ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ САМАРКАНД

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

САМАРКАНД

Теперь Тимуру имело смысл ехать в Самарканд. Самым прекрасным местом в Мавераннахре был Зеленый Город, но Тимур стал теперь эмиром обширных владений, и обращенный к воротам севера Самарканд являлся центром его земель — простиравшихся примерно на пятьсот миль во все стороны света.

Перед переносом двора эмир украсил родной Кеш. Над могилой отца воздвиг небольшой мавзолей с позолоченным куполом; снес старый глинобитный дворец, где проводил восхитительные часы с Улджай. На его месте построил величественное здание с внутренними двориками и высоким арочным порталом. Сложено оно было из белого кирпича, и татары называли его Ак-Сарай, Белый Дворец. Здесь эмир проводил зимы, если не находился в походе с войском. Ему всегда отрадно было видеть залитые солнцем луга своей долины и поблескивающую сквозь туман заснеженную вершину Величия Соломона.

Памятник Тамерлану в Шахрисабзе

Предания влекли Тимура в Самарканд с его полуразрушенными дворцами, а не в маленькую тогда еще Бухару с библиотеками и медресе. В Самарканде в давние времена Александр, вспылив, убил Клита^{15}. Полтора века назад там стоял Чингисхан со своей ордой.

«Это, — писал о Самарканде Ибн Баттута^{16}, покрывший бо?льшие расстояния, чем Марко Поло, — один из самых больших, прекрасных и величественных городов на свете. Стоит он на берегу реки, называемой рекой Гончаров, на ней много водяных мельниц, от нее тянутся каналы, орошающие сады. После вечерней молитвы у реки собираются люди погулять и поразвлечься. Там есть галереи, скамейки и фруктовые лавки. Есть там большие дворцы и памятники, свидетельствующие о высоком духе горожан. В большинстве своем они разрушены, часть города тоже подверглась разрушению — там нет ни ворот, ни стены, ни садов за городской чертой».

Таким вот нашел Тимур Самарканд, утопавший в садах и тутовых рощах. Горожан грело сиявшее в чистом горном воздухе солнце, освежал бодрящий северный ветерок, и жизнь у них была приятной. Коричнево-желтая земля давала четыре урожая в год, чистая вода струилась в арыках и поступала по свинцовым трубам в каждый дом — поэтому изнурять себя работой не было нужды. Они внимали пощелкиванию своих ткацких станков, с которых сходила желанная для европейцев красная ткань-кармазин, в английском языке это слово приняло форму «crimson», — и падению капель в водяных часах. Они изготавливали самую тонкую в мире бумагу, и в их ворота входили торговые караваны со всех концов света. Приятно было слушать астролога, устроившего свое заведение под аркой, или сидеть, любуясь пляской ученой козочки. А что до развалин, они оставались развалинами. «Что сделал Аллах, — говорили самаркандцы, — сделано хорошо».

На всякий случай они высыпали приветствовать Тимура, называли его Львом, Победителем и Властелином Удачи. Его величественность впечатляла их, но они были знатоками по части убранств и помнили, что десять лет назад он бродил среди них неприметной тенью. И что они — правда, им помогла эпидемия — отразили приграничных монголов. Все горожане — беки в шелковых халатах, седельники, гончары, барышники и работорговцы — обрадовались, когда Тимур освободил их от налогов. Зато он обязал их выходить на работы.

Под его наблюдением разрушенная стена была восстановлена, от городских ворот к центральному базару пролегли широкие улицы — вымощенные плитняком магистрали. По его суровому требованию на южном холме снесли ветхие жилища и заложили крепость.

Когда его войско расположилось лагерем между городом и рекой, дороги были построены, сады обнесены стенами, в землю вкопаны цементные цистерны. С далеких голубых гор на запряженных волами санях возили камень — серый гранит, под охраной татарских всадников в Самарканд толпами шли из Ургенча и Герата искусные мастера. Послы степенно въезжали на широкие, обсаженные тополями улицы, постоялые дворы города были заполнены.

Изменился даже цвет города, так как любимым цветом татар был голубой — цвет бескрайнего неба, самых глубоких вод и самых высоких горных вершин. Тимур видел голубые глазурованные изразцы Герата, и вместо матовости глиняных кирпичей фасады его новых построек отливали бирюзой, пронизанной золотой и белой вязью надписей.

Поэтому город стали называть «Гок-канд», Голубым Городом.

И самаркандцы поняли, что эмир Тимур не чета другим правителям. Возникла поговорка: «Под рукой Железного (Тимура)». Теперь они сворачивали в сторону, когда он ехал по улицам на своем скакуне, длинноногом иноходце Гнедом, впереди военачальников и советников, вспыхивая серебром и кармазином сквозь пыль. Редко осмеливались подходить к нему с просьбой рассудить их, когда он, выйдя из мечети, стоял в тени арочного портала, и муллы в длинных одеяниях восхваляли его, а нищие пронзительно взывали к Кормильцу. Рослый эмир был терпелив лишь с теми, кто сражался под его знаменем, и если двое горожан обвиняли перед ним друг друга, суд его бывал скор, и по шее одного из тяжущихся могла полоснуть сабля телохранителя.

Самаркандцы надолго запомнили приезд Хан-Заде, Ханской Дочери, из Ургенча. В тот день западная дорога была выстелена коврами, а земля в лагере Тимура покрыта парчой.

Хан-Заде приехала под чадрой, в кресле на горбах белого верблюда, в окружении вооруженных всадников, за ней следовали лошади и верблюды, нагруженные ее дарами. Навстречу ей выехали тавачи и эмиры под развевающимися знаменами и колышущимися под ветром балдахинами.

Вечером, когда сухой ветер колебал стены шатровых павильонов^{17}, желтые фонари освещали цветущие акации, и вокруг шатровых столбов вились курения сандала и амбры, Тимур расхаживал среди пирующих, его рабы сыпали золото и жемчуг на тюрбаны гостей.

«Все было поразительно, — восклицает автор хроники, — и нигде не было места унынию. Свод большого павильона был выполнен в виде голубого неба, на котором сияли звезды из драгоценных камней. Покои невесты отделялись завесой из золотой парчи, и поистине ложе ее не уступало роскошью ложу Кайдесы, царицы амазонок».

Подарки, привезенные Хан-Заде Джехангиру, были выставлены на всеобщее обозрение, и Тимур заполнил палаты другого павильона дарами от имени своего сына — золочеными уздечками, монетами, неограненными рубинами, мускусом, амброй, серебряной парчой и атласом, прекрасными конями и невольницами. Автор хроники подробно останавливается на восторженном описании всего этого и добавляет, что ежедневно в продолжение празднества одна из этих палат пустела.

Вспоминал ли Тимур, глядя на сына и чернокосую дочь хорезмского правителя тот вечер, когда к нему в военный лагерь приехала Улджай и гремели барабаны? Улджай улыбнулась, когда он, будучи вдвоем с ней, шел по пустыне — «Поистине, наша судьба не может быть хуже этой — необходимости идти пешком!»

Судьба Хан-Заде была иной. Она, первая жена Джехангира, старшего сына победителя, обладателя собственного двора, гордая своей красотой, осмеливалась вызвать гнев Тимура.

— О мой повелитель, — как-то сказала она, — победитель равно милует владык и нищих, прощает их, если они провинились — потому что когда враг просит прощенья, в нем больше не нужно видеть врага. Жалуя, победитель не ждет никакой отплаты; он не полагается ни на чью дружбу и не обрушивает тяжесть своего гнева ни на кого из врагов, так как все подвластны ему, и лишь он обладает могуществом.

— Это не так, — ответил Тимур, — поскольку я, кому служат вожди племен, тревожусь из-за слов отшельника.

Ему нравился ум Хан-Заде, однако он понимал, что она ищет его благосклонности ради своих соплеменников. Его тешила мысль, что первенец Джехангира будет ее сыном.

Сам Тимур взял в жены Сарай-Мульк-ханым из гарема эмира Хуссейна. Таков был древний монгольский обычай — женщин из властвующих семей, когда их мужья бывали преданы смерти, полагалось брать в дом нового правителя. И в жилах Сарай-Мульк-ханым текла кровь Чингисхана.

Она была его старшей женой, повелительницей «в стенах шатра». Когда Тимур бывал в походе, двор воздавал ей почести. Она была мужественной, как все знатные татарки того времени, и часто ездила на охоту; ее спокойная преданность эмиру служила примером для подрастающих внуков.

Самаркандцы видели Тимура мало. Но вести о нем приходили ежедневно с гонцом, с воином пограничного дозора, приехавшем верхом на верблюде, с обозом, привезшим дань от города, открывшего ворота эмиру. В Мавераннахре воцарился покой. Тимур ежегодно отправлялся в походы на запад по большой хорасанской дороге, мимо Нишапура и куполов Мешхеда к другому морю, Каспийскому. В Самарканде слышали, что он покончил со странным братством, сербедарами — «висельниками», слишком долго промышлявшими разбоем.

О походе Тимура на север было известно меньше. Однако на сей раз он взял столицу джете и пошел дальше. В самаркандских караван-сараях рассказывали о равнине движущихся песков — Гоби. Камар ад-Дин, последний монгол, дерзнувший вступить с ним в битву, был разгромлен и, бросив коня, бежал в одиночестве.

Мечеть Биби-ханым в Самарканде, законченная незадолго до смерти Тамерлана

«Раньше мы затаптывали искры пожара, — сообщал Тимур оставшемуся в Самарканде Джехангиру, — а теперь погасили огонь».

В день его возвращения за тысячу миль по северной дороге в Китай самаркандцы вышли за окружавшие город сады встречать его. И молча стояли в темных одеждах.

Сайфуддин, старший из эмиров, направился во главе группы беков навстречу Тимуру. Свои черные одеяния они посыпали пылью. Завидя их, Тимур натянул поводья, а Сайфуддин спешился, подошел к стремени эмира и, не поднимая глаз, ухватился за него.

— Ты боишься? — спросил Тимур. — Говори же!

— В моем сердце нет страха, — ответил Сайфуддин. — Твой юный сын, еще не войдя в полную силу, скончался. Словно лепесток розы под порывом ветра унесся он от тебя.

Эмиру не сообщали о болезни Джехангира. Умер он за несколько дней до возвращения Тимура. Сайфуддин, наставник юноши, отважился сообщить Тимуру о его утрате.

— Садись в седло и займи свое место, — сказал ему вскоре Тимур.

Когда старый эмир исполнил приказание, был подан сигнал продолжать путь, и шагом — так как эта весть немедленно облетела воинов — войско вступило в Самарканд.

Вечером накард Джехангира, литавры, возвещавшие его появление с тех пор, как он получил власть, разбили на глазах у Тимура, чтобы в них никто уже никогда не бил. На миг широкие губы эмира сжались от душевной боли, Джехангир был ему дороже всего на свете.