Глава 20 Василий Александрович Крылов (1911–2001)

Прошли многие десятки лет, как нет на свете Н. К. Кольцова, П. П. Лазарева, С. И. Вавилова, О. Ю. Шмидта. Для меня они живут лишь в призрачном свете прошлого времени. А Василий Александрович знал их, слушал их лекции.

С. И. Вавилов и О. Ю. Шмидт знали его, и он сохранил от этого знакомства яркие впечатления и благодарность. Он сказал мне, О. Ю. Шмидт — один из лучших лекторов, которых он слышал. С. И. Вавилов — обаятельный человек, — дружески обсуждал со студентом Крыловым проблемы его работы. П. П. Лазарев вовсе несимпатичен! А я в соответствующих главах неверно их изобразил. И это надо исправить!

Мы знакомы с В. А. более 30-ти лет. Сейчас ему 89 лет! Он поступил в МГУ в 1930 г. — в год моего рождения.

Мне говорили, что когда-то это был самый талантливый выпускник Физфака. Талантливее своих однокурсников (?) А. И. Китайгородского и М. В. Волькенштей-на. Он — сын крестьянина-бедняка, как раз тот, для которого была совершена Октябрьская революция. Но он был истинно талантлив и самобытен и потому несовместим с советской властью.

На красных плакатах лозунг: «Советская власть — власть рабочих и крестьян!» Это была ложь.

Крестьяне были уничтожены как класс во время коллективизации. «Деклассированные» их остатки были закрепощены в колхозах — у них не было паспортов, они не могли свободно выбирать место работы, они не были хозяевами производимой ими сельхозпродукции — обязаны были сдавать ее государству и получали нищенскую оплату по «трудодням». (Мы все очень быстро забываем…) Без паспортов нельзя было уехать из деревни в город, чтобы устроиться там на работу. Чтобы поехать учиться «в город», детям колхозников нужно было особое разрешение-справка. Разрешение, зависящее от произвола местных начальников.

^{Василий Александрович Крылов — аспирант}

«Трудодень» — отметка в журнале председателя колхоза (учетчика), а сколько зерна, сена, молока в конце года «начислят» на трудодень — определится в конце года, когда завершится выполнение «первой заповеди» — сдачи зерна, сена, молока государству. Планы сдачи определялись «свыше» и их выполнение жестко контролировалось партийными органами — секретарем райкома и т. д. Как правило, на трудодень после сдачи по плану, оставалось так мало, что прокормить семью удавалось лишь за счет приусадебного участка, работа на котором была возможна лишь после работы в колхозе. Это было во много раз хуже старинной барщины. Хитрым образом «ярмо барщины» сочеталось с оброком — колхозники должны были в счет налогов сдавать государству мясо, молоко, яйца, фрукты. Если есть корова, надо сдавать и молоко и… мясо. Если посажены яблони — пусть лишь только в этом году — сдавайте яблоки… Это была очевидная и преступная нелепость. Несдача оброка — налогов могла повлечь ужасные последствия. И ехали в город, покупали там масло (если удавалось), чтобы сдать его в счет полагающегося молока… А для протестующих были тюрьмы и лагеря. После смерти Сталина, Маленков устранил часть этих нелепостей и надолго остался в памяти деревни как благодетель. Хрущев в идиотском усердии, для ускорения прихода коммунизма, чтобы освободить колхозников от «гнета частного хозяйства» — урезал вдвое размеры приусадебных участков и сделал почти невозможным частное животноводство — «пусть лучше покупают молоко в своем же колхозе». В колхозе, где на фермах сотни грязных, тощих коров болели от неухоженности и бескормицы. Зато зимой обязывали (в обязательном порядке!) горожан — особенно интеллигенцию — запасать в лесу ветки («веточный корм») для кормления колхозных животных. Пожалуйста, не забывайте все это! Не лучше было и рабочим. Все возрастающие нормы выработки. Полное бесправие. Никаких протестов и тем более забастовок. Парткомы и КГБ на каждом предприятии. «Профсоюзы — школа коммунизма». Такой был классовый подход.

^{Василий Александрович Крылов. 89 лет}

Идеи всеобщей справедливости были трансформированы в идеи классовой неравноценности. В наиболее наглядной и наиболее вредной для страны форме в первое десятилетие после революции эти идеи реализовывали в ограничении избирательных прав и доступа к образованию детям «имущих классов». К ним относились и дети интеллигентов. Ускоренное создание «трудовой интеллигенции» приобрело форму «рабфаков» — рабочих факультетов — с относительно очень низким уровнем исходного образования студентов.

Я уже не раз писал об этом. В силу классовой близости в лагерях и тюрьмах, уголовники были «своими» и пользовались доверием начальства, а классово-чуждые интеллигенты подвергались насилию и издевательствам. В силу классовой близости расцвел, стал академиком необразованный и злобно-фанатичный Лысенко и погиб классово-чуждый великий академик Вавилов.

Нет, не был Советский Союз государством рабочих и крестьян. Талантливые выходцы из семей беднейших крестьян и потомственных рабочих подвергались такой же дискриминации и репрессиям, как и все прочие. В очерках о Н. А. Козыреве, В. П. Эфроимсоне, В. Н. Дегтяреве и В. С. Зотове рассказаны судьбы людей, которым репрессии не дали реализовать незаурядные свои таланты. К ним примыкает жизненная история Василия Александровича Крылова.

^{Семья Крыловых. 1921 г. Василий стоит впереди}

^{Жилище семьи Крыловых}

В. А. был 14-м (!) младшим ребенком в бедной крестьянской семье Александра Филимоновича и Дарьи Андрияновны Крыловых. Из 14-ти выжило шесть. Они жили в селе Большая Сакма Саратовской губернии. Отец был грамотный и читал детям вслух разные книги. Мать могла лишь поставить свою подпись печатными буквами. Дети стремились к знаниям. Старший — Филипп стал сельским учителем. Прохор — защитил диссертацию по физике Солнца. Капитолина — была учительницей, Павел погиб в 1941 г. У Василия оказались редчайшие способности. Отец читал им стихотворную «Историю Государства Российского от Гостосмысла до наших дней» А. К. Толстого — и 5-летний Василий по слуху выучил ее наизусть. А потом взял книжку и, зная заранее все слова, научился читать. Уникальная память и любознательность сохранились у него на всю жизнь. Я записывал его рассказы в 1999 г. — ему было 88 лет — он помнил все — стихи, имена, события, математические и физические формулы.

Отец и старший брат Филипп были настроены революционно. За что еще в 1906 г. попали в тюрьму. Революционные идеи всеобщей справедливости им внушил сельский учитель Иван Павлович Ложкин. В Советское время Ивана Павловича расстреляли, заставив сначала выкопать себе могилу. Во время Гражданской войны отец вместе с другим братом — Павлом пошли воевать в дивизию Чапаева. Когда, после гибели Чапаева, он вернулся домой — сказал «какую же ужасную власть мы себе завоевали…» и больше воевать не пошел. А Павел пошел. Воевал с Врангелем, попал в плен, был нещадно бит там шомполами, но сумел бежать и снова ушел в Красную Армию… После революции отец стал первым председателем коммуны.

Передо мной фотография этой семьи в то время. Всмотритесь. В ней трагическая поэзия нашей истории. А рядом фотография их жилища.

Это был 1920 г. А в 1921–1922 гг. наступил страшный голод в Поволжье. Первым стал слабеть опухший от голода отец. Он сказал младшему сыну — там у меня есть припрятанные патроны. Из них можно взять капсюли и порох для охотничьего ружья. 11-летний Василий сумел все сделать и стрелял ворон, грачей, кого придется — спас свою семью. Все, кроме отца выжили — пережили голод. Отец умер в 1922 г.

В сельской школе Васе нечему было учиться и старшие братья и сестры пристроили его учиться в школе ближайшего города Пугачева. Там были хорошие учителя. Особенно по химии и литературе. Учитель химии говорил «ты у нас будешь вторым Менделеевым!». Учитель литературы полагал, что В. Крылов «второй Достоевский». Последнее мне очень важно. Этот деревенский мальчик был очень литературно начитан. Он читал не только Достоевского, но и Шекспира и Байрона и русских поэтов. А кроме того читал популярные книги по физике, химии, биологии. Он знал (и не одобрял!) идею Аррениуса о занесении жизни на Землю из космоса. Ему казалось, что дело в особых молекулах. Его соученик, мальчик из интеллигентной семьи был математическим талантом. От него он усвоил основы высшей математики, настолько, что потом это сказалось на первом курсе университета. (Этого классово-чуждого юношу впоследствии не приняли в университет, и Василий помогал ему устроиться на работу лаборантом.)

Ему нравилось популярное изложение Теории относительности Эйнштейна, которую никак не мог принять их школьный учитель физики. Наверное, он был не самым тактичным учеником в этой школе и учитель физики не любил его.

По всем признакам он подходил Советской власти. Он поехал в Москву, чтобы поступить в Университет. У него была четкая цель — узнать как устроены «живые» молекулы. Подумав — решил, что для этого подходит Физический факультет МГУ. Был 1930 г. На экзамене по физике он заметил ошибку в условиях задачи. Решил, что это подстроено нарочно — подошел с протестом к преподавателю. Тот изумился и поставил ему высший бал, ничего не спрашивая. В Приемной комиссии ему сказали, что пока все места на Физическом факультете заняты — не согласится ли он пойти на Биологический — там как раз читает лекции Н. К. Кольцов. Он не знал, кто это такой. Кольцов рассказывал о строении и функциях клетки. Рисовал цветным мелом на доске. Но ничего не говорил о молекулах. Прослушав несколько лекций, В. А. Крылов решил перейти на Физфак. С. И. Вавилов посоветовал ему пойти работать в лабораторию рентгеноструктурного анализа, где под руководством Сергея Тихоновича Кана-беевского изучали металлы. В. А. хотел изучать биологически важные молекулы. Однако он решил освоить здесь методы.

Я бы сделал здесь остановку в изложении биографии Василия Крылова. Именно в эти годы в Англии и Германии начали исследования строения биологически важных молекул методом рентгеноструктурного анализа. Там работали в будущем знаменитые люди — Дж. Бернал, отец и сын Брегги и их последователи.

Там в этих лабораториях были сделаны открытия, изменившие наш взгляд на мир — там после многих лет работы была открыта трехмерная структура первых белков, там была открыта «двойная спираль ДНК», сотрудникам этих лабораторий было присуждено несколько Нобелевских премий.

Сложно движение к «сияющим вершинам науки». Вот сын крестьянина-бед-няка Василий Крылов начинает восхождение. Движимый самобытной мыслью, талантливый и целеустремленный. Помогите ему боги, если вы есть! Не мешайте люди. Помоги ему «родная советская власть»!

Физический факультет МГУ. Более 40 лет я его сотрудник. Более 60 лет тому назад, в 1946 г. я сдавал там вступительный экзамен по физике — экзаменаторы сказали, зачем вы идете на Биофак — идите к нам! Я пошел на Биофак — хотел знать тайны жизни. 50 лет я читал студентам-биофизикам Физфака лекции по биохимии. Еще далеко до тайн жизни. Но как много мы узнали о них за полвека!

Студент Крылов явно выделялся среди своих далеко незаурядных однокурсников. Были среди них достигшие впоследствии больших степеней Е. Л. Фейнберг (академик), В. Л. Гинзбург (академик), М. В. Волькенштейн (чл. корр.), А. И. Китайгородский, Э. И. Адирович (чл. корр.), было немало менее замечательных, менее образованных, зато более политически грамотных студентов. Выделяли его и преподаватели. Он «впитывал» лекции О. Ю. Шмидта и сказал мне недавно, что это был лучший из всех им слышанных лекторов и замечательно привлекательный человек. Он сказал, что я, приведя изложение спора П. П. Лазарева и О. Ю. Шмидта о книге Чижевского, поступил очень плохо. И я обещал ему, сколько удастся исправить эту ошибку. О. Ю. Шмидт был в трудном положении на посту главы Госиздата. Вскоре он был отставлен от этой должности, поскольку полагал, что ряд высказываний Ф. Энгельса о науке в свете новых данных нуждается в корректировке. По мнению В. А. Крылова, О. Ю. Шмидт отправился в северные морские экспедиции (на «Александре Сибирякове» в 1932 г. и затем на «Челюскине» в 1934 г.), чтобы избежать репрессий. Не могу судить. Но то, что Шмидт был народным героем в 30-е годы — хорошо помню. Но то, что, следуя партийным директивам, Шмидт травил Н. К. Кольцова — тоже правда.

В. А. слушал лекции С. И. Вавилова и вспоминает беседы с ним как большое событие в жизни. От С. Т. Канабеевского Крылов получил задание — недавно было показано, что электроны в самом деле ведут себя то как частица, то как волна. Волновые свойства проявляются в их дифракции и интерференции на подходящих кристаллических решетках. В лаборатории еще никто этого не видел.

Нужно было построить электронный дифрактограф. Студент 2 курса берется за эту задачу. Это казалось дерзостью. Он освоил стеклодувные работы и многое другое. После долгих месяцев трудов, не выходя из лаборатории — еду приносили ему товарищи — электронограф был готов и работал. Крылов был оставлен в аспирантуре. В той же лаборатории работал аспирант Марк Моисеевич Уман-ский — он дружески помогал Крылову, (профессор кафедры Физики твердого тела Физического факультета МГУ М. М. Уманский в 50 -60-е годы).

Накопилось множество уникальных результатов. Уманский сказал, что по ним вполне можно защитить диссертацию. Крылов «скромно» ответил — это все лишь подготовка к будущей нобелевской работе по биологическим молекулам… Так получилось, что две статьи, написанные и вышедшие в свет в 1936 г. от имени двух авторов — Уманского и Крылова — единственные публикации В. А. Крылова по избранной им профессии [1]. При создании электронографа В. А. понял, что на сходном принципе может быть создан электронный микроскоп. Он немного опоздал — за четыре месяца до него идея электронного микроскопа была опубликована.

«Классово свой» В. А. Крылов был слишком самобытен. 30-е годы — годы массовых арестов и казней. И Крылов говорит: «арестовывать и дурак может, нужно уметь руководить». Эти слова — был написан донос — достаточное основание для НКВД. Еще один повод — студент Михайлов с восторгом читает в газете стихотворение в поддержку репрессий. Крылов говорит, что это никакая не поэзия. Байрон — вот это поэт! Михайлов кричит, «ах, ты защищаешь врага народа Байрона, а советских поэтов поносишь!». Было принято постановление «Исключить Крылова из комсомола за защиту Байрона и других врагов народа». Постановление это не было утверждено общеуниверситетским собранием. Однако из университета пришлось уйти. Крылов перешел на работу в Пединститут им. К. Либкнехта на кафедру А. Н. Зильбермана. Там он организовал рентгено-электронографиче-скую лабораторию, руководил занятиями студентов 3 и 4 курсов и, кроме того, начал читать курс Общей физики для студентов Московского энергетического института. Он надеялся быстро защитить диссертацию по структурам органических молекул и перейти к главной теме — структуре биологически важных молекул.

В. А. Крылов был арестован 23 октября 1938 г. Ему «дали» 5 лет заключения в концлагере. Через 5 лет, когда кончился «срок» — шла война 1943 г. — и он до 1946 г. оставался в ссылке. При освобождении ему показали «дело» — в нем было пять доносов — оснований для ареста. Самый страшный был написан его однокурсником, «душой общества», общительным и веселым — он сообщал, что Крылов организовал антисоветскую организацию, куда пытался вовлечь и автора доноса. Михайлов доносил о Байроне. Секретарь комсомольской организации об антисоветских настроениях. Автор одного из доносов, увидев Крылова после освобождения бросился к нему в слезах — его заставили написать под угрозой ареста — а он взял тогда к себе сына арестованного друга. Зато он постарался написать ничего не содержащий донос…

Антисоветская организация — значит следователи должны выявить ее, всех участников, все планы. В. А. знал, что для этого применяют «физические воздействия». Он «признался», что организацию он лишь задумал, но создать не успел, а хотел вовлечь в нее как раз автора главного доноса — он легко узнал его почерк. Ему дали «всего» 5 лет. Первые полгода в одиночной камере. Он просил, чтобы его оставили в ней — надеялся на возможность научной работы. Его отправили по этапу в лагерь (Княж-погост). Не буду пересказывать историю его мучений и приключений. Наша литература полна лми. В лагере он почти не был на общих работах — был электромонтером, машинистом, фотографом, киномехаником, рентгенотехником. И потому выжил. Особенно ценной была эта последняя специальность. Он работал в лагерной больнице и после пятилетнего срока, будучи ссыльным. Парадоксально, но «вольному ссыльному» материально жить было иногда труднее, чем заключенному. Не было еды, одежды, жилья. Его спас замечательный человек, также заключенный Владимир Евгеньевич Соллертинский. Он, высококлассный инженер ведал системой связи лагерей. В. А. был зачислен на работу к нему механиком связи. (Иван Иванович Соллертинский — выдающийся музыкальный критик — герой рассказа Ираклия Андронникова «Первый раз на эстраде». Имел ли В. Е. Соллертинский к нему отношение — В. А. Крылов не знает. Он сказал мне, однако, что В. Е. готов был преодолевать большие препятствия, чтобы иметь возможность услышать классическую музыку…)

Некоторые краски из жизни Крылова в ссылке дает его рассказ — один из многих его рассказов.

Брук-Левинсон

(Рассказ В. А. Крылова)

В условиях Севера — в заключении, встретить физика — человека одинаковой специальности, — это такая же радость, как встретить родственника. К тому же я всю мою жизнь питаю симпатии к «очкарикам». И среди моих друзей — их большинство. И вот в дверях поликлиники я сталкиваюсь с «очкариком». Он выбивает у меня из рук книгу, наклоняется, поднимает ее, видит ее заглавие и восклицает: «Как, Вы физик? Вот замечательно! Я тоже физик.» Мы знакомимся. Его фамилия Брук-Левинсон. Основное впечатление от него — интеллигентность. Никакая ватная телогрейка не скрадывает его интеллигентности. Чуть-чуть выше меня и года на три моложе. Но возможно он просто выглядит моложавее меня, благодаря своей интеллигентности. Как его зовут, я уже забыл за полсотни лет. И кажется он ленинградец и электроник по специальности. «Вы знаете, у меня радость» — его лицо сияет от радости и гордости — «мне прислали мою диссертацию. Приходите, посмотрите» «Охотно! Договоримся на вторник. Завтра, — в воскресенье — я иду в деревню за картошкой, в понедельник я на дежурстве, а во вторник давайте встретимся.» «Картошка» вызывает у него эмоциональный всплеск: «А Вы знаете, я завтра тоже иду за картошкой. Вы в каком направлении?» «Я в Шошку». «А я в Половники.» Мы прощаемся, оба довольные новым знакомством.

Уже два месяца, как мое рабство вступило в новую фазу. Пять лет, указанные в приговоре, закончились. Но «Согласно директивы 152 параграфа 2, закрепить за лагерем до конца войны.» Я закреплен, не имею права передвижения, а «свобода» выражается в том, что «живи, где сможешь, питайся, как сумеешь». С квартирой мне случайно повезло: я живу в кабинке 1,5x2 метра, но с телефоном — я механик связи и нужно, чтобы меня можно было вызвать в любой момент. А с питанием у меня совсем плохо. Я и в прежней фазе питался кое-как, а эти два месяца уже совсем на пределе.

На следующий день, в воскресение, я поднимаюсь в шесть часов, беру лыжи и выхожу. Позавтракать у меня нечего, я и вчера уже не ужинал. У меня нет ни куска хлеба, ни картофелины, абсолютно ничего съестного! Тараканов у меня нет. Им у меня нечего делать.

До Шошки — 16 километров. Я не иду, а плетусь, целых три часа. Я голоден. И я надеюсь только, что в Шошке я смогу как-нибудь позавтракать. И там меня ждут три ведра картошки. Я несу с собой почти новые ватные штаны, единственный мой оборотный капитал. И обмен уже договорен с одним жителем Шошки. Я прикидываю, на сколько я могу растянуть эти три ведра.

И вдруг вся моя обменная операция терпит неожиданный крах. Жена накладывает «Вето» на договоренность мужа: «Нет картошки. Всю променяли. Самим есть нечего.» И я, обойдя всю деревню, с величайшим трудом смог выменять два ведра, вместо трех, на которые так надеялся. И моя надежда на завтрак терпит полный крах. Во всей деревне я не смог выпросить куска хлеба и даже не смог упросить сварить моей, выменянной, картошки.

И дело не в том, что жители плохо живут. Но этим двум трем голодным деревням голодные заключенные уже осточертели. Некоторые заключенные обменивают, некоторые попрошайничают, а некоторые воруют. Многочисленные случаи воровства озлобили жителей. До начала строительства железной дороги в этом крае жители, уходя из дома, приставляли к дверям палку: это означало, что хозяев нет дома. Замков не было. И они не были нужны. Случаев воровства не было. Когда появились строители, и не только заключенные, жителям пришлось вешать огромные замки, но и они плохо помогали.

Делать нечего. Я привязываю картошку к лыжам, как на санки, бичевку для импровизированной лямки я принес с собой и ровно в двенадцать часов я выхожу из деревни с моим грузом. Я голоден. Последний раз я съел две картофелины в мундире, и это было сутки назад. Но сделать я ничего не могу.

Я отошел не более километра — началась метель. Я иду просекой. Дороги и в хорошую погоду почти нет. А сейчас я иду по колено в снегу и видимость почти равна нулю. Я едва-едва различаю стену леса на краях просеки: они немного темнее, чем середина просеки. Мороз невелик — 20°. Но я выбился из сил. И замерзнуть можно легко. Я пытаюсь есть сырую картошку, но у меня нет даже ножа. Мне приходится кожуру обгрызать. Сесть отдохнуть я боюсь: задремлю и замерзну. Я часто останавливаюсь отдыхать. Пройду метров триста и останавливаюсь, выбившись из сил. Часов у меня, разумеется, нет, но помощь от них невелика, в этой снежной мгле теряется и ощущение расстояния и ощущение самого движения. Я останавливаюсь все чаще и чаще. Уже прохожу, точнее, проплетаюсь не сотни метров, а только десятки. На мое счастье со мной лыжные, с хорошими крепкими петлями, палки. Они мне помогают и при ходьбе. Но при остановке они просто спасают. Я останавливаюсь, опираюсь на палки и отдыхаю. Задремываю, начинаю падать и просыпаюсь. И снова иду. Последние километры я уже делаю по пятьдесят шагов и останавливаюсь. Затем по сорок, затем по тридцать и за тем уже по пяти шагов выбиваюсь из сил. Почему я не бросил картошку дорогой? У меня даже не возникало этой мысли: без картошки меня ожидала только верная, голодная смерть.

Перед деревней было особенно страшно. Просека кончилась. Видимость не прибавилась. Дороги абсолютно не видно, ориентация полностью потеряна. Я иду наугад, руководясь каким-то чутьем. Достаточно сделать неверный один шаг и я скачусь в овраг или даже просто в канаву и уже не выберусь. Наконец впереди возникает какая-то темнота, не имеющая никакой формы. По-видимому, это деревня. Из последних сил, уже делая по два шага, я доползаю до деревни. Поравнялся с первой избой и тут моя воля выключилась: и я присел на картошку. Очнулся я оттого, что мужик, вышедший из избы, пинал меня ногами: «Вставай и уходи! Иди! Иди!» Он боялся меня, боялся что я его ограблю. Боялся, что я умру у него, а ему придется отвечать. В избу он меня не пустил, но спасибо ему за то, что разбудил. Я успел уже настолько замерзнуть, что через двадцать минут я уже не поднялся бы. Я должен идти! После деревни мне осталось только перейти реку Вымь, на том берегу расположен поселок Железнодорожный, в котором находится Управление Севжелдорлага. Но моя воля и мои силы упали до нуля. А река широкая. И я боюсь, что у меня не хватит сил перейти реку, самое страшное взобраться с грузом на высокий крутой берег.

И в такое время не у кого просить помощи. А завтра с шести часов я должен быть на дежурстве. А время жестокое: за десятиминутное опоздание отдают под суд. Это означает снова возврат в ту же форму рабства, в которой я находился пять лет.

И вдруг я вспоминаю, что в этой деревне живет санитарка больницы, в которой я работал два года назад. Помнит ли она меня? Она всегда относилась ко мне с уважением, как к другу князя Голицына, вот спасибо ему. (Знакомство с князем Голицыным — эти слова привлекли меня. — Как рассказал В. А., фамилия его была не Голицын, а Спирин (что еще более интересно). Он был потомком В. В. Голицына. В лагере он был в привилегированном положении — он был инженером-мостостроителем и пользовался рядом льгот.)

Я вспоминаю, она говорила, что ее дом — крайний от реки. А вся деревня — один ряд домов, так что найти не очень трудно. А вдруг она на дежурстве? Долго стучу. Я чувствую, что уже глубокая ночь. Если и слышат, — дрожат от страха. Наконец открывается дверь на крыльце, я слышу, но за высоким забором не вижу. «Кто там?» «Лиза, откройте, пожалуйста. Это Василий Александрович, который работал в рентгеновском кабинете. Вы меня помните? Я в Шошку за картошкой ходил. Возвращаюсь. И выбился из сил. Не могу дойти.» Я спешу скорее все объяснить, чтобы успокоить ее. Чтобы она не подумала, что я чего-нибудь натворил и решил у нее спрятаться. Она знает, что я заключенный, а от заключенного всего можно ожидать.

Она открывает калитку, видит меня с моей картошкой, страхи ее проходят и заменяются жалостью и сочувствием ко мне. Она помогает мне втащить картошку на крыльцо, а затем в сени. «Сколько времени?» — спрашиваю я. «Уже два часа.» Эти шестнадцать километров я шел четырнадцать часов. «Лиза, Вы меня разбудите через два часа, пожалуйста. Сам я не поднимусь. А мне к шести надо быть на дежурстве.» В четыре она разбудила меня и я двинулся с моим грузом через реку. Только потом я понял, что она, чтобы разбудить меня, сама до четырех уже не прилегла: у нее не было будильника.

В шесть я был на дежурстве. Состояние у меня было совершенно ошалелое. Спасибо старшему механику Володе Соллертинскому. Он, видя мое состояние, фактически вел за меня все дежурство. В обеденный перерыв механик, пришедший сменить меня на время обеда, обращается к нам с Володей: «Вы знали Брук-Левинсона? Замерз вчера. Сейчас привезли мертвого, вместе с картошкой. И картошки-то было всего два ведра. Как присел на санки, так и не поднялся».

Так началось и закончилось мое знакомство с Брук-Левинсоном, кандидатом физических наук.

* * *

В 1946 г., оборванный и голодный, без паспорта, а лишь со справкой об освобождении, Василий Александрович Крылов приехал в Москву. Жить здесь он не мог. Немногие друзья рисковали, принимая его днем, но за предоставление ночлега им грозила высылка из Москвы в 24 часа. Полгода он ночевал на Курском вокзале. Большей частью он проводил ночь, стоя у стены за калорифером, а днем ехал спать к друзьям. Ему было тогда 37 лет. Он странствовал по стране — работал в университетах и педагогических институтах в Судже, Вологде, Краснодаре. Ему было там непросто. Бывший з/к вызывал подозрение. Его популярность у студентов порождала ревность других преподавателей. Он плохо уживался с «начальством». Его увольняли. Он писал по этим мотивам стихи. Вот один пример его стихотворного творчества:

Индюки

Был туп и глуп индюк,

Но он был кандидат наук.

Как получил диплом такой дурак

Не может объяснить никак

Сам мудрый ВАК.

«Все это не типично», но пока,

— Мы излагаем факты, а не слухи,

— На лекциях тупицы-индюка

От скуки дохнут даже мухи.

Индюкостойкая мутация студентов,

— Шедевр генетики, декана сущий клад,

Вся вымерла почти на сто процентов,

Лишь только старосты вернулися назад.

Но как же индюку все это сходит с рук?

Иль ректор и декан ослепли оба вдруг:

Увы, гнать индюка им вовсе не с руки:

Они и сами-то такие ж индюки!

«Все это не типично», но пока

Один индюк другого индюка

Мгновенно узнает издалека!

И общий меж собой язык найти умеют,

И блат большой везде они имеют.

Хотел бы в качестве морали я сказать,

Что индюков не так уж трудно разогнать:

Лишь надобно студентам волю дать

Гнилой картошкой в индюков кидать.

1963 г., Краснодар

* * *

Вернуться к прерванной арестом научной работе он так и не сумел. Лишь в середине 60-х его принял на работу в Институт биофизики в Пущино Г. М. Франк. Здесь был нужен специалист по электронным микроскопам. В. А. до этого работал полгода на заводе в г. Сумы, где изготавливали эти приборы. Теперь он наладил первый электронный микроскоп в Пущино.

Я знаю его с тех пор. Но мне долгое время была не известна его история. Я слышал, что это один из самых способных выпускников Физического факультета МГУ 1930-х годов. Но у него не было значительных трудов. Не было ученых степеней. То, что он предполагал сделать в его молодости, давно уже совершили в других странах. Его талант, его потенциал был погребен в тюрьме и концлагере. Его «погасили». Из блестящего самородка — надежды отечественной науки, страна получила человека с трагической судьбой.

Нет, не могла долго существовать страна, так обращавшаяся со своими гражданами, со своими талантами.

Примечания

1. Уманский М. М., Крылов В. Л. Электронографческое исследование структуры тонких пленок металлов // ЖЭТФ. Физики. 1936. Т. 6. Вып. 7. С. 684–690; Они же // ЖЭТФ. Физики. 1936. Т. 6. Вып. 7. С. 691–699.