Глава 9 Все аспекты жизни

Глава 9

Все аспекты жизни

«…За ними следили во время работы и за каждым проявлением их жизни с огромным вниманием. И даже если они уклонялись от исполнения даже самого незначительного христианского обряда, их начинали подозревать в ереси и наказывали».

В этой любопытной истории, связанной с насилием и грязными эмоциями, трудно дать ответ на самые очевидные вопросы. Мы только что исследовали серию медлительных расследований в небольших деревнях в отношении родословных младших чиновников. Но как же инквизиторы в подобных случаях могли узнать, что полученная информация точна? Ответ, вероятно, заключается в том, что они твердо верили в способность деревенских жителей постоянно наблюдать друг за другом и знать все самые интимные подробности жизни далеких предков. Или, по меньшей мере, делать вид, что знают все подробности. Иберия превратилась в общество шпионов…

Перенесемся на мгновенье в атмосферу надежд на Мессию, которая царила в семействе Карвахалов в Мехико в 1590-е гг. Их дом находился в индейском предместье Тлателолко. Страх этих людей на какое-то время был побежден ожиданием. После приговора, вынесенного инквизицией Луису-младшему в 1590 г., дом инспектировал монах-францисканец Педро де Орос. Он с удовлетворением отметил, что там имеются иконы, которые семья Карвахалов вывесила в качестве доказательства своей искренней приверженности католической церкви (см. главу 6).

Но не все соседи семьи Карвахалов были убеждены в этом. Одну португальскую женщину звали Сусанна Галван[947]. Галван было пятьдесят лет, как можно предположить, она страдала от скуки. Больше всего она любила вмешиваться в дела других людей, а затем сплетничать о том, что удалось обнаружить. Поэтому семья осужденного еретика, живущая рядом, оказалась хорошей возможностью поразвлечься.

Сусанна Галван вскоре подружилась со служанкой Карвахалов — индианкой из племени чичимек из северных мексиканских пустынь. Она расспрашивала служанку о том, что пьют и что едят в семье Карвахалов. Соседке сказали, что никто из семьи не ест свинину или ветчину, что при приготовлении еды они используют оливковое масло, а не топленый свиной жир. Подобные действия в иберийских сообществах рассматривали в качестве доказательства того, что человек или его семья были не католиками, а тайными евреями или тайными мусульманами. Ни одна из этих религий не разрешает есть свинину.

Галван, возбужденная такой информацией, пробралась на кухню хозяйства семьи Карвахалов, чтобы собственными глазами увидеть, какой жир используется для смазывания сковородок.

Когда начался второй суд над семьей, Сусанна Галван дала показания. Она заявила, что всегда подозревала: семья Карвахалов продолжает вести иудейский образ жизни. В дополнение к кулинарным доказательствам, служанка из племени чичимек рассказала ей, что все Карвахалы одеваются в чистые одежды вечерами по пятницам, а лучшие свои наряды одевают по субботам, словно это какой-то праздник. Действительно, разве однажды в воскресенье сама Галван не видела, как Лианор, сестра Луиса-младшего, сидела на диванной подушке в черном бархатном платье, совершенно ничего не делая? Когда она увидела подобное безделье в обычный рабочий день (конечно, он совпал с еврейской субботой), соседка была крайне возмущена. Но свое волнение она скрыла под маской нравоучительства.

Читая документы судебных процессов, становится понятно: Галван потратила много времени, действуя в качестве бесплатного шпиона инквизиции. Она заметила, какого типа одежду носили Карвахалы, а также те дни недели, когда они надевали ее. Эта женщина сунула нос даже к ним на кухню. Так, благодаря скучающим людям, сплетникам и злым языкам, инквизиция создала заметную общественную службу. Теперь считалось не только законным наблюдать за своими соседями, но наблюдение превратилось в общественную обязанность. Это означало подтверждение веры.

Жителей сел и городов обязали сообщать обо всем, что покажется им не вполне соответствующим или противоречащим вере.

Способ, с помощью которого воздействовали на каждый аспект жизни в Мексике, был кратко обобщен всего через несколько лет после аутодафе 1596 г., на котором погибли Луис-младший, а также его сестры Изабелла и Лианор. В 1604 г. против Антонии Мачадо, внучки человека, «освобожденного» инквизицией, возбудили дело за то, что она носила шелковые одежды с золотой каймой[948]. Это было запрещено всем, кто имел кровную родственную связь с осужденным еретиком (см. ниже).

Можно лишь представить вполне оправданный скандал, возникший на выбеленных улицах Мехико, за чистотой которых следили африканские рабы и те ацтеки, которым посчастливилось выжить в эпидемиях. Шок оказался связанным не с геноцидом, в результате которого за столетие до того погибло до 95 процентов туземного населения[949]. Его причиной не стали ни искалеченные лица тех индейцев, которые выжили, перенеся заболевание, ни тяжелая работа на рудниках, ни рабство горняков. Нет, отвращение и оскорбление почувствовал каждый, шокированный поведением этой девицы из потомков «освобожденного» инквизицией, которая имела наглость появиться в шелках!

Трудно сохранить чувство меры. Сосредоточив внимание на одной или двух незначительных аномалиях, можно легко пройти мимо более крупных аномалий и пороков. Инквизиция, определяя норму (как всегда, с помощью религиозных терминов), внимательно следила за тем, чтобы неустанно преследовать в судебном порядке всех, кто допускал отклонения. Однако для определения нормы и соответствия стандарту все чаще использовали расистские термины. А значит, и потомки всех, кто допустил отклонения, тоже должны быть наказаны.

Это двойное отделение особых групп было несовместимым идеологически. Так вскрывались противоречия в иберийской психологии между консервативной средневековой точкой зрения, сосредоточенной на религиозных отклонениях, и точкой зрения рождающегося современного мира. А этот мир рассматривал различия с расистских позиций.

Как мы уже видели, инквизиция смогла охватить обе позиции. Чрезвычайно высокая способность гонителей к приспособлению предполагала, что это учреждение сможет менять лошадей с ловкостью чемпиона-жокея, обладающего инстинктом убийцы, которому предложили призовой заезд.

Но озабоченность ортодоксальностью может процветать только в том случае, если можно показать, что какие-то группы проявляют инакомыслие. Поэтому на рубеже XVI и XVII вв. навязчивая идея чистоты усилилась. Тщательно пережевывался каждый аспект повседневной жизни в поисках того, что можно считать ненормальным…

Между тем, пока на конкретных мексиканских примерах подробно рассматривалась повседневная жизнь, этим же занималась инквизиция и в Португалии, и Испании. Но в заморских колониях трибуналы навязывали ортодоксальность иного типа, внушая более широкие европейские идеалы.

Для португальской инквизиции в Гоа и в Африке отказа от ношения одежды в португальском стиле становилось достаточно для преследования людей. В 1585 г. генеральный совет трибуналов в Португалии приказал инквизиторам в Гоа «возбуждать дела против христиан, которые жили на земле неверных и одевались по образцу неверных, словно они стали вероотступниками и отреклись от святой веры, даже если не имеется доказательств, что они совершают обряды и церемонии неверных». Доказательство вероотступничества было основано на том, что они «переходили на их одежду, отличающуюся от христианской»[950].

В 1619 г. Мануэла да Силву бросили в тюрьму города Кашеу (на территории современной Гвинеи-Бисау) в соответствии с законами инквизиции. Единственная улика против да Силвы, родившегося в Малакке, заключалась в том, что хотя он и заявлял, что является христианином, его видели в необычном наряде в городе Бугуэндо и в соседнем Бичаншоре (совр. Зигиншор в районе Казаманс на юге Сенегала). Он был одет «как местный чернокожий», в бубу (халат). В носу он носил кольца. Затем его отправили из Кашеу в тюрьму Рибейра-Гранди на островах Кабо-Верде, где когда-то жил будущий губернатор Нового Леона Луиш Карвайал. Потом нарушителя депортировали в Анголу[951]. (В 1562 г. именно в Бугуэндо Местре Диогу разыграл провокационный фарс, направленный против Франсишку Жоржи, дяди Луиша де Карвайала; см. главу 8).

Понятно, что подобные обвинения могли появиться только в том случае, если членов общества подстрекали следить за «аномалиями» даже в таких далеких местах от Португалии, как Гоа и Гвинея-Бисау. Пока португальские власти значительно слабели в Эстадо-да-Индиа в конце XVII века (так как Португалия вела долгую войну за независимость с Испанией в период с 1640 по 1668 гг.)[952], власть инквизиции по-прежнему сохраняла свое влияние.

Одним из главных преступлений, которое трибуналы преследовали в Гоа (в особенности, с середины XVII столетия и далее), стало «колдовство» тайных индуистов, которые были обращены в христианство. Для успешного выявления подобного преступления требовались подробные наблюдения за повседневной жизнью, чтобы выявить еретические практики. Это была та территория, на которой, как в 1619 г. сообщал французский путешественник Пирар де Лаваль, «инквизиция свирепствовала больше, чем в Португалии»[953].

В Бразилии, как и в Гоа, португальская инквизиция особенно озаботилась колдовством. Для разоблачения суеверных предрассудков и практик тоже требовалось детальное наблюдение за поведением людей. «Колдовство» были особенно распространено вначале XVIII столетия, когда в Бразилии самым известным амулетом стал «болса де мандинга». В этих мешочках часто находились куски мрамора, шестиконечные звезды или листы бумаги, покрытые кабалистическими знаками. Те, кто носили амулеты, очень дорожили ими. Говорили, что они защищали от ножей и пуль[954]. Бразильские рабы, которые жили в Лиссабоне, тоже пользовались ими. В 1730-31 гг. инквизиция рассматривала три дела, связанных с ними[955].

В пестром мире колоний суеверные предрассудки и некатолические обряды были развиты в невероятно огромной степени. В начале XVIII века в Бразилии африканская рабыня Жоана поливала еду, приготовленную для мужчин, которых она желала, второй порцией воды, которой она до того мыла свое лоно[956]. Другая рабыня, Марселина-Мария, варила яйцо, спала с ним, положив его между ног, а затем давала его мужчине, которого желала. Ее научили, что во время секса с мужчиной она должна смочить свой палец в лоне, а затем этим пальцем сделать знак креста над каждым своим глазом, чтобы мужчина никогда не бросил ее[957].

В Мексике рабыни мололи муку и посыпали ее мужчин, чтобы возбудить в них желание к себе. Некоторые носили на себе землю, взятую с кладбища, или какие-то специальные травы. Все было предназначено для того, чтобы добиться секса с желанным мужчиной[958]. В Бразилии рабов заставляли касаться амулетами объектов желаний, чтобы те оказались в полном подчинении у хозяина или хозяйки раба[959].

Не было конца различным навязчивым идеям, связанным с сексуальными отношениями. В такой атмосфере душных тропических дней есть основания предполагать: несмотря на все усилия, прилагаемые инквизицией, недостатка в настоящем сексе не имелось.

Таким оказался «тропик грехов», как один исследователь назвал этот мир, чуждый климату, идеологии и общественным требованиям Иберии[960]. Многие из тех, чью жизнь и подход к реальности тщательно исследовала инквизиция, были рабами, привезенными в Новый Свет из Африки. Они сохранили некоторые верования своих предков[961]. Но, хотя это означало, что рабы привлекали к себе внимание инквизиции, зачастую оказывалось и так, что и они сами преуспевали, используя инквизицию в своих собственных интересах.

Картахена-де-лас-Индиас, 1648-50 гг.

В 1648 г. раба Мануэля Брана арестовали в Картахене-де-лас-Индиас, обвинив в том, что он плевал на кресты и отрицал существование Господа[962]. Если учесть историю его жизни, то такое отношение к религии угнетателей едва ли может вызвать удивление.

Мануэль родился на островах Кабо-Верде. Еще ребенком вместе с матерью его схватили и отправили в качестве рабов на Азорские острова. На Азорах он стал слугой архидьякона, возделывал виноградники своего хозяина и выполнял все, что ему приказывали. Когда раб достиг совершеннолетия, он женился на испанке по имени Лианор де Сосса, служанке своего хозяина. У них родился ребенок, который умер в возрасте четырех лет. Затем его хозяин-архидьякон приказал ему отправиться в услужение к двум братьям — дону Диего де Лобо и дону Родриго де Лобо. Они взяли его с собой в Бразилию, а затем — в Картахену. Там дон Родриго де Лобо продал его. Бран больше никогда не увидел свою жену[963].

Так что нет ничего удивительно в том, что рабы враждебно относились к религии своих хозяев. Иерархия ценностей выражена в одном бразильском деле от 1737 г., когда владелец плантации Педру Паиш Мачаду убил двух рабов, обвиненных в нанесении травм его быку. Одного из рабов замучили до смерти, повесив за яички[964]. Спустя всего несколько лет одному из самых богатых постоянных жителей Баии в Бразилии, Гарсии де Авила Перейре Арагау, продали трехлетнюю девочку-рабыню. Он держал ее лицом над жаровней с раскаленными углями. Затем другой рукой хозяин раздувал огонь. Арагау мучил и шестилетнего мальчика-раба, капая горячим расплавленным воском от свечи ему на тело, и ликуя, когда несчастный начинал кричать от боли[965].

Подобные порнографические детали часты в описании трагедий этих измученных рабов. Такие примеры помогут нам понять хотя бы что-то в невообразимом океане желания и ненасытной потребности в удовлетворении — возможностей, которые открыла власть над людьми в Новом Свете. Может быть, стоило бы задуматься над этим и в наши дни.

Возможно, мы сможем уловить в этих ужасающих садистах эмоции, аналогичные тем, которые наблюдали у некоторых из самых похотливых в мире инквизиторов — Лусеро, Салазара, Маньоски…

В такой среде вселяет надежду лишь то, что рабы часто отрекались от Бога, когда их пороли кнутами или заковывали в кандалы[966]. Безусловно, истинный смысл сводился к фразе: «Я отрекаюсь от вашего Бога».

Это было не только выражением открытого неповиновения, но и средством для спасения. Если о богохульстве сообщат инквизиции, то рабов могли посадить в тюрьму инквизиции на год или более, что позволяло избежать расправы со стороны своих хозяев. Некоторые выдумывали истории о видениях и договорах, заключенных с дьяволом, а затем, оказавшись в тюрьме инквизиции, признавались, что их хозяева настолько жестоко обращались с ними, что несчастные предпочитали попасть в застенки инквизиции[967].

В 1650 г. в Мексике раб Хуан де Морга решил воспользоваться шансом. Он богохульствовал, не испытывая никаких колебаний, обвинял себя в двоеженстве, а затем заявил, что вступил в сделку с дьяволом. Свои богохульства Морга закончил признанием: «Я служил очень жестокому человеку в шахтерском поселении Сакатекас. Пока меня здесь продержат, я смогу продолжать жить по-человечески, отвергая Бога»[968].

Тот факт, что инквизиция была лучшим вариантом для многих рабов, чем их обычная повседневная жизнь, говорит многое об ужасах существования в Новом Свете. Но из этого не следует делать вывод, что инквизиторы оказывались милосердными к ним. В Мексике, например, трибуналы обвиняли хозяев в жестоком отношении к рабам. Но, хотя зверства происходили ежедневно, в период с 1570 по 1620 гг. было возбуждено всего три дела[969].

Более того, «аномальные» культурные традиции рабов были всего лишь частью прикрытия коренного отличия, становившегося проклятием для инквизиции. Ведь трибуналы стремились (или делали вид, что стремятся) к единообразию культуры и веры.

Реалии и жители колоний были такими, что инквизиции всегда приходилось вести бесперспективную войну. Только благодаря бдительному наблюдению за огромным количеством аспектов повседневной жизни рабов, за их дьявольскими предпочтениями, удавалось сохранять минимальную видимость «нормальности».

Лиссабон, 1637 г.

Ровно за три года до восстания Португалии против испанского короля Филиппа IV и конца «двойной монархии» напряженность в Иберии достигла наивысшего предела. В Перу большая колония португальских купцов пострадала от арестов инквизиции (возглавляемой, в чем нет ничего удивительного, Хуаном де Маньоской). В результате восемьдесят три человека были брошены в тюрьму, еще 110 торговцев допросили. Убеждение относительно еврейского происхождения португальцев, распространенное в испанском обществе, привело к тому, что этих людей обвинили в тайном иудейском заговоре[970]. Одиннадцать из них погибли на большом аутодафе 23 января 1639 г.

В то время события и настроения в колониях и метрополиях были одинаковыми. Но во многих районах Португалии доносы в инквизицию часто отражали более ограниченные, ежедневные заботы всего населения. Таким было дело, заведенное в апреле 1637 г. в Лиссабоне, когда стала поступать информация в отношении «ведьмы» Сесилии да Силва. Она жила в предместьях города. Сесилия, если верить свидетелям, была крайне опасной персоной, еретическую деятельность которой следовало остановить любой ценой[971].

Один из свидетелей довольно подробно описал деятельность Сесилии да Силвы. У нее были изображения св. Эразма, который, как заявляла эта старая женщина, выполнял все, о чем она просила. Силва могла увидеть бесов, якобы нарисованных рядом со св. Эразмом. Она утверждала, что знает, какие заклинания нужно произнести, чтобы эти бесы выполнили ее пожелания. Поэтому к ней ходило много людей, которые приносили ей деньги и различные подношения. Да Силва стала богатой. Безусловно, такие члены общины вызывают зависть.

Воздействие выдающихся способностей Сесилии особенно сурово отразились на некоем Антониу де Байрроше — торговце, который жил в том же районе, что и да Силва. В течение многих лет у Байрроша был роман с Мартой Гонсалвеш, близкой подругой ведьмы. В общине ходили слухи, что роман продолжается так долго только благодаря колдовству да Силвы.

Однажды служанка Байрроша по имени Антония видела, как рабыня, принадлежащая Марте Гонсалвеш, пришла с подношениями для да Силвы и принесла сообщение, в котором Марта жаловалась, что Байррош больше не придет к ней в дом. Зачем еще приносить подношения, если не за какие-то услуги? Зачем жаловаться на любовника? В обществе, в котором самое незначительное событие моментально попадало в поле зрения инквизиции, все это явилось тем, что необходимо для начала расследования.

Один из самых сатанинских аспектов в деле «околдованного» Байрроша заключался в том, что Марта Гонсалвеш «стара, лицо ее изуродовано». А вот его жена, наоборот, оказалась красивой, молодой и кроткой женщиной.

Но чары, наложенные ведьмой да Силвой, оказались настолько сильными, что Байррош совершенно забросил свой дом, что глубоко печалило его жену.

Сам Байррош рассказал об оккультных силах, заставивших его унижать супругу и себя самого на виду у всех сплетников. «Много раз неведомая внутренняя сила заставляла его идти к дому Марты Гонсалвеш, когда он стоял на улице или даже лежал в постели… Часто он видел, что находится у себя дома с женой и детьми, а затем обнаруживал, что уже прибыл в дом Марты Гонсалвеш, не ведая, как попал туда. И много раз он понимал, что его ведут туда, будто на железных цепях».

Все это, как говорили, было колдовством. Но имеются основания подозревать, что обвинители Сесилии да Силвы, изумляющиеся неверности Байрроша с «этой безобразной старой женщиной» Гонсалвеш, были всего лишь худшими знатоками человеческой психологии, чем своей повседневной деятельности. Вполне возможно, что явная отталкивающая непривлекательность Марты Гонсалвеш и привлекала Байрроша, этого респектабельного торговца, женившегося на респектабельной женщине.

Внутренние мотивы и противоречия Байрроша, присущие всем людям и заставляющие всех нас искать выхода, действовали и на него. Марта Гонсалвеш символизировала для него все, что он внешне отвергал в себе самом и в выборе супруги.

Дела, подобные этому показывают, что подобные суеверия процветали и ни в коем случае не ограничивались только Новым Светом. Действительно, из архивов инквизиции ясно следует:

Португалия и Испания оказались в числе стран, которые пострадали от предрассудков своего времени. Разоблачения колдовства, как правило, касалось только одиноких женщин, которые вели замкнутый образ жизни. Они якобы портили по ночам скот, а в их домах имелось множество доказательств причастности к оккультным делам — например, пряди волос и вырванные зубы[972].

Прорицателей обвиняли в том, что они могли узнавать о событиях, происходящих на большом расстоянии от них. Это якобы делалось с помощью различных странных предметов — например, бобов, раковин моллюсков, различных камней и монет. Два боба клали в рот человека, обратившего за информацией. Один из них представлял его самого, а второй — возлюбленного или возлюбленную. Затем на стол бросали десять бобов. По тому, насколько близко они ложились к тому или иному объекту, «считывали информацию». Иногда эти предсказатели передавали свои оккультные знания другу, который затем отказывался от практики, обнаружив (к своему изумлению), что она никогда не была точной[973].

Это общество было крайне легковерным. Но если большинство людей могло обнаружить различные свидетельства о договорах с дьяволом в поведении своих соседей, наблюдаемых ежеминутно, то сама инквизиция оказалась менее доверчивой. Как мы видели в прологе, Португалия и Испания относились к тем странам, в которых в течение той эпохи не наблюдалось массовой охоты за ведьмами.

И в самом деле, инквизиция часто прогоняла людей, которые доносили на своих соседей, заключивших, по их мнению, сделку с дьяволом[974]. К началу XVIII века инквизиторы в Португалии больше не верили, что ведьмы собирались на шабаш и могли наводить порчу на других людей[975].

В этом заключается любопытный парадокс организации, которая могла определить, что некоторые из претендующих на ночные полеты на шабаши просто психически больны. Но большинство населения продолжало верить в то, что подобные события — часть повседневной жизни.

Можно очень просто объяснить все это. Охота за ведьмами в Северной Европе выражала мощную общественную кампанию и противоречия, которым требовался козел отпущения. Подобно этим странам, в Иберии инквизиция уже нашла своих собственных козлов отпущения в виде конверсос и морисков. Ведьмы больше не требовались. Оказались ненужными какие-то фантастические враги, когда уже придумали других[976].

Однако для населения Португалии и Испании все было иначе. Зависть и ревность, эти лихорадочные эмоции, могли находить выход ежедневно в сплетнях и слежке за соседями, соперниками и врагами. Задачу по защите нравственности оказалось можно выполнять, подсматривая и за людьми, кровь которых была чистой. Но они были открыты для обвинений в других видах еретической деятельности, а заодно и в собственных фантазиях одержимости демонами и магией.

Разумеется, необязательно было оказаться конверсо или мориском, чтобы вступать в сделку с дьяволом или заниматься колдовством. «Старых христиан» тоже подозревали в поведении такого рода. Поэтому, ощущение большей части населения, что ведьмы вездесущи и представляют интерес для инквизиции (даже если обвинение оказывалось ложным), способствовало созданию среды, где внимательно изучались повседневные занятия людей всех сословий. Как во времена великого инквизитора Вальдеса в середине XVI века сосредоточенность на лютеранской угрозе расширила возможности для подозрений, так и теперь интерес к верованиям, выходящим за пределы ислама и иудаизма, означал: каждый член общества может стать объектом, за которым ведется строгое наблюдение.

Случилось, что Вальдес оказался ключевой фигурой и при экспансии наблюдения инквизицией за «старыми христианами». Он был участником движения, которое получило известность как контрреформация.

В результате процесса Карранцы, от которого содрогнулась испанская элита в 1550-е гг., инквизиция Испании приступила к изучению коллективного мнения нации[977]. Ее чиновники начали перемещаться из городских центров, совершая регулярные посещения сельских районов. Во второй половине XVI века трибуналы проводили преследования с постоянно возрастающей строгостью за незначительные нарушения, выражавшиеся скорее в невежестве или в злобе, чем в ереси. Особенно сурово наказывались двоеженство и богохульство[978].

Для достижения поставленной цели Вальдес провел радикальную реформу структур инквизиции. Он реорганизовал финансовую систему, закрепляя за своей организацией право назначать ренту на «канонхус» — особые церковные должности. Значительно расширилась сеть чиновников трибуналов, работавших как в городах, так и в небольших городках и даже селах по всей Испании. Пересмотрели правила управления администрацией инквизиции. К концу жизни Вальдес закрепил превосходство своего учреждения над всеми остальными гражданскими и церковными судами в Испании[979].

Таким образом, как и многие из самых ужасных гонителей, которые «трудились» в других странах и в другие времена, Вальдес был педантичным администратором[980].

Наступление инквизиции сопровождалось обширной программой внедрения религиозных доктрин после стимула, заданного Трентским собором[981]. Возможно, это был самый важный собор, когда-либо организованный католической церковью. Задача заключалась в том, чтобы обеспечить единообразное поведение в соблюдении католических догматов и норм нравственности в результате согласованных действий в процессе внедрения доктрин[982].

Ирония судьбы заключалась в том, что большинство «старых христиан» были вполне истинными католиками. Они не понимали, какое отношение к ним имеет инквизиция[983]. Разве они не поддерживали ее введение? Им было крайне трудно уяснить, почему эта структура по организации преследований могла так внезапно накинуться на своих сторонников и используется для репрессий в их отношении[984].

Степень изменения атмосферы в Испании в период между формированием инквизиции и реформами Вальдеса можно прекрасно проиллюстрировать на примере богохульства. В инструкциях, выпущенных великим инквизитором Диего де Дезой в 1500 г. в Севилье, особо подчеркивалось: слова, произнесенные «со злости или в гневе», являются не еретическими, а богохульными. Поэтому они не подлежат рассмотрению инквизицией[985].

К 1560-м гг. все это изменилось. Теперь самое безобидное замечание, брошенное в пылу раздражения, могло оказаться вполне достаточным для доноса. Поэтому в 1560 г. торговца Мельхиора де Беррио из Гранады приговорили к трем годам галер за оскорбление святого причастия[986]. В 1562 г. рабочего Луиса Годиньеса из Кордовы наказали за то, что он сказал: «Десятина может убираться к дьяволу, так как придумал ее тоже дьявол»[987].

Теперь каждый, как «старый», так и «новый христианин» должен был следить за тем, что он произносит и кому это говорит.

При чтении архивов инквизиции Португалии и Испании создается общее впечатление, что богохульство и проклятия были такими же частыми, как в наши дни. На самом деле, нет никаких оснований полагать, что удалось добиться больших успехов в их искоренении, хотя инквизиция занималась этими преступлениями. Злоба является не тем, что можно легко подавить. Это же справедливо и для слов, которые сопровождают ее.

Богохульство делилось на три категории. Первая заключалась в общем пренебрежении к церкви и к ее учреждениям. Отказ Луиса Годинеса из Кордовы от десятины служит хорошим примером этого. Другим примером может служить поступок Марко Антонио Фонта, королевского бейлифа в Валенсии в начале XVII века, которого отправили арестовать человека, заявлявшего, что он официальный представитель крестоносцев. Фонт приветствовал его вызывающей (и богохульной) ремаркой: «Значит, ты из крестоносцев? Плевать я хотел на крестоносцев! Папской буллой и крестоносцами я подотру себе зад»[988].

Второй тип богохульства представляет собой выражение обвиняемым открытого скептицизма по отношению к Богу (иногда граничащего с атеизмом). Это было совершенно обычным явлением. Люди часто богохульствовали, когда теряли веру в Бога[989].

Иногда богохульные выражения представляли собой просто вариант здравого высказывания — например, когда рабочий из «старых христиан» Афонсу Аннеш из Порту в Португалии в 1569 г. заявил: «Бог не может быть на небе и в церкви одновременно»[990].

Однако, возможно, богохульством самого взрывного типа становилось высказывание, в котором инквизиторов рассматривали в качестве сексуальных извращенцев. Одним из самых распространенных типов богохульства было утверждение: положение человека, состоящего в браке, значительно лучше положения монаха.

Подобное высказывание прямо противоречило точке зрения св. Фомы Аквинского, утверждавшего: настоящее целомудрие превосходит любое другое состояние, так как является лучшей дорогой к совершенствованию и отношениям с Господом[991]. Эта философия была, безусловно, едой и питьем для монахов, давших (теоретически) обет безбрачия. Но нельзя полагать, что она находила такую же поддержку среди широких слоев народа. Типично для тех, кто обошел это правило, поступил Алонсо Гарсия из Кордовы, который заявил: «Спать с женщиной, если ты уплатил ей, не грех»[992].

В Эворе подобные богохульства, связанные с повседневной жизнью, ярко проявились, когда Фернана Матеуша обвинили в том, что он заявлял: не грех спать с двумя сестрами. Его невестку Изабеллу Диаш вскоре после этого обвинили в том, будто, она сказала, что нет никакого греха в занятии любовью с зятем[993].

Наказание, предусмотренное за измену самому себе, оказывалось более мягким, чем наказания, предназначенные для конверсос или морисков. Но обычно сюда включалось бичевание, иногда — изгнание, галеры и тюремное заключение. Чтобы инквизиция могла добраться до виновного человека, оказывалось вполне достаточно, если соседи, которые следили за ним, заметили любой признак неортодоксальности.

В колониях присутствие инквизиции в повседневной жизни часто проявлялось в обвинении рабов, отрекающихся от Бога или занимающихся «колдовством» какого-либо вида. А в это время в Иберии умонастроения, которые способствовали «колдовству», привели к зоркому наблюдению за самыми приземленными разговорами.

Поэтому именно в таком контексте, как мы сможем увидеть, историки иногда рассматривали инквизицию в качестве одного из первых современных учреждений. С ее организацией и способностью контролировать жизнь граждан, она стала предшественницей того, что бросало подобную же тень на человечество в XX веке.

Правда, некоторые историки в наши дни утверждают: подобный аспект деятельности инквизиции преувеличен, а «старые христиане» воспринимали ее, как далекий от них трибунал[994]. Но досягаемость инквизиции изменялась в зависимости от перемен в рассматриваемый период. В конце XVI и в начале XVII вв. досягаемость в пределах сельских общин оказалась огромной при административном присутствии даже в небольших городах, где не имелось трибуналов.

Хотя впоследствии досягаемость и сокращалась, коллективная память обеспечила иное: в последние годы сферу действия инквизиции считали значительно более обширной, чем она была на самом деле.

* * *

Если в наши дни в Испании войти в ресторан и тщательно изучать меню, то можно увидеть нечто специфичное для испанской культуры. Любой суп или солянка, названные «а ля Эспаньола» или «Кастельяна», подается с кусочками ветчины или жареной свинины. Популярная цепь ресторанов в Мадриде называется «Мусео дель хамон» («Музей ветчины»). Пройдя мимо десятков свиных ножек, коптящихся над бревнами, понимаешь, что это место настолько же хорошо, как и любое другое, где можно попробовать одно из этих блюд. Одно из блюд с самым ироничным названием — «Худиас-сон-хамон» («Еврейское ветчинное»). Сейчас это блюдо из фасоли с ветчиной может называться гораздо проще.

Покиньте рестораны ради кулинарного символа Испании — в бар, где подают вкусное испанское блюдо «тапас». Здесь можно сесть на стул перед стойкой. Бармен принесет тарелку еды, чтобы возбудить у вас аппетит, пока вы потягиваете холодное пиво. Взгляните на еду, которую вам принесли: мелкие кусочки свинины, кусочек «коризо», несколько креветок, целое собрание маринованных моллюсков. Было бы неприлично не съесть это. Итак, вы решились, даже если блюдо остыло или подано холодным.

Возможно, вы не заметили, что эти угощенья (как многие порции «тапаса») приготовлены вопреки исламским и еврейским законам питания.

Вернемся более чем на 300 лет на остров Мальорка, жемчужину Балеарских островов. Здесь в конце XVII века в столице острова, городе Пальма, жила община конверсос. Они занимали гетто, известное как Сагель. Однажды в летний день 1673 г. группа местных важных персон собралась в саду одного из очень богатых конверсос, Педро де Онофре де Кортеса. Среди них находился Габриель Руис, шпион инквизиции, а также Антонио де Пигдорфила, родственник пристава инквизиции. О том, что происходило дальше, подробно рассказал Мигель Понт.

«Среди прочего, что принесли и положили на стол гости, было тушеное мясо с кровяной колбасой, приготовленной из свинины. Один из братьев конверсо Педро де Онофре де Кортеса (свидетель точно не помнит, какой именно) захотел попробовать это. Но другой Кортес сказал ему: „Это кровяная колбаса, свинина!“

Никто из них даже не прикоснулся к тушеному мясу. Они предпочли рыбу и фрукты, которые тоже были на столе. Затем упомянутый Антонио де Пигдорфила спросил их: „Почему вы не едите это?“

Он настаивал, чтобы проклятые евреи съели блюдо. Но ему сказали, что могут заболеть из-за этого.

И остальные присутствующие рассмеялись и сказали друг другу: „Смотрите-ка! Евреи отказываются есть тушеное мясо!“»[995]

Следовательно, здесь прослеживается социальная динамика, когда «щедрые» гости приносят еду в дом, где живут конверсос, которые, если они соблюдают некоторые положения еврейского закона, не смогут есть.

Такая «щедрость» становилась вызовом и завуалированной угрозой. Она распространялась на кулинарные традиции как на средство проверки людьми, бдительно следящими за ортодоксальностью и получающими власть над теми, кого считали подозрительными. Поскольку ислам и иудаизм запрещали употребление свинины, угощение ею конверсо или мориска было прекрасным способом унизить человека, претендуя одновременно на соблюдение правил христианского милосердия.

Отказ людей есть свинину постоянно присутствует в делах конверсос и морисков, заведенных инквизицией. Он свидетельствует о том, насколько идеология инквизиторов нарушала самую базовую потребность человека — питание.

Характер кулинарной бдительности для конверсос и морисков был разным. Для конверсос вопрос, связанный с употреблением в пищу свинины, оказывался критическим. Как отмечал в 1573 г. итальянский путешественник Леонардо Донато, «за ними следили во время работы и за каждым проявлением жизни с огромным вниманием. И даже если они уклонялись от исполнения самого незначительного христианского обряда, их начинали подозревать в ереси и наказывали»[996].

Для морисков наступал дополнительный опасный период во время Рамадана, когда малейший намек на то, что они ничего не ели в течение дня, мог привести к обвинению. Это еще один пример взаимодействия фальшивой щедрости и идеологии инквизиции. В 1578 г. мориска в районе Валенсии обвинили в отказе есть или пить в течение всего дня во время поста в месяц Рамадан, когда он работал со «старыми христианами» в доме. И это — несмотря на то, что они «приглашали его поесть и имели легкие закуски»[997].

В том же году «старый христианин» донес на четырех морисков, которые приходили и работали у него на земле во время Рамадана в 1577 г. Они не ели и не пили в течение всего дня[998].

Очевидно, чтобы выдвинуть подобные обвинения, необходимо постоянно наблюдать за подозреваемыми, часто задавая (как бы вскользь) вопросы, будут или нет они есть и пить. Можно представить, с каким удовольствием и напряжением следили за «отступниками» свидетели.

Есть основания подозревать, что многие могли получать больше удовлетворения от оправданного подстрекательства, чем от обвинения подозреваемого.

Ясно, что такая чрезмерная бдительность возникла в истории инквизиции очень рано. Когда конверсо Мария де Касала, позднее обвиненная в том, что она принадлежала к религиозной секте алюмбрадос, пришла на литургию в кастильском городе Гвадалахара в 1525 г., Диего Каррило видел, как она опустила глаза, когда подняли Святые Дары. Затем женщина отвернулась, глядя на дверь церкви[999].

Обвинения подобного рода были наиболее распространенными. Трудно одновременно не почувствовать удивление и отвращение к лицемерию людей, предающих других за то, что те не наблюдали за обрядом с достаточным вниманием. Ведь и сами свидетели больше интересовались подглядыванием за потенциальными еретиками, а не проявлением почтительности к Телу Христову!

Однако есть основания полагать: подобные вопросы относительно показаний такого рода не приходили в голову инквизиторам. Ведь церковь оказалась одним из главных мест, где изучалось поведение конверсос и морисков. В 1566 г. в Гранаде одного мориска инквизиция приговорила к малому наказанию, «так как он, когда священник поднял потир, сидел, опустив голову и закрыв глаза руками, чтобы не видеть этого»[1000]. Спустя тринадцать лет на мориска Гомеса Энреймада, изгнанного из Гранады после подавления восстания, донесли восемь свидетелей за подозрительное поведение, когда священник поднял потир[1001].

Интенсивность, с которой наблюдали за людьми, можно продемонстрировать с помощью другого факта: трое свидетелей обвинили мориска Мигеля Мелича в Валенсии, что тот не исповедовался в течение целого года[1002]. Понятно, что они не спускали с него глаз и все подробно записывали.

Вероятно, самым необычным примером бдительности следует считать дело 1597 г., когда арестовали мориска Бартоломе Санчеса вместе со всей его семьей. Один из свидетелей, их сосед, утверждал: Санчес мылся даже после испражнения. Из этого можно сделать вывод: наблюдение за самыми сокровенными функциями тела считали честной игрой. Возможно, такое и не должно удивлять нас в обществе, где самый простой факт умывания и мытья тела считали подозрительным.

Но если даже слежка за людьми во время испражнения считается легитимной, то проблема в том, что общество просто испражняется само на себя. Учитывая чрезвычайное прилежание, с которым члены общины наблюдали за конверсос и морисками, живущими в их среде, трудно не сделать вывод: именно эта сосредоточенность на бдительности позволила перенести ее и на самих «старых христиан». Опыт и умения, приобретенные в получении доказательств для преследования других, переносится на «титульную» общину.

Так учреждение по организации гонений вновь оказалось способным использовать умения и навыки, разработанные ранее, но уже против тех самых людей, которые первыми поддержали его создание.

Эффект, оказанный этим на общество, стал абсолютным. Историк Хуан де Мариана сформулировал его следующим образом: «Люди были лишены свободы разговаривать друг с другом и слушать»[1003].

Так как малейшая оговорка мгла привести к обвинению, унижению и потере привилегий, общество бдительности превратилось в общество подозрительности и разделения.

А теперь вернемся к кровопролитным дням в самом начале истории иберийской инквизиции — в Севилью образца 1484 г., к первым инструкциям, выпущенным для оперативной работы трибуналов великим инквизитором Томасом де Торквемадой. Шестая глава документа гласит следующее: «Названные инквизиторы должны приказать, чтобы еретики и вероотступники не могли занимать государственных должностей или возводиться в сан священнослужителей. Не могут они быть ни юристами, ни землевладельцами, ни фармацевтами, ни купцами, торгующими специями, ни врачами, ни хирургами, ни специалистами по кровопусканию, ни оценщиками конфискованного имущества. Они не должны носить ни золота, ни серебра, ни жемчуга, ни кораллов, ни других подобных вещей, ни драгоценных камней. Не могут носить они ни шелка, ни камлота… Они не должны ездить верхом на лошадях или носить оружие в течение всей своей жизни под страхом наказанья, если будет установлена их вина в том, что они взялись за старое, вновь впав в ересь»[1004].

В 1488 г. в Вальядолиде Торквемада пошел еще дальше. Он приказал запретить детям и внукам еретиков занимать официальные должности (см. начало главы)[1005].

В этой главе мы видели, как ограничения вводили в жизнь на примере Антонии Мачадо, внучки осужденного, против которой было возбуждено в 1604 г. в Мексике дело о ношение одежды с золотой каймой. Подобные преследования не были редкостью. В 1587 г. Эльине (Мурсия) оштрафовали нескольких потомков людей, «освобожденных» или осужденных инквизицией. Они были виновны в ношении шелковой одежды и кинжалов[1006].

Отчасти тревогу тех, кого затрагивали эти запреты, можно понять из дела Иеронимы де Варгас. Она обратилась в 1560 г. в инквизицию с сердечной просьбой, умоляя разрешить ей носить шелковые одежды. Ведь в кастильском обществе это воспринималось как знак благородства и достоинства. Восемнадцатью годами ранее в Куэнке родителей Иеронимы, когда ей было два года, осудила инквизиция. Молодая женщина боялась, что ее муж, входящий в малое дворянское общество, обнаружит, что она не может носить шелковые одежды. Тогда он «не станет обустраивать супружескую жизнь». (Иными словами, не захочет спать с ней)[1007].

А сейчас стоит снова задуматься о том, что предполагали начальные инструкции Торквемады от 1484 г. В связи с тем, что людям не разрешали носить одежду и ювелирные украшения определенного типа, запрещали ездить верхом на лошадях и носить оружие, заниматься определенными работами, то, очевидно, за ними должны были вести наблюдение. Следовательно, с самого начала инквизиция ввела правила, исподволь внушающие всему обществу взаимную бдительность. Правда, наблюдения проводили не сами чиновники трибуналов, не они выступали с обвинениями. Но именно правила инквизиции создавали атмосферу, из которой это следовало.

Но в то же самое время не следует попасть в ловушку и взвалить всю вину за недостатки людей на инквизицию, делая из нее козла отпущения. Требование проявлять любопытство было тем, чему многие люди могли только радоваться. Большинство из нас, честно сказать, с удовольствием обсуждают общих знакомых. Сплетни существуют повсюду, это забава. Но главное в том, что они позволяют говорить о недостатках других, не задумываясь о своих собственных.

Обеспечивая моральную легитимность такого поведения, инквизиция сделала великолепный шаг, чтобы создать собственную популярность, позволив замаскировать желание посплетничать под видом «доброго дела».

Легитимность сплетен, как мы видели, обеспечила инквизиции возможность проникновения во все сферы общественной жизни. В Португалии до выдачи лицензии учителям и акушеркам обязательно проводили тщательное исследование всей их жизни[1008]. На Сицилии ни один иностранный школьный учитель не мог получить работу без разрешения инквизиции. Аутодафе распространились от столицы, Палермо, до городов Катания и Мессина на восточном побережье[1009].

Но постоянное насаждение подобного поведения в соответствии с установлениями оказало на человеческое общество такое же воздействие, как засуха на реку. Люди влачили жалкое существование. Из их жизни исключили инновации и творчество, заменив их непосредственным удовлетворением, полученным от сплетен и мщения.