Глава VIII Европейская война

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава VIII

Европейская война

Странные войны

Со времен Реформации как минимум раз в несколько десятилетий в Европе происходили большие коалиционные войны. Механика вызревания европейской войны была связана с высокой концентрацией межгосударственных противоречий в этой части света. Много государств — высокая плотность конфликтов. Чтобы добиться своих целей, государства вступают в союзы. Возникновение одного союза влечет появление множества других. Противники союзников создают свою коалицию, чтобы противостоять угрозе. Противники противников примыкают к первой коалиции. В конце концов, пометавшись между сторонами, большинство стран Европы примыкают к той или иной коалиции. После этого достаточно обострения одного из бесчисленных конфликтов, чтобы вступила в действие цепная реакция европейской войны. Вслед за конфликтом двух стран приходят в движение армии двух коалиций.

Война на некоторое время разряжает ситуацию. Побежденные уступают победителям. Но среди победителей существуют свои противоречия, и всегда находятся силы, склонные заступиться за побежденных, чтобы сохранить противовес сопернику. К тому же побежденный народ тем сильнее жаждет реванша, чем сильнее его унизили. Со временем социально-политические и военно-экономические перемены приводят к изменению соотношения сил, обострению старых и возникновению новых конфликтов. И все начинается сначала.

Мы видели, что европейские политики не сидели сложа руки в ожидании нового военного взрыва и пытались остановить пагубный механизм вызревания новой европейской войны — и путем переговоров о разоружении, и путем посылки наиболее агрессивной силы в бескрайние просторы «варварского мира». Но со времен колониального раздела мира и планета стала ограниченным сосудом. Интересы европейских великих держав, к которым присоединились США и Япония, сталкивались повсеместно. Европейские противоречия становились мировыми. И европейская война могла превратиться в мировую.

1 сентября Гитлер решил, что дальнейшее промедление с решением «польского вопроса» позволит Западу переиграть Германию. В пограничном немецком городе Глейвице нацисты организовали инсценировку польского нападения на местную радиостанцию. Фюрер заявил, что не намерен более терпеть польских провокаций, и германские армии вторглись в Польшу с запада, севера (из Восточной Пруссии) и юга (с территории бывшей Чехословакии). Началась германо-польская война, известная также как польская кампания вермахта.

1 сентября считается началом Второй мировой войны. И к тому есть важные основания. 3 сентября Великобритания и Франция все же решились заступиться за Польшу и объявили войну Германии. Правда, до реальной войны европейских великих держав было еще далеко, но в конце концов она разразилась (уже после гибели польского государства). Так что польская кампания в той же степени является частью европейской войны, в какой бикфордов шнур является частью взрывчатки, к которой присоединен. Догорит — получится один большой взрыв. Но можно и потушить.

1 сентября начало европейской войны (о мировой пока речи не идет) было под вопросом. 2 сентября Муссолини выступил с инициативой: немедленно объявить перемирие, созвать конференцию великих держав и решить все территориальные споры с учетом сложившегося соотношения сил. К этому времени немцы захватили искомый Данциг, но не установили даже контроля над балтийским побережьем.

Британская элита не была склонна уступать. Во-первых, общественное мнение уже было взбудоражено. Даже связанные с Чемберленом средства массовой информации, поддерживая его нынешние воинственные заявления (как мы видели, прикрывавшие тайные переговоры с немцами), создавали общественное мнение, неблагоприятное для уступок Гитлеру. Что уж говорить о лейбористах, либералах и сторонниках Черчилля. Во-вторых, после Пакта восстановление позиций Великобритании было возможно лишь в случае ослабления Германии или твердых заверений Гитлера, что его экспансия будет направлена только в направлении СССР. Теперь Великобритания могла согласиться только на мир, основанный на восстановлении существовавшего мирового порядка. Чемберлен ответил Муссолини, что готов на мирные переговоры, но только в случае отвода немецких войск на исходные позиции.

Но Гитлер понимал, что, остановив войска, он теряет и престиж (а это грозило военным переворотом), и эффект внезапности. А конференция может и не согласиться с территориальными изменениями, полученными таким бандитским путем. Стоит остановить войска, и нападение будет сорвано. Гитлер рассчитывал на молниеносную войну — «блицкриг». Фюрер отказался отвести войска. 3 сентября Великобритания и Франция объявили войну Германии. Европейская война стала юридическим фактом.

Считается, что с этого началась мировая война. А вот в Китае считают, что мировая война началась в 1937 г., когда Япония напала на Китай. Ведь японо-китайская война стала потом составной частью Второй мировой войны.

Китайцам возражают, что в 1937–1938 гг. мировой войны не было как случившегося факта. Приток не является частью реки. Но в этом смысле во время польской кампании мировой войны тоже еще не было. Была европейская война.

Как же так, европейская? Ведь вскоре война охватила часть Северной Африки. Но войны в Средиземноморском бассейне со времен Рима и Карфагена частенько охватывали североафриканское побережье, и никому не приходит в голову называть такие войны мировыми.

Американский историк и журналист У. Ширер считает, что мировая война началась, когда немецкая подводная лодка утопила британский лайнер «Атения». Погибло 112 человек из 1400, причем среди них 28 американцев. Вот оно, истинное начало мировой войны[663]. Чисто американский подход. Погибли американцы — мировая война началась.

Европейскую войну вроде бы можно сразу же считать мировой потому, что Европа в то время была «столицей мира». Отсюда управлялись колонии, охватывающие почти всю планету. Но колонии существовали и раньше, в ходе большинства европейских войн боевые столкновения происходили также и в колониях. Во время Семилетней войны, например, сражения шли и в Америке, и в Индии. Но Семилетнюю войну не принято называть мировой. Судьбы войны решались все равно в Европе, и стычки в колониях не отвлекали стратегов от главного театра военных действий.

Так что Вы как хотите, а я подожду называть европейскую войну мировой. По крайней мере до тех пор, пока не соединятся два ее очага — европейских и тихоокеанский. Когда американцы, азиаты и европейцы будут умирать за свою родину не просто одновременно, но и во имя взаимосвязанных целей.

Европейская война начиналась странно. Прежде всего потому, что она состояла из трех разных по своему удивительных войн. Первая — германо-польская — была необычной в силу своей скоротечности. Вторая — англо-франко-германская — так и называлась «странной». А третья — советско-польская — вообще считалась «мирной».

Начнем с германо-польской. Она считается классическим вариантом «блицкрига», в котором германские танковые клещи, вонзившись в оборону противника с трех сторон, замкнули кольца окружения у столицы Варшавы и к востоку от нее — в глубоком тылу, решив дело за две недели. Такая интерпретация выгодна всем, кроме поляков, ибо подчеркивает немецкую военную славу, право СССР «взять под защиту» остатки разгромленного государства и нежелание союзников оказывать помощь стране, которой еще недавно клялись: в беде не оставим. Так что к нашему времени устоялся такой взгляд на эту войну: «Германские бронетанковые войска, формирующие острие армии, прошли сквозь эшелон 6 польских армий (ок. 800 тыс. человек) под командованием маршала Эдварда Смиглы-Рыдза, как нож сквозь масло»[664].

Однако сначала масло было сильно подмороженным, и у ножа были проблемы. А это важно, если учесть, что Франция обещала нанести удар по линии Зигфрида на 15-й день войны.

Соотношение сил по численности было небезнадежным для поляков — 1800 тыс. солдат вермахта на миллион войска польского. Зато по танкам и самолетам немцы имели пятикратное превосходство. Если бы польская армия встретила противника на заранее подготовленных оборонительных рубежах, у нее был бы шанс продержаться подольше. Но Рыдз-Смиглы расположил свои войска равномерно по периметру границы, не особенно заботясь об оборонительных сооружениях. Между тем героическая оборона крепостей и городов станет яркой страницей этой войны. Так, 182 польских солдата в крепости Вестерплятте в устье Вислы держались неделю против нескольких тысяч немцев. Гдыня сопротивлялась до 19 сентября. До конца сентября держались Модлин и Варшава. Но серьезных оборонительных сооружений, которые могли бы помочь развернутым вдоль границы армиям, у Польши не было. В этом заключалось разительное отличие поляков от чехов. Одни, имея великолепные укрепления в горах, не решились их защищать, другие ринулись в бой, не позаботившись об обороне заранее.

Создав подавляющее превосходство на направлениях главных ударов, командование вермахта рассчитывало быстро расчленить оборону поляков, замкнуть клещи вокруг Варшавы и к западу от нее.

Но наступавшая из Восточной Пруссии 3 армия была остановлена у Млавы польской армией «Модлин», и не могла прорваться дальше. Поляки успешно отбивались и у Грудзенза. Немцы, не имея опыта применения танковых масс, бросали их в лоб на польские позиции и несли большие потери.

Первые бои шли с переменным успехом. «На одном участке, — рассказывает американский журналист У. Ширер, — когда танки неслись на восток через Польский коридор, они были контратакованы Поморской кавалерийской бригадой, и взору автора этих строк, посетившего несколько дней спустя участок, где разворачивалась контратака, предстала отвратительная картина кровавой мясорубки.

Для скоротечной польской кампании это было символично. Лошади против танков! Длинные пики кавалеристов против длинных стволов танковых пушек»[665]. Но кроме событий-символов были и менее приятные для немцев эпизоды. В районе Мокра уланский полк Волынской кавалерийской бригады отразил удар 4 танковой дивизии вермахта. Артиллерией полка было подбито 12 танков. Дальнейшие попытки немцев прорваться на этом участке кончились для них еще большими потерями. Во время контратаки кавалеристов в танковых порядках произошло замешательство, и дошло до перестрелки между своими.

2-3 сентября, когда Муссолини еще предпринимал попытки добиться прекращения огня и нового Мюнхена, немцы не смогли завоевать даже балтийский коридор (он был захвачен 4 сентября). Надежда немцев прорвать польских фронт и окружить основные силы противника западнее Варшавы, пока оставалась мечтой.

Хотя стратегические намерения германского командования определились, Рыдз-Смиглы колебался — то ли сражаться за каждую пядь польской земли, то ли отходить к Варшаве и держаться за Вислу и Нарев. Все зависело от того, когда ударят французы. Союзники передавали одно сообщение оптимистичнее другого, и Рыдз-Смиглы мог надеяться, что вот-вот немецкий натиск ослабнет, когда союзники ударят в Рур — экономическое сердце Германии.

4 сентября танки 10 армии вермахта прорвались за реку Варту и устремились на Варшаву. По словам М. И. Мельтюхова, «произошел первый в истории Второй мировой войны танковый прорыв, ставший в дальнейшем основой военного искусства германских сухопутных войск»[666]. Однако, когда немецкие танки подошли 8 сентября к Варшаве, они уже настолько оторвались от тылов, что взять столицу не смогли. Дошло до того, что двигавшиеся в авангарде танки уничтожались жителями варшавских пригородов.

Несмотря на прорыв немецких танков, польская армия «Лодзь» продолжала держаться на Варте. Благодаря упорному сопротивлению, поляки получили возможность отводить свои основные силы на более удобные рубежи обороны. Но во время этого стратегического отступления обнаружилось главное уязвимое звено польской армии — управление.

Польская армия все еще оставалась организацией времен Первой мировой войны. Мало того, что польские танки и авиация не представляли силы, с которой немцам приходилось считаться. В польской армии почти не было радиосвязи. Приказы передавались с нарочными, что в условиях маневренной войны было смерти подобно. Каждое изменение обстановки требовало новых решений, и приказы доходили до адресата как раз тогда, когда командование предпринимало противоположное решение. Фронт стал расползаться, армии передвигались зигзагами и сами попадали под удары быстро продвигавшихся немецких клиньев. У поляков (как в свое время у эфиопов, гораздо дольше оборонявших свои позиции) были бы дополнительные возможности для обороны, если бы они сразу же заняли ее вдоль рек и более компактно. Но теперь до этих рубежей нужно было еще дойти.

Отступая, поляки ускользали из приготовленного им котла. Германские генералы, «столкнувшись с более сильным, чем ожидалось, сопротивлением поляков, были вынуждены внести коррективы в первоначальные планы войны, увеличив глубину операции»[667]. Теперь клещи должны были сомкнуться восточнее — одни у Варшавы, а другие — к востоку от нее. Рыдз-Смиглы и президент Мостицкий решили организовать фронт на юго-западе страны, у границ с Румынией. В Варшаве и Модлине оставались сильные гарнизоны.

После того, как Рыдз-Смиглы покинул Варшаву 7 сентября и начал перемещаться с места на место в направлении румынской границы, единое управление армией разрушилось. «Польский фронт постепенно распадался на отдельные очаги»[668].

Однако это был не моментальный коллапс, а процесс. Немцам рано еще было праздновать победу, а следовательно перебрасывать войска на Западный фронт. Наступление французов еще могло все изменить. К тому же, создав фронт на юго-западе страны, поляки могли закрепиться, а командование — восстановить управление войсками. 10 сентября Рыдз-Смиглы приказал войскам стягиваться к юго-западу. Это был важный стратегический шанс. Конечно при условии, что французы ударили бы по линии Зигфрида в ближайшее время.

В это время поляки не только отступали. 9 сентября армия «Познань», без боев отходившая от границы вместе с остатками армии «Поможе», нанесла сильный удар по флангу 8 немецкой армии. Это было первое и последнее польское наступление — сражение над Бзурой. Оно разгорелось 9-18 сентября, как раз тогда, когда французы обещали нанести свой удар. Скованные боями, немцы не смогли бы перебросить войска на запад. Это значит, что французы могли бы прорвать второпях построенную линию Зигфрида, пользуясь тройным превосходством в силах.

Получив мощный удар войск генерала Кутшебы, немцы сначала были обескуражены, но затем решили воспользоваться шансом окружить сильную польскую группировку западнее Варшавы. 14 сентября группировка Кутшебы была окружена, но разгромлена только 19 сентября. Остатки армии «Познань» сумели прорваться к Варшаве.

Глубокие клещи, охватывавшие Польшу за Варшавой, также буксовали. 12–14 сентября поляки отбили штурм Львова. Однако 16 сентября стратегическое окружение Польши завершилось — клещи сомкнулись близ Бреста. Это имело решающее значение для позиции советского руководства.

Поляки надеялись на помощь союзников и отчаянно сопротивлялись в городах, где немецкие танки не могли действовать. Но разрозненные очаги сопротивления были обречены. 28 сентября капитулировала Варшава, 29 сентября — Модлин. 6 октября немцы заставили сдаться остатки группы «Полесье», прорвавшиеся с востока страны ближе к Варшаве. Блицкриг увенчался успехом. Французы, не говоря уж об англичанах, так и не выступили. И это было настолько странно, что действия союзников Польши получили название «странная война».

3 сентября главнокомандующий французской армией М. Гамелен известил Рыдз-Смиглы, что завтра начнет наступление. Это была дезинформация стратегического значения. Гамелен планировал оказать помощь полякам в 1940 г. и в 1941–1942 гг. перейти в наступление. Прибыв 3 сентября в Лондон с просьбой о поставках оружия, польская военная миссия до 9 сентября ждала встречи с начальником британского генштаба Айронсайдом, который посоветовал союзникам закупить вооружение в нейтральных странах. Тем временем английские ВВС разбрасывали листовки над Германией. Когда британскому министру авиации К. Вуду предложили поджечь с воздуха германский строевой лес, он воскликнул: «Что вы, это невозможно. Это же частная собственность. Вы еще попросите меня бомбить Рур»[669]. Пока лилась кровь славян, «цивилизованные народы» не должны были не только убивать друг друга, но и наносить вреда частной собственности формального противника. Даладье, согласившийся на объявление войны Германии, теперь считал свою страну чуть ли не агрессором и не желал усугублять ее агрессивность: «Геройство наших солдат может быть только подвигом защитника, а не завоевателя…»[670]

Они сделали все ради мира. На Западе. Отсутствие мира на востоке Европы их печалило, но не более. 8 сентября Даладье решил, что не следует оказывать воздушную поддержку Польше.

В сентябре 1939 г. Франция и Великобритания развернули 78 дивизий, в которых находилось 3253 тыс. солдат и 2850 танков. На линии Зигфрида стояло меньше 44 дивизии — миллион солдат без танков. Союзники имели почти двойное превосходство в воздухе.

И вот, наконец, «наступление» началось. 7 сентября французские разведчики храбро пересекли границу западнее Саарбрюккена. Немцы вежливо уступили им пограничную полоску земли. Тогда девять французских дивизий прошли на 8 километров вглубь немецкой территории, и, не встречая противника, остановились перед линией Зигфрида. 10 сентября Гамелен информировал польское руководство: «больше половины наших активных дивизий Севро-Восточного фронта ведут бои. После перехода нами границы немцы противопоставили нам сильное сопротивление. Тем не менее мы продвинулись вперед»[671]. Если битву над Бзурой генерал Кутшеба начал вопреки приказу Рыдз-Смиглы об отступлении к Варшаве, то, получив сообщение о мощном французском наступлении «из первых рук», польский командующий приказал армии «Познань» развивать успех и прорываться к Радому. Это решение, действовавшее до 11 сентября, способствовало окружению армии «Познань», которая не успела вырваться из клещей. Поляки не знали, что немцы не ослабят натиск. Зато это знал Гамелен.

12 сентября высший военный совет союзников решил остановить «наступление». Это был момент разгара битвы над Бзурой. Пока французская пресса писала о грандиозном сражении вокруг Саарбрюккена, французы начали отходить назад во Францию, спасая драгоценную кровь «цивилизованных народов». К 4 октября территория Германии была очищена союзниками. «Битва при Саарбрюккене» завершилась практически без потерь с обеих сторон.

Молотов с иронией комментировал вклад Запада в гибель Польши и, заодно, всю политику «гарантий»: «Польше, как известно, не помогли ни английские, ни французские гарантии. До сих пор, собственно, так и неизвестно, что это были за „гарантии“. (Общий смех в зале)»[672]. Для советских лидеров в «странной войне» не было странности.

Французы и англичане слишком ценили жизни своих соотечественников, чтобы подвергать их опасности, даже если на карту была поставлена свобода, сама судьба европейской культуры. Это касалось не только пацифистской интеллигенции, но и военного руководства. «Франция не может позволить себе роскошь каждые 20–25 лет вновь переживать войну и терять миллионы людей. Это было бы физическим истреблением французского народа»[673], — утверждал еще до войны генерал М. Вейган, второе лицо в армии. Соответствующим образом Вейган поведет себя и во время войны. Чтобы не истреблять французский народ, можно было бы допустить истребление других народов. Политики с более крепкими нервами думали подобным образом. Черчилль вспоминает о своих ощущениях кануна войны, которые разделяла большая часть как английской, так и французской политической элиты: «Перед французами была укрепленная линия Зигфрида со всей возросшей огневой мощью современного оружия. В глубине души я также испытывал ужас при воспоминаниях о наступлении на Сомме… Мы позволили себе дойти до такого физического и психологического состояния, что ни одно ответственное лицо…. не могло предполагать истинного положения вещей, а именно — что только сорок две наполовину вооруженные и наполовину обученные дивизии охраняли весь длинный фронт от Северного моря до Швейцарии. Во время Мюнхена их было тринадцать»[674].

Черчилль остро критикует политику умиротворения до начала европейской войны, но во время войны, когда он уже был военно-морским министром, действия союзников кажутся ему вполне оправданными. На этот счет он выдвигает следующие стратегические соображения: «В случае наступления французов с их восточной границы они обнажили бы гораздо более важный для себя Северный фронт. Даже если бы французским армиям и удалось добиться успеха в начале, уже через месяц им стало бы чрезвычайно трудно сохранить свои завоевания на востоке, вследствие чего они оказались бы беззащитными в случае мощного немецкого контрудара на севере.

Таков ответ на вопрос: „Почему союзники оставались пассивными, пока не была уничтожена Польша?“»[675]. Если отвлечься от моральной несостоятельности этих рассуждений, аргументы Черчилля выдают в нем военного деятеля, воспитанного Первой мировой войной. Таковым было все командование союзников. Война виделась им как неторопливое передвижение военных масс, когда подготовка к удару может вестись годами, успехи одного месяца могут сводиться на нет маневрами следующего. Черчиллю не приходит в голову, что прорыв линии Зигфрида в первые недели войны означал бы блицкриг, разрушающий всю оборону Германии. Если бы союзники вошли в Рур, то треть немецкой армии, к тому же лишенная танков, не только не смогла бы организовать контрудар, но была бы разгромлена, а военная экономика Германии — парализована. Перебрасывая войска из Польши, Гитлер в общем-то не спасал положения, потому что новую линию обороны пришлось бы создавать уже у Берлина. Зато поляки получали возможность оправиться от удара. СССР в этих условиях также вел бы себя более осторожно (не случайно Сталин выжидал почти три недели, прежде чем вмешаться в польские дела).

Страх перед «бойней», оставшийся в наследие от Первой мировой войны, устаревшее военное искусство, органически выраставшее из этой войны, надежда, что Германия не выдержит затяжную войну в стиле Первой мировой, презрение к судьбам народов «второго сорта» — фигурам на стратегической доске игры, в которую играют великие державы — вот ответ на вопрос: «Почему союзники оставались пассивными, пока не была уничтожена Польша?»

Германское руководство не знало наверняка, что союзники опять упустят свой шанс. На это надеялись, на этом строили авантюрный план «блицкрига». Но хотелось бы подстраховаться. Хотелось бы дополнить «странную войну» на Западе еще одной «странной войной» — нанесением удара по Польше с востока.

«Миротворческая» операция

3 сентября Риббентроп приказал Шуленбургу обсудить с Молотовым следующую проблему: «понятно, что по военным соображениям нам придется затем действовать против тех польских военных сил, которые к тому времени будут находиться на польских территориях, входящих в русскую сферу влияния». Было важно выяснить, «не посчитает ли Советский Союз желательным, чтобы русская армия выступила в настоящий момент против польских сил в русской сфере влияния и, со своей стороны, оккупировала эту территорию»[676]. Этот запрос немцев показывает, что Пакт сам по себе еще не предопределял именно военного раздела Польши. Для Германии удар СССР по Польше в первую неделю войны был крайне важен. Это могло втянуть СССР в войну против Великобритании и Франции, а одновременно лишить Польшу надежд на длительное сопротивление. В условиях советского вторжения союзники не станут атаковать линию Зигфрида, и в крайнем случае можно будет быстро перебросить части вермахта из Польши на запад, уступив русским честь штурмовать Варшаву. Риббентроп не знал, что союзники Польши и так не предпримут попыток помочь ей, и Германии нечего бояться.

Сталина меньше всего волновали опасения немцев по поводу действий «Антанты». Он признавал существование «намеченного плана» раздела Польши, но не хотел, чтобы Запад расценил действия СССР также, как и действия Германии.

И. Фляйшхауэр считает, что Сталин был растерян немецкими успехами: «Никогда прежде Сталина и его ближайших советников не видели в состоянии такой подавленности и беспомощности, как в этот момент»[677]. Кто же видел их в таком печальном состоянии в эти дни? Уважаемый историк не сообщает нам сенсационных подробностей. Похоже, это — художественный образ, навеянный уклончивыми ответами Молотова на энергичные запросы Берлина: ну когда же вы ударите? Торопиться не надо.

7 сентября в беседе с деятелями Коминтерна Сталин охарактеризовал начавшееся столкновение как войну двух групп империалистических держав. Лозунг Народного фронта снимался окончательно. Ситуация, казалось бы, возвращалась ко временам «третьего периода». Но такова была идеологическая сторона дела. Коминтерновцы не должны были знать о секретном протоколе и связанных с ним надеждах. Им предстояло активизировать борьбу против Западных правительств, но быть готовыми в свое время усилить борьбу и с нацистами. «Мы не прочь, чтобы они подрались хорошенько и ослабили друг друга… Гитлер, сам того не подозревая, расстраивает и подрывает капиталистическую систему»[678]. Но СССР не должен участвовать в войне двух блоков. Сталин решил пока выжидать, ссылаясь на неготовность советской армии: «Красная армия рассчитывала на несколько недель, которые теперь сократились до нескольких дней»[679], — объяснял Молотов Шуленбургу «советские трудности». В действительности с введением 1 сентября закона о всеобщей воинской повинности СССР мог проводить неограниченную мобилизацию. 6 сентября в западных военных округах было призвано 2,6 миллиона человек. Сосредоточение советских войск было назначено на 11 сентября.

Пока не было ясности с позицией СССР, германское командование рассматривало вариант создания в советской сфере влияния марионеточного украинского государства с помощью ОУН.

В СССР тоже собирались разыграть украинскую карту (вместе с белорусской), причем в обидном для Германии ключе. Молотов говорил Шуленбургу: советское правительство намеревается заявить, «что Польша разваливается на куски и что вследствие этого Советский Союз должен прийти на помощь украинцам и белорусам, которым „угрожает“ Германия. Этот предлог представит интервенцию Советского Союза благовидной в глазах масс и даст возможность Советскому Союзу не выглядеть агрессором»[680]. Под давлением Германии утверждение об угрозе со стороны немцев пришлось заменить пацифистским тезисом об угрозе войны для мирного населения Украины и Белоруссии.

Когда все было готово для удара с востока, 14 сентября «Правда» выступила с программной статьей о причинах поражения Польши, где разоблачала угнетательскую политику польского руководства в отношении национальных меньшинств. И вывод: «Многонациональное государство, не скрепленное узами дружбы и равенства населяющих ее народов, а наоборот, основанное на угнетении и неравноправии национальных меньшинств, не может представлять крепкой военной силы»[681].

Впоследствии официальная пропаганда объявит последнюю советско-польскую войну «мирным освободительным походом». Но в войсках, которые готовились к «мирному походу» никаких иллюзий не было — предстояла «революционная, справедливая война»[682].

16 сентября немецкие клещи замкнулись у Бреста. В это же время было заключено советско-японское соглашение об урегулировании пограничного спора на Халхин-Голе. В этот момент Сталин решил, что настал час получить «свою часть» Польши. 17 сентября армия СССР перешла границу. Польскому послу в Москве была вручена нота с официальным объяснением советских действий: «Варшава как столица Польши не существует больше. Польское правительство распалось и не проявляет признаков жизни. Это значит, что польское государство и его правительство фактически перестали существовать». В действительности правительство продолжало жить и работать в Коломые близ румынской границы. Использовались аргументы, введенные в дипломатический оборот Чемберленом после распада Чехословакии. Если государство распалось, то и договоры с ним не действуют: «Тем самым прекратили свое действие договора, заключенные между СССР и Польшей». Это был главный тезис, ради которого нужно было сообщать об «исчезновении» польского правительства. Далее вступали в силу ключевые для советской внешнеполитической пропаганды мотивы безопасности: «Предоставленная самой себе и оставленная без руководства, Польша превратилась в удобное поле для всяких случайностей и неожиданностей, могущих создать угрозу для СССР. Поэтому, будучи доселе нейтральным, советское правительство не может более нейтрально относиться к этим фактам». Это означало, что СССР выходил из режима нейтралитета, то есть, по сути, вступал в войну. «Советское правительство не может также безразлично относиться к тому, чтобы единокровные украинцы и белорусы, проживающие на территории Польши, брошенные на произвол судьбы, остались беззащитными». Это был важный поворот в советской идеологии, который стал новым этапом в длительной эволюции от интернациональных к национальным приоритетам. Если раньше СССР планировал «освобождать» и «защищать» все народы, то теперь — только те, которые уже имели свои территориальные образования в составе СССР. Объединение «единокровных» — важнейший мотив гитлеровской идеологии — теперь принимался и Советским Союзом. «В виду такой обстановки советское правительство отдало распоряжение Главному командованию Красной армии дать приказ войскам перейти границу и взять под свою защиту жизнь и имущество населения Западной Украины и Западной Белоруссии». Идеологический переход происходил постепенно, тем более, что часть территорий, населенных преимущественно поляками, оставалась в советской сфере влияния: «Одновременно советское правительство намерено принять все меры к тому, чтобы вызволить польский народ из злополучной войны, куда он был ввергнут его неразумными руководителями, и дать ему возможность зажить мирной жизнью»[683].

Выступая по радио, Молотов рассуждал еще резче: «Польские правящие круги обанкротились… население Польши брошено его незадачливыми руководителями на произвол судьбы»[684].

В Польшу входила группировка в 617 тыс. солдат и 4736 танков. Затем она была увеличена до 2,4 миллиона человек при 6096 танках. Такая армия могла противостоять не только полякам, но, в случае чего — и немцам.

«Политическое и военное руководство Польши никак не ожидало открытого военного вмешательства СССР»[685]. Некоторое время даже было непонятно, на чьей стороне собираются действовать советские войска — танковые колонны шли походным порядком, танкисты сидели на башнях с открытыми люками, приветствовали население.

Рыдз-Смиглы отдал приказ: «Советы вторглись. Приказываю осуществить отход в Румынию и Венгрию кратчайшими путями. С Советами боевых действий не вести, только в случае попытки с их стороны разоружения наших частей. Задача для Варшавы и Модлина, которые должны защищаться от немцев, без изменений. Части, к расположению которых подошли Советы, должны вести сними переговоры с целью выхода гарнизонов в Румынию или Венгрию»[686].

Генерал В. Андерс положил начало традиции, которая особенно обильно представлена в современной польской историографии. Он считал, что Красная армия ударила, «когда мы могли бы еще сопротивляться некоторое время и дать союзникам возможность ударить на открытые границы Германии». Отвечая сторонникам этой версии, М. И. Мельтюхов пишет: «Особенно „убедительно“ звучат утверждения относительно намерений западных союзников Польши, которые палец о палец не ударили, чтобы помочь ей даже тогда, когда Войско польское еще представляло собой значительную силу, что уже говорить о середине сентября, когда польский фронт рухнул?… К 17 сентября вермахт не только разгромил основные группировки Войска польского, но и окружил практически все боеспособные части… Конечно, не вступи в Польшу Красная армия, немцам потребовалось бы какое-то время для занятия ее восточных воеводств, но никакого реального устойчивого фронта там возникнуть не могло»[687], — считает М. И. Мельтюхов.

Могли ли поляки устоять? В итоге, конечно нет. Но фронт на юго-западе страны, который замыслил Рыдз-Смиглы, могли бы создать. Это имело бы большое значение, если бы союзники все же ударили по немцам. Но, как сегодня известно, они не собирались этого делать. Поэтому Польша была обречена в любом случае.

Но в сентябре 1939 г. польское руководство не знало об обреченности своей борьбы. Поэтому советский удар окончательно разрушил обманчивые надежды на длительное сопротивление, и вызвал такую горечь у непосредственных участников событий.

Дальнейшее сопротивление Польши стало бессмысленным. Поздно вечером 17 сентября польское правительство покинуло страну.

Белорусский и Украинский фронты, охватывая территорию востока Речи Посполитой с севера и юга, встретили несоизмеримо меньшее, чем немцы, сопротивление слабых польских сил, еще оставшихся в этом регионе. Группа «Полесье» предпочла уклониться от столкновения и ушла на Запад, что говорило скорее о храбрости ее командира Ф. Клеберга. Там — настоящая, хотя и безнадежная, война. Здесь — непонятно что, и тоже без шансов на успех.

Лишь в нескольких местах произошли серьезные столкновения — под Вильно, Гродно, Кожан-Городком, Красне, Сутковице (где красным противостоял генерал В. Андерс — будущий командующий союзной СССР польской армией, сражавшейся на стороне англичан). Львов оказался под ударом двух армий — немецкой и советской. Между ними обнаружилось явное соперничество. Дошло до того, что советские войска 19 сентября оказались под перекрестным огнем поляков и немцев. Немцы объяснили это недоразумением. 20 сентября немецкое командование отдало приказ отвести войска от Львова, находившегося в советской сфере влияния, но немецкие офицеры до последнего уговаривали поляков: «Если сдадите Львов нам — останетесь в Европе, если сдадитесь большевикам — станете навсегда Азией»[688]. В действительности от выбора польских офицеров зависела не судьба Львова (этой территории предстояло стать из Галиции Западной Украиной), а их собственная судьба. Те офицеры, которые сдались Красной армии, в большинстве своем погибнут в Катыни, Медном и Харькове.

В городе Брест, находившимся в советской сфере, но который заняли немцы, при смене немецких войск на советские был проведен совместный парад этих двух армий.

Украинское и белорусское население, недовольное политикой польской власти, массами выходило на улицы, демонстрируя радость по поводу прихода Красной армии. Часть жителей, конечно, не радовалась, но с протестом не выходила. 20 сентября при штурме Гродно местное население помогало советским войскам.

19 сентября было опубликовано советско-германское коммюнике, в котором СССР вынужден был поставить свои вооруженные силы на одну доску с вермахтом: «Задача этих войск… заключается в том, чтобы восстановить в Польше порядок и спокойствие, нарушенное распадом собственного государства, и помочь населению Польши переустроить условия своего государственного существования»[689]. Четвертый раздел Польши, одним словом. Но Сталин хотел бы провести раздел не собственно Польши, а многонациональной Речи Посполитой — отделить районы, населенные поляками, от районов, населенных белорусами и украинцами. Об этом 19 сентября был проинформирован Шуленбург. 25 сентября Сталин лично объяснил Шуленбургу свои мотивы. Раздел собственно польского населения может вызвать трения между СССР и Германией. Поэтому можно обменять польскую часть советской сферы влияния до Вислы на Литву.

Сталин умолчал о других мотивах. Не претендуя на захват части Польши, Сталин искусно уклонялся от обвинения в агрессии. Агрессию совершила Германия, а СССР просто взял под защиту народы, большая часть которых проживает в СССР. На поляков Советский Союз не покушается. Никакого угнетения. Первоначальное включение части Польши в советскую сферу влияния было нужно Сталину на случай, если события приведут к сохранению Польши в урезанных границах. Тогда это государство было бы зависимо и от Германии, и от СССР. Теперь такая необходимость отпала, и Гитлер мог получить лавры покорителя Польши в полном объеме и со всеми вытекающими из этого международными последствиями. Расчет Сталина оказался верным. Страны Запада предпочли не считать СССР агрессором.

28 сентября Варшава пала. В этот день Германия и СССР заключили договор о дружбе и границах. Стороны провозглашали стремление обеспечить «мир и порядок», «мирное сосуществование народов» и делили Речь Посполитую по новой линии. Приехавший в Москву Риббентроп встретил более теплый прием, чем раньше, но торговались по-прежнему долго. Камнем преткновения стали районы Сувалок, нижнего течения реки Сан и Августовские леса. Немцам был нужен лес и нефтепромыслы. В отношении остальных требований Сталин был неумолим, ссылаясь на то, что территории «обещаны украинцам». В конце концов договорились разрезать спорный район Августовских лесов пополам. Но граница в этом месте получалась очень замысловатой. Поскольку оккупированные в 1920 г. Польшей литовские территории Виленского края теперь передавались Литве, решили отрезать небольшой кусочек литовский территории в пользу Германии для спрямления границы. Позднее, когда покровителем Литвы стал СССР, советская дипломатия изо всех сил оттягивала выполнение этого обещания, чтобы не ранить национальные чувства литовцев. В 1941 г. СССР удалось снять этот вопрос, выкупив «спорную» литовскую территорию. А в сентябре 1939 г. вся Литва «по обмену» попала в советскую сферу влияния.

Договор исключал вмешательство третьих стран в решение судьбы Польши. Это касалось прежде всего Великобритании и Франции, которые все еще «воевали» на стороне Польши, правда, почти не производя выстрелов. 29 сентября было опубликовано совместное заявление советского и германского правительств, которое еще теснее привязывало СССР к Германии в противостоянии странам Запада: «ликвидация настоящей войны между Германией с одной стороны и Англией и Францией с другой стороны, отвечала бы интересам всех народов». Если усилия Германии и СССР уговорить Запад пойти на мировую не удадутся, то «будет установлен факт, что Англия и Франция несут ответственность за продолжение войны…»[690]

Когда дело было сделано, Молотов выступил 31 октября на сессии Верховного совета СССР: «оказалось достаточно короткого удара по Польше сперва со стороны германской армии, а затем — Красной армии, чтобы ничего не осталось от этого уродливого детища Версальского договора, жившего за счет угнетения непольских национальностей»[691]. Таким образом, Молотов признал ответственность Красной армии за разрушение Польского государства. Не удивительно, что СССР постепенно смещался от равноудаленного положения относительно двух воюющих коалиций к прогерманским симпатиям.

Молотов разъяснил советским людям: «за последние несколько месяцев такие понятия как „агрессия“, „агрессор“ получили новое конкретное содержание, приобрели новый смысл. Не трудно догадаться, что теперь мы не можем пользоваться этими понятиями в том же смысле, как, скажем, 3–4 месяца тому назад. Теперь, если говорить о великих державах Европы, Германия находится в положении государства, стремящегося к скорейшему окончанию войны и к миру, а Англия и Франция, вчера еще ратовавшие против агрессии, стоят за продолжение войны и против заключения мира. Роли, как видите, меняются»[692].

«Диалектические» рассуждения Молотова легко объяснимы — под старое определение агрессора легко попадал СССР. Действительно, можно ли считать Советский Союз агрессором? И была ли вообще война? Эти вопросы вызывают споры до сих пор.

В. Сиполс поддерживает традиционную для КПСС точку зрения о том, что имело место просто «освобождение украинских и белорусских земель, захваченных Польшей в 1920 г».[693] Слово «освобождение» применительно к этим событиям является чисто идеологическим рудиментом эпохи Второй мировой войны. Никакой дополнительной свободы жители «освобожденных» территорий не получили, они перешли из ведения одного авторитарного государства в ведение другого — тоталитарного. Политический гнет стал сильнее, национальный — несколько ослаб. Нечто подобное произошло и в 1920 г., когда Польша получила свою долю при разделе Российской империи. Большинство границ, существовавших с древнейших времен и доныне, были нарисованы силой оружия. Слово «освобождение» в силовых акциях подобного рода символизирует торжество того или иного принципа, который разделяет «освобождающий». Если раньше Красная армия понимала под «освобождением» прежде всего свержение капиталистической системы, то затем в идеологии возобладал национальный принцип. Территории «освобождаются» в пользу Советского Союза потому, что там живут «единокровные» жители.

М. И. Мельтюхов считает, что «17 сентября СССР вступил во Вторую мировую войну, но не на стороне Германии, как полагают некоторые исследователи, а в качестве третьей силы, действующей в собственных интересах»[694]. Если и так, то уже в октябре СССР вышел из европейской войны, так как не воевал с кем-либо из ее участников.

При этом удивляет утверждение М. И. Мельтюхова о том, что СССР не вступил в войну с Польшей (автор перечисляет также Великобританию и Францию, с которыми СССР действительно не воевал), и его вывод о том, что «действия Красной армии в Польше могут рассматриваться в соответствии с современной терминологией как „миротворческая операция“»[695]. Пожалуй, «современный» термин «миротворческая операция» столь же растяжим, как и молотовская трактовка термина «агрессия». В этом отношении с М. И. Мельтюховым можно было бы согласиться, если бы принять утверждение идеологов НАТО о том, что, бомбя сербов, они проводили на Балканах «миротворческую операцию». Те же тысячи убитых, то же подавляющее техническое превосходство, то же «территориальное переустройство». Но правильнее было бы признать, что и в том, и в другом случае имела место война. А поскольку СССР вторгся на территорию сопредельного государства, да и еще в нарушение пакта о ненападении, то он являлся несомненным агрессором. Равно как и Польша была агрессором в 1919–1920 гг.

В ходе последней советско-польской войны погибло 3500 поляков и 795 советских солдат. Для сравнения — на германо-польском фронте погибло и пропало без вести 14 тыс. немецких и 66300 польских солдат. Так что последняя советско-польская война действительно была самой «мирной». Но все же это была война, поскольку велись боевые действия между военнослужащими двух государств в глубине территории одного из них.

Войны и революции — самые яркие периоды в жизни народов. Но если войны — периоды бедствий для миллионов людей, то социальные перемены, резко делят людей на выигравших и проигравших. В этом отношении поражение поляков в войне несло им только бедствия, а положение жителей Западных Украины и Белоруссии менялось противоречиво. М. И. Мельтюхов полемизирует с С. З. Случем, который считает, что страдания и жертвы населения на территориях, оккупированных Германией и СССР, сопоставимы, или СССР даже обогнал в этом отношении Германию. На одной, нацистской чаше весов — разрушительная война, геноцид евреев, уничтожение 6 миллионов жителей (17 % населения), массовые депортации поляков, составлявших большинство населения этих мест, расстрелы поляков (более 30 тыс. только до конца 1939 г.), унизительные правила поведения для поляков (запрет пользования общественным транспортом, обязанность снимать шляпу при виде немца), выселения из квартир сотен тысяч людей, запреты на профессии, запрет на получение образования на польском языке. На другой, коммунистической чаше — преследования по социально-политическим мотивам (разгром общественных организаций, раскулачивание и т. п.), расстрел 22 тысяч польских офицеров в 1940 г., депортации поляков, которые приехали в украинские районы за последние десятилетия (при сохранении права оставшихся поляков на развитие польской национальной культуры). Было депортировано до 10 % населения, из которых погибло несколько десятков тысяч человек. Все же баланс получается в пользу советской политики[696] — нацистский режим был ещё страшнее.

Территориальное переустройство в двух зонах оккупации также происходило по-разному. Польские земли были расчленены. Часть перешла Германии, часть была превращена в Генерал-губернаторство, управлявшееся немцами. Между ними существовала непрозрачная для поляков граница. СССР, напротив, взял курс на национальную интеграцию. В советской зоне проводилась агитация украинских и белорусских масс за советский образ жизни. Кинематограф, выступления советских артистов, корректное поведение военных — все это контрастировало с карикатурными картинами советской жизни, которые рисовались в довоенной Польше. Население в большинстве своем решило, что его просто обманывали, и жизнь в СССР гораздо лучше, чем в довоенной Польше. Контрпропаганда была подавлена репрессивными органами. Не удивительно, что 22 октября подавляющее большинство населения проголосовало за кандидатов, предложенных новыми властями. Депутаты тут же проголосовали за введение советской власти и воссоединение с Украинской и Белорусской ССР, что и было сделано 2 ноября 1939 г. Население СССР выросло на 13 миллионов человек.