Глава 8 Чистота любой ценой

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 8

Чистота любой ценой

«Статут резко противоречил религиозным концепциям, доминировавшим в христианском мышлении веками…»

Синкторрес (Валенсия), 1705 г.

Возможно, одно из немногих утешений для всех гонимых — то, что их муки могут закончиться вместе с их смертью. Едва ли можно вызвать какие-нибудь страдания у тех, чья плоть уже исчезла вместе с дымом, превращаясь в пепел.

Но происхождение из семьи приговоренного еретика с давних пор означало общественную смерть в Иберии. А отсутствие «еретических сословий» в Испании после изгнания морисков придало вопросу о происхождении особое значение.

С этого момента влияние инквизиции стало наиболее видимым на социальном уровне, но совершенно иным по сравнению с великими гонениями в конце XV и XVI вв. Одним из главных направлений борьбы с «врагом» стала одержимость тем, что называли «лимпеза де сангре» — «чистота крови». Эта мания распространилась и на Португалию, превратив Иберию в уникальное для Европы начала Нового времени общество с расистскими законами.

Однако новые законы не способствовали развитию процветания. Наоборот, ощущение наступающего упадка сопровождалось нарастающей бдительностью и слежкой за потомками конверсос и морисков.

Итак, вернемся в Синкторрес. Нам уже известно, что в этом отдаленном городе, расположенном во внутренних районах Валенсии, в 1530-х гг. учителя Мигеля Косту обвинили в лютеранстве и сожгли заживо на аутодафе в столице провинции (см. главу 5). В начале 1700-е гг. далекие потомки Косты (или так называемые потомки) обнаружили, что не могут освободиться от своего предка. Он преследовал их, словно периодические приступы лихорадки.

В 1705 г. Антонио Коста, один из потомков осужденного, пытаясь освободиться от этого «недуга», обратился с чрезвычайной легальной петицией. Он в отчаянном тоне сформулировал проблемы, с которыми столкнулся в городке Синкторрес.

Много лет назад его отец, которого тоже звали Антонио Коста, обратился в инквизицию Валенсии с просьбой принять его в качестве сотрудника — шпиона этого учреждения. Но так как инквизиция приказала провести расследование относительно чистоты его происхождения, он умер, не успев достигнуть своей цели. И хотя после смерти своего отца Антонио Коста-младший несколько раз писал в трибунал, предлагая оплатить любые расходы, необходимые для завершения этого расследования, он так никогда и не получил ответа. В результате клевета обрушилась на всю его семью, которая всегда была среди самых знатных в районе Синкторреса. Возник такой скандал, что никто из этого семейства не мог вступить в брак. За все пришлось расплачиваться двум его детям[859].

Чем глубже вникаешь в это дело, тем более сюрреалистичным оно кажется. Антонио Коста-старший (так мы назовем его, чтобы отличать от сына), подал свое первое прошение на должность агента инквизиции 4 февраля 1671 г., ровно за тридцать четыре года до протеста своего сына.

Проблемы, которые встали перед ним, были вызваны всеобщим подозрением. Ведь он был потоком Мигеля Косты, «освобожденного» инквизицией в 1536 г. Поэтому страдания Антонио Косты-младшего вытекали непосредственно из темного дела об исповедании лютеранства, заведенного за 170 лет до того.

Попытаемся представить себе атмосферу, царившую в хозяйстве Коста в начале XVIII века. Испания приходила в упадок, была внутренне изолированной. В середине XVII века товары продолжали доставлять в Мадрид на ослах и мулах, а не в повозках, как во Франции[860].

В сельских районах жители покинули многие деревни, остальные были изолированными, селян оставалось мало. Зачастую деревни находились на расстоянии одного дня пути друг от друга[861]. Однако увеличивающиеся трудности не оказали влияния на высокомерие, которым славились испанцы. Ведь «не имелось в Испании ни одного человека, который не считал бы себя в сто раз более важным, чем он был на самом деле»[862].

В случае Косты это высокомерие, безусловно, сдерживалось, а причиной стала плохая репутация семьи. Коста должен был испытывать ненависть к своим несчастным однофамильцам, наказанным инквизицией много лет назад. Семейство погружалось в мир изоляции и подозрений. И все это происходило из-за людей, которых ныне живущие вообще не знали, из-за тех, кто ушел в мир иной почти два столетия назад, кто мог быть предками, а мог ими и не оказаться…

Рассмотрение дела в городе Синкторрес затягивалось. Архивы инквизиции Валенсии были глубоко запрятаны, судебное дело Мигеля Косты от 1536 г. приложили к петиции Антонио-старшего. Ведомости расходов трибунала Валенсии датировались 1533, 1536, 1544, 1572, 1606 и 1666 гг. Проблема, с которой столкнулся Коста, заключалась в том, что многие из свидетелей в первоначальном расследовании его «чистоты крови» заявляли, что он происходит из семьи конверсос.

После двенадцати лет бюрократических проволочек, 20 апреля 1684 г. Коста наконец-то отправил письмо, в котором заявил: он подозревает, будто некоторые свидетели считали, что он происходит их семьи братьев Бартоломе и Мигеля, чьи санбенито висели в церкви Морелья.

Антонио-старший был прежде всего методичным человеком. Чтобы доказать, что он не является потомком этих лютеранских еретиков, пришлось достать свидетельства о браке тех, кого он считал своими предками. Коста вообще отрицал, что был родственником Бартоломе и Мигеля. Он считал это нелепым предположением!

Антонио доказывал, что происходит от тезки, Антонио Косты, сына Винсенте Косты и Барбары Молинер, которые вступили в брак в 1533 г. Антонио (их сын) родился в 1539 г., а в 1572 г. женился на Барбаре Поло из Синкторреса. Брачные свидетельства этих предков тоже прилагались к исчерпывающим юридическим документам объемом в несколько сотен страниц.

Бюрократический набор подобного типа стал обычным для второй половины XVII века. Для каждого, начиная от самого знатного вельможи и заканчивая самым бедным крестьянином, было важно доказать свое происхождение до шестого, седьмого, восьмого колена и далее, чтобы они сами и их семьи не стали париями. Если чистоту родословной выявить невозможно, то ее следовало придумать.

Но даже если у людей возникали такие хлопоты и они несли такие расходы, как Антонио-старший в 1684 г., успех не гарантировался. Спустя двадцать четыре года, как мы видели из петиции его сына, дело так и не решили. Окончательный ответ был получен только в 1713 г., спустя 176 лет после того, как Мигель Коста был «освобожден» на аутодафе в благородном и прекрасном городе Валенсия.

Чистота родословной стала одной из наиболее мерзких голов гидры инквизиции. Это не было тем, что сразу приводило к смерти. Но и приговоры к незначительному покаянию, как мы наблюдали в предыдущей главе, могли разрушать семьи. Одержимость чистотой крови оказалась способом, обеспечивающим изоляцию членов общества. После изгнания морисков этот метод сделался очень эффективным оружием для продолжения наказаний вымышленных врагов из очень далекого и легендарного прошлого.

Законность доктрины чистоты крови в иберийском обществе остается спорной. Получив в руки результаты расследования чистоты происхождения Антонио-младшего (объем документа составляет почти 800 аккуратных рукописных страниц), выясняешь: это — навязчивая идея, мания, которая завладела умами людей, часть социального калейдоскопа тогдашнего общества. Согласно этой доктрине, дети расплачивались за грехи своих отцов в настоящем поколении, а затем — и в ряде следующих. Поэтому не без оснований некоторые историки рассматривали чистоту крови в качестве зерна современной идеи расизма[863].

Какова же среда, в которой зародились эти идеи? Иберия в XV веке жила словно бы в осаде: города защищали стены, улицы были узкими и отрезанными от всего, кроме куска голубого неба над крышами. Но из городских укрепленных крепостей нельзя увидеть мир за их пределами. Этот мир отвоевали у мусульманского противника только после многолетней борьбы и потерь. Выгоревшая на солнце сельская местность стала зоной страха.

Житель Иберии XV века спрашивали: «Каким образом можно справиться с этими страхами, чтобы они не уничтожили нас окончательно?»

Ответ на этот вопрос заключается в том, чтобы представить себя на месте других людей. При объяснении страхов необходимо рассмотреть качества, которые разъединяют, а также то, что объединяет людей. Конверсос являлись иными из-за своих еврейских предков, из-за родословной. Так изобрели расу, в которой национальность и религия были связаны. Маймонид, великий еврейский мудрец, рожденный в средневековой Иберии, когда-то написал, что люди всех наций способны стать евреями[864].

Изобрели и патологию расы — то, чего, как сообщают нам современные ученые, не существует. Но люди вели себя так, будто патология есть[865]. Именно из-за своей иррациональности эта вера смогла существовать столь длительное время.

Идея чистоты крови возникла в 1449 г., во время восстаний против конверсос в Толедо. В те лихорадочные дни зачинщик насилия Перо де Сармиенто обвинил конверсос в том, что они продолжают придерживаться еврейских обрядов и угнетают христиан. С тех пор в Толедо никто не мог занимать государственный пост, если он не сумел доказать чистоту крови — иными словами, отсутствие предков-евреев (см. главу 1). В самом начале в расистской доктрине[866] учитывались только религиозные «недостатки» конверсос.

То, что эта идея врожденного отсутствия расовой чистоты оказалась радикально новой, демонстрирует то, что на статут чистоты крови жителя Толедо сразу же начались атаки. В 1451 г. папа Николай V выпустил буллу, осуждающую эту идею. В ней он приказывал разрешить всем истинным христианам, независимо от их еврейского или иного происхождения, занимать официальные посты[867]. Епископ города Куэнка Лопе де Барриэнтос написал осуждение. Несколько известных теологов выпустили опровержение принципов статута[868]. Как сформулировал это один из ведущих ученых, «реальность была такова, что статут Толедо резко противоречил религиозным концепциям, доминировавшим в христианском мышлении веками»[869].

Но все же идея смогла завоевать точку опоры, с которой она начала распространяться в грядущие столетия. Буллу папы Николая V проигнорировали. В 1473 г. «старые христиане» Кордовы организовали братство, объявившее вне закона всех людей с «нечистой родословной»[870]. В 1482 г. каменщики Толедо запретили обсуждение секретов ремесла с любым из конверсос. В городе Гипускоа конверсос запретили вступать в браки с остальными горожанами[871].

Вскоре точка опоры превратилась в плацдарм. В 1486 г. статут чистоты принял религиозный орден иеронимитов[872]. В 1489 г. этому примеру последовали доминиканцы, а в 1525 г. к нему присоединились францисканцы[873].

В 1547 г. архиепископ Толедо Хуан Мартин Силисео дал новый толчок введению статута, запретив принимать в члены совета собора Толедо любых конверсос. Это вызывало много сомнений и спровоцировало осуждение со стороны университета Алкалы и архидьяконов Гвадалахары и Талавера. В самом начале сопротивлялся и Филипп II (в то время он был регентом, еще не сделавшись королем Испании). Но в 1555 г. монарх подтвердил: чистота крови существенна для занятия любого поста в Испании.

Уже в следующем году статут собора Толедо утвердили[874].

Следует сделать паузу в нашем исследовании патологии, чтобы остановиться на языке, которыми формулировались эти документы. В своей пылкой речи о защите статута собора Толедо архиепископ Силисео сравнивал конверсос с лошадьми. «Если торговцу предложат плохую лошадь даже в качестве подарка, он не примет ее в свой табун. Ведь для него важнее всего порода животного. Это его главная забота, даже если он думает, что лошадь благородных кровей. Однако когда имеешь дело с темной породой конверсос, есть те, кто хотел бы допустить их к лучшим постам церкви, даже когда у них губы еще хранят влагу от отстаивания ложных толкований своих предков»[875].

Здесь мы наблюдаем некоторые вещи, характерные для тактики современного расизма. Все это начало развиваться в XVI веке вместе с атлантической работорговлей[876]. Мы видим, как конверсос лишают человечности, ассоциируя их с животными, перенося идею врожденного изъяна в представления о них из поколение в поколение[877]. Конец терпимости, сопровождавший увеличение роли инквизиции тоже способствовал внедрению новой формы ненависти.

Как мы видели, предубеждения, основанные на расовых представлениях, быстро развивались в Испании вместе с подъемом инквизиции в конце XV века. Это не просто совпадение. Пока инквизиция пыталась доказать несовместимость конверсос с христианской религией, расистские статуты чистоты отражали попытку продемонстрировать несовместимость этих людей с зарождающейся испанской нацией. Это были различные и взаимно противоречивые проекты, так как религия не имела никакого отношения к расе. Но противоречия не помешали трибуналам принять новую дискриминирующую доктрину.

К концу XVI века статуты затронули каждый аспект жизни в Испании. Последним из религиозных орденов, который принял статут чистоты, стал орден иезуитов, который решился на это только в 1593 г.[878] Медлительность объясняется тем, что многие ключевые фигуры в ранней истории ордена сами происходили из конверсос, включая второго главу иезуитов Диего Лайнеса[879]. Но когда в 1622 г. иезуит итальянец Франческо Сакчини написал историю ордена и упомянул еврейскую родословную Лайнеса, то его ожидало неприятие в Испании. Иезуиты потребовали, чтобы оскорбительный параграф изъяли. Почему, писал Сакчини, потомок евреев стал рассматриваться в качестве обидного пятна в летописи ордена только в Испании?[880]

Как показывает этот пример, в ходе долгой истории расистского феномена озабоченность чистотой крови оставалась чисто иберийской проблемой. Она не имела никакого отношения к католичеству. Принятие инквизицией некоторых практик и языка подобной идеологии в Португалии и в Испании произошло в нарушение католической доктрины. Это еще раз доказывает: структуры по организации преследований возникли благодаря политическим и социальным силам, они не были идеалом католической церкви[881].

Хотя с теологической точки зрения инквизиция не должна была воспринять идею чистоты крови, сами трибуналы рассматривали это с другой точки зрения. После торжественного начала работы инквизиции в Испании в 1480-е гг. она поддержала идеал чистоты, исключив с государственных постов и из своих властных структур всех, кого считали конверсос[882]. В XVI и XVII вв. инквизиция в Португалии и Испании была ключевым государственным институтом, консолидирующим концепцию чистоты крови[883]. Когда в 1586 г. иезуиты еще не ввели у себя статус чистоты, инквизиторы Пабло Эрнандес и доктор Салседо написали послание главе ордена Клаудио Агвавиве, выразив свое беспокойство относительно количества конверсос среди иезуитов[884].

Направляющую роль инквизиции в распространении идеи чистоты к тому времени демонстрируют судебные протоколы Толедо. Только в 1587 г. трибунал Толедо осудил восемь человек за фальсификацию генеалогической информации в запросах о чистоте крови[885]. В одном из этих случаев архивы инквизиции использовали, чтобы доказать: юрист Антонио де Ольвера был правнуком одного из тех, кого инквизиция Толедо присудила к примирению с церковью. В другом случае Гиеронимо де Вильяреаль, который пытался поместить дочь в женский монастырь, оказался праправнуком четырех человек, «освобожденных» инквизицией[886].

Хотя с самого начала инквизиция и не была инициатором идеи чистоты, она быстро приняла ее и с выгодой использовала[887].

В документах из Толедо мы видим еще одну причину того, почему инквизицию так боялись и ненавидели. Даже далеким потомкам жертв этого органа запрещали простую попытку поступить в женский монастырь (и быть истинной христианкой), стать государственным нотариусом…[888] Более того, пока целые поколения сменяли друг друга, а семейные связи становились более сложными, усложнялась и возможность установить некоторые едва заметные связи с прежними еретиками.

Не было ни одного человека, который мог уверенно сказать, что он не будет уничтожен в результате расследования относительно чистоты крови.

Инквизиция и в Португалии, и в Испании играла главную роль развитии этого социального состояния. 3 февраля 1548 г. кардинал Энрике, брат Жуана III и первый великий инквизитор Португалии, написал послание, в котором процитировал афоризм св. Павла: «Modicum fermenti totam massam corrumpit» («Малая закваска квасит все тесто», 1 Кор. 5:6). По словам Энрике, этого вполне достаточно, чтобы испортить не только конверсос, но, возможно, и «старых христиан»[889].

Это же изречение будет процитировано в книге о чистоте крови, написанной Хуаном Эскобаром де Корро в 1632 г.[890] То, что подобными идеями густо запятнана сама иерархия инквизиции, раскрывается в письме испанского великого инквизитора Гаспара де Квироги, датированном 1577 г. Там он цитирует пословицу: «Commixti sont inter gentes, et didicerunt opera ejus» («Если людей смешивают, вся работа пойдет насмарку»)[891]. Эта точка зрения уже сама по себе вскрывает ханжество и самообман доктрины, так как у самого Квироги, возможно, среди предков имелись и конверсос[892].

Идеи церковной иерархии быстро распространились среди широких кругов населения. Португальская поговорка XVII века гласила: «Крови без вины уже достаточно. Вина заключается в самой крови»[893].

Эта одержимость грехами прошлых поколений была не просто проявлением тогдашнего расистского менталитета[894]. Она символизировала грядущий психологический кризис в иберийском обществе. Некоторые рассматривают непропорциональную навязчивую идею чистоты как симптом опасного психологического и социального конфликта[895]. Общее желание сводилось к тому, чтобы смыть кровавые пятна, которые стали невидимыми для всех, кроме людей, так и не сумевших забыть о них.

* * *

Психологически иберийское общество гордилось тем, что, по предположениям испанцев и португальцев, нации становились все чище. Но физически дело обстояло иначе. От Мадрида до Лиссабона, от Мурсии до Коимбры, чтобы прослыть истинным католиком, следовало провонять.

Один из свидетелей приводит подробное описание «исламского поведения» мориски Марии де Мендосы в районе города Куэнка: «Однажды в рабочий день после вечернего приема пищи этот свидетель увидел, как названная Мария де Мендоса набрала в фонтане сада кувшин воды… Она унесла его с собой в самую высокую часть дома около дымохода, так как днем там готовили варенье и оставили фонарь. Через час после как она унесла с собой кувшин воды, этот свидетель поднялся наверх к дымоходу, увидев, что дверь комнаты закрыта. Поэтому свидетель открыл ее и, заглянув в комнату, увидел, что названная Мария была в чем мать родила и стояла босиком, хотя время было летнее, шел июнь или июль. Она стояла на коленях и мыла свои волосы»[896].

Этот отрывок можно прочитать несколько раз, чтобы понять, где здесь ересь, если не знать (хотя такое может показаться невероятным): мытье и в самом деле считалось еретическим действом. В обществе, живущем по доктринам чистоты, морисков часто обвиняли в том, что они мылись. Это считали подозрительным из-за ритуальных омовений, предписываемых мусульманской верой. При обвинениях они строили свою защиту на том, что «всего лишь» мылись, смывая с себя грязь[897].

Омовения и соблюдение элементарной гигиенической чистоты тела начали быстро считать одним и тем же. В конце концов, люди должны были источать один и тот же дурной запах. Мориска из Гранады Бермудеса де Педроса обвинили в том, что он мылся, «хотя стоял декабрь»[898]. В 1603 г. в Валенсии мориск Франсиско Мансана покаялся в том, что намочил кусок ткани и протер им лицо, шею и гениталии, хотя он и отрицал, что это какая-то церемония[899].

Об уровне отвратительного запаха в Иберии можно судить по разоблачениям скандального «старого христианина» из Сан-Клименте около Куэнки. Он рассказал, что «не только среди морисков было принято мыться не только в тех случаях, когда вступали в брак и когда умирали, но также и много раз в году»[900]. Конечно, не следует забывать: в Европе XVI века мытье было значительно более редким явлением, чем в наше время. Но следствием подобных взглядов на чистоту оказался необычно дурной запах.

Так что особое отношение к чистоте вообще и чистоте крови было чисто метафорическим. Любопытное расхождение между идеологией чистоты и смрадом реальности ясно указывает: статут чистоты стал иррациональной навязчивой идеей. Страх перед истинной чистотой (а вероятно, и подсознательное понимание, что идеал — лишь фантазия) прекрасно отражает ужас перед умыванием. И этот ужас распространился на самые простые и незначительные бытовые дела. Французский священнослужитель Бартоломе Жоли в начале XVII века писал, что люди в Испании никогда не мыли руки перед едой[901].

Ереси «врагов» (конверсос и морисков) были, как правило, вымышленными. Аналогично тому придумали и миф о том, будто у них нечистая кровь. В XVI веке, сразу после избавления Испании от большинства конверсос, произошел фактически настоящий взрыв мании загрязнения[902]. В течение определенного времени эта мания находила выражение только в том, что она была связана с морисками, детьми морисков, а также с теми «старыми христианами», которых считали «нечистыми»[903]. Но после изгнания морисков преследования за нечистоту крови стали напоминать борьбу с чем-то столь же «реальным», как ветряные мельницы Дон Кихота — с плодом разыгравшегося воображения.

Как показывает это враждебное отношение к чистоте тела, имеется множество различных типов и стилей загрязнения. Некоторым морискам, вероятно, концепция чистоты крови, принятая «старыми христианами», казалась совершенно непонятной, учитывая то, какое большое значение в исламской религии придавали ритуальным омовениям.

Хотя в Испании патологии относительно чистоты крови были направлены одновременно на еврейское и мусульманское «пятна», в Португалии подобное «загрязнение» ассоциировалось только с потомками конверсос. В отличие от Испании, в Португалии «проблемы» морисков никогда не существовало. Этот факт, а также запоздалость атак инквизиции, предполагали: конверсос оставались в этой стране мишенью и для португальских трибуналов, и для новых расистских доктрин.

Это важное различие между Португалией и Испанией стало источником напряженности, так как в 1580 г. король Испании Филипп II принял и корону Португалии. (Близкородственные браки в иберийских королевских семьях были настолько распространенными, что он стал следующим претендентом на португальский престол)[904]. В период с 1580 по 1640 гг. правление в Португалии и Испании получило известность как «двойная монархия», хотя главенство всегда оставалось за Испанией.

То, что португальская инквизиция все еще занималась конверсос, означало, что португальцев принимали в Испании за евреев. Поговорка гласила, что «португальцы родились от чиха еврея»[905]. Из этого следовало, что инквизиция в Португалии старалась сохранить видимость полного обеспечения «чистоты» среди «старых христиан».

К началу XVII века там, как и в Испании, понятие чистоты распространилось, словно вирус. В 1604 г. конверсос Португалии было пожаловано общее помилование за любые религиозные отклонения. Это предоставляло лишь временную передышку, но не предполагало, что их не будут рассматривать как группу, стоящую особняком. Хотя в конце 1580-х гг. конверсос предпринимали попытки помешать всеобщему распространению статутов чистоты, к 1630 г. всем, кого считали «нечистыми», официально запретили принимать участие в академической жизни, занимать юридические посты, должности в казначействе, в религиозных и военных орденах[906].

Однако в Португалии запретить конверсос занимать посты, имеющие социальный престиж, оказалось труднее, чем в Испании. Они составляли важную часть городского образованного населения, администрация без них не могла не могла эффективно функционировать. Как и при учреждении инквизиции в Бразилии, португальская корона практиковала применение политики, основанной на реалиях и материальных потребностях, а не на моральных принципах и идеалах. Поэтому, несмотря на королевские указы, выпускавшиеся шесть раз в период с 1600 по 1640 гг., запрет на государственную службу «лицам еврейской национальности» постоянно затрагивал только самые влиятельные посты[907].

Итак, практика исключения распространялась и далее. В 1640 г. в опубликованном кодексе инквизиции в Португалии содержалось требование, чтобы все ее чиновники были чистой крови[908].

Как и в Испании, паранойя была основана на идее «нечистоты крови». Любого человека с каплей «нечистой крови» стали теперь рассматривать как «нового», а не как «старого христианина». В одном из документов инквизиции от 1624 г. сообщается: в Португалии имеется 200 000 семей «новых христиан». Но на самом деле во всей стране оставалось всего 6 000 «новых христиан», предки которых вступали в смешанные браки со «старыми христианами»[909]. На совете в городе Томар, состоявшемся в 1628 г., предложили даже изгнать конверсос из Португалии, как перед этим из Испании изгнали морисков[910].

Одержимость чистотой крови оказалась не тем, что смогло легко исчезнуть из португальского общества. Если в наши дни пройти по улицам Нижнего Лиссабона, то можно убедиться в том, что это — один из самых космополитических городов в Европе. Улицы рядом с площадью Рошио, трамваи, идущие в сторону Белена и обратно, заполнены иммигрантами из Бразилии и бывших португальских колоний в Африке. Но в XX веке в португальской империи в Африке еще сохранялись остатки этих идей чистоты. Все, чей цвет кожи был светлее («чище»), быстрее продвигались по служебной лестнице в колониях на островах Кабо-Верде и в Гвинее-Бисау.

Если же вам пришлось бы пройти по улицам Лиссабона в конце XVI или в начале XVII столетий, когда идеология чистоты только-только начинала распространяться, то картина оказалась бы совершенно другой. Людям не разрешали менять приход в пределах города без разрешения местного священника[911]. Часто не хватало хлеба и мяса. Отсутствие питьевой воды было постоянной проблемой[912].

Фантазеры распространяли различные суеверия в столице. В 1579 г., вскоре после смерти короля Себастьяна в Марокко, один из мистиков заявил, что монарх возродится звездой в ночном небе[913]. Королевские указы провозглашали городские глашатаи в различных точках по всему городу[914]. В дни великих аутодафе люди бегали по улицам, где жили конверсос, бросая камни в их дома[915].

В таких условиях, при насилии, одобряемом общественностью и направленном на меньшинство, процветали преследования и невротическая идея чистоты. В документах инквизиции начинали записывать, был ли свидетель или обвиняемый конверсо наполовину, на четверть, на одну восьмую или даже на одну шестнадцатую[916]. В Гоа в 1632 г. шпиону инквизиции Франсишку Перейре не разрешили жениться, так как у его невесты была мавританская кровь[917]. Это произошло после принятия в Португалии закона, ограничивающего приданое невест-конверсос, чем попытались ограничить браки между «старыми» и «новыми христианами»[918].

Все эти события сопровождались жесточайшим преследованием конверсос со стороны инквизиции. В начале 1620-х гг. в районе Коимбры имелось такое огромное количество судов, что в некоторых городах подвергали аресту каждого холостяка-конверсо[919]. Далее к югу район вокруг Бежа тоже опустошили. Восемь человек сожгли там только в 1619 г.[920] Еще 240 человек были «освобождены» по всей Португалии в период с 1620 по 1640 гг. При этом осудили почти 5 000 человек[921].

Интерес инквизиции к чистоте крови и выбор в качестве объекта преследования группы, представляющей меньшинство, являлся двумя сторонами одной и той же медали. Преследования основывались на комплексе вины в нечистоте крови. Но когда покончили с истинными участниками групп меньшинства, гонения возобновились. Началась охота за потомками тех людей, которые аплодировали расправам в самом начале — тех, у кого по родословной была одна четверть, одна восьмая или одна шестнадцатая «нечистой» крови.

Катахена-де-лас-Индиас, 1664 г.

11 апреля 1664 г. трибунал инквизиции в Катархене-де-лас-Индиас приступил к расследованиям чистоты крови. Все функционеры инквизиции обязаны были предоставить законные доказательства своей чистоты. Но эти действия колумбийского трибунала проводились не в отношении кандидата на пост в инквизиции. Следствие касалось родословной некой Аны Сальгадо де Кастро, которая хотела выйти замуж за Жозефа Деса Кальдерона, нотариуса инквизиции Картахены[922].

Семья Сальгадо де Кастро, как было известно, не относилась к тем, которые не были знакомы с юриспруденцией инквизиции. Ее отец работал агентом трибуналов в Картахене. Для получения поста проводили расследование в отношении его предков на родной территории в Байонне (юго-запад современной Франции). Затем следовало сделать запросы в трибуналы инквизиции Кордовы, Галисии, Севильи и Толедо. Каждый из них требовал отдельных расследований в деревнях соответствующего региона. На такой процесс часто уходили годы.

Хотя Севилья прислал ответ на запрос в Супрему 10 сентября 1647 г., информацию из Галисии получили только через шесть лет — 29 октября 1653 г.

Более того, это было не единственное бюрократическое дело, с которым оказалась связана семья Аны Сальгадо де Кастро. Ее дядя по материнской линии тоже был агентом инквизиции в Картахене. И ему пришлось доказать чистоту своей крови. Это потребовало расследований в трех районах действия инквизиции — в Кордове, Севилье и Толедо. Учитывая огромные расстояния, разделяющие Колумбию и Испанию, долгие месяцы, которые уходили на пересечение Атлантического океана при переписке, на попытку установить чистоту родословной любого человека (как пришлось узнать это Косте-старшему даже в приходской обстановке Синкторреса) могла уйти вся жизнь.

Но чистота родословной Аны Сальгадо де Кастро уже была установлена (как по отцовской, так и по материнской ветвям). И можно подумать, что больше не потребуется никакой бумажной волокиты, чтобы она могла вступить в брак с чиновником инквизиции. Такой взгляд кажется вполне рациональным.

Но инквизиция в Португалии и Испании, а также в их колониях была такой организацией, которая под внешним лоском рациональности маскировала иррациональные страсти.

Расследование родословной Сальгадо де Кастро неумолимо продолжалось. Трибунал Картахены составил перечень, состоящий из тринадцати вопросов, который должны были раздать свидетелям из Галисии и Севильи.

Шли годы. Весь этот скорбный процесс повторялся неоднократно, если удавалось обнаружить едва заметные пятна, пусть даже где-то на огромном расстоянии от сердца империи. Например, в Картахене.

К середине XVII века в связи с тем, что применение пыток в застенках тюрем инквизиции сократилось, они сублимировались в бумажную волокиту. Она сводилась к тому, что каждый житель города должен был подтвердить достойную репутацию и свою родословную.

Расследование родословной любого человека, угодившего в когти трибунала инквизиции, стало совершенно нормальным и обычным делом. Когда в 1662 г. человек с высокопарным именем Алонсо де Медина Мерина-и-Кортес попытался стать агентом инквизиции в Картахене-де-лас-Индиас, проводились расследования в Лерене, Севилье и Толедо[923]. А когда в 1670 г. с прошением о приеме в инквизицию в качестве агента обратился Алонсо Санчес Эспиноса-и-Луна, расследование чистоты крови и его самого, и его жены Фелисианы пришлось провести в Вальядолиде и Толедо. На весь процесс ушел потрясающий срок — восемнадцать лет[924].

Рекорд, поставленный следователями в этом последнем случае, выдает главные причины разрастания мании инквизиции к расследованиям чистоты крови, а заодно и того, почему эти действия занимали так много времени. Заставив ждать восемнадцать лет, инквизиторы злоупотребили терпением Санчеса Эспиносы-и-Луны. Предполагалось, что он должен оплатить трибуналу расходы на чернила и бумагу. Чистота крови, оказывается, представляла собой изящный механизм обеспечения чистоты финансов инквизиции.

Мексика, 1709 г.

В разгар Войны за испанское наследство, когда Британия, Франция и Нидерланды сражались против испанского империализма и амбиций, монах Антонио Медрано подал прошение в инквизицию на должность квалификатора в Мексике. Квалификатор — один из сотрудников, который проверял ортодоксальность опубликованных книг, а также то, имеется ли необходимость в цензуре изданий со стороны инквизиции.

Подробный счет, по которому Медрано должен был оплатить расходы, связанные с расследованием чистоты его крови, включал следующее:

— платеж за письмо, полученное в Мексике из Супремы с сообщением о его генеалогии;

— платеж за письмо из района Куэнки в Испании относительно его генеалогии;

— платеж за официальный документ, подтверждающий его генеалогию;

— платеж за расходы по изготовлению копии материалов следствия, проведенного в процессе расследования его чистоты;

— платеж за время и работу чиновников в городе Вильяробледо в Ламанче, связанную с расследованием биографий его предков;

— платеж за работу нотариусу инквизиции за исчерпывающий подбор всех данных;

— платеж за расходы инквизиции на бумагу…

И самое потрясающее из всего перечисленного:

— платеж за расходы, понесенные при составлении счета после завершения всего процесса[925].

Такие подробные счета стали обычными при расследованиях. Они отражают методические процессы работы инквизиции. Например, включали платеж за каждого свидетеля, допрошенного чиновником инквизиции при получении данных о чистоте (в 1629 г. это составляло четыре реала)[926].

Безусловно, для людей, втянутых в подобную систему «убеждений», такие процедуры стали стандартной практикой. Они казались совершенно нормальными. Сам факт, что с объективной точки зрения все это кажется чудовищным, доказывает: никакой объем внутренней последовательности доводов в системе убеждений не способен обеспечить объективную справедливость и законность.

Так, некоторые современные юридические фирмы извлекают огромные доходы, взимая плату за фотокопирование. Вот и инквизиция могла оплатить значительную часть своих повседневных расходов, способствуя развитию своей идеологии чистоты. «Пробансы чистоты», как их называли, существовали в течение длительного времени и в XVIII веке[927]. Они являлись основным источником финансовой стабильности инквизиции, хотя их значение под конец снизилось[928].

Безусловно, совершенно не стоит обвинять инквизицию в том, что ее мотивацией оказалась только жадность[929]. Так как страсть очень часто способна почти полностью подавить холодную рациональность, трибуналы часто испытывали экономические трудности. После изгнания морисков один из главных источников ее доходов в Арагоне и Валенсии (конфискации и налог, выплачиваемый морисками) испарился. Да и вообще инквизиция, будучи государственным органом, испытывала такую же экономическую нестабильность, как испанская корона[930]. Поскольку в XVII веке отмечался спад экономической активности, требовались новые источники дохода — например, плата за постоянно усложняющиеся расследования чистоты крови.

Проблема заключалась в том, что это предполагало, что теперь инквизиция существует только за счет бессмысленных бюрократических операций. Хотя предпринимались различные попытки реформировать систему, они заходили в тупик. Так, Филипп II умер раньше, чем смог реализовать идею расследований только за последние сто лет в отношении родословной человека. Вопрос о чистоте стоял на повестке дня заседания, Супремы, созванного в 1596 г.[931] Однако реформу, которую Филипп IV начал в 1623 г., приняли. Она заключалась в том, что после получения положительных ответов на три запроса запрещалось проводить дальнейшее расследование[932]. Но шестнадцать лет спустя монарху пришлось пересмотреть условия данного положения для инквизиции[933].

Попытки снизить требования, предъявляемые к чистоте, инквизиция игнорировала. Это следует из письма Филиппа IV от 1627 г. в Супрему, где он повторил условия, предложенные в 1623 г. Король добавил, что хотел бы видеть собственные указания «исполненными и компилированными в соответствии с тем, как они записаны, без каких-либо ваших собственных интерпретаций»[934].

Причина, которая привела к тому, что идея чистоты начала доминировать в инквизиторском учреждении, заключается в приказе от 1633 г., который Филипп IV отдал Супреме. Он распорядился создать два суда: один для собственных дел инквизиции, а второй — просто для обработки доказательств по генеалогии[935].

Филипп IV подвел итоги относительно эффекта расследования родословных в своем письме в Супрему от 1627 г., в котором он напоминал чиновникам: «Высшие интересы Господа и моей собственной персоны заключаются в справедливых действиях и возмещении расходов, хлопот и трудностей моих вассалов. Следует поступить так, чтобы вы находили способы получения информации в таких местах, где не разжигают злобу и распри, не заставляют давать ложные свидетельские показания»[936].

Пропасть разверзлась перед испанским обществом. Но оно слепо двинулось вперед, доказывая чистоту того, что доказать невозможно. Люди спорили по поводу того, кто чист и кто не чист. Это приводило к напряженности и слухам, вызывало депрессии.

Одержимость идеей чистоты крови приводила не к сплоченности общества, а к полностью обратному результату. Она вызвала процесс разобщения. В перспективе это сулило ужасающие последствия.

Лима, 1675 г.

Расследование чистоты крови предков привело к возникновению неприятностей у некого Андреса де Ангуло, кандидата на пост в инквизиции. В его родословной были сделаны чрезвычайно серьезные открытия. Разве не представляет целое дело, что пра-пра-пра-прадед Ангуло, Фернандо Алонсо, был «освобожден» инквизицией? А разве еретик Алонсо не был прапрадедом бабушки Ангуло?

Короче говоря, Ангуло был «внуком Марии де Нальда-Гарсон, которая была дочерью Педро де Нальда-Гарсона и Изабеллы Мартинес де Авенсаны-и-Франсиски Гонсалес де Хигуэра, родителями которой были Санчо Мартинес де Авенсана и Каталина Мартинес…»[937]

Иными словами, этот человек мог и не оказаться «нечистым», но прокурор оказался слишком дотошным. Чтобы доказать отсутствие чистоты несчастного Ангуло, он достал из архивов инквизиции часть обвинения, выдвинутого против Диего Санчеса, пра-пра-пра-прадеда Ангуло, после чего включил в свои показания под присягой чрезвычайно подробное генеалогическое древо семьи. С этим документом можно познакомиться и в наши дни в читальном зале Национального исторического архива. В этом зале все, кто занимаются подобными исследованиями, могут изучать прадедушку и прабабушку Ангуло по материнской линии, предков прапрадеда и прапрабабушки по отцовский линии Ангуло, а также бабушек, дедушек, двоюродных дедушек и двоюродных бабушек прапрабабушки Ангуло. И все это — в полной тишине архивов.

В результате таких тщательных и трудоемких расследований стало совершенно ясно: упомянутый Андрее де Ангуло безнадежно запятнан. Он, конечно же, не может быть назначен на официальный пост. Нет, такой человек заслуживает лишь самого строгого унижения. Но при расследованиях, проведенных в Лардеро и в Наваререте, а также в Нальде, все свидетели заявили, что семья Ангуло безупречна. Справедливый гнев оказался вымыслом. Детальное бумажное расследование прокурора объявили фиктивным, Ангуло назначили на желанный пост.

Одновременно со сбором клеветнических данных о родословной Ангуло, в Сьюдад-Реале (первом центре деятельности инквизиции в Кастилии; см. главу 1) проводили аналогичные расследования в отношении Луиса де Агилеры, который обратился с прошением о назначении его на должность комиссара инквизиции. В 1669 г. прокурор, применяя все накопленные знания в расследовании родословных, проследил генеалогию Агилеры вплоть до 1531 г., чтобы доказать — его кровь не была чистой. К расследованию он приложил указ католических королей, восходящий к XV веку и касавшийся ряда предков Агилера, семьи Лоас[938]. Как предполагалось, они были конверсос.

Изучили генеалогические древа семьи. В дело вошли данные исследования (объемом 500 страниц) по вопросу сравнительно дальнего родственника. Они доказывали: семь поколений назад один из предков Агилеры женился на женщине, которая была потомком конверсо. Как заявил прокурор, то, что кандидат в комиссары инквизиции не сообщил о «таком близком» родстве «с предками по материнской линии в шестом поколении», свидетельствует о нетерпимом загрязнении.

Дело продолжалось в течение десяти лет. Проводили дополнительные расследования в Сьюдад-Реале. Тридцать семь свидетелей заявили: кровь Агилеры чиста. Восемь сказали, что он не был чистым.

Трибунал инквизиции в Толедо решил, что это вполне достаточно, чтобы запретить занимать пост, на который претендовал этот человек. Жизнь Агилеры была разрушена в результате несчастного брака, который, как утверждалось, заключили его пра-пра-пра-прадед и пра-пра-пра-прабабушка.

В подобных трудностях не было ничего нового. На пятьдесят лет раньше в Ронде инквизиция расследовала чистоту крови дона Родриго де Овале из этого города в Андалузии, расположенного на вершине холма. Там всего три столетия спустя солдаты Франко будут ежедневно казнить республиканцев во время гражданской войны в Испании.

У инквизиторов не было времени, чтобы изучить страшную пропасть под скалами около Ронды или возделанные долины внизу. Как они заявили, родословная Родриго де Овале действительно «очень плохого качества, если она берет начало от Изабеллы Эрнандес, жены Эрнандо Диаса из Толедо, государственного нотариуса королевских доходов в Севилье». Разве можно счесть несущественным, что ужасную Изабеллу Эрнандес Святая палата присудила лишь к незначительным наказаниям и вновь приняла в лоно церкви 123 года назад, в 1502 г.?[939] Разве ее родителей, Алонсо Эрнандеса и Фрасиску Санчес, не сожгли символически у позорного столба? Подобное нарушение чистоты нации просто недопустимо!

Не напоминает ли все это остатки смешения культур и народов, которое заложено в самое сердце испанского общества?

Захудалая гостиница в Буэнос-Айресе в 1996 г. Стареющий портье начинает политическую дискуссию. В правлении Пиночета в Чили хорошо то, что ему удалось справиться с выскочками, подстрекающими толпу к мятежам, с болтунами, дела которых кончались только добрыми намерениями. С «нечистыми». А генерал очистил страну от них. Стыдно, что военные правители Аргентины не проявили подобного мастерства в наведении порядка…

Идея чистоты превратилась в один из видов очищения. В XX веке школьники Южной Африки постоянно причесывали волосы, чтобы какой-нибудь завиток не выдал африканских предков[940]. На юге Соединенных Штатов в XIX веке, в регионе, который ближе всего к Мексике и находился под испанским влиянием, правило «одной капли» приводило к тому, что всех, кто предположительно имел среди своих предков африканских рабов, вообще выделяли в особую маргинальную группу. И это делалось даже в том случае, если при взгляде невооруженным глазом они казались белыми[941]. В Иберии XVII века доказательства «одной капли» примеси еврейских или мусульманских предков хранили в бюрократических недрах инквизиции.

Так общество научились тому, что чистотой родословной можно прикрыть нечистую душу. Случаи преследования «нечистых» проходят непрерывной цепочкой, если проследить по архивам инквизиции[942]. Но это только логично. Даже самое незначительное пятно, восходящее к нескольким предшествующим поколениям, считалось пагубным. А поэтому, чем большее количество поколений проверялось, тем подробнее должны были проводить расследования.

В таких случаях инквизиция тоже всего лишь логична. Но ее логика душила общество бюрократией, хотя, по утверждениям ее служителей, трибуналы пыталась его сохранить. Идеология чистоты предполагала, что возможность ереси не заканчивалась вместе со смертью. Действительно, временами проводили расследования родословных уже умерших претендентов на официальные посты[943]. Если чистоту удавалось доказать, то это становилось полезным для их родственников, если же нет, то об этом должен был знать каждый житель.

То, что начиналось с преследования одного сословия, конверсос, под конец стало означать: любая примесь в крови предков предполагает неминуемую социальную смерть[944]. Это было справедливо для еретиков и даже для тех, чья христианская вера оказалась безукоризненной, если у них имелся хотя бы лишь один дальний предок из конверсос или морисков. По мере увеличения дистанции от первого еретика, возрастало и число тех, чьи жизни могли разрушиться. То, что это стало в итоге оказывать воздействие на все социальные группы, становится понятным из петиции Антонио де Косты-младшего из Синкторреса. Как сформулировано в последнем практическом кодексе инквизиции Гоа, «простое заключение в тюрьму инквизиции за любое, какое бы то ни было преступление, предполагает нанесение неискоренимого позора личности заключенного и его потомкам. Это справедливо даже после отбытия срока заключения и исполнения наложенной епитимьи»[945].

Португалия и Испания, безусловно, не были уникальны в своем подходе к людям, которых они считали «нечистыми». Как показала антрополог Мэри Дуглас, у каждого общества имеются свои представления о том, что такое чистота, а что ею не является. Везде разрабатываются свои методы работы с тем, что рассматривается как аномальное. Но в то же время один из признаков здорового общества — неспособность доминирования подобных идей.