Глава 4 Отпуск домой

Глава 4

Отпуск домой

В ближайшее же время должен был подойти мой отпуск, потому что позже, к Рождеству, отпуска давали отцам семейств. Меня это устраивало. Нельзя откладывать отпуск во время войны. Пользуйся возможностью, когда она есть, иначе можешь ее не дождаться.

Моя переписка с девушкой по имени Руфь развивалась в положительную сторону. Конечно, я хотел с ней увидеться еще раз. К несчастью, ее брат Манфред, молодой пехотный лейтенант, 4 сентября 1942 г. был убит подо Ржевом. Я думал о гибели моего командира орудия 4 сентября и о том, как мне в тот же день невообразимо повезло. Совпадение или судьба — кто знает?

Эта утрата, конечно, сильно сказалась на Руфи и ее семье. Письма от нее стали короткими и сдержанными. Но все равно я начал серьезнее относиться к своим отношениям с Руфью. Переписка с другими девушками, которая велась «на всякий случай», постепенно сошла на нет. Я не хотел никого обижать.

Шестнадцатого ноября я проехался на полевой кухне на позиции, где стояли передки, к западу от города. Она удобно расположилась в узком овраге. Землянки и конюшни были врезаны в его крутые стены. Только войдя в овраг, можно было увидеть саму «деревню Передок». Я редко сюда попадал. Место командира батареи было на командном пункте, откуда можно было за считаные минуты дойти до орудийных позиций в Сталинграде. А визит на эту позицию стоил бы мне целого дня.

Абсолютным патриархом в мире передков и лошадей был шпис, вместе с фуражиром, который был столь же самостоятелен в делах своего лошадиного семейства. Когда приходилось подписывать сводки численности или другие бумаги, на КП приходил рехнунгсфюрер (казначей), он же передавал мои распоряжения. Лишь изредка шпис приходил на передовую. Рехнунгсфюрером сейчас был штабс-ефрейтор Эйкман, после гибели его предшественника, которого я знал. Эйкман был наводчиком, но теперь получил квалификацию клерка. Он хорошо делал свое дело и был крепким и сильным парнем, приятным и надежным.

Почему он не выслужился до больших чинов? Было в этом что-то неправильное. В отношении шписа я не был так уверен. Он был профессиональным солдатом, который знает, как иметь дело с вышестоящим начальством любого ранга. Он точно знал, как себя вести с молодым обер-лейтенантом вроде меня. Единственной его проблемой было то, что я видел его насквозь. Лейтенантом я кое-чему научился, пока служил под командованием Кульмана, чей хитрый шпис пытался обвести меня вокруг пальца, а Кульман ему не препятствовал. Я быстро узнал, что в защите своих интересов можно полагаться только на себя. Это непросто, когда тебе 19–20 лет. Шпис на 2-й батарее явно разочаровался во мне с первой встречи. Я не выказал никакой благодарности за лишнее вино и сигары на обеденном столе. Напротив, я отклонил все предложенные добавки. Я жил на стандартном пайке обычного солдата на батарее. То же относилось к бакалейным товарам. Солдаты у передков имели возможность дополнить свой рацион — личный или групповой, — когда бы им ни хотелось. И это при том, что в степи вокруг Сталинграда ничего нельзя было найти, кроме пары дынь, да и то не в это время года.

17 ноября меня подвезли на телеге в Гумрак, где забирали почту. Ноги в кожаных сапогах замерзли. Земля почти промерзла, и ночью падал первый снег.

Там, у станции, в сентябре я и увидел, как зенитка ведет поединок с танками Т-34. В тот день у меня перед глазами взорвался передок. Я бы давно забыл о контуженной тогда руке, если бы не чувствительная липома, развившаяся в месте удара. На этот раз я ехал в Гумрак в счастливом расположении духа. Я ехал домой и, конечно, надеялся увидеть Руфь.

Поезд из двух пассажирских вагонов и нескольких товарных, запряженных в грузовик, уже стоял на погрузке. Вместо резиновых покрышек грузовик был обут в вагонные колеса. Таким образом, его можно было использовать как локомотив. Поезд отъехал со станции не сразу, было чертовски холодно. В купе не было отопления. Наконец, мы поехали черепашьим шагом, часто делая остановки, в Калач-на-Дону. Там нас переписали, выдали дорожные пайки и в ночь на 19 ноября отправили автобусом на станцию Чир. Автобус ехал по дороге вдоль западного берега Дона, где атаковал IV батальон. Больше всего пострадала 11-я батарея, и в высоких потерях был виноват Бальтазар.

Глядя в темноту, я не видел, где мы едем, но в мыслях был уже дома.

По контрасту с Калачом на станции Чир царил хаос. Никто ничего не знал. «Все поезда идут на запад. Найдите себе место сами!»

На рельсах стояли несколько поездов с крытыми товарными вагонами и несколькими пассажирскими, спереди у каждого был паровоз. Ни один машинист не знал, в каком порядке они отправятся. Пассажирские вагоны были переполнены солдатами, и места в них не было. Другие солдаты стояли в промерзших товарных вагонах. Я наконец смог найти стоячее место в первом отходящем поезде.

Поезд медленно отошел от станции. День клонился к полудню. Острый ледяной ветер заставлял нас топать ногами и махать руками, чтобы согреться. В такой холод нельзя было заснуть, многие ругались. Что оставалось делать? Поезд часто вставал безо всякой причины. На одной из первых остановок я поговорил с несколькими офицерами и смог найти себе место в пассажирском вагоне. Там смогли потесниться и пригласить несколько человек внутрь. От тепла тел в купе было теплее. «Лучше вонь, чем холод» всегда было девизом немецкого солдата.

Все более сильный холодный ветер, свистевший в каждой щели, заставил слишком длинный поезд остановиться из-за заносов. Попытки пробиться рывками взад и вперед были тщетны. Паровозу просто не хватало сил. Прошли часы, пока не прибыл более мощный паровоз.

Поезда, идущие следом, не могли обогнать нас на одноколейном пути. Когда мы наконец доехали до огромной станции в Ясиноватой, я смертельно устал, промерз до костей и был в скверном расположении духа. Оттуда поезда шли по стандартной германской колее. Ясиноватая была пересадочным узлом в широкой сети русских одноколейных железных дорог. При обшарпанной станции, оставшейся с царских времен, не было никакого жилья, но подавали горячую и холодную еду, и можно было немного обогреться. Каждый стал рыскать по окрестностям в поисках чего-нибудь, что можно взять домой. Можно было переночевать в одном из деревянных зданий неподалеку. Я решил так и сделать в компании с несколькими незнакомыми офицерами. Я испытывал непреодолимое желание спать, а следующий поезд должен был отойти не раньше полудня на следующий день.

В деревянном доме жила большая семья русских. Они потеснились и предложили нам постели. Они, кажется, были готовы к приему «гостей» и нашли нам чистое постельное белье. Нам показалось, что риск подхватить клопов и вшей слишком велик. Мы устроились на полу перед печкой. Один из нас заснул даже на столе. «Управляющие отелем» счастливо согласились с нашим выбором.

Во многих русских домах в центре стояла большая кирпичная печь, проходящая через несколько этажей, обогревающая прилегающие комнаты и используемая для готовки пищи.

Окна, на зиму оборудованные дополнительным стеклом, не открывались. Между слоями стекла для теплоизоляции были насыпаны опилки. В комнаты доходил лишь слабый дневной свет. Были проблемы и с гигиеной. В сильные холода воды было мало. Стирка и личная гигиена сокращались до минимума. Тем не менее обитатели дома показались нам чистыми. Они делали для нас все что могли и были дружелюбны.

Они сделали вкусную еду из наших припасов, так что хватило и им самим. В основном их интересовал наш «коммисброт» и консервы. Мы завоевали доверие русских детей шоколадом и конфетами. Когда мы проснулись на следующее утро, солнце уже светило и ярко блестел снег, отражая свет в нашу комнату через небольшое окно. Только одного из нас кусали клопы — того, кто спал на столе. Мы решили, что это справедливо — он и так занял лучшее место.

После легкого завтрака мы вернулись на станцию. Там уже стояли несколько отпускных поездов, которые шли и на север, и на юг. Дорога на запад, через Киев и Ковель, вела нас в Германию. Наш поезд был оборудован деревянными сиденьями, и с каждого конца вагона было по печке, так что внутри было замечательно тепло. Еще перед отправлением поздним утром поезд был полон. Стояло 20 ноября 1942 г. Русские еще 19-го начали крупное наступление на окружение Сталинграда, о чем я узнал позже.

Еще в нашем вагоне ехало несколько железнодорожных служащих в темно-синей форме с белыми нарукавными повязками с надписью «Германский вермахт». Эти повязки должны были подтверждать их статус комбатантов в случае захвата в плен, согласно требованиям международных конвенций. В противном случае с ними обошлись бы как с наемниками, имей они оружие в руках или нет.

В Ясиноватой все железнодорожные перевозки осуществлялись железной дорогой рейха, в то время как ближе к фронту это делали саперы-железнодорожники. Путешествие по заснеженной местности было скучным. Слева и справа были видны кусты, посаженные, чтобы у дороги не скапливался снег. Он, однако, загораживал весь обзор справа и слева. Иногда мы проезжали мимо плохо различимых деревень. Поезд часто вставал на обгонном пути, чтобы пропустить встречные. На каждой железнодорожной станции мы видели собранный военный металлолом, в основном танки, идущие на переплавку на немецких заводах. Большую часть времени мы проводили за разговорами.

Железнодорожники много где бывали и много болтали. Они явно гордились тем, что знают о русском контрнаступлении, направленном на румынский и итальянский секторы фронта. Как союзники они должны были обезопасить тыл сталинградского фронта.

Повод для беспокойства был. Почему бы русским не использовать свое знание зимней войны и не атаковать нас в слабых местах, что они сделали прошлой зимой? «Кабинетная стратегия» железнодорожников, которые ничего не знали наверняка, нас не интересовала. Мы не видели под Сталинградом непосредственной опасности. Мы лишь жалели, что русских не выгнали с западного берега Волги.

Железнодорожники были настроены скептически. Везде всего не хватало, а войну нельзя выиграть одними импровизациями. Не хватало паровозов, а также угля для них. Еще хуже был недостаток подвижного состава. Отчаянно не хватало эксплуатационных и ремонтных мощностей, а нужные запчасти редко оказывались там, где они были нужны. Нужно было прокладывать дополнительные пути.

Британо-американские воздушные налеты были ощутимым ударом, больше, чем это официально признавалось. Без новых поставок запас уловок и хитростей скоро кончится. Без новых ресурсов даже самые смелые не смогут ничего сделать…

Дальше они и вовсе впали в брюзжание и пораженческие разговоры. Нас не трогало их штатское нытье. Пусть радуются, что не на фронте, где все гораздо хуже. С другой стороны, мы спрашивали себя, куда делись боеприпасы и почему мы все еще торчим в Сталинграде, вместо того чтобы послать пару свежих дивизий и выбить наконец русских из промышленных комплексов как пробку из бутылки. Работа уже почти сделана.

Потом мы сменили тему на более приятную — Франция. Да и железнодорожникам хотелось бы туда попасть. Там хорошо. Другие служебные обязанности, развлечения и маленькие магазинчики на каждом шагу.

Ездить через Югославию не нравилось никому. Там все время что-то происходило. Наемники и так называемые бандиты устраивали засады и подрывали мосты и туннели. Макаронникам нельзя было доверять по-настоящему. Иногда они даже крутили какие-то дела с балканцами. Только хорваты были достаточно тверды, чтобы сохранять порядок и пресекать любое сопротивление.

Немцы редко использовали слово «партизан». Мы чувствовали, что это возвышающий эвфемизм, придуманный Советами для оправдания своей жестокой войны банд, противоречащей международным законам и чаще всего бьющей по мирному населению. Мы на юге редко имели дело с партизанами. Но в центральном секторе они были крупной проблемой.

Солдаты, направляющиеся домой с фронта («фронтурлаубер») получают «фюрергешенк» (подарок от фюрера) — пакет с продуктами, которые дома стали редкостью, такими как кофе, сахар, сухофрукты, а также с другими вещами для личного пользования.

Железнодорожники снова стали драматизировать события. «Да, там, на севере, у литовцев и эстонцев, все под контролем. Там их безжалостно наказывают при любом намеке на сопротивление».

Тема разговора сменилась на подвиги наших солдат, на бомбежки железнодорожной системы и другие более приятные и интересные темы — в основном на рассказы о женщинах. Я ничего не мог добавить в разговор, потому что в этой области мой опыт был невелик.

Поезд наконец прошел по большому мосту, идущему через Днепр, в Киев. На платформах кипела бурная деятельность. Там было множество замерзших итальянцев, бегающих туда и сюда в своих тонких шинелях. Видно было и их офицеров в мундирах, почти сплошь покрытых золотым шитьем. Все они выглядели подавленными. Наверное, как следует получили на русском фронте. В своих смешных головных уборах — шляпах с перьями и «ночных колпаках» — итальянцы ярким и красочным зрелищем выделялись из всего окружения. По контрасту мы, немцы, были, конечно, зрелищем серым и суровым.

По отбытии из Киева я внимательно смотрел из окна, пытаясь понять, узнаю ли что-нибудь из виденного осенью 1941-го.

Как ни странно, поезд прошел через курортный город Будаевка, где я когда-то провел с шестой батареей несколько дней отдыха, еще до появления Бальтазара. Если бы я только остался во втором батальоне. Меня вызвал бы майор Нойман, и я бы избавился от большого беспокойства.

Петер Шмидт из лучших побуждений добился моего возвращения в IV батальон. Записали ли его бессмысленную смерть у Дона на счет глупости Бальтазара? В потрясениях военного времени я уже давно забыл его лицо. В Ковеле мы, казалось, вернулись во времена казарменного бытья: санобработка, еда, получение продуктовых посылок, объявление благодарности фюрера войскам, печать на отпускном свидетельстве — и мы покатили дальше.

Теперь дата на наших бумагах обозначила начало отпуска, а заканчивался он в тот день, когда там, на родине, мы сядем в поезд, идущий в сторону фронта. Весь остаток пути мы ехали на нормальном курьерском поезде. Паровоз подавал тепло в вагоны. Спереди был вагон-кухня, где продавали горячую пищу и напитки.

Обязательную санобработку в Ковеле пришлось принять как есть, хотя вшей у меня никогда не было. Поезд был не полон. Я делил купе первого класса с незнакомым офицером. Поезд останавливался всего несколько раз, и мы смогли проспать почти всю дорогу. У меня накопился огромный недосып, и стоило отоспаться впрок. Несколько дней отпуска были слишком драгоценны, чтобы тратить их на сон.

Слухи гуляли туда и сюда, сосредоточившись на одном: Сталинград, кажется, окружен русскими, которые прорвались через румын и итальянцев. Их оборона просто растворилась. Я и другие военные, едущие из Сталинграда, яростно спорили, поскольку город твердо удерживался в немецких руках, кроме узкой полоски вдоль Волги на северной окраине.

Бои слегка притихли, и зимой будет спокойнее. Нет, у нас не было никакого беспокойства за Сталинград.

До Эйхенберга я ехал без пересадок, и, проехав несколько километров дальше, я был дома, в Геттингене. Прием был, конечно, теплый. Оказались кстати продуктовая посылка и другие подарки, хотя о голоде речи и близко не шло. Дома все осталось без изменений. Город был практически не тронут бомбежками. Конечно, доставляли беспокойство пайки и продуктовые карточки, но в теперешних условиях жить было можно. Национал-социалисты были хорошими организаторами. Если бы в 1945-м победители и их немецкие помощники оставили бы действовать уже существующую систему распределения, было бы меньше голода и страданий. Однако в то самое время все, связанное с национал-социализмом, было «фу» и должно было исчезнуть.

Мне редко попадались мужчины призывного возраста. В Геттингене уже многие погибли или были ранены.

Первым делом надо было нанести самый важный визит — к моей Руфи. Она жила в Идар-Оберштайне. Вскоре после приезда домой я поехал к ней. Доехав до Идар-Оберштайна и поселившись в отеле, я позвонил Руфи. Ее голос в телефонной трубке показался больным. Она уверяла, что у нее болит горло и она не сможет прийти. Автобусы во время войны не ходили, и мне пришлось бы садиться на поезд, чтобы возвратиться через Фишбах. Оттуда в девять утра отходила почтовая машина на Херштайн, а остальную часть пути пришлось бы пройти пешком. Машина брала максимум троих. Так что шанс попасть на нее был невелик. Я ожидал от Руфи более радостного приема, меня охватило разочарование.

Руфи недавно исполнилось 19, и, надеюсь, она потеряла хотя бы часть застенчивости. Приехав в Идар-Оберштайн, я просто не мог повернуться и уехать. Почтовая машина стояла у почты в Фишбах-Вайербахе. Пассажирские места в желтом фургоне уже были заняты пожилыми женщинами, но никто не оставил бы снаружи солдата, приехавшего в отпуск. Они нерешительно подвинулись и переставили свои корзины в багажное отделение, куда я тоже запихал свой чемодан и саблю.

Мы ехали через деревни, привозя одни мешки с почтой и забирая другие. Поездка закончилась в Херштайне, маленьком городишке, построенном в Средние века, город до сих пор окружала крепостная стена. К несчастью, никто из женщин не вышел раньше, теснота и неудобство продолжались до самого конца.

Спросив дорогу, я двинулся в путь и вскоре догнал женщин, идущих туда же. Я хотел по-быстрому обогнать их, но они разговорились и задержали меня. Это были «хомячихи», женщины, которые шли от фермы к ферме, покупая столько еды, сколько могли унести. Может быть, не только для своих нужд, но и, скорее всего, на продажу.

Офицер в отпуске обычно ходит с пустыми руками и не тащит на себе ничего. Мой чемодан был не тяжел, но, вместе с саблей, создавал некоторое неудобство. Женщинам с пустыми корзинами и сумками было намного легче. Но, по крайней мере, местность вокруг была очаровательна. Наконец, я смог отделаться от «своих» женщин, вдруг сорвавшихся к отдельно стоящей ферме.

Идти в одиночку было скучно, и меня раздражал чемодан. Дорога шла через еловые посадки вверх по крутому склону. На горизонте я заметил стройный женский силуэт, движущийся мне навстречу. Не Руфь ли это? Это было бы здорово, но она же простудилась. Двигаясь навстречу друг другу, мы вскоре сошлись, это и вправду была моя Руфь, рядом с которой шла жесткошерстная такса. Руфь дружелюбно, но слегка застенчиво улыбнулась мне. Мы мимолетно поцеловались. Я стал чаще перекладывать чемодан из одной руки в другую, потому что это давало возможность еще раз обнять и поцеловать Руфь.

Я был счастлив и умиротворен — кажется, теперь отпуск пройдет хорошо. Простуда Руфи чудесным образом исчезла. Она свободно и естественно болтала со мной, пока мы шли к старому зданию школы в Викенродте, в котором она жила. Руфь вела меня напрямик, по лугу, чтобы избежать пересудов в деревне. Сначала я встретил в коридоре ее мать. Она носила черное и выглядела опечаленной. Недавно в России убили ее единственного сына.

Как и все остальные, после окончания школы он пошел служить. Кроме прочего, его привлекли рассказы офицеров, приезжавших в школу во время французской кампании и говоривших о победах на западе.

В 1942-м брат Руфи попал на фронт в чине пехотного лейтенанта и был убит во время минометного обстрела в одном из своих самых первых боев.

Чтобы не усугублять ее горя, я не стал говорить о своем военном житье. Это было просто — я хотел провести отпуск в мирном месте, подальше от войны. Мне удалось выбросить из головы весь жесткий опыт последних месяцев. Форма не напоминала мне о войне. Я гордо носил ее и надеялся как-то впечатлить ею Руфь. Как бы я хотел проехаться передней верхом!

Носить штатское я не хотел. Я давно вырос из школьной одежды. Форму я носил с весны тридцать восьмого. У меня были прекрасные костюмы, сшитые для меня в Бельгии и Франции, но они были черными, вечерними. Светлых тканей теперь не было.

Из-за войны отец Руфи стал директором школы в большой соседской деревне и снял там комнату, чтобы не делать каждый день долгих переходов. Общественного транспорта там не было, а ездить на своей машине он не мог из-за скудных карточек на бензин. В тот день он сделал исключение и приехал домой после обеда, чтобы взглянуть на меня. Он был крепким, приветливым и живым человеком. В разговоре я узнал, что в Викенродте жили протестанты, в то время как в Бунденбахе, где он теперь работал, католики, и эта разница с самого начала добавила сложностей ему как директору. Еще католики были скептически настроены к национал-социализму. Как все учителя, он был членом партии и занимал в деревне важный пост ортсгруппенляйтера (политический руководитель крупнейшей административной единицы в крейсе (районе), состоящей из нескольких деревень или малых городов, или части крупного города, в которой проживает 1500–3000 семей) в ранге блоквартса (квартального надзирателя). После 1945 г. его посадили в тюрьму, но потом освободили как явного оппортуниста, а не ревностного наци.

Нет, он никогда не был злобным наци. Он даже участвовал в делах местного церковного прихода, что не нравилось НСДАП. В деревне люди обычно не задумываются о политике — если только она сама не влезет в ссору между соседями. Во всяком случае, теперь я знал, что и Руфь была протестанткой и религия не могла встать между нами.

В школе было тепло и уютно. Я избаловался на хорошей еде, которую в деревне тогда еще можно было найти. Я гулял с Руфью по красивым окрестностям, не для того, чтобы нагулять аппетит, а ради того, чтобы поцеловаться с ней или поговорить о пустяках. В гостиной мы редко бывали одни, даже если хотели.

Мать Руфи все время работала в примыкавшей к гостиной кухне и то и дело высовывала голову в дверь, чтобы о чем-то спросить или вставить свою реплику. Многочисленные комнаты на первом этаже, над большим залом, не отапливались. Так что у нас было немного возможностей оказаться друг с другом так близко, как нам хотелось. Приходилось остановиться на бесконечных поцелуях. Но нам и этого хватало, чтобы сблизиться насколько возможно, и мы говорили о помолвке и свадьбе. Это было как раз то, о чем я не мог не думать.

Ранняя женитьба положила бы конец моему вынужденному воздержанию. В те времена идеал в виде невесты-девственницы, которая выходит замуж за человека, способного ее содержать, был возможен экономически, лишь если муж успевал получить образование. Имея чин обер-лейтенанта, я соответствовал этому критерию — до определенной степени. Так что мужские добрачные упражнения приходилось отложить.

Руфь казалась мне привлекательной и прекрасной женщиной во всех отношениях, не только своими длинными темными волосами и приятной внешностью, но и ее нежной душой. Естественно, она встрепенулась, когда я произнес слово «помолвка». Когда отец Руфи вернулся в Викенродт на выходные, я попросил у него руки его дочери, довольно формально и зажато. У меня не было твердого представления, как себя вести в такой ситуации. Так что, следуя своей офицерской привычке, я взял быка за рога, чтобы покончить с неопределенностью.

Ответ отца был довольно неуклюжим: «Ну, что я на это скажу? Руфи едва исполнилось 19, она еще слишком молода. Я должен посоветоваться с женой. А что сама Руфь думает по этому поводу?» Мы еще поговорили о каких-то неважных вещах, а потом он позвал Руфь. Ее мать тоже сказала пару фраз. Руфь засмущалась и покраснела, но сказала ему простое и однозначное «да». На этом вопрос был решен. Мы устроили небольшое празднество в узком семейном кругу, хотя было трудно сделать что-то сверх того гостеприимства, которым я и так пользовался. Теперь я хотел как можно скорее добраться до дома, представить родителям свою невесту.

Я позвонил им и рассказал о помолвке и сказал, когда мы у них будем. Следующие несколько дней в доме Бёкелей пролетели как миг. Во всей округе выпал первый снег. Отец Руфи убедил сельского старосту отвезти молодую пару на станцию в Кирн на своей коляске. Это было романтичное путешествие по заснеженным лесам и долинам.

Поезд до Франкфурта был переполнен. Место было только в купе первого класса. Безо всякого смущения мы вошли и сели. Остальные пассажиры, должно быть, заметили, насколько мы любим друг друга. Начался старательно направляемый разговор, который Руфи совсем не понравился. К тому времени, как у нас стали проверять билеты, ей хотелось взять и исчезнуть. Кондуктор отпустил меня безнаказанным, а за ее билет первого класса пришлось доплачивать. До Франкфурта это было дорого. Там мы надеялись найти место в купе второго класса. Руфь чувствовала себя так, словно ее поймали на воровстве.

Во Франкфурте была долгая стоянка, которую я не хотел проводить в зале ожидания на станции. Помахав отпускными бумагами, я купил нам обед в большом отеле через дорогу от вокзала.

Потом, сидя в экспрессе, идущем из Франкфурта, я обнаружил, что наше купе — первого класса, пониженное до второго. Соответствующая табличка была довольно слабо приделана на сдвижную стеклянную дверь купе, так что я ее снял и сунул на полку для багажа. Теперь купе было только нашим, мало кто в те времена ездил первым классом. В поезде было мало народу, места хватало всем. Купе было нашим. Только на остановках, когда сходящие и севшие пассажиры ходили по коридору, мы вели себя прилично. Мы почти не видели пейзажа за окном. Поцелуи и объятия заставили время поездки пролететь незаметно.

В Геттингене нас встречала моя сестра. Ей за пару дней до того исполнилось 18, и я был потрясен тем, как она превратилась из младшей сестренки в женщину. Она была очень приветлива и даже держала в руках несколько цветов. Родителям понравился мой выбор, и они встретили нас тепло как никогда. В качестве меры предосторожности отец нанял детективное агентство разузнать о семье Бёкелей. Результаты его успокоили. Узнал я об этом уже позже, совершенно случайно. Может быть, родители хотели, чтобы я женился позже, из- за смутных времен, в которые мы жили, но они видели, как я был влюблен. Кроме этого, им понравилась Руфь.

Но теперь люди открыто стали говорить о превосходстве русских в искусстве зимней войны и о большом наступлении, которое замкнуло в окружении нашу армию в Сталинграде. Военные сводки по радио почти все были о Сталинграде. Я не мог в это поверить. Когда я уезжал, ситуация казалась устойчивой. Родители мои, однако, сомневались. Чему верить? Я не хотел, чтобы что-то омрачало время, проведенное с Руфью. Узнаю, что произошло, когда вернусь в Сталинград. Так что я не тратил времени на раздумья о войне — я жил сегодняшним днем и был более счастлив, чем когда-либо раньше. Объявления о помолвке, которые мы разослали, были написаны в самом традиционном стиле, но — по случаю ограничений военного времени — на мягкой газетной бумаге. Отец думал, что сначала помолвку должен одобрить мой командир полка. В общем, он был прав.

Но я об этом не знал и колебался: «Помолвки случаются неожиданно, как буря, потому что ничего нельзя предсказать, так как я могу просить разрешения, если я не знаю, когда состоится свадьба? До нее еще много времени — и, кроме того, мне вряд ли откажут в отпуске для свадьбы, когда у меня отец — государственный служащий и партийный функционер. Что еще им может быть нужно?»

Я тщетно надеялся, что в родительском доме мы сможем сойтись ближе, — этого не случилось. Мать все время была рядом с нами, или сознательно, или из любопытства, или из материнской заботы. Мы так и не продвинулись дальше поцелуев и объятий.

В те дни родителей могли наказать за «купеляй» (сводничество. — Примеч. пер.), если бы они позволили помолвленной паре спать вместе. Такие уж были законы, хотя их то и дело нарушали.

В госпитале в Геттингене я навестил одного-двух старых школьных друзей. Один из них, будучи пехотинцем, сильно обморозил пятки зимой 1941–1942-го, и ему несколько раз проводили ампутации. Война для него кончилась. Я еще не дошел до того, чтобы ему завидовать. Мы были еще молоды и не могли представить себе жизни инвалида. Другой мой друг был серьезно ранен в горло, но уже выздоравливал. Поскольку запасная часть нашего полка стояла в Геттингене, я зашел и туда. Я встретил множество товарищей по оружию, которые ждали назначения на фронт после выздоровления. Остальные так и не попадут на фронт. Они обучали молодых рекрутов. Мой однорукий радист теперь служил в чине унтер-офицера. Его, кажется, все любили. Мой старый командир, майор Фиттиг, тяжело раненный в плечо под Киевом, был рад, когда я, проходя мимо, задержался около него. Я не стал говорить ему о проблемах с его преемником.

Там был и Кульман. Он был в прекрасном расположении духа и не торопился на войну. С другой стороны, Футтигу не терпелось обратно на фронт. Кульман днем муштровал новобранцев, а вечером любил ходить в старом Геттингене по многочисленным барам. Он получал от войны наслаждение и чувствовал себя в военной форме важной персоной. Как бывший госслужащий, он всегда чувствовал свою малозначительность, а теперь все было по-другому. Он был слишком милитаризован, хотя и не всегда в плохом смысле слова.

Конечно, я с ними выпивал, и мы были лучшими друзьями. Я больше их не видел. Футтиг был убит в Польше незадолго до конца войны, Кульман умер до того, как я вернулся из плена.

Мой добрый друг Клаус Петерс был в отпуске по ранению после легкой раны. Как же я был доволен, что могу с ним посудачить о своей прекрасной невесте. Клауса я тоже больше не видел. В 1944-м он погиб в России в чине пехотного лейтенанта. Родители его были старыми, а Клаус у них был единственным. Мать так и не оправилась от потери и ни с кем не хотела разговаривать об этом.

Последние дни отпуска, к сожалению, пролетели очень быстро, но это были лучшие дни моей жизни. Может быть, на будущий год мы поженимся. Многие молодые офицеры-фронтовики женились рано и оставляли молодых вдов, с детьми или без. На станции я поцеловал Руфь на прощание, и она исчезла… на годы. На долгое, долгое время все, что мне оставалось, — это воспоминания о ней.