Общество супругов

Возьмем, например, любовь между супругами, которая часто проявляется в минуту смертельной опасности. В рассказе Гвиберта Нржанского о Ланской коммуне есть несколько трогательных, сцен: видам[50] Адон во всеоружии спешит покинуть дом, чтобы прийти на помощь своему сеньору — епископу, осажденному восставшим плебсом (1112), его жена, предчувствуя скорую смерть супруга, в присутствии слуг просит у него прощения за все обиды, которые когда–либо ему причинила, и после долгих объятий они обмениваются прощальными поцелуями. Такая же нежная торжественность сопутствует прощанию Ансо де Моля со своими близкими за три дня до его кончины, которую он тоже предчувствует: перед лицом своих «домашних» рыцарей он наставляет старшего сына, призывая чтить церковь и короля, после чего благословляет его; затем, повернувшись к жене, увещевает ее хранить целомудрие во вдовстве и просит ее согласия на свой постриг в монахи. Здесь соединены два обычая, распространенные в аристократической среде XI века: во–первых, встречать смерть в «одежде святого Бенедикта» (монашеской рясе), облачившись в нее in extremis[51] — «ради спасения» (ad succurendum), как пишут источники, — предварительно пожертвовав церкви большую сумму; во–вторых, разрывать супружеские узы во имя более чистых отношений; только такое расторжение брака признается церковью, но при условии согласия супруги.

Здесь, перед лицом смерти, становятся очевидными значение и ценность супружеского союза: быть может, его истинный смысл раскрывается именно в эту минуту, когда немыслим обман? Или автор просто не хочет упустить последний шанс создать идеальный образ супружеской пары? Так же как и при помолвке, в этом ритуале отстаиваются два принципа: равноправия жены и в то же время ее подчинения мужу. Способностью соединять противоречивые принципы и понятия обладают мифы — а в нашем случае также стереотипы и ритуалы; позднее эту функцию возьмет на вооружение этнология. Союз супругов стремились представить эгалитарным и в то же время иерархичным. Для супружеских отношений, точно так же как и для феодальных (вассальных), характерно использование слов mon seigneur (мой господин) и ma par (моя равная). Что касается римского права, которое в XIII веке оказало некоторое влияние на легистов севера Франции, то у римлян внимание к правам личности сочеталось с упрочением прерогатив мужа и отца. Мораль там такая же, как и в каноническом праве: жена должна смириться со своим подчиненным положением в брачном союзе (societas).

Наверное, можно провести параллель между формами семейной и государственной власти: современная социология нередко находит связь между ними. Мнимое освобождение невесты — вероятно, не что иное, как новое политико–юридическое понятие, мало чем отличающееся от «освобождения» деревни, которое «приписывают» той же эпохе: в обоих случаях речь идет о комплексе регламентированных отношений, где свобода провозглашается как некий «общий принцип», сопровождаемый целым набором строгих ограничений. Освобождение «коммун» и освобождение «женщины» — то, чем в свое время так восторгался Жюль Мишле, — имеют общее условие. От одних требуют признать сеньора, от другой — любить супруга.

Достается ли ему эта любовь? Стали почти общим местом утверждения (они встречаются, например, в авторитетной «Encyclopaedia Universalis»), что сами понятия «пара», «чета» были придуманы в XII веке французами, которые и без того сыграли одну из ведущих ролей в истории Запада: сначала «пара» изображалась (трубадурами из мятежной Окситании) вне связи с браком и даже как его противоположность, затем стала рассматриваться (писателями севера Франции, где царили мир и спокойствие) в контексте законного союза супругов; Кретьен де Труа в своих книгах об Эреке и Эниде, Персевале и Бланшефлор придает семейным отношениям то же очарование и наделяет их той же глубиной, как если бы речь шла о романтических приключениях двух любовников. Совместимы ли брак и любовь? Вызвав оживленные споры в «куртуазном» обществе Шампани и Парижа, этот вопрос в конечном счете так и остался без ответа. Опирались ли участники споров на реальный супружеский опыт? Влияло ли одно на другое? Не оставались ли эти споры в области литературы?

Во многих архаических обществах отмечается моральная дистанция между супругами, о чем свидетельствует такой показатель, как редкость разговоров между ними. Когда ежедневно ощущается давление родственников и когда, несмотря на это, актуальными остаются независимость женщины и ее правовая защита, настоящее сближение жены с мужем почти невозможно. Оба этих препятствия в какой–то мере встречаются в аристократическом мире, описанном Ордериком Виталием, Сугерием и Гвибертом Ножанским. Не отравляли ли взаимные подозрения супружескую жизнь?

В XI веке, или скорее в сознании людей того времени, опасение женской измены стало какой–то навязчивой идеей, причем ее основанием служил тот очевидный факт, что дома и внутренние покои не были полностью закрыты для окружающего мира. Королевы и дамы, обвиненные в результате интриг враждебной партии в непозволительных действиях, которые они якобы совершали с мужчинами в глубине «алькова», зачастую добивались оправдания с помощью ордалий: односторонних, когда обвиняемая должна была держать в руке раскаленное железо, и двусторонних — дуэли, на которой приходилось драться ее представителю; первое подразумевало личную ответственность дамы, второе — вмешательство защитника, близкого человека, родственника или… любовника. Изольде, Гвиневре и другим героиням романно–эпического Цикла, не совсем честных со своими мужьями, удается избежать приговора феодального суда их сеньора и господина именно благодаря дуэлям. В эпоху, когда слушатели труверов содрогались, слушая их рассказы об ордалиях (конец XII века), к этим опасным испытаниям, похоже, уже перестали прибегать, возможно утратив при этом частицу свободы. И напротив, письма Иво Шартрского свидетельствуют об актуальности ордалий на рубеже 1100 года: знаменитый церковник хочет ограничить применение этого «незаконного» испытания («иррационального», как сказали бы сегодня) — оно неприемлемо главным образом потому, что является «искушением Бога», — теми случаями, когда нет другого способа выяснить истину; супружеская неверность, в которой обвиняют жену, относится как раз к числу таких случаев. Ведь она может при звать в свидетели только небо.

Что касается выплеска мужской сексуальной энергии за пределы семьи, то это не угрожает ни отношениям в самой семье, ни чистоте линьяжа: подобные безобидные происшествия упоминаются в источниках лишь вскользь. Портрет Бодуэна II, графа де Гина (ум. 1169), нарисованный капелланом Ламбером, передан с удивительной реалистичностью: жизнелюбие этого сеньора («невоздержанность его чресел») с ранней юности и до старости выражалось в неумеренной любви к юным девушкам; окрестности Па–де–Кале полны его незаконными сыновьями и дочерьми, о судьбе трех из них он проявляет особую заботу, пытаясь как–то их устроить (за внебрачными детьми не признавалось никаких прав на наследство)[52]. Вместе с тем граф испытывает глубокую печаль, когда от родов умирает его жена, госпожа д’Ардр; он ведет себя как безутешный вдовец. Отныне он начнет заниматься «добрыми делами» на благо domestici («семьи» в широком смысле слова) и помогать отдельным представителям мелкого дворянства, попавшим в трудную ситуацию; иначе говоря, он заменит покойную супругу, известную своей благотворительностью. Живо представляешь себе тип отношений, некогда установившихся между ней и Бодуэном: искренняя дружба — в том значении, какое придавал этим словам Цицерой, — дружба с «обязанностями» супругов друг перед другом; гармоничная пара, совместно ведущая дела, феодальный организм, живущий благодаря взаимным связям и уступкам.

Одного этого, как мне кажется, достаточно для сближения супругов. Недоверие между мужем и женой сильнее всего в тех обществах, где не действует принцип вирилокальности[53], или там, где связи внутри семьи непрочны и слабы. И напротив, любое движение в сторону роста численности как супружеских жилищ, так и их обитателей (наша книга ясно обозначает, когда это началось: в 1180 году) влечет за собой укрепление семейной ячейки. Конец XII века изобилует примерами, свидетельствующими о развитии подобной тенденции, так что даже возникают сомнения в сохранении прочных связей внутри линьяжа. Эти примеры касаются прежде всего различных сделок.

Домашнее хозяйство: не затронув эту тему, невозможно проанализировать жизнь семейной пары, потому что последняя должна иметь прочный материальный фундамент. Настоящей общности имущества не существует, если не считать владения тем, что было совместно приобретено супругами. Сложность имущественных отношений между супругами дворянского или рыцарского звания вынуждает нас ограничиться лишь общими, формальными соображениями. Так называемая «вдовья часть», известная еще со времен Салической правды, хотя и уравновешиваемая приданым (manage), о стратегической функции которого я говорил выше, входит в ритуал помолвки. В длинной преамбуле грамоты, составленной в 1177 году от имени Арнуля де Монсо, рыцаря из окрестностей Лана, прославляются достоинства брака; это явно направлено против еретиков, которые пропагандируют идеи равенства и чуть ли не свободы и прельщают ими женщин, не желающих признавать мужское господство. Из любви к супруге Арнуль выделяет ей — это центральная тема документа — «лучшую часть» своего имущества: дорожную пошлину с жителей города Лана. Но, как гласит пословица, женщина «зарабатывает» на «вдовью часть» в постели, а получает лишь тогда, когда действительно становится вдовой.

В королевстве Капетингов начала XIII века обычай дает знатной женщине право на половину имущества мужа по закону о «вдовьей части» (jus dotalitii); речь идет о праве обеспечить себя после смерти супруга при условии, что она не выйдет замуж повторно; при этом учитывается, что, получив право на «вдовью часть» после вступления в брак, она не принимала участие в каких–либо разделах наследственного имущества со своими братьями. Что касается собственно «вдовьей части», размер ее не всегда четко определен; юристы–практики не забывают упомянуть о случаях, когда женщина вынуждена давать согласие на отчуждение части имущества мужа. Например, супруги вместе приходят в церковный суд для оформления пожертвования или сделки: жена присоединяется к воле мужа, отказываясь от своей доли наследства, или соглашается на увеличение своих прав на другую часть имущества. Источники называют это решение «спонтанным», принятым «без принуждения» (spontanea, non coacta). Таким образом женщина защищает себя от чрезмерного расточительства мужа и притязаний на его наследство, которые после его смерти могут предъявить дети или, что более вероятно, родственники по боковой линии.

Начиная с 1175 года обычай laudatio parentum (одобрение родственников) встречается все реже, а роль женщин в семейной жизни, напротив, возрастает. Стало быть, супружеская пара вытесняет линьяж? С тем же успехом можно выдвинуть противоположную гипотезу: «родственникам» предоставляется бесспорное право на наследство, так называемый «выкуп родового имущества», о котором упоминает Бомануар: оно позволяет родственникам индивида контролировать любую его сделку; невесте же даются недостаточные и непрочные гарантии в плане получения наследства. Не является ли представленный образ неким отражением действительности, или в каком–то высоком смысле он ее предвосхищает?

Легисты в целом стремятся защитить будущую вдову. И эта забота свидетельствует о потенциальном конфликте между женщиной и родственниками ее мужа; в этом состоит главная проблема истории родственных отношений. На нее обращает внимание Марк Блок, отмечая в жесте о Гарене ле Лоэрене то место, где к какой–то вдове обращается с бессердечной речью родственник ее покойного супруга: он говорит, что имеет больше причин печалиться, потому что для него потеря невосполнима, в то время как она может найти себе нового мужа. Его речь не надо воспринимать как резкую, но естественную реакцию на смерть близкого человека, как неуправляемый выход «эмоций»: на самом деле его публичная жалоба означает притязание на наследство, clamor[54] в полном смысле слова.