Глава I Крах глобализма

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава I

Крах глобализма

Ниспадение волны

Когда утихли потрясения, связанные с Первой мировой войной и революционной волной 1917–1923 гг., в странах Западной Европы и США начался бум — резкий рост деловой активности. Прямо как в 90-е гг., после окончания «Холодной войны». Процветание казалось бесконечным. К концу десятилетия промышленное производство во Франции выросло почти на 40 % по сравнению с довоенным, а в США — более чем на 20 %. Скромнее были успехи Великобритании — ей удалось только восстановить довоенный уровень производства. Экономические успехи США и Франции позволили оказать помощь Германии. Но и во время экономического подъема многочисленные отрасли в отдельных странах Запада находились в кризисе или отставали в развитии.

В принципе и до 1929 г. было очевидно, что подъем экономической конъюнктуры и производства, начавшийся после окончания Первой мировой войны и последовавших за ней социальных потрясений, вскоре сменится спадом. Рыночное хозяйство развивается волнообразно. С разной периодичностью происходят кризисы той или иной глубины. Длительные волны конъюнктуры исследовал Н. Д. Кондратьев, теперь они носят его имя.

Отличая «свои» волны от более коротких, Кондратьев писал: «При этом мы считаем необходимым различать малые циклы (подъем, кризис, депрессия), захватывающие около 7-11 лет, и большие циклы, захватывающие от 40 до 50 лет»[1]. Н. Д. Кондратьев признает, что при построении модели длительных волн «мы игнорировали факт существования средних циклов и других колебаний конъюнктуры, которые значительно осложняют ход больших циклов»[2]. Это существенно ослабило кондратьевскую модель и, в частности, привело его к выводу, что в 1920 г. начинается устойчивое понижение волны. А наступил «бум». Кризис 1920–1921 гг. оказался точкой перелома экономической динамики, но, как мы увидим — прямым предвестником более страшного кризиса 1929 г.

Чтобы понять, как развиваются экономические «волны», необходимо устранить «грубость» модели Кондратьева. Это помогают сделать наблюдения М. Кожаринова. Изучая те же графики, что и Кондратьев, Кожаринов отмечает, что «средние» циклы связаны с более длительными кондратьевскими волнами[3]. Они «поражают» середину повышательной и понижательной фаз кондратьевского цикла, и, таким образом, волна приобретает более сложную, но достаточно гармоничную «трехгорбую» форму: 1) малая подъемная волна, завершаемая кризисом подъемной фазы, 2) пик большой волны (завершение подъема, максимум подъема, начало спада), который завершается кризисом ниспадающей фазы, 3) ниспадающая волна, завершающаяся кризисом, минимумом длинной волны. При этом ниспадающая волна тоже имеет свой максимум и может восприниматься современниками как «бум». Так и было после кризиса ниспадающей фазы 1920–1921 гг. до Великой депрессии 1929–1933 гг. Точкой перелома в такой схеме является максимум (конъюнктура времен Первой мировой войны), а следующий за ним кризис (в нашем случае — кризис 1920–1921 гг.) — «ямой» на пути от максимума к минимуму.

При этом М. Кожаринов предположил, что существует связь между троичной структурой кондратьевской волны и фрактальными циклами исторического развития, описание которых было предложено автором этой книги[4]. Возможно, исследование этой связи открывает ключ к поиску причин кондратьевских волн в механизме более общей социальной эволюции.

Культурное и технологическое развитие создает новые потребности и возможности их удовлетворения. Но общественный заказ на технологии, стиль жизни с определенными потребностями зависит от социальной структуры. Она создает стимулы для внедрения изобретений, которые пока лежали «под спудом». С появлением в жизни людей новых предметов и услуг они становятся частью новых рынков, которые сначала быстро растут. Распространение новинок влечет развитие рынков сырья для их производства и эксплуатации, комплектующих, соответствующей инфраструктуры и т. д. Востребовав один предмет, общество выписывает путевку в жизнь и другим. Спрос на автомобиль порождает и рынок автомасел, спрос на компьютер — и рынок компьютерных игр. Емкость рынка меняется в связи с войнами, таможенной политикой и другими обстоятельствами. Но при этом каждый рынок имеет свои пределы роста. Когда те, у кого хватает на это денег, освоили продукт — новый рынок исчерпан. Время ажиотажа давно позади, впереди кризис, новая переоценка материальных ценностей. Н. Д. Кондратьев пишет, что «можно говорить в рассматриваемую эпоху о насыщении потребностей в масштабе мирового хозяйства»[5].

При этом уже могут быть сделаны изобретения, которые позволяют создать новую новинку. Но проблема в том, что каждому предмету — свое время, предмет вписывается в определенный стиль жизни, определенные общественные отношения, для его массового производства нужны не индивидуальные, а массовые запросы, целая программа внедрения. Поэтому научно-технические революции связаны с социальными переменами. Мануфактурная специализация создала потребность в паровом двигателе. Эпоха империализма предоставила Западу неограниченные (на тот момент) запасы нефти и породила двигатель внутреннего сгорания, необходимый для новых вооружений и транспорта. Техническая революция конца XIX века привела к подъему волны, пиком которой стала Первая мировая война. Она была временем не только разрушений и бойни, но и мирового ажиотажа, искусственного потребления, связанного с военным производством, государственными закупками тут же уничтожаемых ресурсов. Поэтому после кризиса 1920–1921 гг., который обеспечил перестройку мировой экономики на мирные рельсы, начался новый «бум». Разрушения войны после ее окончания стимулировали спрос — нужно было восстанавливать развалины вдоль линии фронта. В середине 20-х гг. «экономический бум» набрал обороты. К концу 20-х гг. этот подъем затянулся, и ожидалось плавное завершение «бума» 20-х гг.

К 1929 г. возможности социальной системы «империализма» и емкость рынка волны 90-х-20-х гг. были исчерпаны, не мог не начаться тяжелейший кризис. Ибо кризис — это переналадка экономико-технологической структуры индустриального общества под новые задачи, под новые потребности общества, обусловленные социально-культурным развитием и структурой общества, в которой каждая ниша имеет свои потребности и возможности их удовлетворения. Индустриальное общество инерционно, оно не может гибко менять направление развития. Рынки массовых товаров заужены в силу неравномерности распределения его благ руководящей элитой. Экономическую моду диктует слой людей, оторванный от массовых потребностей, живущий в собственной элитарной среде, лишенный прогностических навыков, склонный к продолжению «проверенных» путей, которые уже принесли процветание данному бизнесмену или чиновнику. Творческий подход к меняющейся ситуации, тревожные предупреждения интеллектуалов, глухое отчуждение и протесты недопотребляющих слоев не принимаются в расчет. Пока гром не грянул, нет императивного мотива на отвлечение средств для дорогостоящей переналадки производства, в такие периоды на это решаются лишь наиболее дальновидные представители элиты — исключения из правил.

Старые потребности насыщаются, старые задачи выполнены, а технологии и мысль «капитанов индустрии» продолжают работать в прежнем направлении. Наступает перепроизводство, нарастают диспропорции. Скорость и издержки развития общества зависят от его способности не только обеспечивать экономический рост, удовлетворяющий старые потребности, но и быстро находить новые, формировать социально-технологические структуры, готовые к выполнению новых задач. В 1929 г. этого не наблюдалось.

Поскольку кризис, начавшийся в 1929 г., завершал кондратьевскую волну эпохи «империализма», возможности этой социальной структуры были исчерпаны. Преодоление такого «межэпохального» кризиса могло быть достигнуто только переходом к новой социально-технологической структуре в нескольких ведущих странах мира. Пока этого не произойдет, мир был обречен на разгул кризиса. Мы увидим, что прекращение Великой депрессии будет связано с концом эпохи стихийного капитализма и переходом к широкомасштабному государственному регулированию экономики, связанному с формированием ВПК.

Но еще в 1928 г. в столицах Запада социально-экономическая ситуация казалась благополучной. Экономисты господствовавшей тогда либеральной «неоклассической» школы представляли себе рынок чем-то вроде «идеального газа», состоящего из фирм-молекул. Любое нарушение равновесия в банке с таким газом должно было вести к тому, что «молекулы», потолкавшись, автоматически восстановили бы равновесие. Ситуация зависела от объема банки, все процессы должны были развиваться плавно. Экономическая мысль начала ХХ в. считала «кризис обычным, но не необходимым моментом в смене конъюнктур из повышательных к понижательным», тем более, что в начале века «такие переломы, как известно, потеряли былую остроту, лишились тех элементов паники, катастрофичности в движении конъюнктур, какими были так богаты переломы в первой половине XIX века»[6]. Причиной относительного благополучия начала века была подъемная фаза длительной кондратьевской волны, на фоне которой смягчались менее интенсивные колебания. Но могло показаться, что свою благотворную роль играет монополистическая фаза капитализма, регулирующая роль трестов. Последующие события, однако, подтвердили правоту критиков монополистического капитализма. Он усилил не планомерность, а хаос.

Производство принадлежит относительно узкой группе собственников, и это неизбежно ведет к монополизации рынка. Собственник обладает властью над производством совершенно независимо от того, занят ли он в производственном процессе. Не работники и не инженеры, а суверенный и абсолютный монарх производства — собственник, решает, куда будет направлена энергия работников. Власть собственника произвольно объединяет самые разные производства, оказавшиеся волею коммерческой игры под его скипетром. Вместо молекул «идеального газа» получаются огромные сложные молекулы-монополии, которые цепляются друг за друга, ведут друг против друга войну на уничтожение. Какое уж тут равновесие.

Демократия, которая хотя бы на словах признана необходимостью в области политики, полностью запрещена в области экономики. Отсутствие обратной связи в системе дестабилизирует рынок. Ведь в «идеальном рыке», который автоматически восстанавливает равновесие, молекулы должны иметь сопоставимую «массу», воля потребителей должна уравновешивать волю производителей, решения должны приниматься в соответствии с объективными требованиями рынка, который накажет предпринимателя за отклонение от своих правил. В реальном монополизирующемся рынке решения принимает небольшая группа собственников, а расплачиваются за них работники и потребители. По заключению экономиста Д. К. Гэлбрейта, «к 1930-м годам тезис о существовании конкуренции между многими фирмами, которые неизбежно являются мелкими и выступают на каждом рынке, стал несостоятельным»[7]. Из-за монополизации, концентрации власти над производством в руках финансовой олигархии. Собственники частных империй оторвались от экономической реальности благодаря противоречию между процессами, развивающимися в реальном производстве и в финансовой сфере. Операции с бумагами обеспечивают переливы ресурсов между производствами, обеспечивая господство капитала над ними. При этом концентрация капитала (образование так называемых «монополий» или «олигополий») опережала реальную концентрацию производства, образовывалось множества искусственных связей между производствами, которые были вызваны к жизни не столько производственной необходимостью, сколько произволом собственника, его финансовой игрой. Создание финансово-промышленных «империй», построенных по образцу государства, бюрократизация бизнеса изнутри, делало экономику все менее гибкой, все более неустойчивой.

Поскольку финансовые операции имеют самостоятельную логику и структуру, они зависят от положения дел в производстве опосредовано. Производство уже может сталкиваться с трудностями при сбыте своих продуктов, его завтрашние прибыли под угрозой, а бумаги корпорации, которой это производство принадлежит, могут расти в цене за счет привлечения все нового капитала со стороны. Если акции будут падать, от них будут избавляться, и собственники корпорации понесут потери. Чтобы не допустить этого, необходимо искусственно поддерживать цены на акции. Так возникает эффект, во многом напоминающий «пирамиду» — процветание компании зависит не от реальных успехов ее производства, а от ее способности привлечь средства, от рекламы акций.

Но кредиты когда-то надо отдавать, акционерам нужно выплачивать дивиденды. Выстраивая пирамиду, руководители крупного бизнеса надеялись, что в дальнейшем им удастся найти новые рынки или иные возможности преодолеть «временные трудности».

Если в древности все дороги вели в Рим, то в 20-е гг. ХХ в. все финансовые пути глобальной экономики вели в Нью-Йорк, на Уолл-стрит. Забастовки в Бомбее и Лондоне, финансовые переговоры в Гааге и Берлине, хлебные поставки СССР и Аргентины — все отражалось на котировках Нью-йоркской фондовой биржи. Дело в том, что США были крупнейшим кредитором и крупнейшей промышленной державой того времени.

Промышленное производство США превосходило показатели Великобритании, Франции, Германии, Италии и Японии вместе взятых. В 1921–1928 гг. США инвестировали за границей 8,5 миллиарда долларов, что ставило экономику множества стран в зависимость от состояния дел на Уолл-стрите.

Америка была раем для финансистов. Здесь существовали самые низкие, самые выгодные для финансовых операций учетные ставки в 3–4% (в Британии, например, 4,5–5%). Это обеспечивало мировой приток капитала и неслыханный размах стихийных финансовых операций. Бум и отсутствие контроля над частным капиталом привели к росту финансовых спекуляций и афер еще до того, как производство стало подходить к пределам роста. Многочисленные фонды и банки были неустойчивы. Время от времени они лопались, оставляя клиентов без средств. Причастные к аферам банковские и государственные служащие иногда кончали жизнь самоубийством. Но эти громкие скандалы не убеждали собственников капитала в том, что опасность, связанная с неустойчивостью «свободного капитализма», серьезна. Казалось, что частные провалы банковских структур не угрожают финансовой системе в целом.

По мере насыщения рынка товарами все больше капиталов уходило в финансовый рынок, где «рост» (уже фиктивный) продолжался. Это оттягивало падение, но делало ситуацию все более катастрофической.

В иллюзорном мире финансов нарастали цепочки структур, зарабатывающих на процентах от доходов друг друга. Предприятиями владели компании, которые выпускали в оборот акции. Их скупали другие компании, которые выпускали свои акции и другие ценные бумаги (их часть уже не была обеспечена производством реальных ценностей). Банки и даже государственный Федеральный резерв кредитовали эти операции. Можно было сделать деньги из ничего, просто взяв кредит, купив на него постоянно растущие ценные бумаги и затем продав их. Цена бумаг по закону «пирамиды» должна была постоянно расти — иначе никто не будет вкладывать в них свои деньги, и бумага обесценится. Ведь за ней не было реальной стоимости. 40 % акций покупалось в кредит. Эти кредиты собирались отдавать из будущих прибылей. А если прибылей не будет? Это означало разорение не только самих игроков в акции, но и кредиторов-банкиров. Но беда финансистов была и трагедией страны. Паралич банковской системы в условиях частно-капиталистической экономики означал и паралич производства.

Противоядием против болезней свободного рынка обычно считают государственное регулирование. Это не совсем точно — чиновничья бюрократия не более компетентна, чем бюрократия корпораций и толпы спекулянтов. Важно, что делает государство. Администрация президента Гувера и чиновники Федеральной резервной системы США пытались противостоять надвигающемуся кризису, но делали это в полном соответствии со священными принципами либерализма — вкачивали кредиты в корпорации. В. А. Гидирим, который считает главным объяснением краха 1929 г. «неразумные экономические мероприятия государства» (что, конечно же, преувеличение — причины, как мы видели, лежали глубже), так комментирует государственные меры: «Во-первых, Федеральная резервная система, отвечающая за контроль над ростом денег и кредита, предприняла в 1927 г. меры по увеличению денежной и кредитной эмиссии именно тогда, когда экономические показатели обещали спад. Это была первая попытка противостоять экономическому циклу за все 30 лет существования ФРС. Поначалу казалось, что с помощью кредитной эмиссии (объем кредитования увеличился в несколько раз) удастся избежать спада. И несмотря на короткое оживление начала 1929 г, основная часть всех кредитов досталась рынку ценных бумаг: ушла на биржевые спекуляции»[8]. То есть, вместо того, чтобы лечить болезнь — снижать разрыв между объемами финансовых спекуляций и реальным объемом рынка, государство вкачало средства не в потребителя, а в частный капитал, поощрив усиление спекуляций. «У меня нет опасений за будущее нашей страны. Оно светится надеждой»[9], — заявил при вступлении в должность в марте 1929 г. президент Гувер. Но именно в это время цены бумаг Уолл-стрита качнулись вниз. Государственное регулирование Гувера и дальше будет оставаться в рамках либеральных догматов. Конечно, «лечение» этого «доктора» не может быть «главным объяснением» болезни, но оно явно способствовало ее обострению и длительности.

Между тем крупнейшие финансовые олигархи начали чувствовать угрозу, но их социальная роль заставляла действовать в собственных интересах, спасать себя, дестабилизируя рынок. Если верить крупнейшему американскому финансисту Д. Моргану, для него сигналом к уводу средств с рынка стал разговор с чистильщиком обуви, который просил совета — куда вложить деньги. На слушаниях в конгрессе Морган сказал: «когда на рынок приходит чистильщик обуви, профессионалу на этом рынке делать больше нечего, и надо уходить»[10]. Даже если Морган придумал красивую легенду, резон в этих словах был — расширение числа вкладчиков создавало опору капиталистическим порядкам, но лишь до тех пор, пока не началась паника.

Количество людей, участвовавших в купле-продаже акций, выросло до 1,5 миллионов. Возникла масса, чрезвычайно подверженная панике. Панику могла вызвать массированная продажа акций. Финансовый капитал способен уйти из неперспективной компании немедленно (что невозможно в реальном производстве, где капитал — это материальные объекты). Когда хозяйство подходит к пределам своего роста, разрастание финансового рынка становится искусственным. Все создают иллюзию, что их-то компания «растет». Никто не хочет первым «ступить на землю Трои», на гибельную почву кризиса. Все продолжают грести, все глубже зарываясь носом корабля в песок. Искусственный пузырь становится все больше. Когда он лопнет, производство будет парализовано, потому что обмен между предприятиями регулируется как раз этим пузырем. За день до катастрофы миллионы работников не знают, что они производят лишнюю продукцию и сами являются лишними.

Резкого падения котировок не ожидалось. «Вползание» в кризис 1920–1921 гг. было постепенным. Психологически никто не был готов к внезапному обвалу. Также, как десятилетие спустя все будут ожидать от Гитлера медленного начала войны, а он будет проводить блицкриг. Психологическая неготовность к началу экономической катастрофы была преддверием неготовности к военной катастрофе. Ни элита, ни массы не были готовы к катастрофическому развитию событий.

Но ситуация 1929 г. была значительно хуже, чем в 1920 г. Во-первых, после Первой мировой войны рынок мог относительно быстро перестроиться с военных заказов на восстановление разрушенного войной. Быстро возникли новые потребности, конъюнктура улучшилась. Теперь такой быстрой перестройки на новые задачи не предвиделось, рынок вычерпывал последние возможности. Во-вторых, и это было даже серьезней, продолжалась «понижательная», ниспадающая фаза кондратьевской волны. Для того, чтобы на сменилась «повышательной», подъемной фазой, общество должно было перестроиться, выдвинуть новые задачи, сформировать новые потребности. А пока стихийный капиталистический рынок клонился к закату. В-третьих, финансисты не могли смириться с ниспадающей тенденцией и искусственно поддерживали ее своими спекулятивными играми, что создавало эффект мыльного пузыря. Так что падение 1929 г. неминуемо должно было стать резким и глубоким.

После первых тревожных сбоев на американском финансовом рынке в марте 1929 г. влиятельные аналитики констатировали, что «котировки достигли уровня ровного плато» и призвали сохранять спокойствие. Так бы и было, если бы котировки соответствовали реальному соотношению спроса и предложения. Индекс Доу Джонса в марте-апреле 1929 г. действительно на короткое время достиг плато на отметке 300–350. Но это было равнозначно катастрофе, так как большинство финансовых структур могло существовать только при условии роста. Поэтому были предприняты меры для последнего искусственного рывка до уровня 400 в октябре. За это время можно было вывести из «пирамиды» часть средств, вложив их в недвижимость и реальные ресурсы. Разумеется, так поступили лишь наиболее проницательные собеседники чистильщиков обуви.

Мировой рынок достиг насыщения довольно быстро, так как покупательная способность населения, особенно вне Европы и Америки, росла очень медленно, и населению не требовалось столько благ, сколько производилось «мировой фабрикой» стран Запада. Даже в США покупательная способность фермеров росла очень медленно — «просперити» 20-х годов их практически не коснулось. Любой экономический сбой мог привести к массовому разорению фермеров. Стагнация американского сельского хозяйства исподволь отравляла финансовую систему США. В 1921–1930 гг. разорилось 7000 банков с вкладами 2,6 млрд. долл., но на эту ситуацию обращали мало внимания. Среди пораженных структур преобладали небольшие «деревенские» банки, расположенные в сельских районах, тесно связанные с производством зерна, которое было трудно предсказуемым. Разорение сельских банков делало всю финансовую систему еще менее устойчивой, так как теперь кредитование сельского хозяйства осуществлялось крупными неустойчивыми структурами, плохо представлявшими себе бедственное положение села. Особенно опасным для фермеров и их кредиторов было усиление конкуренции на мировом рынке. Но мировые финансовые биржи не могли учитывать эти тревожные тенденции, поскольку были заняты искусственными операциями с акциями и ценными бумагами.

Итак, финансово-экономическая катастрофа была неизбежна и вызвана глубокими причинами, крывшимися в структуре капиталистической экономики.

Но для нашей темы важно, почему крах произошел именно осенью 1929 г., а не годом раньше или позднее. Какая разница? — возможно, спросите Вы. Очень большая. От стартовой точки октября 1929 г. расходятся волны последствий, которые определяют сложную борьбу народов, государств, политических лидеров вплоть до столкновения Второй мировой войны. Если бы время начала Великой депрессии было иным, иной была бы и расстановка сил в последующих кризисах, иным был бы фон мировых событий и их результаты.

Когда «пузырь» раздут до предела, бывает достаточно незначительного «укола иголкой», чтобы начались необратимые процессы. Испытывала ли американская экономика толчки «извне»? Какие иглы вонзались в мировой экономический «пузырь»?

В 1928–1929 гг. Великобритания и ее доминионы ощутили серьезные финансовые трудности. В сентябре 1929 г. рухнул консорциум Хэтри. Британские финансисты срочно нуждались в средствах. Свои проблемы они переложили на американцев, начав массированную продажу американских акций. «Эти продажи, конечно, не имели бы столь губительных характеристик, если бы американский рынок не был загроможден краткосрочными кредитами, с помощью которых правительство и банки США уже много месяцев пытались поддержать зашатавшееся благосостояние страны»[11]. Итак, неустойчивая финансовая система США была обрушена неустойчивостью экономики Великобритании. А что обострило проблемы туманного Альбиона? Здесь сошлись и общие проблемы союзников по Антанте, которые Франция сумела переложить на Великобританию, своевременно проведя девальвацию франка (снижение курса валюты улучшило экспортные позиции страны), и проблемы в колониях, и начавшееся падение мировых цен на сырье. Если бы ведущие страны Запада находились на подъеме, они легко справились бы с этими трудностями. Но в условиях, когда кризис «назрел и перезрел», даже незначительное давление могло запустить цепную реакцию краха. А в условиях Великой депрессии эти проблемы стали нарастать уже как снежный ком. Чтобы лучше понять завязку драмы, остановимся на мировой политической ситуации, которая сложилась в результате Первой мировой войны.

«Мировая цивилизация» и «варвары»

К началу ХХ века возникла мировая цивилизация, основанная на гегемонии стран Запада. При всех разногласиях внутри западной «ойкумены» (говоря языком древних греков), она бдительно охраняли свое мировое господство. Но если есть «ойкумена», должны быть и «варвары», которые не подчиняются законам «мирового сообщества».

«Правила игры», которыми пользовалось «мировое сообщество» в 20-х — начале 30-х гг., определялись итогами Первой мировой войны и были закреплены в Версальских соглашениях 1919 г. Версальский договор определял границы Европы после войны. От Германии отторгались Эльзас и Лотарингия в пользу Франции. На востоке Германия расчленялась — восстановленной Польше возвращался выход к Балтийскому морю. Все германские колонии отходили к Великобритании, Франции и Японии. Наряду с бывшими османским провинциями они объявлялись подмандатными территориями. Лига наций — организация большинства суверенных государств, как бы передавала их на время в управление европейцам и японцам. Временный характер приобретений был введен по настоянию США. Они выступали против колониальной системы, ограничивавшей их торговлю.

Проигравшая в войне Германия должна была заплатить 132 миллиарда золотых марок, более половины которых доставались Франции. Германия не могла иметь армию свыше 100 тысяч человек, военно-морской флот, танки и авиацию.

В 1919–1923 гг. были подписаны договоры с союзниками Германии. Вместе с Версальским договором эти соглашения привели к переделу Восточной Европы и составили Версальскую систему. Важнейшей структурой этой системы стала Лига наций. Ее устав предусматривал отказ от войны и наказание агрессора. Ежегодно созывалась Ассамблея Лиги наций, которая обсуждала все международные вопросы, постоянно работал Совет Лиги. Но большинство народов не входили в Лигу, так как находились в колониальной зависимости. Несмотря на то, что проект Лиги наций предложил президент США Вудро Вильсон, сами США так и не вступили в нее.

В Лигу наций не вошел и СССР, коммунистические лидеры которого считали ее орудием империалистов.

Хотя в 20-е гг. СССР был признан ведущими странами Европы, он оставался очагом коммунистического движения, угрожавшего остальным правительствам мира. Коммунистические партии всех стран еще в 1919 г. объединились в Коминтерн — централизованную организацию, которая не скрывала своих намерений совершить революцию во всем мире. Официально Коминтерн отказывался от «экспорта революции», от навязывания своей воли народам вооруженной силой. Но по каналам Коминтерна оказывалась помощь партиям, которые готовились к свержению «контрреволюционных» правительств вооруженным путем. После неудач попыток Коминтерна организовать революции в Германии в 1923 г. и в Эстонии в 1924 г. его лидеры отказались от фронтальной атаки на капитализм. Направление удара изменилось — Коминтерн и СССР стали оказывать активную поддержку лидерам национальной революции в Китае, которая с новой силой вспыхнула в 1925 г. Таким образом, с самого начала существования Версальского мирового порядка он подвергался атакам извне. Но до поры до времени Версальская «ойкумена» была сильнее «варваров».

Версальская система основывалась как на передовых правовых достижениях (стремление к отказу от войны, решение всех вопросов путем многосторонних переговоров, право народов на самоопределение — в далекой перспективе), так и на праве грубой силы победителей в Первой мировой войне. Это закладывало под систему международных отношений «мину замедленного действия». Германия была унижена и разорена, немецкий народ разделен новыми границами. Это создавало в стране благоприятные условия для прихода к власти политиков, стремящихся к реваншу. С Германией сближались другие проигравшие страны — Австрия, Венгрия и др. Недовольны были также некоторые победители. Италия и Япония получили меньше, чем им было обещано, и чувствовали себя обделенными. Новые государства, границы которых еще не устоялись, тоже планировали передел Восточной Европы. Колониальные народы, население которых сражалось в армиях Антанты, ничего не получили от войны. Принцип самоопределения на них не распространялся. Лидирующие позиции в Лиге наций занимали колониальные державы, и поэтому «подмандатные территории» Лиги, переданные Великобритании, Франции и Японии, почти ничем не отличались от колоний.

Из недостатков Версальской системы обычно выводят ее крушение и катастрофическое развитие событий ко Второй мировой войне. Не будем обманываться: Версальская система могла прожить гораздо дольше и быть реформирована со временем, если бы не последствия Великой депрессии, если бы исход событий социально-политической истории. Международное право вообще редко определяет направление событий, лишь фиксируя соотношение реальных сил.

Либеральные политики пытались создать новый мировой порядок, который позволил бы предотвратить повторение мировой войны и преодолеть недостатки Версальской системы. В 1928 г. был заключен пакт Келлога-Бриана, названный по именам министров иностранных дел США и Франции. Его подписали в Париже 15 государств, включая ведущие страны Западной Европы. Договор «запрещал войну». Гарантом всеобщего мира становились не только члены Лиги наций, но и США. К середине 30-х гг. к пакту присоединились 63 государства — почти все независимые страны мира. Но было неясно, станут ли державы, добившиеся подписания пакта, на самом деле защищать его принципы.

Неоплатный долг

Когда националистические настроения в странах-победительницах стали утихать, их правительства осознали, что потребовали от побежденных слишком многого. Политики поняли опасность реваншизма и надеялись ослабить протест побежденных небольшими уступками. В 1923 г. Германии был передан оккупированный французами Рурский угольный район. В 1925 г. были заключены Локарнские соглашения ведущих европейских государств, в которых гарантировались западные границы Германии и демилитаризованный статус зоны вдоль реки Рейн, разделяющей Германию и Францию. Характерно, что Германия отказалась гарантировать нерушимость своих восточных и южных границ с Польшей, Чехословакией и Австрией.

После этого в 1926 г. Германия была принята в Лигу наций как постоянный член ее Совета, то есть как великая держава. И все-таки эти уступки были явно недостаточными, чтобы преодолеть чувство национального унижения немцев. На почве недовольства Версалем Германия уже в 1922 г. сблизилась с СССР. На территории СССР (наряду с Австрией и Швейцарией) осваивались запрещенные для Германии виды военной техники.

Становилось очевидно, что Германия не в состоянии выплачивать репарации, которые буквально душат ее экономику. Либо Германию ждет постоянная экономическая депрессия, возможная революция, либо нужно смягчить репарационное бремя. Мировые финансовые круги были обеспокоены и экономическим застоем в Германии, хозяйство которой страдало от гнета репараций. Чтобы расплачиваться, Германии пришлось все глубже увязать в новых долгах. Только американцы одолжили немцам 2,5 млрд. долл., и эти долги хотели вернуть в срок. Поэтому те американцы, которые одолжили деньги немцам, стали инициаторами снижения репараций. В 1924 г. был принят план, разработанный американским финансистом Ч. Дауэсом, по которому снижались размеры ежегодных выплат со стороны Германии. Ей предоставлялся крупный кредит. Однако по плану Дауэса Германия должна была постепенно наращивать выплаты с 1 млрд. до 2,5 млрд. в год в 1929 г. Когда подошли сроки, выяснилось, что Германия все еще не в состоянии выплатить такую огромную сумму. В феврале-июне 1929 г. работал Комитет экспертов по проблеме репараций. Председательствовавший на нем представитель США О. Юнг предложил план, названный его именем. По плану Юнга размеры ежегодных платежей Германии снижались на 20 %, и при этом она могла в случае острой необходимости заморозить выплаты. Срок выплаты репараций продлевался до 1988 г. Либеральные экономисты были уверены в устойчивости существующих социально-экономических отношений на столь долгий срок. Как наивны такие надежды.

Хотя план Юнга был утвержден в январе 1930 г. и начал действовать в декабре 1930 г., но уже после его выдвижения 7 июня 1929 г. и предварительного одобрения на конференции в Гааге 31 августа 1929 г. мировым финансовым кругам пришлось пересматривать свои планы. Западноевропейские банкиры рассчитывали на поступление репараций с Германии, и запланированное в августе снижение выплат больно било по их и без того напряженным бюджетам. Выяснилось, что это касается и американцев. Европейцы были должны американцам (одновременно, как мы видели, британские финансисты вкладывали средства в американские фирмы). Репарационные выплаты Германии шли на погашение военных долгов стран Антанты перед своим союзником США, которые были взяты во время Первой мировой войны — около 10 млрд. долл. — огромные деньги по тем временам. Конечно, все вместе боролись против Германии в те грозовые годы, но экономические потери европейцев были больше, и они наделали долгов. К 1932 г. европейцы вернули 2,6 млрд., причем 2 млрд. как раз за счет репараций. Если сегодня Германия будет платить меньше, то где взять средства, чтобы рассчитаться с бывшим союзником? А США рассчитывали на приток этих средств, на эти доходы завтрашнего дня. Уже после введения плана Дауэса британские и французские финансисты стали прозрачно намекать американским партнерам — не худо было бы соответствующим образом снизить долги военных времен. В 1923–1926 гг. в связи с введением плана Дауэса американцы согласились увеличить сроки выплат и снизить проценты по военным долгам. Во время переговоров по плану Юнга британцы и французы стали настаивать на необходимости снизить их долги, раз уж снижаются выплаты по репарациям. Для выполнения своих финансовых обязательств просто негде было взять денег. Но США не уступали. Тем не менее, многим финансистам стало ясно, что выгодное экономическое предприятие Версальской системы близко к банкротству, выплата репараций и связанных с ними военных долгов США под угрозой. Следовательно, нужно уводить средства из этого рынка.

В особенно тяжелом положении в это время оказалась Великобритания. Она вовсе не случайно пыталась оттянуть введение плана Юнга. По американской экономике, а через нее, как мы видели, по американским компаниям и по всей системе глобального рынка, был нанесен удар из Азии. Произошло это как раз в 1928–1931 гг.

Битва за Азию: китайский раунд

Состояние мирового рынка зависело (да и сейчас зависит) от способности стран Запада контролировать Азию. Несмотря на относительную бедность большинства жителей этой части света, она является самой населенной. Этот рынок колоссален, и способность освоить его предоставляет глобальной экономике новые резервы роста. Конечно, азиаты в массе своей не могли обзаводиться автомобилями. Но зато им были необходимы, например, ткани и металлические инструменты. К тому же Азия — огромный источник ресурсов. Соответственно, и вытеснение «империалистов» из Азии может нанести по глобальной экономике смертельный удар.

После того, как революционная волна на западе спала, коммунисты переориентировали свой фронт на Китай, где в 1925 г. развернулась национальная революция. СССР и Коминтерн помогали советниками, деньгами и оружием китайским революционерам — партии Гоминьдан. Ее основатель Сунь Ятсен выступал за объединение Китая, ныне раздробленного, за индустриализацию и государственный социализм. Несмотря на то, что взгляды Сунь Ятсена не были марксистскими (он считал возможным не пролетарский, а общенародный характер революции и новой власти), они были близки Коминтерну в его политике в Азии, где пролетариат был немногочисленен, и на первый план выходили не классовые, а антиимпериалистические задачи. Но для того, чтобы борьба с «империализмом» шла в интересах коммунизма, лидеры Гоминьдана должны были действовать под контролем советских советников и управляемых Коминтерном китайских коммунистов. Коммунистическая партия Китая (КПК) вошла в Гоминьдан.

После смерти Сунь Ятсена в 1925 г. Гоминьдан быстро радикализовался и в феврале 1926 г. даже попросился в Коминтерн. Коммунисты стали занимать ключевые посты в аппарате Гоминьдана и в армии. Но не прекращалась борьба в Гоминьдане между коммунистами и консервативными националистами. В марте 1926 г. она вылилась в открытые столкновения. В результате этих событий главнокомандующим Национально-революционной армии Гоминьдана (НРА) стал генерал Чан Кайши. Он выступал за объединение страны, но против предлагавшихся коммунистами антикапиталистических мер и передела земли. Права коммунистов в Гоминьдане были ограничены, левый лидер партии Ван Цзинвень покинул страну. Правительство Гоминьдана в Ухани все слабее контролировало военной руководство во главе с Чан Кайши.

Чан Кайши (Цзян Чжунчжэн) (1887–1975) Генералиссимус, президент Китая (1928–1949). Окончил военную академию в Цинском Китае. Сблизился с Сунь Ятсеном, был его учеником. Один из лидеров Синьхайской революции. После ее поражения эмигрировал. Участвовал в организации вооруженных выступлений сторонников Сунь Ятсена. После создания базы Сунь Ятсена в Гуаньдуне Чан руководил военной школой, где готовились офицерские кадры НРА, был одним из лидеров правого крыла Гоминьдана. С 1926 г. — главнокомандующий НРА, руководитель Северного похода во время национально-освободительной революции в Китае. В 1927 г. из-за конфликта между правыми и левыми в Гоминьдане ради сохранения единства партии ушел со всех постов, но вскоре был приглашен обратно — у партии не было другого такого авторитетного командующего. В 1928 г. его войска вошли в Пекин, и Северный поход, таким образом, успешно завершился. Но военные командующие провинций по-прежнему пользовались широкой самостоятельностью, а коммунисты продолжали вооруженную борьбу. После 1935 г. Чан — единоличный лидер Гоминьдана. В 1937–1945 гг. Чан Кайши руководил Китаем в японо-китайской войне. В 1949 г. потерпел поражение в гражданской войне в Китае и отступил со своими сторонниками на остров Тайвань. Там Чан Кайши продолжал считаться президентом Китая до самой смерти.

Коминтерн приказал КПК смириться с ограничением своих прав. Коммунисты были еще слабы, и, опираясь на организационную силу Гоминьдана, могли нарастить силы и влияние. Левые политические руководители Гоминьдана были готовы дружить с компартией, а военное руководство на фронте относились к компартии с нараставшим недоверием из-за опасности развертывания революционного пожара в тылу.

В июле 1926 г. Гоминьдан провозгласил Северный поход. В 1926–1927 гг. НРА при поддержке населения освободила от военно-феодальных правителей (милитаристов) центральные районы Китая. Здесь создавались массовые профсоюзы, кое-где крестьяне начали делить землю помещиков, а горожане — собственность иностранцев и купцов. В то же время в НРА и Гоминьдан вошли сотни тысяч новых людей, большинство из которых были националистами и относились к коммунистам и социальным выступлениям бедноты отрицательно.

Наступление НРА самым пагубным образом воздействовало на присутствие в Китае иностранного бизнеса, который и прежде из-за многолетней смуты был представлен не очень сильно. Так, количество иностранцев в занятых НРА провинциях Хубэй, Хунань и Цзянси сократилось с 4,5 тыс. до 1,5 тыс. Когда 24 марта 1927 г. НРА вошла в Нанкин, солдаты окружили посольства Великобритании, Франции и США и открыли огонь по готовившимся к эвакуации иностранным гражданам. Было убито шесть человек. Это стало последней каплей — объединенная эскадра западных держав подошла к Нанкину и подвергла его жестокой бомбардировке. Казалось, Китай был надолго потерян для Запада. Но это пока незначительно влияло на состояние глобального рынка: во-первых, он еще не был настолько насыщен, как в 1928–1929 гг.; во-вторых, Китай и так был незначительно вовлечен в мировую торговлю и инвестиционный процесс из-за гражданской войны, которая тянулась с 1915 г. И Коминтерн, и страны Запада стремились добиться объединения Китая под контролем своих союзников. В первом случае Китай стал бы источником ресурсов (в том числе человеческих) для коммунистической системы и плацдармом для коммунистического наступления в Азии. Во втором — новым резервом глобального рынка.

Сталин стремился превратить Гоминьдан в антиимпериалистический таран и выжать из него все, что можно, в пользу КПК. Поэтому коммунисты должны были вести себя осторожно. 26 октября 1926 г. Политбюро ВКП(б) указало дальневосточному бюро Исполкома Коминтерна настаивать на сдерживании классовой борьбы в деревне, поскольку «немедленное развязывание гражданской войны в деревне, в обстановке разгара войны с империализмом и их агентами в Китае может ослабить боеспособность Гоминьдана»[12].

Суть новой коммунистической стратегии в Китае, отвечавшей бюрократическому характеру коммунистического руководства, выразил Сталин: «и вот задача коммунистов и вообще революционеров Китая состоит в том, чтобы проникать в аппарат новой власти, сближать этот аппарат с крестьянскими массами и помогать крестьянским массам через этот аппарат удовлетворять свои насущные требования»[13]. Не разжигание революции, как в былые времена в России, а захват аппарата власти становится основой коммунистической политики на десятилетия вперед. «Руководство эпигонов в Китае означало попрание всех традиций большевизма. Китайская коммунистическая партия была, против ее воли, введена в состав буржуазной партии Гоминдан и подчинена ее военной дисциплине. Создание Советов было запрещено. Коммунистам рекомендовалось сдерживать аграрную революцию и не вооружать рабочих без разрешения буржуазии»,[14] — впоследствии комментировал этот подход лидер левой оппозиции в ВКП(б) Л. Троцкий. Троцкий настаивал на большей самостоятельности китайских коммунистов, выходе КПК из Гоминьдана, на развязывании более радикальной революции в Китае, создании крестьянских советов и конфискациях земли в пользу крестьян. Левая оппозиция в СССР активно использовала «оппортунизм» Коминтерна в Китае для критики руководителей ВКП(б). Это сковывало Сталина, поскольку переход к более радикальной позиции в Китае означал бы уступку «троцкистам», признание их правоты. Сталин предпочитал действовать аппаратным путем, наращивая позиции коммунистов и их союзников в государственном аппарате Китая и командовании НРА.

Проанализировав документы этого периода, А. Панцов пришел к выводу: «Хорошо подготовленный „тихий“ коммунистический переворот внутри Гоминьдана стал к тому времени настоящей сталинской идеей фикс»[15]. Официально Коминтерн настаивал на подчинении Чан Кайши левому руководству Гоминьдана, но по некоторым данным коммунисты и левые гоминьдановцы стали готовить арест Чан Кайши[16].

Сколько раз потом Сталин будет действовать так, как планировал в Китае. Тщательно и тихо готовить удар, и затем молниеносно его наносить. Важно, чтобы противник ничего не заподозрил, не опередил. Мы увидим, что так Сталин затем будет действовать в Испании. А еще позднее — в Восточной Европе в 40-е гг. Сейчас он начал опробовать новый метод, так соответствующий его складу характера и настроениям советской и китайской бюрократий.

И тут левая оппозиция в СССР начинает кричать о реальных опасностях, «демаскировать» переворот. Уступить ей нельзя — Чан Кайши все поймет. Тем более, что троцкисты продолжают мыслить в категориях революций 1905 и 1917 гг. — поднимать народ, разжигать классовую борьбу, а не занимать посты, тихо договариваться с силовыми структурами. Под давлением развернутой троцкистами кампании Сталин вынужден был разрешить более решительную революционную активность КПК в проведении революционных действий — организации профсоюзов, стачек, вооруженных рабочих отрядов, захвата земли крестьянами. 21–22 марта 1927 г. коммунистические отряды захватили Шанхай. В это время была предпринята первая попытка арестовать Чана по дороге к его армии, стоявшей под Шанхаем. «Арест не состоялся. Чан Кайши, не сходя на берег в Нанкине, проследовал в Шанхай»[17].