3. Перемирие перемирием, а война – войной…

Лихое поветрие внесло свои коррективы в развитие дипломатических контактов между Москвой и Вильно. Русские великие послы Ф.И. Умной Колычев, Г.И. Нагой и В.Я. Щелкалов должны были отправиться в Вильно, как было договорено летом 1566 г. или в самом конце 1566 г. и в начале января 1567 г. Однако их отъезд в договоренные сроки не состоялся. 10 декабря 1566 г. в Вильно убыл гонец А. Шерефединов с известием, что послы задерживаются из-за мора⁷¹⁸. Затем 25 января 1567 года в Москву приехал литовский посланец В. Загоровский, «а людей с ним 70 человек, а лошадей 75»⁷¹⁹. Из-за лихого поветрия ему пришлось по пути в Москву сделать большой крюк и ехать на Москву не через Смоленск прямой дорогой, а кружным путем через Рославль и далее на Брянск и Калугу.

В. Загоровский доставил Ивану Грозному очередное послание от Сигизмунда II, в котором он жаловался московскому государю на нарушение перемирия с его стороны. Летом минувшего года, писал король, было договорено, что, пока идут дипломатические пересылки, «войне не быти». Однако, продолжал он, русскими ратными людьми было отстроено на спорных территориях несколько замков и совершено нападение на Вороноч⁷²⁰. Ответ Москвы на заявленные претензии был однозначным. «А город на Усвяте воеводы наши поставили в нашей отчине в Озерищском повете, а город Улу и город Сокол воеводы наши поставили в нашей отчине в Полотцком повете, – и мы в своей вотчине городы где хотим, тут ставим, что нам Бог дал, а войною наши воинские люди к брата нашего землю нигде не ходят». Более того, Иван сам обвинил короля в потакании своим warlord’aM, позволив им «украдом» поставить город в государевой отчине в Вороноче. В общем, продолжал Иван, «брат бы наш в нашу отчину в Полотцкой повет не вступался и нашим людям зацепки и обиды делати никоторые не велел, доколе наши великие послы будут у брата нашего»⁷²¹.

Из этих слов видно, что позиция Москвы не изменилась – со взятием Полоцка вся территория Полоцкого повета наша, и здесь мы делаем то, что считаем нужным. При этом претензии Ивана Грозного распространялись и на левобережную Полочанщину (именно там находился пресловутый Вороноч). Поэтому, по мнению Москвы, ее люди перемирия не нарушали, а Литва – да. «Твои брата нашего люди в наш Полотцкой повет приходят и людей наших Полотцкого повета убивают, – писал царь, – а иных с собой сводят и животы их грабят и места Полотцкого повета на тебя брата нашего заседают». Названы были и конкретные лица, виновные, по мнению Москвы, в нарушении условий перемирия. «А казаки твои Дрыского города и Кобецкого приходят под дорогу невелскую, которая к Полотцку, людей служебных и гостей на дорогах убивают и животы их грабят», – продолжал Иван и далее указывал, что «которые места наши воеводы в нашей отчине в Полотцком повете пристраивают на нас, и твои люди брата нашего на те места и на наших людей приходят войною с пушками и с пищалми и нашим людем многие убытки делают (намек на инцидент под Улой. – В. П.)…»⁷²².

Пребывание Загоровского в Москве ознаменовалось рядом неприятных происшествий. Сперва в отместку за отказ новым наивысшим гетманом Г. Ходкевичем принять гонца, посланного князем Петром Серебряным, Загоровского никто не встретил в Дорогомилове, на въезде в Москву, а затем сам гонец, вопреки установившемуся обычаю, «приехал на двор невежливо» и попытался было проехать на санях до лестницы, что вела к паперти Благовещенского собора. Сопровождавший Загоровского пристав Андрей Зачесломский попробовал было остановить Загоровского, но тот продолжал упорствовать и стоять на своем. Горячую голову литовского посланника не остудил даже прямой запрет самого царя нарушать традицию. В общем, дело дошло до драки между караульными стрельцами и сопровождавшими гонца литовскими шляхтичами⁷²³. Этот эпизод ярко характеризует растущую напряженность в отношениях между Вильно и Москвой. Литовская сторона уже и не пыталась держаться в рамках приличий и, как говорится, «лезла со своим уставом в чужой монастырь» (вряд ли Загоровский, простой гонец, решился бы на нарушение дипломатического этикета, не имея на то одобрения «сверху»).

Инцидент с Загоровским не стал, однако, препятствием для продолжения дипломатических контактов. Обещанное посольство Ф.И. Умного Колычева, дождавшись, когда поветрие в Смоленске пойдет на убыль, было отпущено в Литву, снабженное подробнейшими инструкциями, 3 февраля 1567 г. Правда, покинуло столицу оно только в марте и пересекло русско-литовскую границу 25 марта того же года. Спустя три дня оно было уже в Орше⁷²⁴.

Инструкции (изрядно отредактированные по дороге), которые вез с собой Колычев, оставляют двойственное впечатление. С одной стороны, послы должны были вести речь не о мире, но о перемирии «на колко лет пригоже», упирая на то, что-де не в их компетенции разрешать столь сложный вопрос и если король и его советники желают именно докончанья, то для этого нужен новый раунд переговоров и обмен великими посольствами⁷²⁵. Что же до условий перемирия, то послы должны были заявить, что, во-первых, король должен согласиться с тем, что быть под высокою царскою рукою «Полотцкому повету и с пригороды». При этом в наказе послам приводился подробнейший список населенных пунктов и «тянувшим» к ним волостей, что входили, по мнению Москвы, в состав «полоцкого наследства» – по принципу «что тех волостей сел и деревень и всяких угодей во всем Полотцком повете что волостей ни было, как изстари было к Полотцку, те все написати х Полотцку…». Вопрос о возвращении Полоцка в обмен на мир не рассматривался, ибо, как было сказано в инструкциях, «где рати ходят и что где возмут, и где то ведетца, что рати воюют, и то бы отдавати назад (выделено нами. – В. П.)?»⁷²⁶.

Во-вторых, в перемирные грамоты должны были внесены и границы зон влияния царской и королевской в Ливонии. По мнению Ивана Грозного, «ливонское наследство» должно было поделить следующим образом: «Курские земли (т. е. Курляндию. – В. П.) городы и Вифлянские земли городы написати в королеву сторону на перемирье того для, чтоб король город Ригу, город Кесь (Венден. – В. Я), город Ровной (Роннебург. – В. П.), город Володимерец (Вольмар. – В. Я.) и все вифлянские городы описал во государеву сторону, да и Колывань (Ревель. – В. Я.), и Пернов, и Пайду (Вейссенштейн. – В. Я), и Каркус, что за свейским королем, да и те городы, которые за датцким королем, описал на перемирье во государеву сторону». И дальше посол должен был заявить, что «рубеж Вифлянской земли с Курскою землею велел государь учинити Двину реку». При этом Иван, составляя свой наказ, отказался от тех уступок, что были сделаны в «вифлянском» вопросе в ходе переговоров с посольством Ю. Ходкевича⁷²⁷. А.Л. Хорошкевич увязывала этот шаг Ивана с тем, что царь пошел на определенные уступки Эрику XIV, королю шведскому, «Ирика короля пожаловал, учинил себе в братстве» и изъявил заключить с ним военно-политический союз. И далее она отмечала, что царь, обнадеженный открывающимися перед ним внешнеполитическими перспективами, в итоге «должен был получить права на Ригу, Ревель, Пярну, Вейссенштейн (Пайде), занятые шведскими войсками, и все города, принадлежавшие с недавних пор Дании». «Эти требования, – отмечала она, – по мнению русских дипломатов, отнюдь не противоречили договору о братстве и помощи со шведским королем Эриком XIV»⁷²⁸.

На первый взгляд, действительно, получается какая-то несуразица: затребовав себе и Ригу, и Ревель, и датские города, можно ли рассчитывать, что прежние договоренности с Копенгагеном и Стокгольмом будут работать и дальше? Но здесь, на наш взгляд, нет противоречий. К переговорам московские дипломаты приступали, обложившись древними грамотами и договорами, основываясь на которых они и желали удовлетворения своих требований. И для Ивана Грозного и его дипломатов важно было зафиксировать на бумаге отказ Сигизмунда от претензий на ливонские земли к северу от Западной Двины. Будет ли потом та же Рига русской или же войдет в состав вассального Ливонского государства, правитель которого будет подручником-голдовником Ивана, – это было уже не важным. Добившись признания правобережной Ливонии его сферой влияния, Иван играл на руку и своему старому союзнику датскому королю, и новому, королю шведскому, поскольку они могли теперь не беспокоиться насчет судьбы своих ливонских владений в зависимости от перемены настроений в Вильно или в Кракове.

Полоцким и ливонским казусами перечень условий перемирия со стороны Ивана Грозного в инструкциях Колычеву не ограничивался. Так, послы должны были потребовать выдачи князя Курбского и других государевых изменников, «чтоб промеж нас от тех изменников ссоры не было»⁷²⁹. Отдельно был поставлен вопрос о полном царском титуле. Иван отказался от сделанной в ходе переговоров 1566 г. уступки и потребовал, чтобы в перемирных грамотах его титул был прописан «сполна» – с «царским имянем», с указанием «титлов» «вифлянского», полоцкого и смоленского⁷³⁰.

В общем, анализ инструкций, выданных Колычеву, наводит на мысль о том, что в Москве не очень-то и стремились к заключению перемирия. Требования, выставленные Иваном Грозным, были чрезвычайно невыгодны для Вильно, а инструкции, данные послам, не оставляли им пространства для маневра. Миссия Колычева де-факто была обречена на провал изначально. Складывается впечатление, что Иван Грозный и его советники окончательно разуверились в договороспособности Сигизмунда и панов рады и сознательно заняли крайне жесткую позицию. Почему так произошло? Осмелимся предположить, что здесь сыграла свою роль уверенность царя и московских бояр в том, что, как бы то ни было, но в вялотекущей войне на истощение Москва все равно имеет перевес. Потому рано или поздно истощенная непомерными военными тяготами Литва будет вынуждена сдаться на милость победителя. А пока этот момент не наступил, нужно продолжать «войну крепостей» и укреплять свои позиции на Полочанщине, благо, с московской точки зрения, никакого нарушения условий временного перемирия не было – крепости-то ставятся в государевой отчине, а не во владениях Сигизмунда. А в своей земле московский государь имеет право делать то, что он пожелает.

В Вильно также не строили особых иллюзий относительно благоприятного исхода нового раунда переговоров с Москвой и готовились к продолжению войны. Посольство Колычева только-только пересекло границу и медленно, с большими задержками и тяготами, двигалось в сторону Гродно, где должны были состояться переговоры, а Сигизмунд 14 апреля сообщал киевскому каштеляну Павлу Сапеге, что «тот неприятель (Иван Грозный. – В. П.) и послов свои до нас шлет, але замков на кгрунте нашом от него побудованных не отступил, и еще к посягненью от панства наглого таковых же замков люди немалые отправил». И потому, продолжал Сигизмунд, «чого же болше терпети не хотечи, складаем збранье войска местцо певное у Молодечно», почему Сапега и должен был «сам, особою своею, конно и збройно, с почтом своим ездным и пешим, ничим не отступаючи от постановленья и ухвалы соймовой и во всем водлуг того заховываючися, у войско на тое местцо назначоное тягнул…»⁷³¹.

Сейм, который принял упомянутую в письме Сигизмунда «ухвалу», – это вальный сейм, созыв которого был намечен в Гродно 1 декабря 1566 г.⁷³² В своих «листах», разосланных по поветам, Сигизмунд объяснял необходимость срочного созыва сейма известиями с «фронта»⁷³³. И хотя далеко не все депутаты смогли прибыть в означенный срок в Гродно, однако же сейм все же приступил к работе. Распущенный 6 января следующего, 1567 г., он успел принять ряд важных решений о продолжении войны с Москвой. Прежде всего делегаты сейма постановили просить короля прибыть в великое княжество и, лично возглавив войско, отправиться воевать в неприятельскую землю, на что Сигизмунд ответил согласием⁷³⁴. Затем сейм постановил прибавить «почтов земских ездных» и выставить в сей год с десяти служб и волок, а где их нет, то с 20 дымов одного «коня». Выезжающий на службу шляхтич должен был быть на добром коне (оцененном в 10 коп грошей – не меньше) и надлежащим образом снаряженным. Кроме того, с ним должен был быть также «з живностью воз один двемя конми особливыми, кром почтового коня (т. е. не считая коня ратника), прикрытый сукном черленым, также и возница, а при возе мает мети рыдль железный (т. е. лопату. – В. П.), мотыку, сокиру, рогатину»⁷³⁵.

Сеймом решено также было прибавить и драбов. Каждый крупный землевладелец должен был выставить теперь при своем почте на двух конных воинов «двух драбов… з ручницою, а третее з рогатиною и з сокерою» (за исключением «убогих» шляхтичей, прочая же шляхта должна была выставить одного пешего ратника с 20 служб или волок или с 40 дымов). Эти пехотинцы-драбы «мают быти при панех своих в тягненью и на местцу у войску, – говорилось дальше в сеймовой ухвале, – лечь от часу шиху войска до битвы и ку штуръму и до потреб шанцовых мают быть даваны под справою и послушеньством пана гетмана великого»⁷³⁶. Мобилизовать на войну предполагалось даже цыган⁷³⁷.

Не обойден молчанием был и вопрос финансов. Сейм постановил собрать «на люд служебный, жолънеров на шесть тисечей ездных а на чотыри тисечи пеших драбов» с каждой службы и волоки по 30 грошей, а с каждого дыма – по 15 грошей⁷³⁸. Отдельно было решено послать послов в Польшу с тем, чтобы уговорить «панов поляков, яко братья свое милое и суседов ласкавых», принять более активное участие в войне и помочь литовским «братьям и суседам» деньгами на покрытие военных расходов⁷³⁹.

Сеймовые решения показали решимость делегатов сейма, выбранных на поветовых сеймиках, вести войну до победного конца (и в этом отношении этот сейм можно полагать аналогом московского Земского собора 1566 г. – при таком настрое сеймовых делегатов вопрос об успехе миссии Колычева остается сугубо риторическим). Его решения были как нельзя более вовремя, ибо в апреле литовские «шпегки» доносили, что московиты вынашивают планы строительства новых замков. Новый гетман, Г. Ходкевич, 1 апреля 1567 г. отписывал браславскому воеводе, исполнявшему обязанности гетмана дворного князю Р. Сангушко, что до него дошли вести о намерении неприятеля возобновить постройку замков на спорных территориях. «Тот неприятель подлуг звыклости свое зрадливе панство Его Кролевское Милости поседати и замки на отчизне Его Кролевское Милости будовати змыслил и росказал, то есть в Лукомли (Лукомль входил в перечень полоцких «пригородов», которые, по мнению Москвы, были частью полоцкого «наследства». – В. Л.), а на Саре» и для осуществления этих работ в Полоцк нагнано видимо-невидимо посохи⁷⁴⁰.

Спустя три недели Ходкевич в новом письме, адресованном Сангушко, отмечал, что «тые новины около умыслу того неприятеля не только не отменяют, але еще што и день слухи больший оттоль там з окраины доходят». И далее он расписывал, о каких именно слухах идет речь. Во-первых, «люд немалый, ездный, пеший и посоха на Нищи и на Уле зобрана» и которая посоха «дерево вжо от килка недель готует, хотячи замки свои на кгрунте короля Его Милости». Во-вторых же, Ходкевич подробно перечисляет места, где, по донесениям «шпегков», московиты намеревались возвести свои городки – в Чашниках, «на Сорице, у пяти милях от Витебска», на реке Саре, «у миле от Дрысы» и «на устьи реки Сволны, где впадывает у Дрису реку, в трех милях от замку Дрисы»⁷⁴¹.

17 мая Ходкевич в очередной раз отписывал Сангушко, что неприятель в немалом числе собрался строить замки в Уле, Чашниках, на Сорице и в Лукомле и наказывал князю Роману, чтобы тот, взявши роты «ездные, пешие и козацкие», «тых местец постерегати и боронити и того умыслу неприятелю не допущат доводити рачил»⁷⁴².

Все эти вести изрядно обеспокоили гетмана. Он, «упережаючи оные места, абы неприятель не убег», с одной стороны, спешно усилил гарнизоны на угрожаемых направлениях, а с другой – начал вынашивать планы строительства замков на полоцком «фронтире», списываясь об этом с другими литовскими военачальниками. В своих посланиях Радзивилл рисовал пред ними программу строительства, не уступавшую по размаху предполагавшимся русским работам, исполнение которой, в случае успеха, «заперло» бы русских в Полоцке и его ближней округе. Лукомльские князья, писал гетман, намерены «будовать» замок в Лукомле, князю Константину Вишневецкому надлежало возвести замок в «местце» Туровля, «збудование» которого привело бы к «великой перешкоде… Полоцку, а Ула без всякое трудности была бы наша». Еще один замок надлежало возвести «ближей от Полоцка на Острове», а также нужно было ускорить процесс строительства или модернизации и исправления замков в Вороноче, Лепеле, Дрисе, Чашника и Сорице⁷⁴³. При этом, «судя по переписке воевод ВКЛ, – писал А.И. Филюшкин, – они были преисполнены энтузиазма и рассчитывали опередить русских и поставить свои замки раньше»⁷⁴⁴.

Причина, побудившая гетмана поддержать предложения Р. Сангушко относительно строительства новых замков, очевидна. Если эти замыслы московитов, о которых сообщали «шпегки», были бы реализованы, то цепь московских замков охватила бы Полоцк с северо-запада, юга и юго-востока (а при условии возведения крепости в Вороноче, куда русские уже являлись с разведкой осенью 1566 г., – и с юго-запада). При этом после возведения русских замков в Лукомле и Чашниках под русским контролем оказывалась одна из важнейших дорог, по которой можно было попасть в Оршу. Более того, с возведением этих «фортов» Витебск оказывался с запада, севера и востока окружен русскими владениями. Как долго он продержался бы после этого? Но и это еще не все. Забегая вперед, отметим, что 23 июня гетман писал Сангушко об угрожающей обстановке на Витебщине. Тамошний воевода Ст. Пац сообщал, указывал Ходкевич, что «люди Московские, яко пешие, так ездные на тых часех выходили з Озерищ, огледаючи границою Озерицкою от Витебска городище врочищом на Болицку и на Тесте» и, по слухам, намерены ставить там свои замки. Кроме того, «шпегки», засланные Пацем, писали, что московиты «огледали конца врочищом Городка, который Городок ест село на границе Витебской и Озерицской и в борзде замок будовати хочут»⁷⁴⁵.

Правда, все эти великие замыслы снова столкнулись с нехваткой самого необходимого – нет денег, нет провианта и фуража, нет артиллерии⁷⁴⁶, да и самого плана строительства (не благих пожеланий, а именно поэтапного плана возведения замков) тоже не было. Как обстояло дело, к примеру, со строительством замка на Сорице? Из письма Сигизмунда II Ходкевичу следует, что за его устройство отвечал витебский воевода Ст. Пац. Он поручил организацию работ ротмистру М. Курчу, а тот не справился с поручением. Как писал король, «тое городище ест там широко, про то не видится нам там казати, замку будовати». Посему Сигизмунд предлагал ставить замок «на том городище не на всем», но «в котором моцнейшом местце… каштелю збудовати то ест оплотом обведчи, землею насыпати, а башты з дерева поробити (т. е. король предлагал насыпать земляной вал с деревянным каркасом, укрепив его деревянными башнями. – В. П.)…». Людей для этих работ нужно было изыскать в Могилевской волости, но прежде нужно было решить еще одну проблему – снабдить провиантом тех людей, что уже были собраны на городище. Последние, не получая жалованья⁷⁴⁷, «по селам людем шкоду чинят»⁷⁴⁸, почему Ходкевичу надлежало собрать «живность» в Могилеве и его округе и отправить на Сорицу. Правда, вот с этим была как раз трудность, ибо, как писал Ходкевич Сангушко, могилевцы «суть знищоны и зубожоны», и даже пол сотни яловиц собрать с них сложно⁷⁴⁹, не говоря уже о том, чтобы сыскать нужное число рабочих. Так, князь Р. Сангушко предложил гетману собрать 200 «хлопов» в Любошанской волости для работ по возведению Туровли. В ответ 13 июля гетман писал, что «волость Любошанская… же не есть к державе моей, бедже до того врадника, хто тое к держанью своем мает, лист мой писалем, росказуючи имеенм господарским и моим гетманским, абы то, што и набордзей учинил, а оную чловеков двесте там послал», а для того, чтобы эти люди явились на место стройки скорее, гетман отправил туда своего служебного человека, абы тые люди выгнавши, з ними ку Вашей Милости ехал…»⁷⁵⁰.

Задуманный гетманом план строительства замков тормозился не только нехваткой людей и ресурсов, но и общей его непродуманностью. Ввязываясь в «войну крепостей», наивысший гетман плыл по течению, отвечая на выпады с московской стороны, а не упреждая их. А поскольку сигналы, что московиты проводят рекогносцировку то здесь, то там, поступали весной – летом 1567 г. регулярно, то отсюда и метания гетмана – с какого замка начинать строительство и куда перебрасывать и без того ограниченные силы и ресурсы. «Строить все эти замки одновременно для ВКЛ было непосильно», – отмечал Ю.Ф. Устинович⁷⁵¹. Так, к примеру, отвечая на настойчивые предложения Сангушко о строительстве замка в Туровле, Ходкевич писал ему 2 июля 1567 г., что для этого необходимо иметь «первшое, абы были до роботы люди; другое, живность; трете, стрелба; четвертое, люду рыцерского не мало, бо там пойти потреба, как оку бою и так, ижбы неприятель не спер и потехи с того не взял». А в том, что московиты непременно будут стремиться воспрепятствовать строительству замка, гетман не сомневался, причем он будет иметь преимущество уже потому, что до Туровли можно будет перебросить войска и наряд водой и из Полоцка, и из Улы. Потому лучше ставить замки в Сорице и в Чашниках – там безопаснее⁷⁵², да и снабжать строителей и гарнизоны легче⁷⁵³. Спустя три дня, 5 июля, гетман изменил свое мнение и сообщил Сангушко, что лучше выстроить замок в Кривино, которое есть «наипотребнейшое местцо», ибо замок контролирует течение Двины и проплыть к Витебску, мимо него нельзя. Кроме того, он будет прикрывать и замок в Сорице, и князья Соколинские для постройки замка обещали дать 200 рабочих (стоит оценить размах работ – целых 200 мужиков! – В. П.). К тому же и лес рядом, и помощь из Витебска водой быстро дойдет, и водой же снабжать строителей и охраняющих их жолнеров проще. Поэтому, предлагал гетман, стоит воинских людей с Сорицы перевести в Кривино, туда же перевезти и наряд, а возведенный к тому времени «плетень» раскопать или спалить⁷⁵⁴.

По ходу дела гетману приходилось решать и иные проблемы. Тот же Сангушко требовал от гетмана «науки», как поступать с теми московскими посошными людьми, которые «з замъку Московского, з Улы приеждчаючи, в селе короля Его Милости, в Бортниках, древо ку будованью Замку Уленского берут». На этот запрос гетман отвечал, что порубку господарского леса ульской посохой надлежит, конечно, воспретить, но брать в полон посошных и захватывать их лошадей не стоит. По мнению гетмана, пока московские послы пребывают на территории Литвы, Ульский замок надо оставить в покое и не давать Москве повода обвинять Литву в нарушении перемирия. Вот если бы замок сам собою был бы «збурен», «не в обычай битвы умысленое, але яким фортелем», а литовская сторона не была бы обвинена в этом – это было бы хорошо, и пускай пан Роман поразмыслит, как это сделать, подытожил Ходкевич⁷⁵⁵.