Глава восьмая ЗАГАДКИ 6 ИЮЛЯ

Глава восьмая

ЗАГАДКИ 6 ИЮЛЯ

Изучайте биографию Блюмкина, потому что биография Блюмкина — история нашей партии.

Я. Г. Блюмкин

Говорить о Дзержинском-чекисте — это значит писать историю ВЧК.

В. Р. Менжинский

Когда прослеживаешь операции, подготовленные ВЧК в 1918 году, бросается в глаза странная осведомленность газет о самых тайных планах чекистов Дзержинского и Урицкого.

Мы уже говорили, что об убийстве Моисея Марковича Володарского питерские журналисты узнали, когда Володарский, мечтая спастись, судорожно разыскивал по всему городу Григория Евсеевича Зиновьева…

Ну а о том, что чекисты убьют немецкого посла графа Вильгельма Мирбаха, «Петроградская правда» сообщила еще 24 мая 1918 года.

Правда, тогда в статье «Провокаторские приемы» сообщалось, что Мирбаха убьют московские аристократы (Куракин, зять Столыпина Нейдгарт), чтобы «этим провокаторским покушением вызвать против рабоче-крестьянского правительства поход германских империалистов».

«Петроградская правда» чуть-чуть ошиблась.

Сотрудники секретного отделения ВЧК Я. Г. Блюмкин и Н. А. Андреев убили графа Мирбаха, выдавая себя не за московских аристократов, а за членов партии левых эсеров.

О Николае Андрееве мы не знаем почти ничего, а вот Яков Блюмкин личность чрезвычайно примечательная.

1

Точно неизвестно место и год его рождения…

Одни считают, что родился Симха Янкель Блюмкин в 1898 году в местечке Сосница Черниговской губернии, другие переносят рождение чекистского авантюриста в Одессу на март 1900 года.

Симху-Янкелю не было и семи лет, когда от сердечного приступа умер его отец — Герша Блюмкин.

Кроме трех детей, он ничего не оставил вдове, и за обучение Симхи Янкеля в одесской Талмуд-торе платила еврейская община Одессы. Однако ни Талмуд, ни другие науки будущего террориста не увлекли, и, закончив училище, он поступил учеником в электротехническую мастерскую Ингера. Впрочем, починка электропроводки тоже не заинтересовала его.

Тогда, как пишет биограф Блюмкина Вадим Лебедев{242}, по Одессе поползли слухи «о молодом брюнете с левым лисьим глазом». Брюнет оформлял отсрочки по отбыванию воинской повинности, подделывая документы и подписи высокопоставленных лиц.

Вскоре брюнетом заинтересовалась уголовная сыскная полиция, но юный Симха свалил все на своего начальника, дескать, это по его требованию он занимался подделкой различного рода справок и под страхом смерти был вынужден молчать.

Ошарашенный такой наглостью, начальник подал на Блюмкина в суд.

Дело попало к одному из самых честных судей, но Симха Янкель все же отправил судье подарок.

Каково же было всеобщее удивление, когда юный прохвост выиграл безнадежно проигрышный процесс. Секрет своего успеха объяснил сам Блюмкин, похвастав, что в отосланный судье «подарок» вложил визитную карточку своего начальника.

Во время Первой мировой войны Симха Янкель Блюмкин стал эсером и в 1917 году, завершив обучение в одесском техническом училище, начал крестьянствовать в Сенгилейском уезде Симбирской губернии. Мы видим там предприимчивого молодого человека уже в качестве члена Симбирского совета крестьянских депутатов.

Ну а после Октябрьского переворота начинается блистательная военно-революционная карьера Якова Блюмкина.

За несколько месяцев он проходит путь от рядового до помощника начштаба 6-й армии Румынского фронта, которому поручают заняться экспроприацией денег в государственном банке.

Любопытно, что как раз в это время 20-летний Симха Янкель Блюмкин встречается с 26-летним Моисеем Марковичем Гольдштейном (Володарским), который был тогда командирован на съезд «армии Румынского фронта». Однако, скажем сразу, что об участии Моисея Марковича в экспроприации вместе с Симхой Янкелем никаких сведений не сохранилось.

Сам Блюмкин из четырех экспроприированных миллионов рублей передал командующему армией только десять тысяч.

Тот пригрозил Блюмкину арестом.

Негодуя на этот форменный грабеж, Симха Янкель увеличил долю армии до трех с половиной миллионов рублей, а с оставшимися пятьюстами тысячами рублей бежал в Москву.

Поселился он в помещении ЦК левых эсеров, в доме № 18 по Леонтьевскому переулку, и уже в июне был принят в ВЧК на должность заведующего отделением по борьбе с международным шпионажем. До убийства Мирбаха, вписавшего имя двадцатилетнего Якова Блюмкина в историю советской России, оставалось менее месяца.

Всего три недели работал Блюмкин в свой первый заход в ВЧК, и просто-таки удивляешься, чего только не успел он натворить за эти дни.

2

Во-первых, ему удалось завербовать австрийского офицера Роберта Мирбаха, которого он считал племянником германского посла{243}.

«Обязательство.

Я, нижеподписавшийся, венгерский подданный, военнопленный офицер австрийской армии Роберт Мирбах, обязуюсь добровольно, по личному желанию доставить Всероссийской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией секретные сведения о Германии и о Германском посольстве в России.

Все написанное здесь подтверждаю и добровольно исполнять.

Граф Роберт Мирбах».

Мартин Лацис вспоминал потом, что окрыленный успехом Блюмкин повсюду хвастался, что «его агенты дают ему все, что угодно, и что таким путем ему удается получить связи со всеми лицами немецкой ориентации».

Строго говоря, создание контрразведывательного отдела в ВЧК противоречило самому назначению Чрезвычайной комиссии Феликса Эдмундовича Дзержинского…

Как мы знаем, большевики, захватившие власть в России, хотя и были достаточно образованными людьми, но никакого управленческого опыта не имели и, главное, не имели чиновничьей закалки против многочисленных искушений, которым подвергается любой более или менее влиятельный государственный служащий.

Более того…

В силу живости своего еврейского темперамента, многие из большевиков легко вступали в контакты с различными международными проходимцами, и порою, сами того не желая, влипали в весьма неприятные и опасные истории.

«Встречи с Троцким, театры, деловые обеды никак не мешали моей работе, — писал в своих мемуарах «Великая миссия» английский разведчик Хилл. — Прежде всего, я помог военному штабу большевиков организовать отдел разведки, с тем чтобы выявлять немецкие соединения на русском фронте и вести постоянные наблюдения за передвижением их войск… Во-вторых, я организовал работу контрразведывательного отдела большевиков, для того чтобы следить за германской секретной службой и миссиями в Петрограде и Москве»{244}.

Можно привести и другие свидетельства, что с иностранными разведками в России тогда сотрудничали в основном члены Совнаркома, и это означало, что контрразведка неизбежно должна была заниматься ими, не исключая самого товарища Троцкого…

Таким образом, уже по самому определению она превращалась в откровенно контрреволюционный отдел органа, призванного прежде всего защищать большевистскую революцию.

Поэтому-то, возглавив контрразведывательный отдел, Яков Блюмкин вынужден был ходить по острию ножа.

Вот и с Робертом Мирбахом он явно промахнулся.

Вербовка родственника германского посла, фактически отдававшего приказы Владимиру Ильичу Ленину, чрезвычайно возмутила Феликса Эдмундовича Дзержинского.

Если через Мирбаха девятнадцатилетний одессит действительно получит связи со всеми лицами немецкой ориентации, то кто же тогда будет командовать ВЧК? Этак пройдет несколько недель, и Феликсу Эдмундовичу Дзержинскому придется ходить за указаниями в кабинет к Якову Григорьевичу Блюмкину.

Нервничать Дзержинского заставляли и сообщения из германского посольства, будто в их распоряжении имеются данные о готовящемся покушении на графа Мирбаха. Дзержинский лично проверял эти сведения и на всякий случай приказал расстрелять часть подозреваемых, но никаких зацепок не обнаружил{245}.

И вот теперь, когда Феликс Эдмундович уже объявил доктору Рицлеру, что все слухи о заговорах против представителей германского правительства являются клеветой, его сотрудник вербует племянника посла…

На заседании коллегии ВЧК Феликс Эдмундович Дзержинский предложил распустить контрразведку.

Тем самым решались сразу две задачи.

Во-первых, появлялась уверенность, что никто не будет более беспокоить немецких начальников большевиков, а, во-вторых, наглый Яков Блюмкин оставался без должности и без возможности подсиживать Феликса Эдмундовича.

Правда, сам Дзержинский мотивировал свое предложение исключительно низким моральным уровнем Якова Григорьевича Блюмкина:

«За несколько дней, может быть за неделю, до покушения, — рассказывал он, давая показания по делу от 6 июля, — я получил от Раскольникова и Мандельштама (в Петрограде работает у Луначарского) сведения, что этот тип (Блюмкин. — Н.К.) в разговорах позволяет себе говорить такие вещи: «Жизнь людей в моих руках, подпишу бумажку — через два часа нет человеческой жизни. Вот у меня сидит гражданин Пусловский, поэт, большая культурная ценность, подпишу ему смертный приговор», но, если собеседнику нужна эта жизнь, он ее «оставит» и т. д. Когда Мандельштам, возмущенный, запротестовал, Блюмкин стал ему угрожать, что, если он кому-нибудь скажет о нем, он будет мстить всеми силами. Эти сведения я тотчас же передал Александровичу, чтобы он взял от ЦК объяснения и сведения о Блюмкине для того, чтобы предать его суду. В тот же день на собрании комиссии было решено по моему предложению нашу контрразведку распустить и Блюмкина пока оставить без должности. До получения объяснений от ЦК левых эсеров я решил о данных против Блюмкина комиссии не докладывать»{246}.

В принципе, у нас нет оснований сомневаться в кровожадности и беспринципности Якова Григорьевича Блюмкина. Он ведь не только с Осипом Мандельштамом вел такие разговоры.

Известно, что предлагал Блюмкин и Сергею Есенину устроить «экскурсию на расстрелы». Этот «жирномордый», по выражению Анатолия Мариенгофа, еврей, с толстыми, всегда мокрыми губами, не скрывал от друзей-поэтов, что без револьвера он как без сердца…

Так или иначе, но первый начальник советской контрразведки, девятнадцатилетний Симха Янкель Блюмкин, действительно остался накануне убийства посла без должности и вынужден был сдать товарищу Лацису дело завербованного им Роберта Мирбаха.

3

Ни советскими, ни зарубежными историками не подвергается сомнению укоренившийся взгляд, что решение убить германского посла графа Вильгельма Мирбаха принял ЦК партии левых эсеров (ПЛСР).

Практически все исследователи, в том числе и откровенно антисоветские, предшествующие теракту события описывают однозначно и даже почти одинаковыми словами.

«4 июля Центральный комитет левых эсеров одобрил план покушения на немецкого посла. Левые эсеры считали, что, убив его, они заставят большевиков прекратить «умиротворение» немцев и возобновить военные действия на Восточном фронте, что, по их мнению, будет способствовать делу развития мировой революции. Покушение было поручено Блюмкину и его сотруднику, фотографу, левому эсеру, Николаю Андрееву»{247}.

Подобная трактовка событий основывается на опубликованных еще в «Красной книге ВЧК» документах — протоколе заседания ЦК (ПСЛР) 24 июня 1918 года, и многочисленных агитационных материалах левых эсеров, выпущенных уже после убийства Мирбаха.

«В своем заседании от 24 июня ЦК ПЛСР — интернационалистов, обсудив настоящее политическое положение Республики, нашел, что в интересах русской и международной революции необходимо в самый короткий срок положить конец так называемой передышке, создавшейся благодаря ратификации большевистским правительством Брестского мира.

В этих целях Центральный Комитет партии считает возможным и целесообразным-организовать ряд террористических актов в отношении виднейших представителей германского империализма, одновременно с этим ЦК партии постановил организовать для проведения своего решения мобилизацию надежных военных сил и приложить все меры к тому, чтобы трудовое крестьянство и рабочий класс примкнули к восстанию и активно поддержали партию в этом выступлении. С этой целью к террористическим актам приурочить объявление в газетах участие нашей партии в украинских событиях последнего времени, как-то: агитацию крушений и взрыв оружейных арсеналов.

Время проведения в жизнь намеченных первых двух постановлений предполагается установить на следующем заседании ЦК партии.

Кроме того, постановлено подготовить к настоящей тактике партии все местные организации, призывая их к решительным действиям против настоящей политики СНК.

Что касается формы осуществления настоящей линии поведения в первый момент, то постановлено, что осуществление террора должно произойти по сигналу из Москвы. Сигналом таким может быть и террористический акт, хотя это может быть заменено и другой формой.

Для учета и распределения всех партийных сил при проведении этого, плана ЦК партии организует Бюро из трех лиц (Спиридонова, Голубовский и Майоров).

Ввиду того, что настоящая политика партии может привести ее, помимо собственного желания, к столкновению с партией большевиков, ЦК партии, обсудив это, постановил следующее:

Мы рассматриваем свои действия как борьбу против настоящей политики Совета Народных Комиссаров и ли в коем случае как борьбу против большевиков.

Однако, ввиду того, что со стороны последних возможны агрессивные действия против нашей партии, постановлено в таком случае прибегнуть к вооруженной обороне занятых позиций.

А чтобы в этой схватке партия не была использована контрреволюционными элементами, постановлено немедленно приступить к выявлению позиции партии, к широкой пропаганде необходимости твердой, последовательной интернациональной и революционно-социалистической политики в Советской России.

В частности, предлагается Комиссия из 4-х товарищей: Камкова, Трутовского, Карелина… выработать лозунги нашей тактики и очередной политики и поместить статьи в центральном органе партии.

Голосование было в некоторых пунктах единогласное, в некоторых против 1 или при 1 воздержавшемся.

М. Спиридонова»{248}.

Мы специально подчеркнули в протоколе фразы, которые могут быть использованы для доказательства, что убийство Мирбаха планировалось ЦК ПЛСР.

Но сами по себе эти фразы доказательством подготовки покушения на Мирбаха не являются.

Более того, если мы непредвзято прочитаем этот документ, то обнаружим, что ЦК ПЛСР собирается организовать ряд террористических актов в отношении виднейших представителей германского империализма на территории Украины, поскольку осуществление террора должно произойти по сигналу из Москвы.

Правда, в протоколе записано, что сигналом таким может быть и террористический акт, но тут же подчеркивается, что это может быть заменено и другой формой.

То, что убийство Мирбаха и должно было послужить таким сигналом, весьма проблематично. Во всяком случае, среди левых эсеров никто такого сигнала не ожидал.

Напомним, что всего три недели назад левые эсеры и большевики провели совместную акцию наказания правых эсеров и меньшевиков за их участие в чехословацком мятеже. 15 июня было проведено постановление об исключении представителей этих партий из состава ВЦИК.

У власти в стране остались всего две партии, и левые эсеры (во всяком случае, их лидеры) были вполне довольны таким положением дела. Известны слова Марии Спиридоновой, заявившей, что порвать с большевиками — значит порвать с революцией.

Другое дело большевики.

Продолжая бороться за укрепление своей власти, они не собирались на пути уничтожения многопартийной системы останавливать на двухпартийности.

4 июля в Большом театре открылся 5-й съезд Советов.

Одной из главнейших его задач было принятие новой Конституции РСФСР, разработанной при участии Ленина, которая должна была законодательно закрепить власть большевиков.

Однако сразу всплыли противоречия — подготовка большевиков к продразверстке, правомочность смертной казни.

Основываясь на заявлении делегатов с оккупированной Украины, левые эсеры потребовали разрыва дипломатических отношений с Германией и высылки из Москвы графа Мирбаха.

Развернулись споры и по поводу такого численного преимущества большевиков на съезде. Левый эсер В. А. Карелин потребовал переизбрать на паритетных началах Мандатную комиссию и проверить представительство коммунистов. По его подсчетам, их представительство на съезде (773 из 1164) было необоснованно завышенным{249}.

Требования эсеров чрезвычайно разгневали В. И. Ленина.

Он назвал их единомышленниками Керенского и Савинкова.

— Предыдущий оратор говорил о ссоре с большевиками… — заявил В. И. Ленин 5 июля, выступая с докладом о деятельности СНК. — А я отвечу: нет, товарищи, это не ссора, это действительный бесповоротный разрыв, разрыв между теми, которые тяжесть положения переносят, говоря народу правду, но не позволяя опьянять себя выкриками, и теми, кто себя этими выкриками опьяняет и невольно выполняет чужую работу, работу провокаторов!

Ну а председатель ЦИК Я. М. Свердлов конкретизировал эти угрозы.

«В революционный период приходится действовать революционными, а не другими средствами… — сказал он в своем докладе. — И если говорить сколько-нибудь серьезно о тех мероприятиях, к которым нам приходится прибегать в настоящее время, то… мы можем указать отнюдь не на ослабление, но, наоборот, на самое резкое усиление массового террора против врагов советской власти…

И мы глубоко уверены в том, что самые широкие круги рабочих и крестьян отнесутся с полным одобрением к таким мероприятиям, как отрубание головы, как расстрел контрреволюционных генералов и других контрреволюционеров».

Сравнивая эти высказывания большевиков с громогласными заявлениями эсеров, мы ясно видим, что накануне 6 июля большевики были настроены гораздо решительнее.

Другое дело агитационные материалы, выпущенные левыми социалистами-революционерами после теракта.

«В 3 часа дня 6 июля летучим боевым отрядом партии левых социалистов-революционеров был убит посланник германского империализма граф Мирбах и два его ближайших помощника в здании германского посольства»{250}.

«Палач трудового русского народа, друг и ставленник Вильгельма граф Мирбах убит карающей рукой революционера по постановлению Центрального Комитета партии левых социалистов-революционеров»{251}.

Но воззвания эти были выпущены уже позже и, как известно, вызвали бурное веселье у большевиков.

Все это и наводит нас на мысль, что и убийство Вильгельма Мирбаха, как и сам эсеровский мятеж 6 июля были организованы не эсерами, или по крайней мере не только эсерами…

Впрочем, послушаем непосредственных исполнителей теракта.

4

Как мы знаем, Верховный трибунал очень гуманно отнесся к Якову Григорьевичу Блюмкину.

Хотя Ф. Э. Дзержинский и визжал в припадке ярости: «Я его на месте убью, как изменника!», хотя за подписью самого В. И. Ленина во все райкомы РКП (б), Совдепы и армейские штабы и ушла телеграмма, требующая «мобилизовать все силы, поднять на ноги всех немедленно для поимки преступников», Блюмкина так и не поймали…

Судили его заочно, и в отличие от товарища В. А. Александровича, расстрелянного 7 июля 1918 года без суда и даже без допроса, центральный герой «мятежа», убийца германского посла, был заочно приговорен лишь к трем годам лишения свободы.

Но и этого наказания Яков Григорьевич избежал.

Почти год он скрывался, а в апреле 1919 года явился в Киевскую ЧК «с повинной», и уже 16 мая был амнистирован вчистую и снова принят на ответственную работу — вначале в аппарат Льва Давидовича Троцкого, а затем и в ГПУ.

Показания Блюмкина, данные товарищу Мартину Лацису в Киевской ЧК, весьма обширны и чрезвычайно любопытны…

«4 июля, перед вечерним заседанием съезда Советов, я был приглашен из Большого театра одним членом ЦК (здесь и далее курсив мой. — Н.К.) для политической беседы. Мне было тогда заявлено, что ЦК решил убить графа Мирбаха, чтобы апеллировать к солидарности германского пролетариата, чтобы совершить реальное предостережение и угрозу мировому империализму, стремящемуся задушить русскую революцию, чтобы, поставив правительство перед совершившимся фактом разрыва Брестского договора, добиться от него долгожданной объединенности и непримиримости в борьбе за международную революцию. Мне приказывалось как члену партии подчиниться всем указаниям ЦК и сообщить имеющиеся у меня сведения о графе Мирбахе.

Я был полностью солидарен с мнением партии и ЦК и поэтому предложил себя в исполнители этого действия. Предварительно мной были поставлены следующие, глубоко интересовавшие меня вопросы:

1) Угрожает ли, по мнению ЦК, в том случае если будет убит Мирбах, опасность представителю Советской России в Германии тов. Иоффе?

2) ЦК гарантирует, что в его задачу входит только убийство германского посла?

Ночью того же числа я был приглашен в заседание ЦК, в котором было окончательно постановлено, что исполнение акта над Мирбахом поручается мне, Якову Блюмкину, и моему сослуживцу, другу по революции Николаю Андрееву, также полностью разделявшему настроение партии. В эту ночь было решено, что убийство произойдет завтра, 5-го числа. Его окончательная организация по предложенному мною плану должна была быть следующей.

Я получу обратно от тов. Лациса дело графа Роберта Мирбаха, приготовлю мандат на мое и Николая Андреева имя, удостоверяющий, что я уполномочиваюсь ВЧК, а Николай Андреев — революционным трибуналом войти в личные переговоры с дипломатическим представителем Германии. С этим мандатом мы отправимся в посольство, добьемся с графом Мирбахом свидания, во время которого и совершим акт. Но 5 июля акт не мог состояться из-за того, что в такой короткий срок нельзя было произвести надлежащих приготовлений и не была готова бомба. Акт отложили на 6 июля.

6 июля я попросил у тов. Лациса якобы для просмотра дело Роберта Мирбаха. В этот день я обычно работал в комиссии.

До чего неожидан и поспешен для нас был июльский акт, говорит следующее: в ночь на 6-е мы почти не спали и приготовлялись психологически и организационно.

Утром 6-го я пошел в комиссию; кажется, была суббота.

У дежурной барышни в общей канцелярии я попросил бланк комиссии и в канцелярии отдела контрреволюции напечатал на нем следующее:

«Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией уполномочивает ее члена, Якова Блюмкина, и представителя революционного трибунала Николая Андреева войти непосредственно в переговоры с господином германским послом в России графом Вильгельмом Мирбахом по делу, имеющему непосредственное отношение к самому господину германскому послу.

Председатель Комиссии…

секретарь…»

Подпись секретаря (т. Ксенофонтова) подделал я, подпись председателя (Дзержинского) — один из членов ЦК.

Когда пришел ничего не знавший товарищ председателя ВЧК Александрович, я попросил его поставить на мандате печать комиссии. Кроме того, я взял у него записку в гараж на получение автомобиля. После этого я заявил ему о том, что по постановлению ЦК сегодня убьют графа Мирбаха.

Из комиссии я поехал домой, в гостиницу «Элит» (ныне «Будапешт» — Н.К.) на Неглинном проезде, переоделся и поехал в первый дом Советов (гостиница «Националь» — Н.К.).

Здесь, на квартире одного члена ЦК, уже был Николай Андреев. Мы получили снаряд, последние указания и револьверы. Я спрятал револьвер в портфель, бомба находилась у Андреева также в портфеле, заваленная бумагами. Из «Националя» мы вышли около 2-х часов дня. Шофер не подозревал, куда он нас везет. Я, дав ему револьвер, обратился к нему как член комиссии тоном приказания: «Вот вам кольт и патроны, езжайте тихо, у дома, где остановимся, не прекращайте все время работы мотора, если услышите выстрел, шум, будьте спокойны.

Был с нами еще один шофер, матрос из отряда Попова, его привез один из членов ЦК. Этот, кажется, знал, что затевается. Он был вооружен бомбой.

В посольстве мы очутились в 2 часа 15 минут…»{252}

Прервемся здесь и обратим внимание на странности и неувязки, которые сразу бросаются в глаза.

Блюмкин утверждает, что совершить убийство Мирбаха ему предложили 4 июля, сам теракт назначили на 5 июля, но из-за того, что в такой короткий срок нельзя было произвести надлежащих приготовлений и не была готова бомба, покушение отложили на 6 июля.

Мы знаем, что теракты эсеры готовили необыкновенно тщательно.

Полтора-два дня не срок для такой подготовки.

И непонятно опять же, почему нельзя было подготовиться к убийству Мирбаха заранее. Какие произошли неожиданные события, которые заставили эсеров спешить с проведением теракта.

Вообще-то, незапланированные события имели место…

В ночь с 5 на 6 июля под руководством полковника Перхурова, о котором уже упоминали мы, рассказывая о «Союзе защиты родины и свободы», восстал Ярославль.

Выступление небольшой группы офицеров было поддержано всем городом. Повсюду громили большевистские конторы, убивали не успевших сбежать комиссаров.

Останавливая эти большевистские погромы, полковник Перхуров первым делом восстановил земское и городское самоуправление, суды, избранные до Октябрьского переворота, и все органы судопроизводства, обязанные руководствоваться прежним сводом российских законов.

Левые эсеры в Москве о восстании правых эсеров скорее всего не знали, и, в принципе, если бы они непременно желали связать восстание в Ярославле с убийством Мирбаха, им, действительно, следовало спешить…

Только вот зачем было левым эсерам связывать свой теракт с восстанием, поднятым полковником Перхуровым, совершенно не понятно. Это скорее уж врагам левых эсеров имело смысл постараться для этого…

Как явствует из показаний, о том, что «по постановлению ЦК сегодня убьют графа Мирбаха», член ЦК ПЛСР В. А. Александрович узнает от рядового члена партии Блюмкина.

Ситуация крайне пикантная.

Вячеслав Алексеевич Александрович (настоящая фамилия П. А. Дмитриевский), как свидетельствовал сам Ф. Э. Дзержинский, был введен в коллегию ВЧК «в качестве товарища председателя по категорическому требованию членов Совнаркома левых эсеров».

Блюмкин, разумеется, отличался чрезвычайной наглостью и развязностью, и сказать мог все, что угодно, но трудно предположить, что на самом деле ЦК ПСЛР принимало решение осуществить такой ответственный теракт, даже не уведомив своего члена, специально посланного в Чрезвычайную комиссию.

Чрезвычайно странными выглядят упоминания главного организатора теракта, как одного из членов ЦК.

С трудом, но можно допустить, что Блюмкин не расшифровывает его имени по столь неприсущему ему благородству. Но почему работники Киевской ЧК и сам Мартин Янович Лацис, отличавшийся феноменальной кровожадностью, не попытались выяснить эту фамилию, непонятно.

Попытаемся исправить промашку Мартина Яновича и выяснить, кто был этот самый загадочный член ЦК, поскольку показания Блюмкина, как нам кажется, дают возможность для этого.

Действительно…

Блюмкин говорит, что утром 6-го пошел в комиссию, у дежурной барышни в общей канцелярии попросил бланк комиссии, напечатал на нем удостоверение, подпись секретаря под которым подделал сам, а подпись председателя (Дзержинского) — один из членов ЦК.

В ВЧК работало тогда двое членов ЦК ПЛСР.

Это уже упомянутый В. А. Александрович и Г. Д. Закс, который сразу после «мятежа» порвал с партией левых эсеров и создал новую партию народников-коммунистов, которая через три месяца благополучно влилась в РКП (б).

Получается, что товарищ Закс и был тем самым загадочным членом ЦК, который дал Блюмкину поручение убить Мирбаха и который все подготовил для убийства.

Это к нему в первый дом Советов и отправился Блюмкин, чтобы получить снаряд, последние указания и револьверы. Сам Закс, подделав подпись Дзержинского, отправился к себе на квартиру вместе с Андреевым…

Косвенно авторство Г. Д. Закса в организации убийства Мирбаха подтверждает и нежелание Мартина Яновича Лациса расшифровывать фамилию загадочного члена ЦК.

Как-никак товарищ Закс был его единомышленником…

«В это время я получил предписание Совнаркома (через Троцкого) арестовать всех левых эсеров, членов комиссии, и держать их заложниками, — рассказывал Мартин Янович, давая показания о событиях 6 июля. — В комиссии в это время присутствовал Закс (снарядив убийц, он вернулся назад на работу. — Н.К.), который выражал свое полное недоразумение о всем происшедшем. Зная Закса как человека, которому ЦК до этого вынес порицание за участие в решениях о применении расстрелов, я, посоветовавшись с другими товарищами, решил его пока оставить на свободе…»{253}

Помимо того, что Мартину Яновичу не хотелось подводить человека, взгляды которого на расстрелы русских заложников совпадали с его собственными, расшифровав фамилию загадочного члена ЦК ПЛСР, как главного заговорщика, он рисковал и сам попасть в крайне неприятную ситуацию. Ведь оставив Закса на свободе, он нарушил тогда приказ самого Троцкого!

А вот еще одна несуразность…

Яков Блюмкин показал, что якобы ночью того же числа (с 4 на 5 июля) он был приглашен в заседание ЦК, в котором было окончательно постановлено, что исполнение акта над Мирбахом поручается ему и его сослуживцу, другу по революции Николаю Андрееву, также полностью разделявшему настроение партии.

Но никакого заседания ЦК ПЛСР в ночь с 4 на 5 июля не было, и эта ошибка еще раз подтверждает, что Г. Д. Закс (если это он и был загадочным членом ЦК), снаряжая Блюмкина на убийство Мирбаха, действовал без ведома ЦК ПЛСР.

Сам Г. Д. Закс насчет времени заседания ЦК вполне мог ошибиться. Как утверждал В. А. Александрович, ЦК ПЛСР не доверял Заксу.

Нет-нет…

Нельзя утверждать наверняка, что загадочным членом ЦК был именно Г. Д. Закс. Но то, что этот член ЦК действовал без ведома самого Центрального комитета ПЛСР, можно говорить с достаточно большой степенью определенности.

Подчеркнем, что, судя по показаниям, данным Блюмкиным в Киевской ЧК, сам он о том, что участвует в провокации, еще не знал. Догадываться об этом он начал позднее.

«Остается еще невыясненным вопрос о том, действительно ли 6 июля было восстанием, — рассказывал он. — Мне смешно и больно ставить себе этот вопрос. Я знаю только одно, что ни я, ни Андреев ни в коем случае не согласились бы совершить убийство германского посла в качестве повстанческого сигнала. Обманул ли нас ЦК и за нашей спиной произвел попытку восстания? Я ставлю и этот вопрос, ясный для меня, чтобы остаться честным до конца. Мне доверяли в партии, я был близок к ЦК и знаю, что подобного действия он не мог совершить»{254}.

Существуют смутные свидетельства, что покушение на Мирбаха готовилось с ведома В. И. Ленина…

«Позднее Блюмкин в частном разговоре со своей соседкой по дому, с которой у него были весьма доверительные отношения, наркомовской супругой Розанель-Луначарской, в присутствии ее двоюродной сестры Татьяны Сац, проговорится, что о плане покушения на Мирбаха хорошо знал Ленин. Правда, лично с вождем на эту тему не беседовал. Зато детально оговаривал ее с Дзержинским…»{255}

Так или иначе, но, как отмечают современные исследователи, имя Вильгельма Мирбаха возникало в секретных документах еще со времен подготовки немецким генштабом большевистского переворота, граф непосредственно располагал документами о сотрудничестве большевиков с немецкой разведкой, и поэтому В. И. Ленин был лично заинтересован в его устранении…

5

В 2 часа 15 минут Блюмкин и Андреев вошли в германское посольство. Там обедали, и гостей из ВЧК попросили подождать.

Как свидетельствовал адъютант военного атташе лейтенант Леонгарт Миллер, около трех часов пополудни, первый советник посольства доктор Рицлер позвал его присутствовать при приеме двух членов из Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией.

Доктор Рицлер показал Миллеру подписанную Дзержинским бумагу, которая уполномочивала Блюмкина и Андреева вести переговоры по личному делу с графом Мирбахом.

Миллер немедленно связался по телефону с ВЧК и справился, работают ли в комиссии Блюмкин и Андреев. Получив утвердительный ответ, он пошел посмотреть на названных гостей.

«Войдя в вестибюль с доктором, я увидел двух лиц, которых доктор Рицлер пригласил в одну из приемных (малинового цвета) на правую сторону особняка.

Один из них, смуглый брюнет с бородой и усами, большой шевелюрой, одет был в черный пиджачный костюм. С виду лет 30–35, с бледным отпечатком на лице, тип анархиста. Он отрекомендовался Блюмкиным.

Другой — рыжеватый, без бороды, с маленькими усами, худощавый, с горбинкой на носу… Назвался Андреевым…

Когда все мы четверо уселись возле стола, Блюмкин заявил доктору Рицлеру, что ему необходимо переговорить с графом по его личному делу!.. Имея в виду сведения о покушении на жизнь графа, доктор Рицлер отправился к графу и в скором времени вернулся с графом…»{256}

Беседа длилась двадцать пять минут.

Блюмкин рассказывал о материалах дела, заведенного в ВЧК на Роберта Мирбаха, посол вежливо отвечал, что понятия не имеет об этом человеке, хотя, возможно, если это утверждают господа чекисты, он и является каким-то его дальним родственником…

— А в чем именно заключается суть дела? — спросил он.

— Мы пришли к вам, потому что через день это дело будет поставлено на рассмотрение трибунала, — ответил Блюмкин.

Посол пожал плечами.

— Товарищ Блюмкин! — сказал тогда Андреев, который, загораживая вход в комнату, сидел на стуле у двери. — По-видимому, господину послу угодно будет узнать меры, которые могут быть приняты против него.

Эти слова были условным знаком.

— Угодно знать? — переспросил Блюмкин и, вскочив на ноги, принялся в упор стрелять в немцев.

Доктор Рицлер и адъютант Миллер упали на пол, а граф Мирбах выбежал было в соседний зал, но «в этот момент получил выстрел — напролет пулю в затылок. Тут же он упал. Брюнет продолжал стрелять в меня и доктора Рицлера».

Чекисты уже собирались уходить, но в дверях Андреев оглянулся и увидел, что в зале Мирбах поднимается с пола. Андреев выхватил тогда из портфеля бомбу и бросил ее под ноги Мирбаху. Бомба не взорвалась, и Андрееву пришлось заталкивать Мирбаха назад в залу руками. Затолкав, он вынул револьвер, но в это время Блюмкин бросил свою бомбу.

Она сработала.

Посыпались осколки, куски штукатурки.

Взрывом вынесло оконные рамы, и Блюмкин выпрыгнул в окно следом за Андреевым. Падая, он подвернул ногу, а тут еще из посольства начали стрелять, и, когда Блюмкин доковылял до автомобиля, обнаружилось, что он ранен.

Андреев повез Блюмкина в лазарет, который находился при штабе подчиненного ВЧК отряда Попова.

6

Надо отметить, что вся история с убийством Мирбаха как-то очень органично вписывается в стилистику деятельности руководимой Дзержинским комиссии. Дзержинский, как мы знаем, никогда не дорожил неприкосновенностью посольских работников.

Вернувшись в августе в органы, он начнет новый этап своей деятельности с того же, чем закончил перед отпуском, — организует вооруженный налет, только теперь уже на английское посольство.

То, что Дзержинский знал о планах Блюмкина посетить немецкое посольство, подтверждается поведением Феликса Эдмундовича после убийства Мирбаха.

Хотя Рицлер и Миллер и описали Блюмкина очень не точно и сильно состарили его, Ф. Э. Дзержинский расшифровал, кто совершил преступление.

Разумеется, это можно объяснить проницательностью Дзержинского, но почему он отправился разыскивать террористов сразу в отряд Попова, объяснить невозможно.

Кстати, в отряд Попова Феликс Эдмундович приехал без охраны.

Впрочем, какая нужна была охрана, если Дзержинский ехал в подчиненную ему часть.

Что произошло дальше, хорошо известно по книгам и фильмам — Дзержинского арестовали.

Или, что гораздо вероятнее, Дзержинский сделал вид, что его арестовали.

«Я потребовал от Попова честного слова революционера, чтобы он сказал, у него Блюмкин или нет. На это он мне ответил: «Даю слово, что не знаю, здесь ли он» (шапка Блюмкина лежала на столе).

Тогда я приступил к осмотру помещения, оставив при Попове товарища Хрусталева, и потребовал, чтобы все оставшиеся оставались на своих местах. Я стал осматривать помещение с товарищами Трепаловым и Беленьким.

Мне все открывали, одно помещение пришлось взломать.

В одной из комнат товарищ Трепалов стал расспрашивать находящегося там финна, и тот сказал, что такой там есть. Тогда подходят ко мне Прошьян и Карелин и заявляют, чтобы я не искал Блюмкина, что граф Мирбах убит им по постановлению ЦК их партии, что всю ответственность берет на себя ЦК.

Тогда я заявил им, что я их объявлю арестованными и что если Попов откажется их выдать мне, то я его убью как предателя. Прошьян и Карелин согласились тогда, что подчиняются, но вместо того чтобы сесть в мой автомобиль, бросились в комнату штаба, а оттуда прошли в другую комнату.

При дверях стоял часовой, который не пустил меня за ними; за дверями я заметил Александровича, Трутовского, Черепанова, Спиридонову, Фишмана, Камкова и других, не известных мне лиц.

В комнате штаба было около 10–12 матросов, я обратился к ним тогда, требуя подчинения себе, содействия в аресте провокаторов. Они оправдывались, что получили приказ в ту комнату никого не пускать.

Тогда входит Саблин, подходит ко мне и требует сдачи оружия; я ему не отдал и снова обратился к матросам, позволят ли они, чтобы этот господин разоружил меня — их председателя, что их желают использовать для гнусной цели, что обезоружение насильственное меня, присланного сюда от Совнаркома, — это объявление войны Советской власти.

Матросы дрогнули; тогда Саблин выскочил из комнаты.

Я потребовал Попова, тот не пришел; комната наполнялась матросами, подошел тогда ко мне помощник Попова Протопопов, схватил за обе руки, и тогда меня разоружили…»{257}

Обратите внимание, как по-хозяйски ведет себя Ф. Э. Дзержинский в отряде Д. И. Попова. Немыслимо, но командир «мятежного» отряда никак не противодействует ему, позволяя осматривать помещения и даже взламывать двери.

Противодействие Феликс Эдмундович встретил, только когда попытался вломиться на совещание ЦК партии левых эсеров, а разоружили его лишь после угрозы застрелить командира отряда Д. И. Попова.

Очень странно и то, что Ф. Э. Дзержинский узнал шапку Блюмкина, лежащую на столе. Ведь чуть выше Феликс Эдмундович заявлял, что «Блюмкина я ближе не знал и редко с ним виделся».

Шапку тем не менее он сразу узнал…

Во всяком случае, и обстоятельства ареста, и его последствия — и Дзержинский, и его помощники отделались (даже по официальной версии) легким испугом — выглядят как-то очень несерьезно.

7

Впрочем, и все связанное с эсеровским мятежом выглядит весьма странно.

Когда к восставшему полку Попова присоединилась часть полка им. Первого Марта, силы эсеров составляли уже 1800 штыков, а у большевиков в Москве было всего 720 штыков при примерном равенстве броневиков и орудий…

Однако никакой попытки реализовать преимущество эсеры не предприняли.

Более того, все руководство партии эсеров после совещания в отряде Д. И. Попова, как будто никакого мятежа и не было, почему-то отправилось в Большой театр на заседание Съезда, где и было арестовано.

К. Х. Данишевский, один из руководителей латышских частей, занимавшихся разгромом восстания, вспоминает:

«Выстрел по Кремлю сигнализировал начало восстания левых эсеров (6 июля около 15 часов).

Уже до этого (курсив мой. — Н.К.) было дано секретное указание делегатам съезда, членам РКП (б) оставить помещение съезда (Большой театр) и направиться в рабочие районы, на предприятия для организации рабочих масс против контрреволюционного мятежа левых эсеров…»{258}

Это, конечно, чисто большевистская предусмотрительность — начать ликвидацию мятежа до его начала. Но никакой мистики тут нет, если допустить, что убийство Мирбаха действительно было сигналом, только не эсерам, а большевикам.

Эсеры к восстанию были не готовы, даже грозные воззвания их были приняты наспех, на том самом совещании в отряде Попова, на которое рвался Ф. Э. Дзержинский и на которое не пустили его.

Г. Е. Зиновьев, рассказывая по свежим следам об эсеровском восстании в Москве, с трудом скрывал душивший его смешок:

«Сначала мы спрашивали себя, что делать с ними? Ленин шутил: что делать с ними? отправить их в больницу для душевнобольных? дать Марии Спиридоновой брому? что делать с этими ребятами?»{259}

Что так рассмешило Григория Евсеевича Зиновьева?

Что так развеселило Владимира Ильича Ленина?

Поддавшись на провокацию, левые эсеры дали большевикам возможность назвать запланированное уничтожение — подавлением мятежа…

В. И. Ленин, как известно, ценил юмор и был большим мастером экспромта.

Вот и 6 июля, вдоволь повеселившись, он приказал расстрелять отряд Попова из пушек, благо в самом отряде Попова замки из орудий были предусмотрительно вынуты, и ответить на артиллерийский огонь «мятежники» не могли.

Народу в результате положили немало, кое-кого расстреляли, но главные лица, заварившие всю эту бучу, как и положено у большевиков, не пострадали.

Опять-таки сошлось и с праздниками. Вечером 6 июля верные большевикам латышские стрелки праздновали Иванов день. Свою гулянку они завершили достойным стражей революции образом…

«В ночь на 7 июля, — вспоминает тот же К. Х. Данишевский, — советские части железным кольцом охватили этот район (храм Христа Спасителя, Арбатская пл., Кремль, Страстная пл., затем Лубянская пл.). Латышские стрелковые части перешли в распоряжение Московского городского военкомата (военные комиссары тов. Берзин, Пече); временно по ВЧК тов. Дзержинского заменял тов. Петерс. Штабом руководил Муралов, всеми операциями — Подвойский (начальник войск гарнизона) и начальник Латышской стрелковой дивизии Вацетис.

Рано на рассвете, в 5–6 часов, 7 июля начался артиллерийский обстрел штаба левых эсеров. Судьба безумного мятежа была решена. К 11 часам эсеры были отовсюду загнаны в Трехсвятительский переулок. В 12 часов начинается паника в штабе мятежников. Они отступают на Курский вокзал по Дегтярному переулку, а также на Сокольники»{260}.

Левых эсеров в Москве громили латыши, а подавить организованное правыми эсерами восстание офицеров в Ярославле помогали большевикам находившиеся в Ярославле немцы.

21 июля мятежные офицеры сдались Германской комиссии по военнопленным. Немцы обещали считать пленных офицеров военнопленными Германской империи, но тут же передали их большевикам.

Все они были умерщвлены в так называемых «пробковых камерах», которые, как считается, чекисты впервые и применили в Ярославле. «Пробковые камеры» — это герметично закрытое и медленно нагреваемое помещение, в котором у человека изо всех пор тела начинает сочиться кровь…

Жестоко было подавлено восстание и в Рыбинске, где 7 июля офицерский отряд полковника Бреде под личным руководством Савинкова штурмовал артиллерийские склады.

Заметим попутно, что сам ход этого восстания показывает, что Борис Савинков не столько руководил им, сколько стремился пристроиться к стихии мятежа.

Иначе не объяснить, почему выступления офицеров в Ярославле, Рыбинске, Муроме и Ростове произошли не одновременно, а последовательно, одно за другим, как будто специально для удобства подавления их…

Безудержная кровожадность чекистов была санкционирована самим Владимиром Ильичем Лениным.

Он требовал, чтобы и при разгроме левых эсеров в Москве чекисты тоже не жалели крови.

Еще когда латыши били из пушек по Трехсвятительскому переулку, Ленин разослал тогда по районным Совдепам Москвы телефонограмму: «…выслать как можно больше вооруженных отрядов, хотя бы частично рабочих, чтобы ловить разбегающихся мятежников. Обратить особое внимание на район Курского вокзала, а затем на все прочие вокзалы. Настоятельная просьба организовать как можно больше отрядов, чтобы не пропустить ни одного из бегущих. Арестованных не выпускать без тройной проверки и полного удостоверения непричастности к мятежу».

8

Телефонограмма В. И. Ленина — не с нее ли и списывались распоряжения Бориса Николаевича Ельцина в октябре 1993 года? — дает возможность вернуться к разговору о необыкновенной удачливости Якова Григорьевича Блюмкина.

Когда пьяные латыши начали бить по отряду Попова из орудий, среди «мятежников» началась паника.

«Меня отвели в комнату другого здания, где я встретил Дзержинского, Лациса и других человек двадцать, — рассказывал задержанный в качестве заложника Петр Смидович. — В нашу комнату все время входили и выходили матросы и солдаты. Первые относились враждебно, сдержанно и молчаливо. Вторые, наоборот, много говорили и слушали и склонялись или становились на нашу сторону. Но здесь все время царила растерянность, обнаруживалось сплошь полное непонимание того, что происходило. С первыми орудийными попаданиями паника охватила штаб и совершенно расстроила ряды солдат и матросов.

А после перехода в другое, менее опасное, как нам казалось, помещение не нас уже охраняли, а старались приходящие к нам группами солдаты у нас найти защиту от предстоящих репрессий»{261}.

И эсеры, и не эсеры начали тогда разбегаться.

Позабытый всеми Яков Григорьевич остался лежать с простреленной ногой во дворе лазарета.

Видимо, за пьянкой латышские стрелки не успели прочитать телефонограмму Ленина, и когда ворвались в Трехсвятительский переулок, главного героя мятежа они не узнали.

Или же — и это гораздо вероятнее! — не захотели узнать Блюмкина.

Блюмкина отвезли не в ВЧК, а в больницу, откуда он — с простреленной ногой! — ушел вечером 9 июля.

12 июля Яков Григорьевич уехал из Москвы.

В конце сентября, когда в Петрограде уже бушевал красный террор и чекисты без суда и следствия расстреливали тысячи ни в чем не повинных людей, Блюмкин спокойно жил в Гатчине, занимаясь, как он сам сообщает, исключительно литературной работой.

Его все видели по-разному.

Профессиональные троцкисты всегда подчеркивали его мужественность…

«Невероятно худое, мужественное лицо обрамляла густая черная борода, темные глаза были тверды и непоколебимы»…

«Его суровое лицо было гладко выбрито, высокомерный профиль напоминал древнееврейского воина»…

Поэты вспоминали о мордатом чекисте, ражем и рыжем, писали о его «жирномордости», о пухлых, всегда мокрых губах.

Его пытались романтизировать.

Николай Гумилев, например, с восхищением писал, что Блюмкин «среди толпы народа застрелил императорского посла»…