ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Все же до полной победы было далеко — и сам Гитлер, и его партия все еще висели в пустоте, не имея никакой опоры на массы. В 1926 году сторонники Гитлера насчитывали около 300 тысяч человек, но для Германии этого было мало, особенно если учесть, что остальное население было совершенно равнодушно как к самому Гитлеру, так и к идеям национал-социализма. Более того, практически каждый день Гитлер получал печальные известия о том, что партию покидали ее лучшие кадры. Крибель купил себе небольшое имение, Брюкнер получил место в «Обществе заграничных немцев», Рем работал на железопрокатном заводе. А те, кто совсем еще недавно почитал за честь показаться с лидером нацистов, бегали от него словно черт от ладана. Закончилась и эпопея с Эссером, который, несмотря на данное Гитлеру обещание не приезжать в Нюрнберг, появился там и в очередной раз дал повод местным партийцам выразить недовольство его вызывающим поведением. За это Гитлер изгнал его из своего ближайшего окружения.

— Пусть молодой человек, — заявил он, — сделает что-нибудь полезное, и тогда мы поговорим о его возвращении…

Эссер ничего путного не сделал и навсегда остался во втором эшелоне. Не сдавался и Штрассер, по-прежнему смущая умы немецкой молодежи призывами к сотрудничеству с большевизмом, в то время как сам Гитлер считал, что союз со Сталиным может привести только к одному: большевизации самой Германии. И естественными союзниками Германии Штрассер видел не Россию, а Англию и Италию. Такое вольнодумство не нравилось Гитлеру, и он решил покончить с ним на общем собрании членов партии в Мюнхене, где 22 мая 1926 был принят новый устав НСДАП. Отныне Гитлер обладал практически никем и ничем не ограниченной властью. Только он мог назначать гауляйтеров, а все членские взносы поступали сначала к нему и только потом распределялись по районам.

Изменился не только устав партии, но и сам Гитлер. Если до сих пор он еще находился под влиянием безвременно ушедшего Дитриха Эккарта и национального героя Людендорфа, то теперь лидер нацистов с необыкновенной легкостью начал освобождаться от сидевших в нем стереотипов и все чаще сравнивал себя с Наполеоном.

В 1940 году немецкие войска войдут в Париж, и Гитлер целый час простоит у саркофага Наполеона. О чем он будет думать в те минуты? Наверное, все о том же — о мировом величии… Даже называть его после 22 мая будут Вольфом (по-немецки — волк), ибо с некоторых пор Гитлер видел в этом имени не только древнегерманскую форму имени Адольф, но и символ силы, агрессивности и одиночества.

Другим символом стремления новоиспеченного Вольфа к силе и власти стала его безудержная страсть к новым машинам. Если верить ему, то он «целый год трудился над чертежами и набросками», чтобы довести «мерседес» до совершенства. А то, что «вместе» с ним над этим самым «мерседесом» работал целый коллектив штутгартских автомобилистов, его не волновало.

Начиная с середины 20-х годов Гитлер стал первым клиентом этой автомобильной фирмы, и дело было не в его суперчертежах, если они вообще были. Владельцы фирмы весьма справедливо полагали, что лучшей рекламы для своей продукции им не найти.

После покупки первой же машины Гитлером заинтересовалось налоговое ведомство, однако он и не подумал удовлетворить их законное любопытство.

— Я, — заявил он налоговому инспектору, — получил очередной кредит в банке…

Конечно, это было ложью, и получал Гитлер деньги, и немалые, совсем из других источников. Авторы известной книги «Тот, кто пролагал Гитлеру путь» Джеймс и Сьюзен Пул писали, что только от одной разведенной герцогини Заксен-Анагльтской он получал в течение 1925-1928 годов по 1500 марок ежемесячно.

За что? Это так и осталось тайной, хотя догадаться можно. Никаких сведений об этих деньгах Гитлер ни в какие налоговые ведомства не сообщал. Однако после того как его по-настоящему «достали», он сообщил о своих доходах за последний квартал 1925 года: 11 тысяч 231 марка…

— Я, — говорил он налоговикам, — в любой момент могу заявить под присягой о моем доходе и моих расходах. Я не владею ни собственностью, ни капиталом. Я ограничиваю мои личные потребности тем, что отказываюсь от алкоголя и курения, а также тем, что питаюсь в самых скромных ресторанах. Не говоря уже о том, что снимаю квартиру за самую низкую плату, я не позволяю себе никаких трат, которые не связаны с моими профессиональными расходами как политического литератора. Мои декларации о доходах никоим образом не имеют целью уклониться от уплаты налогов. Они представляют собой трезвое отражение реальных условий. Автомашина же служит мне средством для ведения моей повседневной работы… И, руководствуясь всем вышеизложенным, я прошу финансовое ведомство освободить меня от половины налоговых удержаний…

Конечно, машина на самом деле не роскошь, а только средство передвижения, и тем не менее никто из налоговиков так и не понял, на какие же средства «политический писатель» стал в 1925 году обладателем роскошной квартиры на мюнхенской площади Принцрегентплац. На гонорары за плохо продававшуюся «Майн кампф» и статьи в нацистской газете приобрести такие хоромы было невозможно. Но настоящей правды об истинных доходах «писателя» и их источниках так никто никогда и не добьется. Что же касается самого Гитлера, то он будет делать все возможное, чтобы не платить налогов. Даже тогда, когда станет рейхсканцлером…

* * *

И все-таки денег, как обычно, не хватало. А без них не могло быть никакого светлого будущего ни у партии, ни у самого Гитлера. В июне 1926 года Гитлер отправился в Рурскую область налаживать связи с местными промышленными магнатами. Как и всегда, когда он того хотел, Гитлер сумел понравиться толстосумам. Он не требовал от них ничего невозможного и говорил только то, что от него хотели слышать: национал-социализм стоит за частную собственность и всегда будет защищать экономику, построенную на конкуренции. Единственное, к чему он призывал промышленников на своих закрытых от посторонних глаз вечерях, так это к приверженности народу и государству.

В 1926 году германское хозяйство было уже совсем другим, нежели 30 лет назад, и Гитлер ловко использовал положение, при котором то обобществление хозяйства, против которого выступал национал-социализм, заставляло мыслить в новом направлении и разумнее относиться к человеческому фактору.

— Известно, — вещал Гитлер, — что новая роль выросшего слоя служащих не смягчила резких противоречий и создала известное расщепление. Но в то же самое время деспотия капитала, которой классический марксизм предсказывал недолгое существование, уступила место гибкой иерархии. Да, идущая от капиталистического неба лестница Иакова еще не достигла самых низов общества, и далеко не каждый способный человек может вступить хотя бы на ее нижнюю ступеньку. Но дело и заключается в том, чтобы усилиями всех капиталистов удлинить эту самую лестницу как в своих собственных интересах, так и в интересах сохранения единства и мира в обществе. И как только эта святая цель будет достигнута, капитализм будет служить обществу в целом, точно так же, как рабочий будет уже не слугой капитала, а всего общества…

Это главное положение своей экономической доктрины Гитлер назвал национальным социализмом. Служба личности целому есть национализм, служба целого личности — социализм, а система, в которой осуществляется и то и другое, и есть национал-социализм. Вывод из всего сказанного следовал простой: сохранение капитализма возможно лишь благодаря тому, что Гитлер называл «социализмом», а осуществление гитлеровского социализма — только благодаря сохранению капитализма. В сущности, Гитлер уже тогда проповедовал то, что позже назовут шведской моделью социализма.

Понимали ли уже тогда всю глубину изложенных Гитлером экономических идей внимавшие ему банкиры и промышленники? Судя по той поддержке, какую они оказывали Гитлеру, понимали, а потому и сделали все возможное, чтобы на смену Гитлеру не пришел новый Ленин со своими утопическими идеями светлого будущего, ради которого будут загублены не только миллионы людей, но и сама зашедшая в тупик экономика так называемого социализма.

* * *

Летом 1927 года Гитлер столкнулся с новой проблемой: организатор новых штурмовых отрядов Пфеффер стал превращаться в одного из самых влиятельных членов партии. К этому времени он уже подчинил себе союз «Гитлеровской молодежи», который был образован на веймарском съезде партии, а ее руководитель Курт Грубер стал заместителем главного начальника штурмовых отрядов.

Чем сильнее становились штурмовики, тем независимее вел себя Пфеффер, и в конце концов Гитлер решил, пока еще не поздно, разобраться с ним. Он вызвал Пфеффера к себе и сообщил ему, что любые приказы штурмовикам имеют силу лишь тогда, когда на них будет стоять подпись Гитлера. Если же он, Пфеффер, осмелится отдать какой-либо приказ без него, то будет отвечать за это со всеми вытекающими последствиями.

По сути дела это было продолжением борьбы, которую в свое время Гитлер вел с Ремом за обладание штурмовыми отрядами. Только теперь все это выглядело намного опаснее. За спиной у Гитлера уже не было рейхсвера, и те военные игры, в которые продолжал играть со своими боевиками Пфеффер, могли закончиться для лидера нацистов высылкой из страны.

Гитлер неоднократно говорил с Пфеффером и его окружением о необходимости вести себя как можно скромнее. Но куда там! Боевики на то и были боевиками, чтобы играть в войну при любых обстоятельствах. Особенно неистовствовал некий Гейнес из Мюнхена, и в конце концов Гитлер изгнал его из партии на главном сборе штурмовиков в мае 1927 года. Таким образом он как бы предупреждал самого Пфеффера: «Прежде чем что-то сделать, думай! А еще лучше не думай и делай то, что буду тебе говорить я!»

Но особенно драматическое положение с боевиками сложилось в Берлине, где по-прежнему правил бал Г. Штрассер. Там дело дошло до схваток между конкурировавшими между собой отрядами, и Штрассер своей властью исключил одного из лидеров берлинских штурмовиков Гейнца Гауенштейна и его ближайшее окружение из партии. Однако так называемое берлинское «следственное бюро» реабилитировало Гауенштейна.

Гитлеру порядком надоело двоевластие, и он решил вырвать Берлин из цепких рук Г. Штрассера. Атаку на «господ с севера» он начал еще в 1926 году, когда распустил берлинскую и потсдамскую партийные организации и, образовав новую Берлин-Бранденбруг, назначил ее руководителем Йозефа Геббельса. Бывший руководитель штурмовиков Курт Далюге был отозван, а наделенный чрезвычайными полномочиями Геббельс подчинялся только Гитлеру.

Геббельса Гитлер выдвинул не только за его таланты. К этому времени тот показал себя самым преданным сторонником. «Уважаемый, дорогой Адольф Гитлер, — писал Геббельс лидеру нацистов после бамбергской конференции, — я очень многому у вас научился, вы по-товарищески показали мне совершенно новые пути…»

Надо ли говорить, что после столь лестного для Гитлера вступления Геббельс попросил «дорогого Адольфа» найти ему местечко рядом с собой. «Люди имеются, — явно намекая на себя, писал он в том же послании. — Позовите их. Еще лучше — призовите их, одного за другим, если найдете их достойными… И пусть придет тогда день, когда чернь будет галдеть и реветь вокруг вас и будет кричать: распни его! Мы в этот момент будем стоять вокруг вас, как железная стена, и петь: «Осанна!»

Да, недавно он служил братьям Штрассер, но… что поделаешь, он заблуждался, и именно «дорогой Адольф Гитлер» вывел его на новую дорогу, с которой он уже не свернет никогда. Что же касается своих недавних хозяев, то Геббельс окончательно отрекся от них.

— Теперь я вижу вас насквозь, — заявил он Штрассерам на одном из собраний, — вы — революционеры на словах, пустые болтуны… Моя установка никогда не была такой… Не болтайте так много про идею и не воображайте, что вы одни носители этой идеи. Учитесь и имейте доверие. И верьте в победу этой идеи. Тогда с вашей стороны не будет уходом в Дамаск, если мы сплотимся вокруг ее творца, вокруг вождя; тогда мы поклонимся ему не из византийского раболепия, а как наши предки, сохранявшие гордое достоинство перед престолом, мы преклонимся перед ним с чувством уверенности, что он больше каждого из нас, что и он лишь орудие в руках божественной воли, которая творит историю!

Подобные панегирики не оставили равнодушным «орудие божественной воли», Гитлер приблизил к себе «сохранившего гордое достоинство перед престолом», и 26 октября 1926 года Геббельс стал гауляйтером Берлина. Он приобрел власть над «господами с севера», которой намеревался распорядиться должным образом и через месяц после своего назначения заявил о «завоевании Берлина».

В июле 1927 года Геббельс начал издавать в Берлине ежедневную газету «Дер Ангриф», а затем арестовал все счета штрассеровской «Арбайтсблатт» и отдал приказ избивать их сторонников. Братья Штрассер неоднократно жаловались Гитлеру на произвол его гауляйтера, но ничего из этого не вышло. «Ваша газета, — ответил Гитлер, — несомненно, официальный печатный орган партии в Берлине, но я не могу запретить Геббельсу издавать свою собственную частную газету».

Поведение Гитлера понятно, не совсем понятна реакция самих Штрассеров на происходящее. Неужели они не понимали, что уже никто в партии не мог действовать на свой страх и риск, что своей самостоятельностью они только мешали Гитлеру и что Геббельс проводил его политику? Если это было так, то зря они полезли в политику.

Тем временем чувствовавший полную поддержку Гитлера Геббельс организовал против Штрассеров самую настоящую партизанскую войну, которую Отто назвал «террором в миниатюре». «Один за другим, — писал он, — наши товарищи испытывали на себе все прелести недовольства нового гауляйтера. Штурмовики выслеживали наших людей и под видом хулиганов избивали их. Они даже совершили несколько безуспешных попыток схватить меня. Когда же мы требовали объяснений по поводу этих таинственных нападений, то получали неизменный ответ: «Это коммунисты преследуют вас. Воспользуйтесь бойцами СА для защиты». Другими словами, «примите в наши ряды шпионов, и мы оставим вас в покое».

У Отто Штрассера состоялся разговор с самим Гитлером. «В тот день, — вспоминал он, — я в одиночестве разрабатывал макет нашей газеты, когда в комнату, не постучавшись, стремительно ворвался Гитлер. Я даже не знал, что он в Берлине. Не здороваясь, он уселся за стол Грегора и выпалил мне прямо в лицо:

— Это не может дальше продолжаться!

— Что не может продолжаться, господин Гитлер?

— Твои непрерывные ссоры с моими людьми. В прошлом году это был Штрайхер, потом Розенберг, а сейчас — Геббельс. Мне это надоело.

— Между этими событиями нет никакой связи, господин Гитлер. Юлиус Штрайхер — грязная свинья. На нюрнбергском съезде он замучил меня рассказами о сексуальных извращениях евреев, называя свои рассказы «деликатесным аперитивом». Я сказал ему, что меня тошнит от его газеты и что я люблю литературу, а не порнографию. Если принять во внимание предмет нашей принципиальной ссоры, то сам ее факт не должен ни шокировать, ни удивлять вас.

— А Розенберг? — спросил Гитлер, приведенный в замешательство словом «порнография». — Что ты имеешь против него?

— Он язычник, господин Гитлер.

Адольф вскочил и заходил по комнате.

— Идеология Розенберга — неотъемлемая часть национал-социализма, — торжественно заявил он.

— Я думал, что вы хотите помириться с Римом.

— В данный момент христианство является одним из пунктов моей программы. Но мы должны смотреть вперед. Розенберг — провидец и пророк. Его теории являются выражением германской души. Настоящий немец не может осуждать их.

Я не ответил, но внимательно посмотрел на него. Я был совершенно ошеломлен его двуличием.

— Давайте перейдем к делу. Я говорю о ваших отношениях с Геббельсом. Я повторяю снова, это не может продолжаться.

— Несомненно. Но вы должны сказать об этом Геббельсу. Он приехал сюда после меня и начал выпуск своей газеты позже. Все права принадлежат мне.

Гитлер снисходительно улыбнулся.

— Это вопрос не права, а силы. Что ты сможешь сделать, если десять штурмовиков Геббельса ворвутся в твой офис?

Я медленно вытащил из ящика стола большой револьвер и положил его перед собой.

— У меня в обойме восемь патронов. Так что восемью штурмовиками станет меньше.

Гитлер остолбенел.

— Я знаю, ты достаточно ненормальный, чтобы стрелять, — прорычал он. — Я знаю, что ты без колебаний будешь защищать себя. Но все равно ты не сможешь стрелять в моих штурмовиков.

— Ваших или гауляйтера Геббельса? Если они ваши, то я бы советовал вам не посылать их сюда. А если это люди Геббельса, то в вашей власти остановить их. Что касается меня, то я буду стрелять в каждого, кто нападет на меня. И мне плевать на их униформу. Коричневые рубашки меня не пугают.

— Отто, — сказал Гитлер печальным голосом, первый и последний раз назвав меня моим христианским именем, — будь благоразумен. Обдумай все, хотя бы ради брата.

Он взял меня за руки. Я остался равнодушным к его глазам, наполненным слезами, к дрожащему от волнения голосу. Это заранее обдуманное представление не могло иметь у меня успеха.

— Подумайте и вы, господин Гитлер. Я буду продолжать свое дело.

К тому моменту, когда он ушел, я уже решил открыто бороться с его лицемерием; короче говоря, либо я одержу победу, либо порву с ним».

И все же Гитлеру пришлось держать в узде не только Штрассеров, но и самого Геббельса, который постоянно искал стычек со сторонниками Штрассеров на улицах.

— Кто с помощью террора и грубых наскоков проводит свое миросозерцание против всех внешних сил, — заявил он, — тот будет рано или поздно иметь в своих руках власть и, следовательно, будет иметь право свергнуть существующее государство!

Это были уже не шутки, и «право свергнуть существующее государство» могло дорого обойтись Гитлеру. Ему с большим трудом удалось наладить отношения с баварским правительством, которое сняло запрет на его выступления в Баварии. В свою очередь он через лидера своей фракции в баварском ландтаге заверил министра внутренних дел в том, «что партия не преследует никаких противозаконных целей и не будет также применять никаких противозаконных средств для достижения своих целей». Ну и, конечно, в какой уже раз торжественно пообещал властям, что его штурмовые отряды не будут нарушать закон, разыгрывать из себя военных и присваивать полицейские функции.

Удивительно, но баварские власти снова пошли на соглашательство с Гитлером, положившись на его «честное» слово, цену которому они, надо полагать, хорошо знали. Конечно, Гитлер дал его, он сделал бы все что угодно, лишь бы только получить право снова выступать публично. Надо отдать ему должное, на этот раз он не собирался нарушать его. Но отнюдь не из чувства собственного достоинства. За окном стояли совсем другие времена, и нарушить данное слово было себе дороже.

Получив разрешение на проведение массовых митингов в Баварии, Гитлер провел несколько закрытых собраний в Берлине и мечтал о том дне, когда ему дадут разрешение на публичные выступления в Пруссии. И вот теперь после нескольких кровопролитных схваток штурмовиков Геббельса со сторонниками Штрассеров берлинская полиция в мае 1927 года запретила Национал-социалистическую партию в Берлине. Гитлеру не оставалось ничего другого, как осадить зарвавшегося гауляйтера, необдуманные выступления которого грозили не только сорвать задуманное, но и привести к непредсказуемым последствиям. Он понимал, что таким образом развязывает руки Штрассерам, но… приходилось выбирать между Штрассерами и начинавшим косо посматривать на него прусским правительством…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.