Глава 11. ЗАЩИТА

Глава 11. ЗАЩИТА

Каноны Латеранского собора предписывали епископским судам, чтобы обвиняемый присутствовал при расследовании его дела, если оно не велось в его отсутствие из-за его неявки; ему предъявлялись все жалобы, чтобы он мог дать на них свои объяснения; имена свидетелей и их показания должны быть обнародованы, и должны быть допущены все законные отводы, «так как сохранение имен в тайне могло возбуждать клевету, а отказ в отводе мог бы помочь лжесвидетелям». Резко отличалось от этого положение обвиняемого инквизицией по подозрению в ереси, который заранее всегда считался виновным. Инквизитор стремился заставить обвиняемого сознаться в своем прегрешении и умолять о воссоединении его с церковью. Чтобы легче этого добиться, систематически низводили до минимума все преимущества защиты. Правда, собор 1246 г. в Безье постановил, чтобы обвиняемому была предоставлена возможность защиты, отводов и опровержения; но инквизиторы не обращали внимания на эти попытки ограничить их произвол. Таинственность позволяла судье делать все, что ему было нужно. Чтобы сделать произвол еще более абсолютным, обвиняемого лишили права иметь защитника. В то же время в епископских судах часто давали бедным бесплатного защитника. Это подтверждалось в хартии 1212 г. Симона де Монфора и в испанских законах той эпохи. Но декреталий Иннокентия III, внесенный в каноническое право, запрещал адвокатам и нотариусам оказывать содействие еретикам и лицам, сочувствующим ереси, а также выступать вместо них в судах. Это запрещение, которое касалось лишь заведомо закоснелых еретиков, было вскоре распространено на людей, только подозреваемых, пытавшихся доказать свою невиновность. Соборы Баланса и Альби в 1248 и в 1254 гг. предупреждали инквизиторов против адвокатских уловок в защиту еретика, признавали сочувствующими ереси адвокатов еретиков; объявленный сочувствующим ереси признавался по закону еретиком, если в течение года не мог это опровергнуть инквизитору. Постоянно повторяли напоминания инквизиторам вести дела, не обращая внимания на законные формальности и на крючкотворство адвокатов. Нотариусов постоянно предупреждали, что редактирование отречения от признания делало их единомышленниками еретика. Хотя формально обвиняемый имел право взять себе защитника, инквизитор мог возбудить преследование против адвоката или нотариуса, выступившего защитником еретика, как против сочувствующих ереси. Если защитниками были лица духовного звания, их лишали навсегда бенефиций.

Принципом канонического права стало: адвоката еретика должно отрешать от своих обязанностей и отмечать навсегда пятном позора. В конце концов стали запрещать адвокатам выступать в судах инквизиции. Обращение к помощи адвоката могло быть столь же опасно для обвиняемого, как и для его защитника. Инквизиция имела право пользоваться всеми справками, какие только можно собрать; она могла вызвать адвоката в качестве свидетеля, заставить его выдать ей имевшиеся у него документы и узнать от него все, что было сказано ему его клиентом.

По общему признанию защита могла прибегать только к отводу свидетелей обвинения. Свидетель мог быть отведен в случае смертельной вражды к обвиняемому; но чтобы вражда была признана таковой, необходимым условием было пролитие крови, или, по крайней мере, ссора между сторонами должна была быть настолько крупной, чтобы могла вызвать кровопролитие. В этом была воя надежда защиты, но и она разрушалась сокрытием от обвиняемого имен свидетелей обвинения. Несчастному приходилось наудачу называть имена лиц, которые могли быть замешаны в его деле. Если он указывал на кого-либо из свидетелей как на своего личного врага, то его допрашивали о причинах вражды; инквизитор рассматривал мотивы ссоры и решал, достаточны ли они для отвода свидетеля. Одна из уловок судей состояла в том, что они в конце допроса спрашивали у обвиняемого, не имеет ли он таких озлобленных врагов, которые стали бы показывать ложно против него; если он отвечал отрицательно, то для него защита уже не была возможной. В других случаях обвиняемому предъявляли самого враждебного ему свидетеля и спрашивали, знает ли он его; отрицательный ответ лишал возможности ссылаться в будущем на личную вражду. Обвиняемому обыкновенно никогда не позволяли вызывать своих свидетелей, за исключением случая, когда требовалось установить враждебное отношение кого-либо из его обвинителей. Если обвиняемому не удавалось угадать имен своих врагов и опровергнуть их показания, то осуждение его было неизбежно.

Инквизиционная система предусматривала: если обвиняемый отказывался защищаться, это признавалось равным отказу явиться на суд, в нем видели акт признания, и обвиняемого немедленно выдавали в руки светской власти на сожжение. Но обвиняемый, пытавшийся защищаться, имел так мало надежды на успех, что часто в самом начале отказывался от защиты. Часто в приговорах есть выражение, устанавливающее факт, что осужденный имел возможность защищаться, но отказался от этого; подобные отказы не были исключением.

В случае возбуждения дела против умерших на суд для защиты покойника вызывались его дети или его наследники. Оглашением по церквам вызывали на суд всякого заинтересованного в деле. В третьем оглашении объявлялось, что если никто не явится в назначенный день, то все равно будет вынесен приговор. В приговорах по делам об умерших всегда тщательно отмечаются эти предварительные оглашения. Иногда в делах об еретикации на одре смерти дети ссылались на непричастность, но так как подтвердить это могли только безукоризненные католики, посторонние семейству умершего, то очень редко подтверждалось заявление наследников.

В теории обвиняемый имел право, как и в других судах, отвести своего судью, но этого никогда не бывало на деле. Нельзя было оправдываться невежеством. Того, кто упорно отрицал приписываемую ему вину и даже выражал готовность исповедовать веру и во всем повиноваться Церкви, считали закоренелым и нераскаянным еретиком, недостойным снисхождения. Самоубийство в тюрьме считалось не раскаянием, а сознанием в прегрешении. Правда, сумасшествие или опьянение могли быть признаны обстоятельствами, смягчающими слова еретиков, если обвиняемый раскаянием искупал свою вину; но при всяком положении дела он прежде всего должен был признать заключение, к которому пришел инквизитор, а в противном случае его выдавали светским властям.

Слова Бернара Делисье – францисканского монаха из Каркассона – были святая истина, когда он в присутствии Филиппа Красивого и его двора заявил, что если бы апостолы Петр и Павел были обвинены в преклонении перед еретиками и инквизиция возбудила бы против них преследование, то они никоим образом не могли бы оправдаться.

Спрошенные о вере, они ответили бы, как магистры богословия и отцы Церкви; но когда им сказали бы, что они преклонялись перед еретиками, и они спросили бы: «перед какими?», то им назвали бы нескольких известных в стране людей, не дав никаких объяснений. Если бы они попросили указания на время и место, то им не дали бы их, и если бы они спросили имена свидетелей, то не услышали бы ни одного. «Каким же образом,- вскричал Бернар,- могли бы святые апостолы говорить в свою защиту, особенно при том условии, что всякого, явившегося к ним на помощь, сейчас же обвинили бы в сочувствии ереси?»

В теории, правда, можно было в случае медленности или неправильности судопроизводства жаловаться на инквизицию папе; но эту жалобу нужно было принести раньше объявления приговора, который был окончательным. Но от инквизиторов зависело принять или отвергнуть грамоты о направлении дела папе. Вся эта процедура благодаря своей сложности была доступна людям только очень хорошо осведомленным в законах. Руководства для инквизиторов поучали их коварным и мошенническим уловкам, при помощи которых они могли, бы обойти все попытки подать на них жалобу.

Но были, однако, нередки случаи, где папа мог вмешаться в дело, ибо Святой Престол не признавал для себя никаких законов. Курия всегда была жадна до денег. Поэтому богатые люди, все состояние которых было поставлено на карту, соглашались разделить его с папским двором, лишь бы добиться его всемогущего вмешательства. Уже в 1245 г. епископы Лангедока жалуются Иннокентию IV, что многие еретики, благодаря подобной уловке, ускользают от наказания. Грамоты папских духовников давали неприкосновенность не только тем, кто попал под суд, но и тем, кто опасался вызова в суд, тем, кто был отлучен от Церкви за уклонение от суда, и тем, кто был уже осужден.

Папское вмешательство противоречило закону и было, вообще говоря, исключением. Осуждение в той или иной форме все равно считалось неизбежным. В реестре каркассонской инквизиции с 1249 по 1258 г. записано около двухсот дел, и нет ни одного случая, чтобы заключенный был выпущен из тюрьмы как невиновный. Коли против человека не было никаких улик и он отказывался признаться во взводимом на него прегрешении, его держали в тюрьме столько времени, сколько было угодно инквизитору; если поводом к его обвинению была косвенная улика и подозрение было легкое, то он мог быть отпущен на свободу с внесением залога и под условием стоять у дверей инквизиции по целым дням, пока инквизитор не будет в состоянии доказать его виновность, признанную несомненной. К северу от Альп было общим правилом, что никто не должен быть оправдан. Если обвинение совершенно падало, то инквизиционный суд выносил вердикт: «обвинение не доказано»; но не говорили, что обвиняемый был невиновен. Инквизиторам приказывали никогда не объявлять никого невиновным, так как это могло бы служить помехой возбуждать дело впоследствии на основании новых обвинений.

Климент V, правда, внес в каноническое право запрет инквизиторам судить несправедливо, действовать лицеприятно, руководиться ненавистью или алчностью, грозя за это отлучением от Церкви, снять которое может только Св. Престол. Но благонамеренные усилия Климента не увенчались успехом.

Признание подозрения виной значительно облегчило инквизиции возможность не выносить оправдательных приговоров. Эдиктом Фридриха II предписывалось, что подозреваемые в ереси должны были доказать свою невиновность, если этого требовала Церковь; в противном же случае они лишались покровительства закона; если на них было наложено это наказание и тяготело оно над ними в течение года, то их с полным правом осуждали как еретиков. Это узаконение значительно отягчало подозрение в ереси и тщательно соблюдалось.

Подозрение могло возникнуть разными путями, но особенно порождала его общественная молва. Достаточно было не принести в определенное время клятвенного отречения от ереси, наложенного на всех жителей Лангедока в XIII в., не донести на еретика, иметь у себя еретические сочинения. Но инквизитору предоставили в каждом случае определять степень подозрения. Считалось, что подозреваемые не суть еще еретики, что их нельзя осуждать наравне с последними и что на них следует налагать более легкое наказание, за исключением случаев тяжелого подозрения. Но обвиняемый не мог снять с себя «тяжелое» подозрение, так как не мог выставлять свидетелей. Обвиняемый мог совершенно не быть еретиком, но если он отказывался отречься от ереси, т. е. если он, другими словами, отказывался косвенно сознаться в своей мнимой вине, то его следовало выдать в руки светской власти; если он сознавался и просил воссоединить его с Церковью, то его следовало заключить в тюрьму на всю его остальную жизнь.

В случае легкого или сильного подозрения обвиняемый должен был представить несколько лиц, которые вместе с ним клятвенно подтвердили бы его невиновность. Эти лица (соприсяжники) должны были принадлежать к одному с ним сословию, знать его лично и прежде всего принести клятву в том, что они всегда считали его хорошим католиком и что они считают вполне искренней его клятву о невиновности. Число их менялось по усмотрению инквизитора и сообразно со степенью подозрения от трех до двадцати-тридцати и даже более. Если ему не удавалось представить назначенное число соприсяжников или если он не успевал сделать это в течение года, то применялся закон Фридриха II и обыкновенно подозреваемого приговаривали к костру как еретика; некоторые инквизиторы, правда, признавали, что это было лишь косвенной, а не прямой уликой и что подозреваемый мог избегнуть костра, раскаявшись и отрекшись от заблуждений, чтобы после этого подвергнуться пожизненному тюремному заключению. Если же обвиняемому удавалось оправдаться соприсягой, то его все равно не объявляли невинным. Если подозрение, падавшее на него, признавалось тяжелым, его имели право наказать; даже в том случае, если подозрение было легкое, уже то, что он попал в число подозреваемых, навсегда накладывало на него пятно бесславия. Подозреваемого заставляли отречься от ереси даже после того, как соприсяжники подтвердили его невиновность; это отречение хранилось в его деле, и если впоследствии против него снова возникало обвинение, то, что он ускользнул от первого обвинения, считалось доказательством его виновности. Если искупление было вызвано легким подозрением, то в случае нового обвинения на него налагалось более тяжелое наказание; если же подозрение было тяжелым, то на обвиняемого смотрели как на рецидивиста, но заслуживающего снисхождения, и его выдавали без суда в руки светской власти. Так как этот порядок был чересчур строг, то к очищению прибегали сравнительно редко.

Во всех случаях, когда обвиняемому разрешалось присоединиться к Церкви, от него обязательно требовали отречения от ереси. Было несколько формул отречения, смотря по тому, какое было подозрение – легкое, сильное или тяжелое – и сознался и раскаялся ли обвиняемый. Обряд совершался публично, на аутодафе, за исключением редких случаев, в которых обвиняемыми являлись духовные лица. Часто отречение сопровождалось денежным штрафом, гарантировавшим соблюдение обвиняемым наложенных на него обязательств. Самым главным пунктом отречения было то, что кающийся отрекался от ереси вообще, в частности и от той ереси, в которой его обвиняли. После этого в случае нового заблуждения его можно было всегда без всякого суда выдать в руки светской власти, если только отречение не было вызвано легким подозрением. В тех случаях, когда подозреваемые в ереси доказывали свою невиновность путем соприсяги, отречение, естественно, не заключало в себе сознания. Но при обвинении в ереси на основании свидетельских показаний, от обвиняемого раньше, чем его допускали до отречения, требовалось сознание в том, в чем его обвиняли. Отрицание вины считалось признаком закоснелости и в силу этого влекло за собой костер; признание было обязательным условием допущения до отречения. В обычных случаях, где применялись пытки, признание давалось почти всегда; но бывали исключительные случаи, когда обвиняемый отрицал все возводимые против него улики.