Глава четырнадцатая
Глава четырнадцатая
Перед ним светловолосый немец, и огромный боец Красной армии всаживает ему штык под сердце и не может потом вытащить, штык застревает меж ребер. Немец умирает минуту, смотрит огромными глазами на торчащую из его тела рукоятку. Гедройц же слышит голос Иосифа: «Ему казалось, что у него будет большая семья. Он с детства боялся смерти. Он всё время думал о смерти. Он слишком подчинил себя ее власти. И поэтому он пришел сюда — убить смерть в себе. Поэтому, умерев, он не знает страха. Он не знает, почему он здесь, но ты знаешь. Вот слова его последнего письма:
«Боже, почему ты покинул нас? Мы сражались пятнадцать дней за один дом, используя минометы, гранаты, пулемёты и штыки. Уже на третий день в подвалах, на лестничных клетках и лестницах валялись трупы 54 убитых немцев. Линия фронта проходит по коридору, разделяющему сгоревшие комнаты, по потолку между двумя этажами. Подкрепления подтягиваются из соседних домов по пожарным лестницам и дымоходам. С утра до ночи идет непрерывная борьба. С этажа на этаж, с почерневшими от копоти лицами мы забрасываем друг друга гранатами в грохоте взрывов, клубах пыли и дыма, среди куч цемента, луж крови, обломков мебели и частей человеческих тел… Длина улицы измеряется теперь не метрами, а трупами…»
Теперь Гедройц видит гибель того самого огромного советского солдата, убившего немца. Он пытается уползти от фашистского танка, и у Андрея нет сил смотреть туда. Может быть, танкист не заметил его на земле? Может быть, объедет? Нет, немец всё заметил, и хочет добить русского, и уже давит его гусеницами танка, переезжает его туловище. Но голова ещё мгновение жива, она видит всё это. И Гедройц слышит голос Иосифа: «Он хотел жениться и завести детей. Но он не успел. Он никогда не выпивал, дорожил трезвостью. На войне они почти не спали, почти не ели, почти не пили. Пока их всех не убили. Он не знает, почему он здесь, но ты знаешь. Вот слова его последнего письмо:
«Да, дорогая мама, бой здесь был большой, и сейчас он продолжается… Прошу тебя, сходи за меня в церковь, помолись за меня… И поставь несколько свечей перед иконой. Помолись богу за скорейшее окончание войны…»
А теперь уже подбит немецкий танк, только что раздавивший советского солдата, и немецкий воин сгорает заживо в этом танке. Гедройц видит его искаженное ужасом лицо, а через секунду оно совсем сожжено — так, что уже нельзя узнать. Танкист тоже умирает не сразу, руками хватается за то, что раньше было глазами. И Гедройц слышит голос Иосифа: «Он хотел работать на земле, как и деды его, баварские крестьяне. Он себе никогда не верил, он слушал лишь других. Ему сказали, что он должен быть здесь, и он был послушен. И теперь он сгорел в танке. Он лишь делал то, что должен был делать. У него в Германии жена, но она не узнает о его судьбе, его сочтут пропавшим без вести. Он не знает, почему он здесь, но ты знаешь. Вот слова его последнего письма:
«Дорогая жена! Я всё ещё жив и здоров. Сегодня, в воскресенье, я присутствовал на похоронах нескольких солдат моей роты. То, что видишь на кладбище, вселяет ужас. Если я вернусь домой, то никогда мне не забыть, что я видел. Эта трагедия несравнима ни с чем. Смерть гостит у нас ежедневно. Она меня больше не страшит…»
И Гедройц видит героя, подорвавшего этот немецкий танк, невысокого паренька. Тот теперь неудачно оказался в самом месиве рукопашной схватки, в дыму и ярости там уже не разбирают, кто свой, кто чужой, рубят каждого, кто под руку попадёт. И он попадает под руку своему же однополчанину, и тот рассекает его, даже не замечая этого. И на умирающих глазах застывает изумление. И Гедройц слышит голос Иосифа: «Он бы шил красивую одежду, ей бы сносу не было, ему так нравилось украшать людей. Он никогда ничего не боялся. Поэтому, когда его призвали сюда, в нём не было ни капли страха. Он шёл сюда сам, по своей воле и по своему желанию. Ему некого упрекнуть в том, что с ним случилось. Он не знает, почему он здесь, но ты знаешь. И вот слова его последнего письма:
«Получили обмундирование ещё в Ярославле. Ходим все в нем. Уже всё пропало. Нижнего белья имею пару. Сменить нечем, да и та плохая. Постирать нечем — мыла нет. В бане не были с мая месяца. Вшей хватает. Спим где придётся. Наступают холода. Обувь плохая и одежда плохая. Взять негде, получить очень трудно. Не знаю, что будем делать. Питаемся тоже плохо…»
Гедройц видит красивое арийское лицо. Этот юноша в панике, у него кончились патроны. И советский воин проламывает ему череп прикладом винтовки, обагряя лицо красным цветом, оно теперь обезображено. И Гедройц слышит голос Иосифа: «Он знал, чего хочет. Его мечтой было стать путешественником, открывать новые земли. Он пришёл сюда, чтобы быть наравне со всеми, не лучше, не хуже. Все погибли, и он погиб. Но он так и не знает, почему он здесь, но ты знаешь. Вот его последнее письмо:
«Если я погибну, то скорее переезжай жить в Швабиш-Гмюнд. Жизнь там дешевле. У меня на счету в банке хранится 1900 рейсхмарок. Мои вещи в небольшом чемодане, большой сумке, коробке из-под сапог и в маленьком деревянном сундуке. Не знаю, получишь ли ты эти вещи… Местная комендатура и управление в Штутгарте сообщат тебе сведения о твоей пенсии. Выбрось мою военную форму. Остальное всё твое».
Гедройц поднимается выше и видит немолодого советского солдата, недавно проломившего череп немцу. Теперь он в траншее, которую сам делал. Раздаётся мощный взрыв, и траншея уже вся засыпана землёй. Он там один оставался, и некому откопать его. Так он и умирает, погребённый заживо в этой вырытой им же могиле. И Гедройц слышит голос Иосифа: «Он очень любил свою жену. Когда ее репрессировали и расстреляли, он замолчал. И только в тишине он был спокоен и только в безмолвии уверен. Здесь он лежит для того, чтобы молчать, и не знает, почему он здесь, но ты знаешь. Он и теперь очень тоскует. Вот слова его последнего письма к матери:
«Я нахожусь на волоске от смерти. Сегодня все кишки перевернуло и сильно рвало. Вся причина в этом — проклятые галушки, да каша из пшеницы. Лучше быть голодным, но не есть эту пищу. Вдобавок к этому стали давать муку, вот и представь себе, что мы кушаем…»
Гедройц идёт дальше и видит другую картину: запыхавшийся немец на секунду остановился — хочет отдышаться, отхлебнуть коньяка из фляги, запрокидывает голову. И тут же снаряд разрывается уже прямо перед ним, и ни единой части не остаётся ни от немца, ни от фляги, ни от снаряда. И Гедройц слышит голос Иосифа: «Он знал, что будет военным. В его жизни было так много горя. И себе и людям вокруг себя он доставлял страдания. Он слышал вокруг лишь стон и плач. Здесь так рвутся бомбы, что заглушают всё. Он не знает, почему он здесь, но ты знаешь. Как и многие, он пропавший без вести. Вот слова его последнего письма:
«Я очень голоден, день и ночь нам нет покоя. Мои нервы совсем расшатались, я начинаю разговаривать по ночам, и на меня надо громко крикнуть, чтобы остановить… Да, я думаю, что под Сталинградом у нас самые большие до сих пор кладбища…»
Гедройца бросает в дрожь. Глаза отказываются видеть, и уши не хотят слышать то, что он видит и слышит. Ему вспоминаются слова старца: путь вверх лёгок лишь тогда, когда пройден. И Гедройц видит красивое печальное лицо. И этот солдат погибает от рук своих же, но его убивают не случайно. Был приказ командующего стрелять во всех отступающих, ни шагу назад. Тот и не думал отступать, его контузило, он просто сбился с направления. Но был застрелен командиром за измену. А ведь солдат своему командиру был беспредельно предан. И Гедройц слышит голос Иосифа: «Он хороший архитектор и мог бы строить дома. У него брат годом раньше погиб. Он пришёл сюда мстить за брата. Он никого не убил, он плохо видел. А дома, в далёком городе, не может заснуть мать. Она не знает, почему он здесь, но ты знаешь. Вот слова его последнего письма:
«Я жив, а через секунду, может быть, убьют, потому что здесь жизнь секундная… Я не думаю, чтобы остался жив, потому что очень сильные бои, много народа перебито, трупы лежат на земле, жутко смотреть. И немцы, и наши лежат. Бедняки гниют и никому не нужны. Хотя бы похоронили, а то валяются, как снопы. Танки ездят по людям, как по дровам… Со мной такие товарищи, которые с первого боя ранены, есть такие, которые не успевают увидеть немца, как его убьют или ранят. Я считаю человека, которого ранили в руку или ногу счастливым, а то ведь большинство убивают…»
Гедройц на полпути к вершине, перед ним ещё один юный немецкий воин. Ему оторвало ноги, и он сам хочет умереть теперь же, чтобы не было этой боли. Он не может думать о том, как будет жить без ног, если даже его и спасут. Но этого не случится: какой-то солдат, пробегая мимо, просто добивает его, всаживает штык в грудь. И тот смотрит в последний раз в небо и что-то шепчет губами. А через минуту по искореженному телу пройдет множество наступающих немцев, и его просто втопчут в почву. И Гедройц слышит голос Иосифа: «Он изучал астрономию, его интересовали звезды и планеты. Многие ночи он провел в университетской обсерватории. А потом его призвали сюда. Здесь не видно ни звезд, ни солнца, только дымящееся небо. Он не знает, почему он здесь, но ты знаешь. И вот слова его последнего письма своей невесте:
«Одна надежда у нас: если всё это переживём, то уже обязательно попадём в Германию. Какие из нас после этого вояки?! В нашем дивизионе очень многие уже убиты, командир батареи в том числе. Скоро у нас не останется орудий, и мы пойдём в бой пехотинцами. Тогда совсем пропадёт аппетит… Ты меня прости за почерк, семнадцать дней и семнадцать ночей почти не спал».
Идти Гедройцу становится тяжелее, видения обретают всё большую отчётливость. Теперь перед ним раненый старшина, в руках у него измаранное грязью красное знамя, вокруг горят вражеские танки, и он не может выбраться из этого плена полыхающего железа. Он кашляет в едком дыму, изо всех сил ищет воздух, потом совсем задыхается, теряет сознание, и последнее, что видит, — загоревшееся древко красного знамени. И Гедройц слышит голос Иосифа: «Он был мастером-краснодеревщиком. Он мог бы заработать неплохие деньги, он многое мог, многое умел. Его семья тоже погибнет. Только старый преданный пёс будет ещё много лет ждать хозяина, пока однажды в тоске не издохнет. Он не знает, почему он здесь, но ты знаешь. Вот слова последнего письма старшины:
«Наш полк разбили за два дня. Убитых, раненых много, так что тошно глядеть, сердце захватывает. Если вам всё описывать, то очень много бумаги надо. Что здесь творится на фронте? Немец так бьет, что нигде нет спасенья… Жена и дети, как-нибудь живите…»
Гедройц поднимается всё выше, он видит ещё одного худощавого немецкого военного, раненного в живот. Тот лежит на земле, немигающими глазами смотрит на вываливающиеся из него внутренности, хватает их руками, засовывает обратно. Он умрёт от потери крови только через несколько часов. И Гедройц слышит голос Иосифа: «Он думал быть полезным для людей, он никакой работы не чурался. Ещё он любил читать книги. И однажды немецкая красавица Вита полюбила его. Он не знает, почему он здесь, но ты знаешь. Вот слова его последнего письма:
«Милая Вита! Всегда, когда мне особенно тяжело, мне больше всего недостаёт тебя… Каждый человек знает, что он зависит от судьбы, — говорит один. Нигилист, который не признает судьбы, говорит, что всё происходит по математическим расчётам. Всё зависит от бога — говорит третий. Последнему верю я. Я только жалею, что нельзя выразить словами то, чему верить… Бог и чёрт, с точки зрения человека, две противоположности. Всё же я пишу сейчас то, чего нельзя выразить словами. С каким желанием я поговорил бы с тобой об этом невыразимом. Если бы не мог тебе объяснить этого словами, то это объяснила бы тебе моя любовь. Ты думаешь, я мистик. Я думаю, что вряд ли есть ещё другой человек, который бы считал мир столь несовершенным, как я, потому что я не мистик, не идеалист, а реалист, но, к сожалению, реалист должен признать, что он ничего не знает».
Гедройц делает последние неровные шаги, его ноги подгибаются, и тогда он видит распластанного на неестественно зеленой траве воина, знакомый образ и слышит знакомый голос, но не может сразу понять, кто это: «Посмотри на меня, Андрей Гедройц. Ты не узнаешь меня, хотя видел моё лицо. Я знал, что смогу произнести свои слова тебе, хотя бы и теперь. Мы все это делали из любви, ради прощения, ради покаяния. Только через нас вы можете найти очищение. Я должен был сказать это, чтобы ты меня услышал. Поэтому я здесь. Твои ожидания обмануты, и надежды попраны, и обетования нарушены. Но ты не заслужил утешения. И нет тебе пристанища».
Гедройц был у самой вершины кургана, и холод сменился жаром. Он видел бой изнутри и до боли сжимал в руке свой нож. Повсюду были огонь и кровь. Огонь со всех сторон обнимал его, и кровь потоками омывала его. Нельзя было избежать запаха впитывавшей кровь земли, нельзя не услышать грома взрывов и хруста костей, нельзя не увидеть человеческих частей, изуродованной плоти, вспученных голов и воплей, заглушаемых пеленою черного дыма. Из разорванных людей текла кровь, и почва не успевала впитывать её. Поверх раненых лежали трупы, и в отверстые раны живых ещё воинов втекала кровь мёртвых, прижатых к ним.
Красно-бурого цвета становилось непереносимо много, он рос в плотности и в охвате. Грохот взрывов и предсмертные крики сливались в единый трубный вой.
Трубы надрывали слух Гедройца, и объём пространства становился меньше. Ему стало казаться, что кровь не только здесь, под ногами, но что ее воспарения опадают на курган ливнями. И эти ливни не в силах затушить всё пламя, источающее неотвратимый серный запах, поднимающееся к небу и запекающее повсеместно разбросанные тела. Горящая лава заливала курган, и Гедройц уже тонул в ней. Она поглотила его, он был в ней, а она возвысилась к небу. И небо обагрилось. Гедройц был в смятении, хотел кричать, звать на помощь, проснуться от яви этого кошмара. Черная пелена закрыла глаза, и глубоко внутри эхо произнесло последние слова, когда-то услышанные: «Да минует меня чаша сия; впрочем, не как Я хочу, но как Ты».
И тогда земля перевернулась, и курган стал чашей. И всё переменилось. Гедройц увидел бой не вокруг себя, но в себе самом. Ужас только что пережитого на кургане он ощутил внутри, и всё это стало частью его. Он вдруг понял, сердцем осознал своё участие в происходящем, что по его вине и из-за него, из-за его, Гедройца, беззаконий творится всеобщее страдание. Он тяготился им, ему становилось невыносимо. Его сердце сжалось, сдавилось, дыхания не хватало, к животу приливал жар. Он просил воздаяния, молил о наказании, о быстром искуплении. Но воздаяния не было, и ничто не могло облегчить бремени и горечи в его душе и судорог его тела.
Он обнажал свое прошлое и шарахался от оживленных образов. Сложная цепь причин и событий стала выстраиваться в его сознании. Вся трагедия битвы обретала смысл и значение. Всё приходило в неведомый доселе мучительный порядок. И этот порядок с неизбежностью требовал единственной расплаты. Гедройц погибал в этой битве внутри себя, и по мере того, как смерть приближалась к нему, становилось легче. Опыт прошедшего он воспринял как неотъемлемую часть бытия. Мир без страданий оказывался не целым, не единым, не сущим. Кровью и слезами Гедройц обнаруживал свою причастность миру. Его тело разрывалось на части, но его дух укреплялся. Напряжённая вещественность мира пронзала гаснущее сознание. Его мысль воспарялась к вечности и к небу, его чувственность покрывала расстояния и времена, он терял самого себя, но присоединялся к неделимому. За видимым засквозило невидимое, за твёрдым — мягкое и за обыденным — высокое. Он перестал понимать, что такое предел, ощущение раздробленности переросло в совершенную длительность и непрерывность.
Как и небо должно свернуться в свиток, он сам стал свитком, и скручивалось его сердце. Он сообразил, что теперь не будет времени, и прощался с ним. А время приняло образ отца-детоубийцы, потерянного в бесконечном вращении, от этого облик его не имеет черт. Гедройц отдалялся, но отдаленность не увеличивала расстояния, она освобождала от невидимых цепей. И он уже не может устоять на ногах, роняет нож и бессильно падает на него всей тяжестью своего тела. И смертельным зрением пронзает небо Армагеддона, русское небо. И тогда в багровом небе что-то надломилось, оторвалось, перевернулось, и бывшее внутри вышло наружу.
Тьма закрывала глаза, и небесный гром покидал слух, и отголоском откуда-то из земли прозвучали усталые слова: «Эх, не жилец ты, сынок. Не выходить мне тебя, столько крови потерял…» Гедройц ощутил резкий пряный запах, влажный кубок прикоснулся к губам. Женщина в тёмных одеждах взяла большой кусок полотна, разодрала надвое, сверху донизу, принялась перевязывать кровоточащую ножевую рану, причитая при этом: «И зачем только я сюда приволокла тебя?..»
Данный текст является ознакомительным фрагментом.