1
1
«Самые серьезные и благоразумные народы, такие, как испанцы, становятся самыми безумными, когда предаются развлечениям», — утверждал Антуан де Брюнель. Французскому путешественнику вторит современный испанский историк: «Тот, кто захочет судить об Испании, и особенно о Мадриде, XVII века по их блестящей и радостной экспансивности, не может и помыслить, глядя на этот почти постоянно пребывающий в увеселениях народ, что он страдает от самых тяжких общественных и личных бед, скорее он решит, что они купаются в изобилии и переживают период процветания, радости и счастья».{147}
Вероятно, это замечание стоит рассматривать главным образом применительно к столице, где присутствие королевского двора, как мы видели, увеличивало количество поводов для празднования и где простые люди участвовали, по крайней мере, в качестве зрителей, в развлечениях грандов. Но крупные города провинции — Барселона, Валенсия, Севилья — не отставали от Мадрида, и даже в менее значительных городах, в почти сельских поселках власти старались угодить вкусам толпы в том, что касалось всевозможных праздников.
Что угодно могло послужить поводом для праздника, и бывали годы, когда число выходных, включая воскресенья, превышало количество рабочих дней. К событиям национального масштаба (рождение или свадьба членов королевской семьи, визит короля в один из городов королевства) добавлялись важные даты религиозного календаря, как те, что отмечались всем христианским миром, так и связанные непосредственно с праздниками Испанской Церкви: перенесение мощей, освящение нового храма, канонизация испанских святых. Продолжительность празднеств, устраивавшихся в этих исключительных случаях, компенсировалась их редкостью: по поводу тройной канонизации — святого Игнатия Лойолы, святой Терезы и святого Франсиско-Хавьера — Мадрид ликовал весь конец июня 1622 года, и как только эти праздники закончились, сразу же начались торжества, устроенные в честь святого Педро д’Алькантара городом и монастырем босоногих францисканцев, покровителем которых он был.
Впрочем, было бы напрасным занятием проводить четкую границу между религиозными и светскими праздниками, поскольку, если не в своих истоках, то, по крайней мере, в своих церемониях они проявляли множество общих черт. Во время Тройной канонизации 1622 года не только пели «Te Deum» и проводили великолепные шествия, но и устроили поэтический турнир, представления комедий, рыцарские состязания и корриду. Именно во время этих праздников танцы и маскарады — самые любимые публикой развлечения — зачастую соединялись с наиболее торжественными церемониями, отвечая, таким образом, разнообразным вкусам всех слоев населения.
* * *
Танец в Испании является, так сказать, национальной страстью. «Не найти испанки, которая не была бы танцовщицей с момента появления на свет из чрева матери», — писал Сервантес в одной из своих комедий.{148} Танцевали все и всюду. При дворе и в аристократических салонах павана, бранль и аллеманда под звуки инструментов увлекали в размеренное и плавное движение сеньоров и знатных дам. Во время некоторых шествий профессиональные танцовщики и танцовщицы представляли на передвижных эстрадах нечто вроде аллегорического балета. Иногда танец переступал даже порог церкви и перед главным алтарем разворачивалось представление танца шести — быть может, как воспоминание о Давиде, танцевавшем перед ковчегом, — традиция которого и по сей день сохраняется в кафедральном соборе Севильи.
Но народные танцы не были похожи на «благородные»: оживленные, порой неистовые, они исполнялись под гитару, тамбурины и щелчки пальцами. Их страстная экспрессивность подчеркивалась песнями, которые сопровождали танец. «Как может оставаться порядочной женщина, — писал один моралист, — которая в этих дьявольских выкрутасах теряет всякую скромность и сдержанность, непосредственные спутники порядочности, в своих прыжках оголяя грудь, ноги и то, что по природе и по искусству должно оставаться всегда прикрытым? И что можно сказать об этих провоцирующих взглядах, об этой манере поворачивать голову и вскидывать волосы, о шаге по кругу и об этих гримасах, которые обычно мы видим в сарабанде, polvillo и тому подобных танцах?»{149} И вправду дьявольские изобретения, если главный герой произведения Велеса де Гевары «Хромой бес» хвалится, что создал на земле эти танцы, ведущие к погибели, среди которых, по словам современников, выделялись сарабанда и чакона.
Но проклятия теологов ничего не могли поделать с притягательностью народных танцев: их можно было увидеть в тавернах, на ярмарках и в злачных местах, они проникали на театральную сцену, в салонах составляли конкуренцию старинным танцам. «Забываются, — жаловался Лопе де Вега, — благородные инструменты, равно как и старинные танцы, на смену которым приходят похотливые жесты и движения чаконы, оскорбляющие добродетель, нравственную чистоту и безмолвное достоинство дам». Известный иезуит Марьяна, посвятивший этому танцу целую главу своего трактата о зрелищах, заявил даже, что «в некотором городе (вероятно, в Севилье) этот танец танцевали во время шествия по случаю праздника Тела Господня и даже в женских монастырях».{150}
Любовь к маскарадам была свойственна всем классам общества, а в годы правления Филиппа IV королевские праздники давали повод для конных шествий, в которых король и придворные проезжали ночью по улицам столицы при свете факелов, от которых сверкали золото и серебро великолепных маскарадных костюмов, в которые были одеты всадники. Праздник Тела Господня (Corpus Christi) — самый популярный из всех религиозных праздников — привлекал толпу главным образом маскарадами, которые устраивались в честь этого дня практически во всех городах Испании. Впереди торжественной процессии, в которой шли приходские священники и представители духовных орденов и властей — в Мадриде король и члены всех советов, — сопровождавшие дароносицу со Святыми Дарами, двигалась группа людей в разноцветных костюмах. «Они танцевали, подпрыгивали, скакали и шутили, будто участвовали в карнавале», — писал Брюнель. За ними несли картонные статуи великанов и карликов с огромными головами, а те, кто их нес и скрывался под ними, заставляли их, тяжело пританцовывая, делать гротескные движения. Наконец, появлялась тараска, которую Брюнель описал как «змею на колесах, невероятно огромную, с телом, покрытым чешуей, с ужасным брюхом, широким хвостом, вызывающими ужас глазами и разверстой пастью, откуда выглядывали три языка и острые зубы. Это страшилище, которым пугали маленьких детей, двигалось, и те, кто скрывался под картоном и бумагой, из которых оно было сделано, так ловко приводили его в движение с помощью специальных механизмов, что умудрялись сорвать шляпу с головы зазевавшегося зрителя. Простые крестьяне очень боялись этого и если попадались на такую шутку, то становились посмешищем толпы».{151}
Именно в период карнавала костюмы и маски особенно были в ходу. Потешные шествия переодетых людей, иногда наряжавшихся животными, проходили по улицам с песнями, танцами и традиционными шутками, многие из которых отличались дурным вкусом: с наступлением ночи натягивали веревку поперек дороги и кидали в толпу чем попало, порой какими-нибудь зловонными отбросами. В столице молодые отпрыски знатных семейств сделали этот обычай более утонченным, заменив тухлые яйца ракушками, наполненными духами, которые они кидали в кареты проезжавших дам. В Валенсии, где, как утверждал Бартелеми Жоли, «карнавал проходил так же безумно, как и в Риме», для бросания использовались апельсины, «потому что они так же дешевы, как каштаны во Франции».
Маскарадные состязания, «бои мавров и христиан», были весьма распространенными играми в Арагоне и районе испанского Леванта (Валенсия), где традиция их проведения жива и до сих пор. Это напоминание о вековой борьбе против неверных зачастую включало в игру всех жителей деревни или небольшого городка, еще задолго до дня состязаний готовивших декорации, костюмы для обеих противоборствующих сторон и «репетировавших» различные эпизоды баталий. Эстебанильо Гонсалес, проезжавший через маленькую деревушку накануне праздника, писал: «Мы застаем на площади две группы крестьян, одни — мавры с арбалетами, другие — христиане с огнестрельным оружием. Они построили посреди площади деревянный замок средней величины, где должны находиться мавры; на следующий день, когда появится процессия, группа христиан должна будет взять его штурмом, и после триумфа над маврами провести пленных и закованных в цепи врагов по всем улицам, в ознаменование победы делая залпы из аркебуз».{152}
* * *
Наряду с этими крестьянскими состязаниями существовали и другие, во время которых знатные сеньоры демонстрировали свою ловкость, мужество и великолепие на глазах у толпы — и конечно же дам. Обычай устраивать «французские» турниры, которые были очень популярны в последние века Средневековья, продержался в Испании до эпохи Карла V, а затем постепенно исчез, уступив место играм с дротиками (juego de ca?as), которые ассоциировались со сценами старинных рыцарских турниров и представляли собой некую форму имитации боя так называемого «маврского рыцарства». Ристалище, на котором происходили эти действа, иногда сооружалось специально для этого и было огорожено деревянными помостами, покрытыми дорогими коврами; очень часто в ристалище превращали городскую площадь (в Мадриде, например, Плаза Майор), балконы которой служили богатым зрителям ложами.
Церемония начиналась представлением сражающихся. Они, выстроившись по четыре человека, иногда одетые на манер мавров или турков, держали в левой руке щит из дерева и кожи, окрашенной в цвет бойца или его дамы. Воины вступали на закрытое поле верхом на парадных лошадях с великолепной сбруей. Под звуки труб и барабанов они делали круг по ристалищу, демонстрировали показательный бой на шпагах, выстраиваясь при этом в форму карусели. Затем их оруженосцы, одетые в ливреи, выводили боевых коней и передавали своим хозяевам короткие пики, которыми те пользовались в бою. Все отходили к краям ристалища и выстраивались в группы по три-четыре человека. По сигналу, который давал судья состязания, одна из групп бросалась в атаку: всадники пересекали арену галопом, бросая дротики в соперников, которые старались отразить их своими щитами, одновременно управляя лошадью так, чтобы избежать удара. Как только первая четверка покидала ристалище, ее сменяла следующая — бойцы выезжали с другой стороны, и игры продолжались без перерыва, пока все всадники с каждой стороны не принимали участие в борьбе. Генеральное сражение, в котором участвовали все эскадроны, завершало состязания, представлявшие собой, благодаря как ловкости и мастерству, требовавшихся от участников, так и великолепию костюмов, аристократическое и «спортивное» развлечение для участников и вместе с тем великолепное красочное зрелище для присутствовавших.
Как и состязания с дротиками, коррида тоже проводилась по самым торжественным случаям, и нередко случалось так, что в один и тот же день оба эти зрелища следовали одно за другим. Любовь к боям с быками объединяла все без исключения слои населения: папство, запретившее в 1575 году духовенству присутствовать на корриде, по крайней мере в дни религиозных праздников, несколькими годами позже было вынуждено, уважив настоятельную просьбу короля Испании, отказаться от своего решения, тем более что запрет и так не соблюдался. Коррида, которой уже в «Партидах», испанском своде законов, составленном в XIII веке, было посвящено несколько статей, превратилась в полном смысле этого слова в «национальный праздник». Король, муниципалитеты, братства, знатные сеньоры устраивали бои с быками; коррида включалась в программы самых больших праздников, как религиозных, так и светских; она устраивалась, как мы видели, в честь канонизации святой Терезы; в университетских городках ее проводили, чтобы отпраздновать успехи студентов на экзаменах.
Однако бой с быками тогда не был, как стало позднее, «спортом», которым занимались профессионально люди довольно скромного происхождения, и если в нем и участвовали представители народа, то только в той части зрелища, которая считалась самой «презренной», поскольку коррида оставалась главным образом аристократической игрой, в которой благородный человек должен был показать не только свою ловкость, как в играх с дротиками, но и свою храбрость.
Не существовало специально отведенных для корриды мест (первое появилось лишь в XVIII веке). Действие праздника разворачивалось на главной площади города, на которой были перекрыты выходы и сооружены трибуны для публики. В Мадриде Плаза Майор являлась исключительно подходящим для этого местом и никогда она не казалась столь блестящей, как в дни корриды. «На площади собирается весь бомонд Мадрида, располагаясь на балконах, украшенных разноцветной драпировкой, — писал Брюнель. — У каждого советника свой балкон, обитый бархатом и камчатым полотном его любимого цвета и украшенный гербом. Позолоченный балкон короля закрыт балдахином. Королева и инфанты сидят рядом с ним. Справа от королевского находится другой большой балкон, где размещаются придворные дамы». Простая публика теснилась на помостах, сооруженных между столбов крытых галерей, окружавших площадь, и «хотя эти праздники были обычным делом — в Мадриде они проводились по три-четыре ежегодно, — нельзя было найти горожанина, который не хотел бы увидеть это зрелище всякий раз, как оно происходило, и если у него не было денег, он скорее заложил бы мебель, чем пропустил хоть одно представление».{153}
Как и состязания с дротиками, праздник начинался представлением участников — дворян, одетых в короткие черные плащи, с кинжалами и шпагами на боку, в шляпах, украшенных разноцветными перьями; они приветствовали короля или представителей местных властей; при этом их обычно сопровождала свита из оруженосцев и ливрейных лакеев, число которых отражало социальный статус участника. После этого «круга почета» альгвасилы, в обязанности которых входило поддержание порядка во время представления, давали сигнал выпустить быков и отступали в проходы арены, чтобы предоставить свободу тореадорам{154} — рыцарям, которые верхом на специально обученных лошадях бросались в бой с быком. Требовалось воткнуть деревянное копье с железным наконечником (rejon) в шею быка так, чтобы древко сломалось и другой конец остался в руках у всадника. Поскольку копье было коротким (восемь ладоней, то есть чуть больше метра), тореадор должен был подъехать вплотную к быку, который бросался на него, уклониться от его удара и одновременно наклониться так, чтобы самому нанести удар, что требовало от седока одновременно умения превосходно управлять лошадью и незаурядной ловкости. Успех определялся, согласно правилам, количеством копий, сломанных каждым участником корриды.
Если тореадор позволил животному «оскорбить» себя, например, не сумел воткнуть копье в его шею, или бык опрокинул лошадь, или же выбил тореадора из седла, то участник корриды обязан был отомстить за себя, самолично убив животное ударом шпаги. Он мог прикончить быка сидя в седле или спешившись, но никто не должен был помогать ему. Обязательство не оставить безнаказанным полученное «оскорбление» — показатель рыцарского характера, свойственного корриде. Оно было неразрывно связано с желанием дворян продемонстрировать своим дамам собственное геройство, поскольку, по словам мадам д’Ольнуа, «они рискуют обычно для того, чтобы им понравиться и показать, что нет такой опасности, которой они не могли бы подвергнуть себя, чтобы доставить дамам удовольствие».
Кроме особых случаев, когда всадник должен был отомстить за свою оскорбленную честь, благородная часть праздника завершалась без убийства. Когда было видно, что бык измотан, трубы возвещали о том, что настал черед завершающей части боя. Кавалеры оставляли арену, предоставляя другим добить животное. Эту обязанность выполняли peons, роль которых до тех пор ограничивалась тем, что они утомляли животное, «работая» плащом и втыкая в него бандерильи. Сначала они лишали быка способности двигаться, перебивая ему коленные суставы тесаками или используя клинки в форме полумесяца, и вскоре то, что только что было битвой, становилось бойней. «Как только несчастное животное начинает шататься или спотыкаться, — писал Брюнель, — оно тут же попадает под град ударов длинными шпагами и саблями. Испанцы называют это cuchilladas. Тут-то простой народ и может удовлетворить свою страсть к кровавым зрелищам. Те, у кого есть возможность прорваться на арену, просто перестанут себя уважать, если не окунут свой клинок в бычью кровь».{155} Однако до самого последнего момента бык еще совершает страшные скачки, и ни одна хорошая коррида не обходилась без жертв — либо со стороны слишком бесстрашных всадников, либо, что случалось чаще, со стороны профессиональных peons и любителей, которые устремлялись на арену, чтобы принять участие в финальной травле. Но все это было в порядке вещей, тем более что количество быков, которое превышало порой два десятка на один бой, было гораздо больше, чем на сегодняшней корриде. «Быки были очень хорошие. Они убили пять или шесть человек и еще многих ранили», — читаем мы в «Донесении» Луиса де Кабрера, в котором рассказывается о корриде, проходившей на Плаза Майор.
Если в Мадриде и других крупных городах рыцарская часть боя с быками составляла основу зрелища, то на корридах, которые устраивались муниципальными властями небольших городов и даже в деревнях, преобладал «плебейский» элемент с привлечением местных «любителей» и профессиональных matadoros (убийц быков), которые нанимались за деньги к организаторам корриды. Они противостояли быку пешими, и именно они, а не блистательные всадники, выступавшие на конной корриде или в боях со шпагами, стояли у истоков последующей эволюции искусства корриды.