ГЛАВА 5 КОНСТИТУЦИОННЫЙ ЭКСПЕРИМЕНТ

ГЛАВА 5

КОНСТИТУЦИОННЫЙ ЭКСПЕРИМЕНТ

Октябрьский манифест открывал путь к ослаблению возникшей в отношениях между государством и обществом в России напряженности. Однако цели своей он не достиг. Ведь конституционный строй может успешно существовать лишь при условии, что и правительство, и оппозиция принимают правила игры, в России же к этому не были готовы ни монархия, ни интеллигенция. И та и другая отнеслись к новому порядку как к помехе или отклонению от верного пути, который первая видела в самодержавии, а вторая — в демократической республике. В результате конституционный эксперимент, хотя и имел определенные положительные последствия, в целом провалился.

Подписывая манифест, Николай II смутно сознавал: документ таит в себе «конституцию». Но ни сам он, ни его советники ни умом ни сердцем не были готовы признать, что конституция означает ограничение самодержавия. Хотя отныне, объявлялось в манифесте, ни один закон не будет принят без одобрения избранного народом законодательного органа, двор, как видно, не понимал, что такое обещание подразумевает принятие конституции. По свидетельству Витте, лишь два месяца спустя Трепов поставил вопрос о необходимости такого документа¹. Даже в тексте изданной в апреле 1906 года конституции составители тщательно избегали самого слова «конституция», воспользовавшись традиционным названием «Основные законы», как прежде называлась первая часть общего Свода законов.

Николай II не считал ни Октябрьский манифест, ни Основные законы чем-то ущемляющим его самодержавные прерогативы. В его представлении Дума была органом консультативным, а не законодательным («Я создал Думу не для того, чтобы она мной управляла, а чтобы она мне советовала», — говорил он военному министру)². Более того, он полагал, что, «даровав» Думу и Основные законы по своей воле, никак не может быть связан ими и, коль скоро не присягал новому порядку, вправе и отменить его по своему желанию³. Очевидное противоречие между сущностью конституционного строя и упорным нежеланием двора признать перемены приводило к поразительным ситуациям. Так, даже П.А.Столыпин, более всех в России достойный называться истинным парламентским премьер-министром, утверждал в частной беседе, что в России нет конституции, ибо такой документ должен явиться результатом соглашения между правителями и подданными, тогда как Основные законы царем были попросту дарованы. На его взгляд, российское правительство было не «конституционным», а «представительным», и единственными ограничениями царской власти могли быть лишь те, что сочтет нужным на себя наложить сам царь⁴. А что можно сказать о В.Н.Коковцове, преемнике Столыпина на посту председателя Совета министров, который, обращаясь к Думе, заявил: «У нас, слава Богу, нет еще парламента»⁵.

Англичанин Морис Бэринг по личным впечатлениям 1905–1906 годов пришел к выводу, что российская бюрократия хотела бы в идеале иметь «парламентские институты и самодержавное правительство» одновременно. В России по этому поводу иронично замечали: царь «готов дать конституцию, только бы при этом сохранилось самодержавие»⁶. Если допустить, что столь противоречивая ситуация может вообще иметь разумное объяснение, то искать его, вернее всего, следует в традиционных консультативных органах, существовавших в Московской Руси, так называемых Земских соборах, которые созывались время от времени, чтобы подать царю ни к чему его не обязывающий совет. Хотя, разумеется, согласно Октябрьскому манифесту и Основным законам 1906 года, Дума была органом законодательным, а не консультативным, так что аналогия с прошлым правомочна разве на психологическом уровне.

Поведение царского правительства при конституционном строе невозможно понять, не учитывая настроений разнообразных монархических группировок, считавших Октябрьский манифест чуть ли не трюком, который сыграли с царем Витте и будто бы стоящие за его спиной евреи. Монархистам тоже манифест и Основные законы вовсе не казались чем-то непреложным и необратимым — что царь даровал, то он может и отнять. Группировки эти, состоявшие главным образом из землевладельцев (многие из западных областей), публицистов правого толка, духовенства, а также сочувствующей им мелкой буржуазии, исповедовали весьма примитивную идеологию, базирующуюся на двух принципах: самодержавие и Россия для русских. И все их мировоззрение все более и более сводилось к оголтелому антисемитизму, к видению причин всех бед русского народа в евреях: евреи-нехристи хотят прибрать к рукам весь мир. Самой влиятельной из этих группировок был «Союз русского народа», устраивавший патриотические демонстрации, издававший злобную антисемитскую литературу и время от времени организовывавший еврейские погромы, не гнушаясь помощью головорезов из черносотенцев. Это крайне правое крыло, во многом предвосхитившее немецких национал-социалистов 1920-х годов, при истинно демократических выборах едва ли получило бы хоть одно место в Думе. И своим неправомерно широким влиянием эти группировки были обязаны сочувствию правящей верхушки и наиболее консервативных государственных деятелей. Именно они поддерживали в царской семье веру в неколебимую преданность народа династии Романовых и идеалам самодержавия⁷.

Наиболее либеральные представители бюрократии были бы согласны вручить некоторую ограниченную власть представительному органу. По свидетельству чиновника высокого ранга, мысль о представительном институте, с которым можно разделить ответственность (если не власть), «непрерывной нитью» тянулась к правительственным кругам⁸. Подоплеку этих настроений вскрыл кайзер Вильгельм II в письме царю в августе 1905 года в связи с учреждением так называемой Булыгинской думы: «Твой манифест, предписывающий образование «Думы», произвел прекрасное впечатление в Европе… Ты сумел глубоко заглянуть в сознание своего Народа и возложил на него часть ответственности за будущее, которую он, по-видимому, был бы рад взвалить на тебя одного и тебе одному выражать все недовольство»⁹.

Но с точки зрения бюрократии, о таких достоинствах парламента можно говорить, только если его ограничить чисто церемониальными функциями. В.А.Маклаков так описывал взгляды весьма близкого ко двору министра И.Л.Горемыкина накануне открытия Первой думы: «Что касается Думы, то она была для него не более чем усложнением законодательной процедуры. И это усложнение казалось ему по существу ненужным; но однажды на свое несчастье ее создав, он должен был свести ее к минимуму. Это было нетрудно. План правительства в отношении Думы был прост. Для начала было достаточно, чтобы депутатам была оказана честь быть принятыми императором; затем будут утверждены их мандаты и выработаны правила. Затем наступит перерыв, который нужно объявить как можно скорее; таким образом заседания отложатся до осени. Потом наступит этап обсуждения бюджета. Практические нужды сами дадут себя знать, лихорадка спадет, порядок восстановится, и все останется как прежде»¹⁰.

Не все царские министры рассуждали подобным образом. Столыпин, в частности, пытался войти в настоящее сотрудничество с Думой. Однако Горемыкин точнее отразил настроения, царившие при дворе и среди консерваторов, — эти настроения препятствовали эффективному парламентскому управлению в тот момент, когда самодержавное правительство оказалось бессильно. Словно желая показать, какие чувства он питает к Думе, Николай отказывался переступить ее порог, предпочитая принимать депутатов в Зимнем дворце. [Дякин B.C. Русская буржуазия и царизм в годы первой мировой войны 1914–1917. Л., 1967. С. 169. Николай II впервые самолично появился в Думе в феврале 1916 года, через десять лет после ее учреждения, во время серьезного политического кризиса, вызванного поражениями России в ходе первой мировой войны.].

Позднее, после революции, некоторые государственные деятели царского аппарата оправдывали нежелание самодержавия делиться властью с Думой тем доводом, что российское «общество», представленное интеллигенцией, было неспособно управлять страной — установление парламентского правления в 1906 году только приблизило бы разгул анархии, начавшийся в 1917-м ¹¹ Но деятели, оказавшиеся в эмиграции, были крепки, что называется, задним умом: в свое время консервативно-либеральная парламентская коалиция в сотрудничестве с монархией и ее аппаратом могла бы быть гораздо эффективней, чем в марте 1917 года, когда после отречения царя у нее не было иного выхода, как искать поддержки у революционной интеллигенции.

Если бы русская интеллигенция в политическом смысле была более зрелой — то есть более терпеливой и лучше разбирающейся в психологии правящих кругов монархии, — России, возможно, удалось бы совершить упорядоченный переход от полуконституционного к полноценному конституционному строю. Но этих качеств просвещенному сословию, к несчастью, не хватало. С того дня, как конституция вступила в силу, они использовали любую возможность развязать войну против монархии. Радикально настроенные интеллигенты отвергали сам принцип конституционной монархии и парламентского управления. Сначала они бойкотировали выборы в Думу, потом, осознав ошибочность этого шага, приняли участие в выборах, но с одной лишь целью разрушать парламентскую работу и изнутри призывать народ к бунту. Партия кадетов в этом отношении была лишь немногим более конструктивна. Либералы, признав принцип конституционной монархии, считали при этом Основные законы 1906 года маскарадом и делали все, что было в их силах, чтобы лишить монархию действенной власти. [Между депутатами первых двух российских Дум и теми, кто составлял Французскую Национальную Ассамблею в 1789–1791 годах, существует важное различие. Русские депутаты были в подавляющем большинстве интеллектуалами, не обладающими никакими практическими навыками. Третье сословие, главенствовавшее в Генеральных штатах и Национальной Ассамблее, напротив, состояло из практикующих юристов и дельцов, «людей действия и дела» (Thompson J.M. The French Revolution. Oxford, 1947. P. 26–27)].

В результате традиционные разногласия между властями и интеллигенцией не ослабли, а только более усугубились, так как теперь появилась свободная трибуна, где находили выход их эмоции. П.Б.Струве, с беспокойным чувством взиравший на эту борьбу, понимая, что она неизбежно окончится катастрофой, писал: «Русская революция и русская реакция как-то безнадежно грызут друг друга и от каждой новой раны, и от каждой капли крови, которыми от обмениваются, растет мстительная ненависть, растет неправда русской жизни»¹².

* * *

Специалистам, призванным правительством для составления новых Основных законов, было наказано создать документ, который бы исполнил обещания Октябрьского манифеста и при этом сохранил большинство традиционных прерогатив российского самодержавия¹³. С декабря 1905 года до окончания работы в апреле 1906-го было выработано несколько черновых вариантов, которые обсуждались и пересматривались на заседаниях кабинета, иногда под председательством царя. В конечном счете был принят консервативный вариант — консервативный и в смысле избирательного законодательства и в смысле доли власти, оставленной в руках монархии.

Избирательный закон был выработан собранием государственных чиновников и народных представителей. Основной вопрос сводился к тому, вводить ли равное и прямое голосование или принять систему непрямого голосования по сословному цензу через выборных представителей¹⁴. Следуя рекомендациям бюрократии, было решено принять систему непрямых выборов по сословиям с тем, чтобы уменьшить долю тех избирателей, которые предположительно отдали бы голоса за более радикально настроенных избранников. Устанавливалось четыре избирательных курии: дворянская, городская, крестьянская и рабочая, причем последней предоставлялось право голоса, которого лишал ее проект Булыгина. Выборное право было устроено так, что один голос дворянства приравнивался к трем голосам мещан, 15 крестьян и 45 рабочих¹⁵. Повсюду, кроме больших городов, избиратели отдавали голоса за выборных, которые, в свою очередь, избирали либо других выборных, либо сразу депутатов Думы. Такое положение о выборах не отвечало демократическим принципам, за которые боролись либеральные и социалистические партии, призывавшие к «четыреххвостым» выборам — всеобщему, прямому, равному и тайному голосованию. Правительство же надеялось, что, снизив число городских выборов, получит послушную Думу.

Пока шла работа над составлением конституции, правительство выпускало законы, обеспечивающие гражданские права, обещанные манифестом¹⁶. 24 ноября 1905 года была упразднена цензура для периодической печати — отныне газеты и журналы, опубликовавшие материал, расцененный властями как подстрекательский или клеветнический, отвечали только перед судом. Хотя во время первой мировой войны некоторая предварительная цензура была возобновлена, все же можно сказать, что после 1905 года в России была полная свобода печати, что давало волю критиковать власти без каких бы то ни было ограничений. Законы, изданные 4 марта 1906 года, гарантировали свободу собраний и союзов. Гражданам позволялось устраивать собрания, о чем они по закону должны были заблаговременно — за 72 часа — известить начальника местной полиции; во время собраний на открытом воздухе надлежало соблюдать определенные правила. Для образования союза также требовалось предварительно поставить в известность о том власти: если в течение двух недель не возникало никаких возражений, организаторы союза вправе были осуществить свои замыслы. Этот закон давал возможность образовывать профсоюзы и политические партии, однако на практике власти часто под тем или иным предлогом разрешения не давали. [М.Шефтель утверждает, что правительство никаких оппозиционных политических партий вплоть до своего падения в 1917 году не санкционировало (The Russian Constitution of April 23, 1906. Brussels, 1976. P. 247)].

Такого объема гражданских прав и свобод российская история еще не знала. Однако бюрократия находила способ обходить новые законы, воспользовавшись положениями закона от 14 августа 1881 года, который давал право губернаторам брать губернии под «охрану» и который значился в Своде законов вплоть до 1917 года. В период конституционного строя на огромных пространствах Российской империи был применен этот закон, и, таким образом, для жителей многих областей было приостановлено действие гражданских прав, в том числе свободы собраний и союзов¹⁷.

Новые Основные законы, опубликованные 26 апреля в разгар выборов в Думу, были весьма любопытным документом. Составленные таким образом, чтобы как можно менее отклоняться от традиционных Основных законов, они делали главное ударение, как и до 1905 года, на правах и прерогативах царя. Положения же, относящиеся к законодательным органам, носили оттенок некоторой назойливой оговорки, возникшей и вписанной задним числом. Чтобы внести ясность в путаницу старых и новых законов, монарха по-прежнему именовали «самодержцем», следуя старинной формуле, установленной еще при Петре I: «Статья 4. Императору всероссийскому принадлежит верховная самодержавная власть. Повиноваться власти его, не только за страх, но и за совесть, сам Бог повелевает»¹⁸.

Традиционно соответствующая статья описывала власть царя как самодержавную и неограниченную. Второе определение сейчас опустили, но это мало что значило, потому что в современном русском языке уже само слово «самодержец» — в петровские времена означавшее «государь», то есть независимый от иных властей, — приобрело смысл «ничем не ограниченный властитель».

России был дарован двухпалатный парламент. Нижняя палата — Государственная дума — состояла целиком из народных представителей, избранных согласно описанным выше положениям. Верхняя палата — Государственный совет — представляла собой тот же самый институт, который под этим же самым названием уже с 1802 года был предназначен превращать высочайшие распоряжения в законы и который состоял из назначаемых должностных лиц и представителей общественных институтов (церкви, земств, дворянских собраний и университетов). Верхняя палата по отношению к Думе должна была служить тормозом. Поскольку в октябрьском манифесте не было речи о Государственном совете, либералы усматривали в его создании нарушение обещаний.

Всякий указ должен был получить, помимо одобрения царя, еще и согласие обеих палат, а Государственный совет, как и царь, мог налагать вето на законодательные акты, исходящие из нижней палаты. Кроме того, через обе палаты должен был ежегодно проходить государственный бюджет — очень мощная прерогатива, которая в западных демократиях помогала контролировать исполнительную власть. Однако в России финансовую власть парламента подтачивало положение, согласно которому из ведения парламента изымались решения о выплатах государственного долга, расходах на царский двор и «чрезвычайные кредиты».

Парламент пользовался правом «интерпелляции», то есть мог потребовать от любого министра официального ответа на свой запрос. Если депутаты Думы сомневались в правомочности действий правительства — и только в этом случае, — соответствующий министр (или министры) должен был предстать перед думским собранием и объясниться. Хотя у законодательного органа не было права обсуждать вопросы, касающиеся генерального политического курса, ибо это позволило бы выражать недоверие министрам, право «интерпелляции» служило мощным рычагом ограничения бесконтрольных действий двора и министров.

В определенном смысле самыми существенными прерогативами нового парламента были свобода выступлений и парламентская неприкосновенность его членов. С апреля 1906 года по февраль 1917-го Дума служила трибуной беспрепятственной и часто весьма несдержанной критики режима. И это, возможно, гораздо сильнее подрывало престиж русского правительства в глазах народа, чем все выпады революционеров, ибо лишало правящую верхушку ореола всеведения и всемогущества, который они изо всех сил стремились сохранить.

К неудовольствию оппозиции за двором оставалось право назначать министров. Это положение менее всего устраивало либералов, желавших составить кабинет из своих людей, и оказалось самой напряженной точкой в отношениях между правительством и оппозицией в последнее десятилетие монархии. В этом вопросе либералы не шли на компромисс: проявленная в 1915–1916 годах готовность правительства воспринять американскую модель назначения министров, устраивающих парламент, не встретила отклика с их стороны; Николай II, в свою очередь, категорически отказывался предоставить Думе право назначать министров, так как был уверен, что ставленники Думы только заварят кашу, а затем уйдут от ответственности.

За двором сохранялось также право объявлять войну и заключать мир.

Существенно и то, что правительство не выполнило обещаний, данных Октябрьским манифестом относительно обеспечения «выборным от народа действительного участия в надзоре за закономерностью действий» властей. Помимо права интерпелляции, ограничивавшего бесконтрольную деятельность государства, но не дававшего возможности влиять на его политику, у парламента не было никаких рычагов для контроля бюрократии. И правящие круги, включая полицию, оставались на практике неуязвимы перед требованиями закона. Управленческий корпус имперской России оставался, как и прежде, вне сферы парламентского надзора и, по сути дела, представлял некое «надправовое», то есть неподзаконное образование.

Следующие два положения Основных законов 1906 года заслуживают того, чтобы на них остановиться подробней, ведь при том, что они встречаются и в других европейских конституциях, в России ими злоупотребляли особенно откровенно. Как и английский парламент, Дума избиралась на пять лет. Английская корона в современную эпоху не может и помыслить о том, чтобы распустить парламент и объявить выборы не по инициативе лидера парламентского большинства. В России все было по-другому: Первая дума просуществовала только 72 дня, вторая — 103 дня, и обе были распущены потому, что вызвали при дворе сильное недовольство своим поведением. Лишь после внесения в июне 1907 года неконституционных и односторонних изменений в закон о выборах, позволивших созвать более податливый состав, нижняя палата смогла прослужить законный пятилетний срок.

Еще более вредоносным было применение правительством статьи 87 Основных законов, позволявшей принимать чрезвычайные постановления в периоды «междудумья». Согласно формулировке этой статьи, такие скоропалительно принятые законы теряли силу, если не получали одобрения Думы в течение 60 дней с момента очередного созыва. Но власти весьма своевольно обходились с этой оговоркой, прибегая к ней не столько для того, чтобы совладать с чрезвычайной ситуацией, сколько с целью обойти нормальную законодательную процедуру — либо полагая ее слишком громоздкой, либо не рассчитывая на поддержку Думы. Случалось, заседания Думы намеренно оттягивались, чтобы дать возможность правительству проводить законы посредством чрезвычайных постановлений. Такая практика обесценивала всю законодательную деятельность Думы и подрывала уважение к конституции.

При наличии законодательного органа исполнение министерских обязанностей в прежнем порядке становилось уже бессмысленным. Совет министров, прежде безвластный орган, был превращен в кабинет под главенством председателя, который фактически, хотя и не номинально, становился премьер-министром. В новом обличье этот орган знаменовал отход от патриархального обычая личных докладов министра царю. При новом порядке решения, принятые Советом, были обязательны для всех министров. [Согласно С.Ю.Витте (Воспоминания. Т. 2. М., 1960. С. 545), этот орган намеренно назывался «Советом министров», а не «кабинетом», чтобы подчеркнуть отличие России от западных конституционных государств.].

В зависимости от применяемых критериев можно по-разному расценивать Основные законы 1906 года: либо как существенный шаг вперед по пути политического развития, либо как обманчивую полумеру, или, как назвал ее Макс Вебер, «псевдоконституцию» (Scheinkonstitution). С позиций высокоразвитых промышленных демократий русская конституция оставляла желать много лучшего. Но на фоне собственного прошлого России, в сопоставлении с пятью веками самодержавия, уложения 1906 года, конечно, знаменовали собой гигантский шаг в направлении демократического правления. Впервые правительство позволило выборным представителям народа участвовать в законотворчестве, обсуждать государственный бюджет, критиковать существующий строй и призывать к ответу министров. И если конституционный эксперимент не привел к сотрудничеству государства и общества, то повинны в этом не столько несовершенства конституции, сколько нежелание двора и парламента воспринять новый порядок и действовать сообразно представившимся возможностям.

* * *

Коль скоро стране был дарован парламент, то было очевидно, что возглавят его либералы. В революции 1905 года, основным результатом которой и явился манифест, различались две четко обозначенные фазы — первая из них удачная, вторая — нет. Первую фазу начал и осуществил «Союз освобождения», высшей ее точкой стал Октябрьский манифест. Вторая фаза, начавшаяся на следующий день после опубликования манифеста, вылилась в жестокие погромы, которые учиняли обе противоборствующие стороны — и революционные и реакционные партии. В конце концов полицейскими мерами правопорядок был восстановлен. Как вдохновители первой, успешной фазы революции либералы, естественно, в первую очередь пользовались ее плодами и свое преимущество намеревались употребить на то, чтобы привести Россию к полноценной парламентской демократии, а принципиальное решение двух социалистических партий бойкотировать выборы в Думу предопределило успех либералов.

Кадетская партия избрала крайне агрессивную парламентскую стратегию, ибо видела в бойкоте, объявленном социалистами, уникальную возможность перетянуть на свою сторону невостребованные ими голоса избирателей. Кадеты настаивали на неправомочности новых Основных законов: только сам народ через своих демократически избранных представителей имеет право создавать конституцию. Представитель консервативно-либерального крыла Маклаков считал, что лидеры его партии, памятуя события 1789 года во Франции, не хотели удовольствоваться меньшим, чем Учредительное собрание: «Я вспоминаю негодование съезда [кадетской партии] по поводу принятия конституции накануне созыва Думы. И более всего настораживала непритворность этого негодования. Либералы не могли не понимать, что если император созовет орган национального представительства, не установив для него законных границ, то он откроет дорогу революции. Они это понимали, и тем не менее эта перспектива их не пугала. Напротив, они восставали против идеи, что Дума должна работать в рамках прав, установленных конституцией. Что служит доказательством того, что они не воспринимали эту конституцию всерьез. «Национальное представительство», на их взгляд, было суверенным и имело право разрушить все преграды, воздвигнутые вокруг него конституцией. Легко увидеть источник такого направления мыслей. Их вдохновили образы Великой революции. Дума представлялась им Генеральными штатами и точно так же должна была превратиться в Национальное собрание и даровать стране истинную конституцию взамен той, которую бдительный монарх выдал исподволь»¹⁹.

Дума предоставляла кадетам удобное поле боя: здесь, апеллируя к «массам», они намеревались заставить монархию уступить всю свою власть. И все сомнения по поводу осмысленности стратегии конфронтации, которые могли бы зародиться в кругах наиболее трезвомыслящих либералов, заглушались впечатляющей победой кадетов на выборах. Будучи самой радикальной, партия кадетов собрала все те голоса, которые могли бы достаться эсерам или эсдекам, и поэтому создавалась иллюзия, что именно они, кадеты, представляют основную российскую оппозиционную партию. Имея 179 депутатских мест из 478, они явились самой мощной группой в нижней палате, а благодаря голосам, поданным за них рабочими, они получили все мандаты в Москве и Петербурге. И тем не менее они контролировали в Думе лишь 37,4 % мандатов и, не обладая абсолютным большинством, нуждались в союзниках. Конечно, они могли бы искать единомышленников на правом фланге, среди консервативных либералов. Но, стремясь овладеть голосами избирателей из рабочих и крестьян, обратились влево, к тем социалистам-аграриям, которые не представляли определенной партии, но были известны под общим названием «трудовиков».

Опьяненные успехом, уверенные, что стоят на пороге следующей, решающей стадии революции, кадеты перешли в наступление. Под руководством Милюкова они выразили согласие войти в Совет министров, но при одном условии: царь должен согласиться созвать Учредительное собрание. Как мы уже отмечали, переговоры Витте с консервативными либералами (Шиповым, Гучковым и другими) тоже не привели к какому-либо результату²⁰. Двор еще не раз предпринимал попытки привлечь к работе в Совете либералов и консервативных либералов, но неизменно встречал решительный отпор. Таким образом, борьба разворачивалась в российском парламенте не по вопросам политики, а по поводу самой природы российского конституционного строя.

* * *

Двор с замиранием сердца ожидал открытия Думы, не имея, однако, никакой четкой программы. Действительность превзошла самые худшие опасения.

Либеральные бюрократы убеждали царя, что выборы ничем не угрожают монархии, ибо положения о выборах, предопределившие перевес крестьянства, создадут вполне покладистую Думу. (Такую же ошибку в 1789 году допустила французская монархия, удвоив в Генеральных штатах представительство третьего сословия.) Не все разделяли такой оптимистический взгляд. Бывший министр внутренних дел и один из самых проницательных политиков России П.Н.Дурново предостерегал, что большинство выборных будут из радикальной «деревенской полуинтеллигенции», стремящейся укрепить свое влияние среди крестьянства²¹. И действительно, половину депутатов Первой думы составляли крестьяне, и многие из них — именно вышеуказанного типа. И они оказались далеко не теми благодушными мужиками, которыми воображение славянофилов-консерваторов населило российские просторы. С.Е.Крыжановский так описывал неприязнь, охватившую официальные круги при виде толп крестьянских представителей, заполнивших Петербург весной 1906 года:

«Достаточно было пообглядеться среди пестрой толпы «депутатов» — а мне приходилось проводить среди них в коридорах и в саду Таврического дворца целые дни, — чтобы проникнуться ужасом при виде того, что представляло собою первое Русское представительное собрание. Это было собрание дикарей. Казалось, что Русская Земля послала в Петербург все, что было в ней дикого, полного зависти и злобы. Если исходить из мысли, что эти люди действительно представляли собою народ и его «сокровенные чаяния», то надо было признать, что Россия, еще по крайней мере сто лет, могла держаться только силою внешнего принуждения, а не внутреннего сцепления, и единственный спасительный для нее режим был бы просвещенный абсолютизм. Попытка опереть государственный порядок на «воле народа» была явно обречена на провал, ибо сознание государственности, а тем более единой государственности, совершенно стушевывалось в этой массе под социальной враждой и классовыми вожделениями, а вернее и совершенно отсутствовало. Надежда на интеллигенцию и ее культурное влияние тоже теряла почву. Интеллигенция в Думе была сравнительно малочисленна и явно пасовала пред кипучей энергией черной массы. Она верила в силу хороших слов, отстаивала идеалы, массам совершенно чуждые и ненужные, и была способна служить лишь трамплином для революции, но не созидающей силой <…>

Отношение членов Думы из крестьян к своим обязанностям было весьма своеобразно. В Думу они приводили нахлынувших вслед за ними ходоков по разным делам, которых сажали в кресла, откуда приставам Думы было немало труда их выдворять. Полиция задержала как-то на улице у Таврического дворца двух крестьян, продававших входные во Дворец билеты. Оба оказались членами Думы, о чем и было доведено до сведения ее Председателя.

Некоторые из членов Думы с места же занялись революционной пропагандой на заводах, стали устраивать уличные демонстрации, науськивать толпу на полицию и т. п. Во время одной из таких демонстраций на Лиговке был избит предводительствовавший толпой буянов Михайличенко, член Думы из горнорабочих Юга. На следующий день он явился в заседание и принял участие в обсуждении предъявленного по этому поводу запроса с лицом, повязанным тряпками так, что видны были только нос и глаза. Члены Думы крестьяне пьянствовали по трактирам и скандалили, ссылаясь при попытках унять их на свою неприкосновенность. Полиция была первое время в большом смущении, не зная, что можно и чего нельзя в подобных случаях делать. В одном таком случае сомнения разрешила баба, хозяйка трактира, которая в ответ на ссылку пьяного депутата на его неприкосновенность нахлестала его по роже, приговаривая: «Для меня ты, с…, вполне прикосновенен», — и выкинула за дверь. Привлеченный шумом околоточный надзиратель, видевший эту сцену, составил все же протокол об оскорблении бабой должностного лица, каковым он признал члена Думы. Большие демонстрации устроены были на похоронах члена Думы (фамилию забыл), скончавшегося в белой горячке от пьянства; в надгробных речах он именовался «борцом, павшим на славном посту».

О некоторых членах Думы стали вдогонку поступать приговоры волостных и иных судов, коими они были осуждены за мелкие кражи и мошенничества: один за кражу свиньи, другой — кошелька и т. п. Вообще количество членов Первой думы, главным образом крестьян, которые, благодаря небрежному составлению списков избирателей и выборщиков, оказались осужденными ранее за корыстные преступления, — лишавшие участия в выборах, — или впоследствии в течение первого года после роспуска Думы, превысило, по собранным Министерством Внутренних Дел сведениям, сорок человек, то есть около восьми процентов всего состава Думы»²².

В день открытия Думы царь торжественно принял депутатов в Зимнем дворце и зачитал адрес, в котором выражалось признание нового порядка. Дума, побуждаемая кадетами, при единодушном одобрении всех, за исключением пяти депутатов, выдвинула в ответ революционные требования. Требования были таковы: упразднение верхней палаты, право назначать и увольнять министров, принудительное частичное отчуждение земли и амнистия политическим заключенным, включая тех, кто был осужден за терроризм. Когда при дворе, заранее осведомленном об ответе Думы, отказались принять депутацию, которая должна была собственноручно вручить царю этот ответ, в Думе почти единодушно было принято предложение выразить недоверие кабинету министров и требовать уступки полномочий министерству, избранному Думой²³.

Такое поведение Думы привело правительство, привыкшее к соблюдению всеми внешних приличий, в замешательство. Особенно обеспокоена была служба безопасности, страшившаяся зажигательного эффекта, какой думское красноречие могло иметь в деревне. Не в силах разобраться, почему власти позволяют думским депутатам требовать перемен в системе управления, тогда как рядового человека за то же самое преследуют, полицейские чины невольно приходили к убеждению, что велась «революционная пропаганда с согласия и как бы даже с поощрения правительства»²⁴. И если принять во внимание, что в глазах крестьян престиж правительства сильно упал после поражения в японской войне и из-за неспособности справиться с эсеровским терроризмом, то у полиции были все основания опасаться, что деревня выйдет из-под контроля.

В этих обстоятельствах при дворе созрело решение распустить Думу. Узнав об этом, кадеты и другие левые депутаты пожелали немедленно провести заседание Думы, однако затея не удалась, так как правительство оцепило войсками Таврический дворец. Надо сказать, что решение о роспуске Думы хоть и противоречило духу Основных законов, не нарушало их буквы. Однако кадеты и некоторые из их единомышленников увидели в этом удобный случай бросить вызов самодержавию. Перенеся заседание в Выборг, недосягаемые для русской полиции, они составили воззвание к российским гражданам, призывающее не платить подати и уклоняться от воинской повинности. Документ этот был абсолютно антиконституционным и совершенно бесполезным. Страна не откликнулась на выборгское воззвание, и единственным следствием его явилось то, что подписавшие его, среди которых были ведущие либеральные деятели, потеряли право быть избранными при последующих выборах.

Таким образом самонадеянность либералов привела их к поражению в первой же битве объявленной ими войны конституционной монархии.

* * *

Октябрьский манифест удовлетворял умеренную и либерально-консервативную оппозицию, но ни в коем случае не либеральных радикалов и социалистов. Последние рассматривали его лишь как предварительную уступку — вообще же, считали они, революция должна продолжаться до победного конца. И разжигаемое левой интеллигенцией насилие все больше охватывало страну, что вызывало ответный террор справа, принимавший формы еврейских и студенческих погромов.

Волнения в деревне в 1905–1906 годах имели два следствия. Прежде всего они раз и навсегда погасили исконно монархические настроения крестьян. Отныне мужик уже не ждал, что именно царь дарует столь вожделенную землю, — теперь все его надежды были только на Думу и либеральные и радикальные партии. Во-вторых, в центральной России крестьяне «выкурили» из имений многих помещиков, которые под угрозой разграбления бросали все и уезжали. И это ускорило ликвидацию помещичьего землевладения, начавшуюся с манифеста об освобождении крестьян и закончившуюся в 1917 году. После 1905 года крестьянство стало основным покупщиком поступавшей в продажу земли (37–40 %). Помещики, которые в 1863–1872 годах приобрели 51,6 % земли, в 1906–1909 годах составили лишь 15,2 % покупщиков.

Крестьянская жакерия обострялась кампанией политического терроризма, развернутой эсеровской партией²⁵. Мир еще не знал такого: волна убийств охватила коллективным психозом сотни, если не тысячи юношей и девушек, для которых убийство стало самоцелью, когда давно утрачен самый смысл действия. И хотя мишенью терроризма объявлялись правительственные чиновники, особенно из департамента полиции, на практике террор оказывался слеп и неразборчив. Как это обычно бывает, он принял форму тривиальной уголовщины с вымогательством денег и запугиванием свидетелей. Большинство террористов были молодыми людьми (старше двадцати двух лет — менее трети), и для них дерзкая, часто самоубийственная операция представлялась своего рода ритуалом возмужания. Самые яростные из террористов, максималисты, совершали убийства ради убийства, чтобы только ускорить крушение общественного строя. Последствия терроризма много шире, чем трагедии унесенных им жизней и репрессивных ответных мер, им вызванных. Террор снизил и без того достаточно низкий уровень политической культуры в России, деморализуя деятельных политиков и приучая к мысли, что обращение к насилию есть приемлемый способ решения сложных проблем.

Эсеры развернули массированную террористическую кампанию в январе 1906 года — то есть после того, как стране была обещана конституция. Широта кампании была ошеломляющей. В июне 1906 года Столыпин докладывал в Думе, что за прошедшие восемь месяцев совершено 827 покушений на жизнь чиновников министерства внутренних дел (к которому относились и полиция, и жандармерия), в результате которых 288 человек убиты и 383 ранены²⁶. Директор департамента полиции информировал Думу годом позже, что в двух Балтийских губерниях имели место 1148 террористических актов, которые привели к гибели 324 человек, в большинстве полицейских и солдат²⁷. Было подсчитано, что в течение 1906–1907 годов террористы убили или изувечили 4500 должностных лиц по всей империи²⁸. Если к этому прибавить частных лиц, общее число жертв левого террора за период 1905–1907 годов достигает 9000²⁹.

Надежда правительства на то, что Дума поможет справиться с таким положением вещей, не оправдалась. Даже кадеты отказывались осудить террористов, считая революционный террор естественной реакцией на террор правительственный. Когда один из думских депутатов отважился заявить, что при конституционном строе нет места террору, его сотоварищи набросились на него и назвали провокатором, а предложенная им резолюция набрала лишь тридцать голосов³⁰.

В столь сложных обстоятельствах — непокорный парламент, беспорядки в деревне и повсеместный террор — монархия обратилась к помощи «сильного человека», саратовского губернатора Петра Аркадьевича Столыпина.

* * *

Столыпин, которому было суждено занимать пост председателя Совета министров с июля 1906 года до самой своей гибели в сентябре 1911 года, был без сомнения самым выдающимся государственным деятелем имперской России. Единственным его соперникам — Сперанскому и Витте — при всех их несомненных талантах, недоставало присущего Столыпину сочетания кругозора государственного деятеля с искусством политика. Вовсе не оригинальный в своих начинаниях — большинство его идей были предначертаны ранее другими политиками, — Столыпин поражал и русских и иностранцев силой духа и цельностью характера; сэр Артур Николсон, британский посланник в России, считал его не более не менее как «самой замечательной фигурой в Европе»³¹. В своих действиях он руководствовался системой взглядов либеральной бюрократии, убежденной, что России нужна сильная власть, но что в современных условиях такая власть не может отправляться без поддержки населения. Дворянство, по его мнению, было вымирающим классом, и монархии следовало опираться на слой независимых крестьянских землевладельцев, создание которого и стало одной из основных целей его политики. Без парламента при этом обойтись было нельзя. Столыпин — почти единственный русский премьер-министр, обращавшийся к народным представителям как к равноправным коллегам, и в то же время он не верил, что парламент может управлять страной. Как и Бисмарк, примеру которого он во многих отношениях следовал, Столыпин рассматривал парламент лишь как вспомогательный институт. [ «Я вовсе не поклонник абсолютистского правления, — заявил Бисмарк в рейхстаге в 1884 году, — я считаю парламентское сотрудничество, верно примененное, столь же нужным и полезным, сколь парламентское же правление — вредоносным и невозможным» (Was sagt Bismarck dazu? / Ed. Klemm M. B. 2. Berlin, 1924. S. 126).]. И то что его усилия не увенчались успехом, свидетельствовало о непримиримости российских разногласий и о том, что стране трудно было избежать крушения.

Столыпин родился в 1862 году в Германии в дворянской семье, верой и правдой служившей престолу еще с XVI века.

Как характеризовал Столыпина Струве, он был типичным «служилым человеком, в средневековом понимании, инстинктивно и безоговорочно преданным своему царственному господину»³². Его отец был артиллерийским генералом, отличившимся в Крымскую кампанию; мать состояла в родстве с Александром Горчаковым, министром иностранных дел в царствование Александра II. Столыпину тоже прочили военную карьеру, однако физический недуг, перенесенный в детстве, помешал этому. Окончив гимназию в Вильно, он поступил на физико-математический факультет Петербургского университета, который окончил с отличием в 1885 году с кандидатским дипломом за диссертацию по земледелию. Человек высокообразованный (говорят, он свободно изъяснялся на трех иностранных языках), он предпочитал считать себя интеллигентом, а не чиновником, и это ощущение усугублялось тем, что и петербургское чиновничество смотрело на него как на постороннего, даже когда он поднялся на высшую ступень бюрократической лестницы³³.

Завершив образование, Столыпин поступил на службу в министерство внутренних дел. В 1889 году он был направлен в Ковно (бывшая польско-литовская территория), где находилось имение его жены, О.Б.Нейдгарт, принадлежавшей к высшему обществу. Здесь он провел тринадцать лет (1889–1902), исполняя должность предводителя дворянства (должность, назначаемая в этой области) и посвящая свободное время усовершенствованиям в поместье жены и изучению земледелия.

Годы, проведенные в Ковно, решающе повлияли на образ мыслей Столыпина. В западных губерниях России, где не знали общинного землевладения, полноправным хозяином земли был крестьянин. Сравнивая значительно лучшее положение сельского населения здесь с положением в центральной России, Столыпин готов был согласиться с теми, кто видел в общинном землевладении главное препятствие развитию села; а поскольку благосостояние села — главное условие устойчивости государства, то для сохранения в России закона и порядка, считал он, потребуется упразднить общинный уклад в деревне. Общинное землевладение во многих отношениях препятствовало улучшению экономических условий жизни крестьянства. Постоянные земельные переделы лишали крестьян заинтересованности в повышении плодородия полноправно не принадлежащей им земли, в то же время общинный уклад обеспечивал мужику прожиточный минимум. Благоприятствовал он и ростовщической деятельности предприимчивых и усердных крестьян. Столыпин был убежден, что России нужен класс независимых крестьян-землевладельцев, которые могли бы занять место отмирающего дворянства и явить собою пример для всего крестьянского населения страны³⁴.

Его плодотворную деятельность в должности предводителя дворянства заметили в министерстве внутренних дел, и в мае 1902 года Столыпин был назначен губернатором Гродно. В свои сорок лет он стал самым молодым из занимавших этот пост в Российской империи. Менее чем через год его перевели в Саратов — наиболее беспокойную губернию в России, известную крестьянскими волнениями в сильным эсеровским влиянием. Говорили, что этим назначением он был обязан Плеве, который желал примирить общественное мнение, подбирая деятелей, известных своими либеральными взглядами³⁵. За годы службы в Саратове он еще более утвердился в убеждении о пагубности общинного уклада, но, с другой стороны, понял, как сильно влияние общины на мужика, привлеченного ее уравнительным характером. При этом, как подметил Столыпин, община допускала лишь «равнение» на самый низкий уровень благосостояния. Чтобы дать возможность трудолюбивым крестьянам равняться по самому высокому уровню, необходимо, понял он, раздать удельные и государственные земли независимым земледельцам для образования и развития значительного частновладельческого крестьянского сектора наряду с общинным³⁶.

В 1905 году в Саратове было очень неспокойно. И в усмирении крестьянских волнений Столыпину пришлось проявить весь свой ум и отвагу. В отличие от многих других губернаторов, запиравшихся в тревожные минуты в кабинетах и предоставлявших усмирение населения жандармам и солдатам, он отправлялся в самые беспокойные, горячие места, беседовал с бунтовщиками и спорил с радикальными агитаторами. И своего поведения Столыпин не изменил, несмотря на многочисленные посягательства на его жизнь, при одном из которых он был ранен. Стремясь как можно реже прибегать к насилию, он снискал в правых кругах репутацию человека «мягкого» и «либерального», что никак не могло пойти на пользу его дальнейшей карьере.