ГЛАВА 3 СЕЛЬСКАЯ РОССИЯ

ГЛАВА 3

СЕЛЬСКАЯ РОССИЯ

В начале 900-х годов Россия была страной сугубо аграрной. Крестьяне составляли четыре пятых ее населения — согласно официальному статусу, и три четверти — по роду своих занятий: то есть соотношение было таким же, как во Франции накануне революции. Земледелие служило величайшим источником национального дохода. Экспорт России составляли главным образом продукты сельского хозяйства. Немногочисленный рабочий класс составляли вчерашние сельские жители, сохранившие теснейшие связи с деревней. Таким образом, императорская Россия по экономическому и социальному устройству была сравнима скорее с государством азиатским (скажем, с Китаем), чем с западноевропейским, хотя и числила себя частью Европы, в политике которой играла значительную роль.

Российское сельское население жило в несравненно более обособленном мире, чем селяне на Западе. Характер его отношений с чиновничеством и интеллигенцией можно уподобить, во всех смыслах, кроме расового, отношениям между коренными жителями Африки и их колониальными властями. Крестьянство оставалось глухо к влиянию Запада, лепившего из элиты нации европейцев, и сохраняло верность культурным традициям Московской Руси. Русские крестьяне говорили на своем диалекте, придерживались своей логики, преследовали свои интересы и на бар смотрели как на чужаков, которым приходится платить налоги и поставлять рекрутов, но с которыми у них не может быть ничего общего. Русский крестьянин был предан только своей деревне, родной волости, в лучшем случае смутное чувство патриотизма простиралось на губернию. А в национальном масштабе патриотизм сводился к верноподданничеству царю и подозрительности к инородцам.

Наступление европеизированной интеллигенции заставило монархию увидеть в крестьянине носителя «истинной» русскости и предпринять немалые усилия, чтобы оградить крестьянскую массу от развращающего влияния города. Государство позаботилось о культурной изоляции крестьянства, связав его общинными узами и введя систему особых налогов и законов. Крестьянин имел весьма ограниченные возможности получить образование, а немногочисленные учебные заведения, в которых могли обучаться крестьяне, монархия предпочла отдать в руки духовенства. Она препятствовала поселению в деревне посторонних, запрещала жить там евреям, и на переломе столетия именно в союзе самодержавия и крестьянства консервативные силы видели оплот нерушимости державы. Как показали последующие события, это было глубочайшим заблуждением. При всем очевидном консерватизме мужика его мировоззрение, его интересы и система ценностей были достаточно переменчивы. И если сам он не был способен возглавить революцию, то всегда с готовностью откликался на волнения в городах.

* * *

Жизнь русского крестьянина вращалась вокруг трех основных институтов: двора, деревни (или села) и общины (или мира). Все эти три социальных института отличались непостоянством, аморфной структурой, слаборазвитой иерархией и преобладанием личностных отношений над деловыми. С этой точки зрения условия жизни в русской деревне резко отличались от тех, что сложились в Западной Европе и в некоторых восточных странах (особенно в Японии), — факт весьма важный для русского политического развития.

Основным элементом уклада сельской жизни России был крестьянский двор. В 1900 году в Российской империи насчитывалось 22 млн. таких дворов, причем 12 млн. из них — в европейской части. Типичный крестьянский двор составляло большое и разветвленное семейство, где родители жили под одной крышей с неженатыми и женатыми сыновьями, с их семьями и незамужними дочерьми. Такой семейный уклад лучше всего отвечал климатическим условиям России, ибо краткость периода полевых работ (от 4 до 6 месяцев) требовала напряженных совместных усилий как можно большего числа рук. Статистика говорит, что чем крупнее был двор, тем более он преуспевал и богател: более многолюдный двор мог возделывать больше земли, содержать больше скота и зарабатывать больше денег на душу. Небольшие дворы с одним-двумя взрослыми работниками либо соединялись с другими, либо распадались¹. К концу XIX века в 40,2 % сельских дворов России было от шести до десяти домочадцев². Но, несмотря на явное экономическое преуспеяние, число больших дворов неуклонно сокращалось: во избежание раздоров, как правило, возникающих в больших семействах, молодые пары предпочитали отделяться и заводить собственное хозяйство. В XX веке по экономическим причинам, о которых мы поведем речь в свое время, ускорился распад больших дворов.

Хотя типичное хозяйство основывалось на родственных отношениях и все его члены были связаны кровными или брачными узами, основной критерий был все же экономический — то есть труд. Спаянность хозяйства зиждилась именно на совместном труде под руководством хозяина. Сын, оставивший деревню ради самостоятельной жизни, переставал быть членом хозяйства и лишался права на долю имущества. В свою очередь, чужеродцы (например, зять, пасынок, приемные дети), ставшие в хозяйстве постоянными работниками, получали права членов семьи³. Иногда на этом свободном основании создавались дворы из крестьян, не связанных между собой ни кровными, ни брачными узами.

Уклад русского крестьянского двора воспроизводил простую авторитарную модель, при которой все права над людьми и их имуществом принадлежали одному человеку — «большаку», или хозяину. Главой семьи был, как правило, отец, но его полномочия с общего согласия могли быть отданы и другому взрослому члену семейства. У главы были разнообразные обязанности: он распределял все полевые и домашние работы, имущество, разбирал семейные раздоры и представлял двор и имущество в сношениях с внешним миром. Крестьянский обычай наделял его непререкаемой властью над двором: в некоторых отношениях он был преемником власти, присущей владельцу крепостных — помещику. После манифеста 1861 года об освобождении крестьян правительство вменяло большаку в обязанность передавать в руки административной власти своих домочадцев для отбытия наказания. Он был главой семейства в самом архаическом смысле слова, чем-то вроде царя в миниатюре.

Политические и экономические устои русского крестьянства складывались в первые пять веков минувшего тысячелетия, когда никакая власть не могла воспрепятствовать их распространению по евразийским просторам, где не было недостатка в земле. Коллективная память об этом периоде коренится в крестьянском примитивном анархизме. Это же определило практику наследования, которой русские крестьяне придерживались и в новейшее время. Замечено, что в тех регионах мира, где ощущается недостаток обрабатываемой земли, среди землевладельцев, будь то крестьяне или дворяне, устанавливается, как правило, практика наследования по признаку первородства, то есть основная часть имущества переходит по наследству старшему сыну. Там, где земли вдоволь, наблюдается тенденция к «долевому» наследованию, то есть земля и иное имущество распределяются поровну между наследниками. [Goody J. Family and Inheritance. Cambridge, 1976. P. 117. Другим фактором, влиявшим на практику наследования, была близость городов. См.: Abel W. Agrarpolitik. Bd. 2. Gottingen, 1958. S. 154]. Даже когда стала ощущаться нехватка земли, русские крестьяне остались верны традиции. Вплоть до 1917–1918 годов, когда наследование земли было запрещено законом, русские помещики и крестьяне делили свое имущество на равные части между наследниками мужского пола. Этот обычай имел глубокие корни: попытка Петра I сохранить целостность имений высшего класса, вручая их неприкосновенными единственному наследнику, не увенчалась успехом.

Большую часть мужицкой земли составлял общинный надел, на который у него не было прав собственности: когда двор вымирал или снимался с места, надел возвращался общине. Но землю, находившуюся в личном владении крестьянина, а также всю его движимость (деньги, орудия труда, скот, запасы зерна и т. д.) обычай позволял наследникам делить между собой.

Практика долевого наследования имела глубокое влияние на сельскую жизнь в России и даже на многие иные, казалось бы, совершенно не связанные с этим стороны русской жизни. Ибо, как было отмечено, «переход mortis causa (то есть по причине смерти) есть не только средство воспроизведения социальной системы, но и путь, по которому складываются межличностные отношения»⁴. После смерти главы все хозяйство делилось между сыновьями, и те отселялись, чтобы жить собственными домами. В результате двор существовал не более срока, отпущенного на земле его хозяину, что делало этот основополагающий элемент русской деревни установлением крайне ненадежным. В течение жизни одного поколения — то есть три, четыре раза за столетие — дворы в России успевали распасться и разделиться подобно одноклеточным. Сельская жизнь России протекала в процессе непрерывного дробления, препятствовавшего развитию более высоких, более сложных форм социального и экономического устройства. Один двор порождал другие дворы, а те размножались сходным образом — подобное рождало подобное, и не было дано возможности появиться ничему новому или отличному.

Последствия описанного уклада станут очевидны в сравнении с обществами, где практиковалась нераздельность имущества. Принцип первородства обеспечивал большую устойчивость деревни и давал государству надежную опору в сельских установлениях. Вот какое сравнение проводит японский социолог между положением в китайской и индийской деревне, где не был известен принцип первородства, и положением в своей стране, где этот принцип превалировал: «Благодаря принципу наследования по праву первородства, распространенному в Японии, правящая прослойка деревни обретала сравнительную устойчивость из поколения в поколение. Такой устойчивости не было в Китае и в Индии… Китайское правило разделения наследства поровну препятствовало поддержанию устойчивого положения семьи, изменявшегося от поколения к поколению. В результате центр власти в деревне все время перемещался, авторитет главы падал и в пределах деревни не устанавливалось какого-либо превосходства или субординации… В Японии наследование по прямой линии пронизывало всю структуру деревни: дом главы, или родительский дом, свободно сохранял свою неприкосновенность благодаря системе наследования и тем самым накапливал традиционный авторитет. Семья, клан и деревня действуют сообща и укрепляют неделимость собственности. Так в сельском обществе Японии отношения между семьей — продолжательницей прямой линии и семьями по боковым линиям, отношения родителей и детей, хозяина и слуги повлияли в определенной степени на все стороны социальной жизни села»⁵.

Наблюдения, сделанные над Китаем, применимы и к России: и в том и в другом случае сельские установления были недоразвитыми и недолговечными.

Следует отметить некоторые черты крестьянского двора. Крестьянское хозяйство не оставляло места для проявления индивидуальности: в первую очередь это был коллектив, подчинявший интересы личности интересам группы. Во-вторых, воля большака была законом, а его распоряжения непререкаемы: жизнь двора приучала крестьянина к авторитарной власти и отсутствию норм (законов), регулирующих личные отношения. В-третьих, хозяйство двора не допускало частной собственности: все имущество было обобщено. Мужчины получали право владения движимым имуществом двора только в момент его разделения, то есть когда оно снова должно было превратиться в коллективное имущество нового двора. Наконец, не было преемственности дворов и, следовательно, не было ни понятия родовитости, ни особого статуса семьи в деревне, характерных для западноевропейского и японского деревенского общества. В общем, крестьянину-великороссу в таких условиях трудно было обрести чувство собственной значимости, уважение к закону и собственности или социальный статус в деревне — качества, необходимые для развития более высоких форм экономического и политического устройства. Просвещенные русские политические деятели в начале XX века прекрасно сознавали это и предпринимали попытки вывести крестьянство на более широкие социальные просторы. Однако время было безвозвратно упущено. Русские крестьяне жили в деревнях — название это, производное от слова «дерево», отражает основной строительный материал, в них применяемый. Большие деревни назывались селами. Обособленные хозяйства (хутора), расположенные на деревенских землевладениях, почти не встречались в центральной России: они были распространены в основном в западных и южных губерниях, находившихся до XVIII века под польским владычеством. Число дворов в деревнях в разных регионах было разным и зависело от природных условий, среди которых самым существенным была близость воды. На севере, изобилующем пригодными водоемами, деревни, как правило, были небольшими, но по мере удаления к югу они становились все крупнее. В центральных индустриальных областях Европейской России деревни в среднем насчитывали 34,8 двора, а в центральной черноземной полосе — 103,5⁶. Если в частном хозяйстве его обширность говорит о благосостоянии, то применительно к деревне верным оказывается обратное: небольшим деревням жилось лучше. Объяснение нужно искать в бытовавшей практике землевладения. По причинам, которые мы подробнее рассмотрим ниже, общинные земли нарезались на узкие наделы — полосы, разбросанные по деревенским угодьям в разных местах. В больших деревнях крестьянам приходилось затрачивать немало времени, чтобы со всеми своими земледельческими орудиями перебираться с одной полосы на другую, подчас находящуюся в нескольких километрах, что было особенно затруднительно в страду. Когда деревни становились слишком густонаселенными для успешного земледелия, часть жителей либо отселялась на новые земли и основывала новую деревню, либо обращалась к иному промыслу.

К концу XIX века в центральной России были десятки тысяч таких деревень, как правило, на расстоянии пяти-десяти километров друг от друга.

В сравнении с сельскими поселениями в других странах структура русских деревень была весьма аморфной и изменчивой, так как не имелось достаточных установлений для обеспечения ее прочности. Кирпичиком русской сельской жизни был двор, а не деревня. Основным официальным должностным лицом в деревне был староста, избиравшийся, часто против своей воли, по указанию чиновников, желавших иметь в деревне дело с ее представителем. Но так как сместить его с этой должности было во власти того же чиновничества, он представлял не столько жителей деревни, сколько власть⁷.

Мужицкое собрание — сельский сход — было связано больше с общиной, чем с деревней, что, как мы увидим далее, не одно и то же. Сход, состоявший из глав семейств, собирался время от времени для решения вопросов, представлявших интерес для всей общины. У него не было иных обязанностей и никакого постоянного учреждения. Отсутствие в деревнях учрежденческих образований — достаточно важный факт, ибо объясняет явное отсутствие политического опыта у русских крестьян. Русская деревня могла проявить высокую степень сплоченности под угрозой извне, но в своих пределах не могла создать органов самоуправления, способных дать крестьянам политический опыт, иными словами, научить их переносить усвоенные в стенах дома обычаи на более формальные социальные связи.

Причиной отсутствия в России достаточно устойчивого и эффективного деревенского устройства, причиной нестабильности деревни была, как и в случае двора, традиция наследования не по признаку первородства. Русская деревня по сравнению с английской или японской скорее напоминала поселение кочевников: служившая крестьянину жилищем изба возводилась за несколько дней и, подверженная пожарам, была едва ли долговечней и прочней шатра.

Община — третье деревенское установление, границы которого, как правило, совпадали с границами деревни, хотя деревня и община не одно и то же. Если деревня была некой физической общностью — совокупностью соседствующих домов, то община была легальным учреждением, связанным коллективным соглашением о распределении среди ее членов земли и налогов. Проживание в данной деревне не означало обязательного и непременного членства в общине: крестьяне, не имевшие земельных наделов, а также лица, не занимавшиеся земледелием (например, священники, учителя), не принадлежали к общине и не могли участвовать в ее решениях. Кроме того, хотя в подавляющем большинстве русские общины представляли собой, так сказать, «односложный тип», то есть охватывали одну деревню, это вовсе не было обязательным правилом. На севере, с его небольшими деревнями, община иногда состояла из нескольких деревень; в центральных районах, а еще чаще на юге большие деревни разбивались на две, а то и три общины.

Община была сообществом крестьян, совместно владеющих общинной землей. Эта земля, поделенная на полосы, время от времени перераспределялась между членами общины. Земельные переделы, производившиеся примерно каждые десять-двенадцать лет в зависимости от местных обычаев, имели целью привести земельные наделы в соответствие с теми изменениями, которые произошли во дворах по причине смертей, рождений или ухода домочадцев. В этом заключалась основная функция общины и ее отличительная характеристика. Община делила свои угодья на полосы так, чтобы наделить каждого члена участком, равным по качеству и удаленности от деревни. К 1900 году около одной трети общин, в основном по западным и южным окраинам, отказались от практики передела земли, хотя формально они считались именно «передельными». В Великороссии практика земельных переделов была фактически повсеместной.

Сельский сход (мир) решал вопросы, представлявшие интерес для членов общины, включая календарь полевых работ, распределение податей и иные фискальные обязанности (ответственность за которые для его членов представляла собой круговую поруку). Сход мог изгонять бунтарей и даже высылать их в Сибирь, обладал правом выдачи паспортов, без которых крестьяне не могли покидать деревню, мог даже принять решение о переходе всей общины в раскольную секту. Решения сход принимал при шумном одобрении большинства: он не терпел никакого несогласия с волей большинства, видя в этом проявление антиобщественного поведения. [Неприязнь к инакомыслию наблюдалась у крестьян повсеместно: Роберт Редфилд замечает, что «деревни не любят раскола» (Little Community. Uppsala; Stockholm, 1955. P. 44)].

Общины существовали главным образом в центральной России. На окраинах империи — там, где некогда было Польское государство, на Украине, в казачьих областях — было распространено индивидуальное землевладение, получившее название подворного. Здесь каждый двор имел в частном владении или брал в аренду участок земли, который возделывал по своему усмотрению. На севере и в центральной России, наоборот, вся крестьянская земля была нарезана на полосы и обрабатывалась по установленному общиной порядку. Крестьяне тут не владели единолично землей, права на которую были в руках общины в целом. В начале XX столетия 77,2 % сельских дворов в 50 губерниях европейской части России были охвачены общинным земледелием; в 30 или около того губерниях Великороссии общинное земледелие достигало 97— 100 %⁸. Принадлежность к общине и право на общинный надел не препятствовали крестьянину приобретать землю у помещика или иного землевладельца в частную собственность. В наиболее процветающих регионах нередкой была практика, когда крестьянин трудился и на общинной и на своей собственной земле. В 1910 году крестьяне европейской части России владели на общинных основаниях 151 млн. гектаров земли, а в индивидуальном владении имели 14 млн. гектаров. [Вычисления произведены на основе данных «Ежегодника России, 1910 г.» (СПб., 1911. С. 258–263). Большинство частных владений землей находилось в руках сообществ и целых деревень, а не отдельных хозяйств.].

Вопрос о происхождении русских общин — туманный и спорный. Некоторые видят в общине стихийное выражение приписываемого русским острого чувства социальной справедливости, тогда как другие усматривают в ней следствие государственной политики навязывания коллективной ответственности перед верховной властью и помещиком за исполнение крестьянами своих обязанностей. Новейшие исследования показали, что общинный передел земли, впервые встречающийся в конце XV века, в XVI веке стал явлением привычным, а в XVII веке распространился повсеместно. Исполняя разнообразные задачи, община служила как государственным чиновникам и помещикам, так и крестьянам. Первым она обеспечивала, благодаря институту коллективной ответственности, сбор податей и рекрутские наборы; вторым — возможность выступать сообща, всем миром в сношениях с внешней властью⁹. Принцип проведения земельных переделов через равные промежутки времени должен был создать (по крайней мере в теории) условия, при которых каждый крестьянин мог бы прокормить свою семью и в то же время выполнить обязательства перед помещиком и государством. Подобные соображения заставили правительство в период освобождения крестьян сохранить общинный уклад и распространить его на области где прежде он не был известен. Предполагалось, что, когда деревни высвободят свои земельные угодья, выплатив государству деньги, которые пойдут в виде компенсации помещикам, общины распадутся и крестьяне смогут вступить в права пользования своими наделами. Однако при консервативном правительстве Александра III были приняты законы, делавшие практически невозможным выход крестьян из общины. Эта политика вдохновлялась убеждением, что община в деревне — некая стабилизирующая сила, укрепляющая авторитет большака, препятствующая крестьянскому анархизму и образованию политически неблагонадежного безземельного пролетариата.

К 1900 году в России уже очень многие не питали иллюзий относительно общины. Правительственные чиновники и либералы отмечали, что общины, не предотвращая образования безземельного пролетариата, сковывают крестьянскую предприимчивость. Социал-демократы предрекали скорый их распад под воздействием все усиливающегося «классового расслоения» на бедняков, середняков и богатых крестьян. Государственная конференция по сельским проблемам, созванная в 1902 году по следам недавних крестьянских волнений, пришла к выводу, что основную причину отсталости русского сельского хозяйства нужно видеть в общине. [Кофод А.А. Русское землеустройство. СПб., 1914. С. 23. Леруа-Болье говорит, что уже в 80-х годах прошлого века сталкивался с разочарованием общинным укладом (Leroy-Beaulieu. The Empire of the Tsars and the Russians. V. 2. N.Y.; Lnd., 1898. P. 45–46)].

Но сами крестьяне упорно придерживались общинного земледелия: оно обещало справедливое и удачное распределение пахотной земли и способствовало укреплению сплоченности крестьянского хозяйства. К 1900 году земельные наделы значительно сократились, но крестьяне надеялись, что рано или поздно вся земля, находящаяся в частном владении, будет отчуждена и передана общинам для передела.

Три сельских института — двор, деревня и община — в совокупности составляли среду, формировавшую мужицкие социальные воззрения. Эти институты были приспособлены к суровым природным условиям, в которых приходилось трудиться российскому хлебопашцу. Но почти все, чему русский крестьянин мог обучиться в своем непосредственном окружении, было бесполезно, а подчас и вредно в приложении к иным сферам деятельности. Живя в маленьких общинах, русский крестьянин оказался неприспособленным для перехода к более сложному общественному устройству, где действовали уже не дворы, а отдельные индивидуумы, руководствуясь неличностными отношениями, и куда ему суждено было быть ввергнутым политическими потрясениями XX века.

* * *

Широко распространено мнение, что до 1917 года Россия была феодальным государством, где царский двор, церковь и ничтожная группа зажиточного дворянства владели всей землей, а крестьяне либо обрабатывали крошечные клочки своей земли, либо батрачили на богатых хозяев. Действительность была очень далека от этих представлений, которые возникли под впечатлением обстоятельств, сложившихся во Франции в 1789 году, где, действительно, огромное количество крестьян трудилось на чужой земле. А в таких западных странах, как Англия, Ирландия, Испания и Италия, которым посчастливилось обойтись без революционных преобразований, землевладение было сосредоточено в руках имущих, подчас в пропорциях весьма внушительных. (В Англии, например, в 1873 году четыре пятых сельскохозяйственных угодий находилось во владении менее чем 7 тыс. человек; в 1895 году лишь 14 % обрабатываемой земли Великобритании, не включая сюда Ирландию, возделывалось непосредственными владельцами, остальные земли обрабатывались на условиях аренды.) Россия же, напротив, была классическим примером страны малых крестьянских хозяйств. Латифундии первоначально существовали в приграничных областях, регионах, отвоеванных у Польши и Швеции. В период освобождения крестьян бывшие крепостные получили около половины ранее обрабатываемой ими земли. В последующие годы с помощью Земельного банка, предоставлявшего ссуды на весьма выгодных условиях, крестьяне смогли приобрести дополнительные наделы — главным образом у помещиков. К 1905 году крестьяне владели общинно или единолично 61,8 % всей состоящей в частном владении земли в России¹⁰. Как мы увидим ниже, после революции 1905 года ускорился уход землевладельцев-некрестьян из деревень, и к 1916 году, в канун революции, крестьяне европейской части России владели 9/10 пахотной земли.

Каковы бы ни были цели и устремления общин, в 1900 году они уже не способны были оделить всех своих членов равноценными участками: постепенно большая часть земель сконцентрировалась в руках наиболее крепких хозяев, к ним же отошло и большинство земель, выкупленных крестьянами в частное владение. В 1893 году 7,3 % общинных дворов не имело земли¹¹. Эти безземельные крестьяне, именуемые батраками, составляли одну из четырех категорий, которые можно было бы выделить в русском крестьянстве. К другим категориям относились крестьяне, земельные наделы которых были целиком общинными (таких было большинство), либо состояли как из общинных, так и из собственных земель, либо, наконец, те крестьяне (очень небольшое число), которые возделывали только свою собственную землю. [Согласно одному из положений, включенных в акт об освобождении крестьян, крестьянин, не желавший платить выкуп, мог получить в пользование дробный надел земли, именовавшийся «отрезком».]. Крестьяне двух последних категорий иногда именовались «кулаками». Термин этот, облюбованный радикальной интеллигенцией, не таил в себе определенного экономического смысла для самих крестьян, которые относили его как к зажиточным хозяевам, использовавшим наемный труд и занимавшимся торговлей и ростовщичеством, так и просто к рачительным, трудолюбивым и рассудительным земледельцам¹².

Распределение земли в деревне крайне осложнялось, с одной стороны, общинной практикой, а с другой — крепостным правом. До 1861 года русское имение не представляло собой некую нераздельную плантацию. По обыкновению помещик делил всю пахотную землю на две части: одну крепостные возделывали в его пользу, на другой — трудились для себя. Как правило, эти участки перемежались. При крепостном праве угодья русской деревни представляли собой мозаику из длинных узких полос земли. Это устройство, известное под названием «чересполосица», сохранилось и после отмены крепостного права. Нередко земля, оставшаяся за помещиком и обрабатываемая уже не крепостными, а наемными работниками, оказывалась в тесном кольце общинных земель. И земли, выкупленные крестьянами, тоже располагались в непосредственной близости с общинными владениями, что, конечно, не могло не раздражать членов общины, называвших эти соседские участки «вавилонами» и мечтавших об отчуждении их в пользу своих общин¹³.

Наследие крепостного права проявилось и в другом, неблагоприятном для крестьян обстоятельстве. Щедро наделяя свободных крестьян большими участками земли (около пяти гектаров на взрослого мужчину), Положение 1861 года сохранило пастбища и леса за помещиком. При крепостном укладе крестьянин мог пользоваться выгонами для выпаса скота и лесом для заготовки дров и строительных материалов. Этого права он лишился, когда были строго установлены границы владений. Некоторые помещики стали требовать с крестьян плату за пользование пастбищами, другие собирали дань за позволение крестьянскому стаду заходить в границы их владений. В конце века громче всего звучали жалобы крестьян на недостаток пастбищ. Для выпаса скота крестьянам требовались соответствующие участки — в идеале в соотношении одного гектара пастбищ к двум гектарам пашни; соотношение же, не удовлетворяющее минимуму — то есть соответственно одного к пяти гектарам, — делало невозможным содержание скота и лошадей¹⁴. Отсутствие леса оборачивалось большой бедой. В 1905 году наиболее распространенной формой бунта стала порубка помещичьего леса.

Широко было распространено представление, что Россия испытывала острый недостаток сельскохозяйственных угодий. На первый взгляд может показаться удивительным, что такая огромная страна, как Российская империя, могла испытывать недостаток в земле (или, что то же, страдать от перенаселенности сельских регионов). И действительно, России было далеко до плотности населения Западной Европы. При 130 млн. населения и 22 млн. квадратных километров территории средняя плотность населения Российской империи в 1900 году составляла 6 человек на кв. км. Даже в такой молодой в то время стране, как Соединенные Штаты, плотность населения была выше (8 человек на кв. км). И при этом Соединенные Штаты, столкнувшись с проблемой нехватки рабочих рук, открыли границы миллионам иммигрантов из Европы, а Россия задыхалась от перенаселенности деревни.

Объясняется этот кажущийся парадокс тем, что в аграрных странах плотность населения приобретает смысл только в сопоставлении числа жителей с площадью земли, пригодной для хлебопашества. И с этой точки зрения Россию едва ли можно считать страной необъятных просторов. Из 15 млн. кв. км европейской части России и Сибири только 2 млн. были пригодны под пашню и 1 млн. — под пастбища. Иными словами, в Великороссии пригодным для успешного ведения сельского хозяйства был только один квадратный километр из пяти. Если принять во внимание это обстоятельство, сведения о плотности населения в России приобретают иной смысл. В Сибири средняя плотность населения составляла в 1900 году 0,5 человека на кв. км — цифра ничтожная. В 50 губерниях европейской части России этот показатель возрастает до 23,7 человека на кв. км, что слегка превышает оптимальное соотношение, установленное специалистами в области экономической географии. [Ratzel F. Anthropogeographie. В. 2. Stuttgart, 1891. S. 257–265. Если воспользоваться вычислениями Ратцела, то страна с такими климатическими условиями, как в России, должна была бы иметь плотность населения, равную 23 жителям на кв. км.]. Но и эти цифры дают несколько искаженное представление из-за того, что в них включены малонаселенные районы севера России. Наибольший же интерес, благодаря тому, что в них сосредоточивалась основная масса крестьянства, представляют именно центральные губернии, плотность населения в которых составляла от 50 до 80 человек на кв. км. Такое соотношение соизмеримо с ситуацией во Франции и превышает соотношения, наблюдавшиеся в Ирландии и Шотландии. Таким образом, если брать Россию без Сибири и северных губерний, то плотность населения в ней вполне соответствовала западноевропейской.

Такой уровень плотности населения был бы вполне приемлем, не будь в дореволюционной России столь необычайно высок уровень прироста населения. При ежегодном перевесе рождаемости над смертностью, который составлял 15 человек на тысячу, Россия имела самый высокий в Европе уровень естественного прироста населения. [Современные исследования говорят о том, что рост населения в дореволюционной России был, возможно, даже выше, чем считалось в то время. Некоторые расчеты перевеса рождаемости над смертностью дают на 1900 год цифру 16,5 на тысячу человек и выше. В европейской части России эта цифра равна 18,4 (1897–1916), а на Нижней Волге достигала 20. Х.Дж. Хаббакук считает, что долевое («равнозначное») наследование, подталкивая молодых людей на скорейшее обзаведение своей семьей, вызывает рост численности населения (Journal of Economic History. 1955. N 15. P. 5–6).]. С помощью статистических данных можно продемонстрировать влияние такого роста населения на сельское хозяйство. В 1900 году в Российской империи земледелием было занято три четверти населения. Указанный уровень прироста в пересчете на 130 млн. населения России давал ежегодно 1 950000 новых граждан. Принимая во внимание очень высокий уровень детской смертности, можно говорить о миллионе (или близкой к тому цифре) дополнительных ртов, забота о прокорме которых падала на село. Учитывая, что среднее крестьянское хозяйство в Великороссии состояло из пяти человек и обрабатывало участок в десять гектаров, приходим к выводу, что России требовалось ежегодно 2 млн. гектаров дополнительной площади обрабатываемой земли. [По расчетам правительства, в период с 1861-го по 1901 год сельское население Российской империи возросло с 52 до 86,6 млн., а ежегодный прирост сельского населения в последние годы XIX столетия достиг 1,5 млн. (Kornilov A.//Melnik J. Russen iiber Russland. Frankfurt, 1906. S. 404). Этими данными пользовался Столыпин в 1907 году (см гл. 5). Однако коэффициент неточности российской статистики весьма велик, и вышеприведенные данные не учитывают ни жителей деревень из некрестьян, ни высокого уровня детской смертности.].

В Западной Европе проблемы, вызванные несколько меньшим, но все же достаточно быстрым ростом населения, начавшимся в середине XVIII столетия, решались отчасти эмиграцией в заморские страны, а отчасти индустриализацией. В XIX и начале XX века аграрные страны Европы (например Италия, Ирландия, Австро-Венгрия) избавлялись от избытка сельского населения благодаря эмиграции в Америку. Отток эмигрантов из Западной Европы в период между 1870–1904 годами исчисляли 25 млн. человек, что составляло приблизительно половину избыточного сельского населения. Большинство же из оставшихся находили себе применение в промышленности. Индустриализация допускала необычайно высокую плотность населения. Например Германия, которая в первой половине XIX века была основным поставщиком заокеанской эмиграции, во второй половине века благодаря росту промышленности не только перестала посылать своих людей за море, но и вынуждена была прибегнуть к импорту рабочей силы. В некоторых индустриальных странах плотность населения достигала потрясающего уровня: в Англии и Нидерландах она составляла до 250–270 человек на кв. км — то есть была в несколько раз выше, чем в самых густонаселенных регионах центральной России. И при этом названные страны не испытывали проблем перенаселенности. Не приходится сомневаться, что именно возможность решать проблему перенаселенности благодаря высокому уровню миграции и индустриализации во многом помогла западным странам избежать социальных революций.

В России не было такой спасительной отдушины: россияне искали счастья не в чужих странах, а осваивали собственные земли. Единственную значительную группу покидавших пределы страны составляли нерусские из западных губерний — из 3026 тыс. российских подданных, эмигрировавших в период с 1897 по 1916 год, 70 % были евреями и поляками¹⁵. Но так как евреи редко занимались хлебопашеством, а поляки возделывали свои исконные земли, их отток никак не решал проблемы русской деревни. Почему в России была такая слабая эмиграция, не совсем понятно, однако некоторые соображения напрашиваются. Возможно, одна из основных причин заключалась в том, что в России была распространена практика совместного возделывания земли, то есть сообща с соседями или всей общиной. Русский крестьянин не привык самостоятельно, в одиночку налаживать свой быт. И хотя крестьяне постоянно находились в поисках целинных земель, они обычно не снимались с места и не отправлялись в путь обособленно, только своим семейством (что было обычным делом для американского запада), но предпочитали осваивать новые земли всем миром, группой, достаточной для основания новой общины, — как правило, целой деревней или частью деревни¹⁶. Во-вторых, в самообеспеченном крестьянском хозяйстве почти не было в обращении денег, и поэтому крестьяне просто не имели средств на дорожные расходы. В-третьих, они пребывали в убеждении, что в России вот-вот начнется большое перераспределение земли, и боялись упустить такой счастливый случай. И, наконец, русскому крестьянину, живущему «во Святой Руси», в замкнутом, маловосприимчивом к чужим культурам мире, среди родственных ему по вере и происхождению славянских народов, дикой и нелепой казалась жизнь среди «басурман».

Промышленность России также была неспособна поглотить существенную часть избыточного населения деревни. В 80-е и, еще более, в 90-е годы быстрый рост промышленности потребовал привлечения большого числа рабочих рук: в 1860-е годы в российской промышленности было занято 565 тыс., а в 1900 году — 2,2 млн. человек (из которых около половины составляли фабричные рабочие)¹⁷. Прибегая к уже использовавшимся нами соотношениям по крестьянским хозяйствам, можно сказать, что в последние четыре десятилетия прошлого века число незанятых в сельском хозяйстве возросло с 3 до чуть ли не 12 млн. Но при ежегодном пополнении сельского населения на 1 млн. это означает, что промышленность поглощала в лучшем случае только треть прироста сельского населения. [Существовало еще 7–8 млн. человек, занятых в кустарном производстве, снабжавшем крестьян потребительскими товарами долговременного пользования (см.: Хромов П.А. Экономика России периода промышленного капитализма. М., 1963. С. 105). Большинство кустарей занимались своим промыслом в свободное от полевых работ время, и основным источником дохода для них по-прежнему служило земледелие.].

Рост населения при незначительном расширении площадей пахотной земли или несущественном потоке эмиграции означал, что объем распределяемой земли в общинах резко сокращался: средний надел на одну душу мужского пола в 1861 году составлял 5,24 га, а в 1900 году снизился до каких-нибудь 2,84 га. [Надежность этих данных, однако, подвергалась сомнению на том основании, что в них не учитываются крестьяне, которые ушли из деревень в города и индустриальные центры, хотя и продолжали числиться членами общины (Ермолов А.С. Наш земельный вопрос. СПб., 1906. С. 62).]. Нехватку земли компенсировали участками, взятыми в наем. К 1900 году крестьянами арендовалось более трети помещичьей земли¹⁸. И при всем том многие крестьяне не имели ни земли, ни постоянного заработка.

Часто безземельные или малоземельные крестьяне шли батрачить: зиму они проводили дома, а в посевную или уборочную страду нанимались к богатым крестьянам или помещикам, зачастую далеко от родного гнезда. Эти работники составляли существеннейшую часть рабочей силы помещичьих или частных крестьянских хозяйств. Другие искали случайных заработков в промышленности, не обрывая окончательно связей с деревней. Безземельные крестьяне в деревнях теряли всякий социальный статус и, отторгнутые от общины, вели неупорядоченный образ жизни.

Порой крестьяне, которых не могла принять община, уходили в города на поиски временной работы. Подсчитано, что в начале нашего столетия ежегодно около 300 тыс. крестьян, в основном мужчин, наводняли города в поисках какой-нибудь работы. Они торговали мелкими кустарными товарами или просто слонялись за неимением лучшего. Их присутствие заметно изменяло облик городов. Перепись населения 1897 года показала, что 38,8 % городского населения Российской империи составляют крестьяне и что это наиболее быстро растущая категория городских жителей¹⁹. В больших городах эта пропорция была еще внушительней. В канун XX столетия в Санкт-Петербурге и Москве соответственно 63,3 % и 67,2 % населения (хотя и не зарегистрированного законно) составляли крестьяне²⁰. Особенно привлекательными для них были города в процветающих аграрных регионах, где земледелие велось не общинным, а хуторским способом: казачьи станицы на Дону и Тереке и в юго-западной Сибири²¹. Здесь скапливалось множество батраков, жадно взиравших на зажиточные хутора и ждущих только сигнала к началу великого земельного передела.

В отличие от Западной Европы, в российских городах пришельцы не становились подлинными городскими жителями: говорили, что единственное отличие между крестьянами в деревнях и их собратьями в городах состоит в том, что первые носят рубаху навыпуск, а вторые заправляют ее в брюки²². Крестьяне, наводнявшие города, не охваченные никакой официальной городской структурой, не имевшие постоянной работы, оставившие свои семьи, представляли собой неподатливую и взрывоопасную массу.

Такова была суть «земельного вопроса», глубоко волновавшего и правительственные и неправительственные круги России: многие были убеждены, что если не будет предпринято нечто радикальное, причем предпринято немедленно, то деревня взорвется. Среди крестьян и интеллигенции, исповедующей либеральные и социалистические убеждения, считалось непреложной истиной, что краеугольный камень вопроса заключается в нехватке земли и что проблема может быть разрешена лишь посредством экспроприации всех частных (необщинных) землевладений. Либералам такая экспроприация рисовалась с соблюдением процедуры выплаты справедливой компенсации владельцам, а социалисты предпочитали либо «социализацию» земли, т. е. передачу всей земли в руки землевладельцев, либо «национализацию» — в пользу государства.

Однако историки и специалисты по аграрным вопросам не согласны с утверждением о будто бы переживаемом страной глубоком земельном кризисе и не считают предлагавшиеся средства выхода из него единственно верными.

Один из главных доводов тех, кто считает, что русская деревня была в состоянии тяжелого и все углубляющегося кризиса, заключается в том, что деревня, согласно Положению 1861 года, становилась вечным должником правительства за содействие в приобретении земли. В недавнее время стал вопрос, действительно ли эта задолженность указывала на обеднение деревни²³. Похоже, крестьянские расходы на потребительские товары неуклонно увеличивались, что видно по росту доходов правительства от налогов с торговли, которые выросли более чем вдвое за десятилетие с 1890-го по 1900 год. На этом основании американский историк делает следующее заключение: «Если крестьяне были основным источником косвенного налога, они же должны были быть и главным потребителем товара, этим налогом облагаемого, то есть сахара, спичек и т. д. Но если крестьяне были способны приобретать несельскохозяйственные продукты, едва ли есть основание говорить, что сельскохозяйственный сектор был разорен грабительской налоговой системой <…> Крестьяне становились должниками не потому, что не могли заплатить, а потому, что не желали платить»²⁴. Это наблюдение подтверждается свидетельством о возрастании денежных сбережений крестьян и о росте заработков на селе. И это заставляет усомниться в справедливости утверждения либералов и социалистов, будто деревня терпела крайнюю нужду. [Иван Озеров в кн.: Melnik. Russen… P. 211–212. Статистические данные, представленные в книге А.С.Нифонтова «Зерновое производство России во второй половине XIX века» (М., 1974. С. 310), позволяют сделать вывод, что, даже учитывая растущий экспорт зерна, количество зерна на душу населения в 90-е годы прошлого столетия было большим, чем за двадцать лет до того; иными словами, производство продуктов питания превышало рост численности населения (ср.: Simms J.Y.//SR. V. 36. N 3. 1977. Р. 310)].