Глава 12 Связисты

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 12

Связисты

Как-то в статье одного известного военного историка прочитал, что самые губительные катастрофические последствия для советских войск имело отсутствие хорошей радиосвязи. Что ж, спорить с этим трудно, да и незачем. Лето 1941 года — трагическая иллюстрация этого тезиса. Связь между подразделениями осуществлялась посредством «делегатов», то есть связных. Пока боец или офицер связи добежит до НП соседней дивизии…Да если он вообще добежит… Пример потери управления и последующей катастрофы — вяземское окружение 1941 года. Штурмовые группы прорыва зачастую бросались на населенные пункты, занятые своими же войсками, и бились с ними по нескольку часов, пока не выяснялось, что схватились с соседним полком. Не раз слышал от пехотинцев: вот, мол, подошли мы и начали занимать рубеж, окапываться, а связисты уже побежали… Даже стрелкам было в этих обстоятельствах легче. Залегли и начали окапываться. С каждым комом отрытой и выброшенной на бруствер земли шансов выжить становилось больше.

А связисты побежали… Им некогда окапываться. Они должны наладить связь: НП дивизии — со всеми тремя НП стрелковых полков и приданных подразделений: артиллерии, гвардейских минометов, танковых частей и т. д. НП стрелкового полка — с батальонами, пулеметной ротой, минометной ротой. Комбатам нужна связь с командирами рот. И все это должны обеспечить связисты. Радиосвязь в РККА была развита, особенно в начале войны, слабо. Достаточно сказать, что раций не было на танках, на самолетах. Вслепую вела огонь артиллерия. Когда же связисты налаживали устойчивую и надежную связь, у командиров появлялась возможность видеть бой во всех его проявлениях, своевременно реагировать на любую опасность, парировать удары или запрашивать помощи у соседей или в вышестоящих штабах, атаковать тогда и в те места, где противник был особенно слаб. Связь делала более мощными и концентрированными атаки. Связь делала оборону неприступной. Связь помогала окруженным. История Великой Отечественной войны сохранила эпизод гибели в окружении под Вязьмой в апреле 1942 года генерал-лейтенанта М.Г. Ефремова. Его штабная группа начала плутать по лесам, потеряв направление на выход, именно тогда, когда была утрачена связь.

В этой главе собраны воспоминания связистов — тружеников великой войны.

— В день, когда мы должны были сдавать последний выпускной экзамен в школе, нам, десятиклассникам, пришли повестки в военкомат. Тогда, чтобы мы получили аттестаты, было решено перенести последний экзамен на вечер. Мы сдали его, и тем же вечером, после 21 часа, уехали в военкомат.

Первое военное лето. Дальние подступы к Москве. Такая неразбериха, господи боже мой…

Меня зачислили во взвод связи 51-й отдельной стрелковой бригады. Командиром нашего батальона был капитан Каравай, а комиссаром — старший политрук Круглов.

Отступали. Шли ночами. Днем отсиживались в лесах, под деревьями, чтобы не попасть под бомбежку и обстрел немецкой авиации.

И вот нашу дивизию, как наиболее боеспособную, бросили в контрнаступление. Одну деревню прошли, другую. Немец отходил. И почему они боя не принимали, я не знаю. Видать, невыгодно им было за те деревни цепляться. А уже деревни жег вовсю. Одни печи, бывало, рядами стоят. У печек старухи и дети копошатся. Глядя на них, помню, в горле все стынет. Мои-то тоже в оккупации остались. Как там мать? Как сестры? Отец тоже на фронте. И вот зашли в одну деревню. Деревня целая. Прошли ее уже больше чем наполовину, и вдруг нас встретил сильный пулеметный огонь. Боевое охранение они наше пропустили тихо. Пришлось отойти. А как отходили…

Перебегали от дома к дому, от сарая к сараю, у заборов и отстреливались. Тут и я впервые по-настоящему стрелял по врагу. У меня была винтовка. Лихорадочно, почти ничего толком не соображая, передергивал затвор и палил в ту сторону. Куда палил? Так расстрелял обойму. Зарядил другую. И тут начал прицеливаться. Стал приглядываться вперед, высматривать врага. Ага, вон перебежал и залег, копошится, видать, тоже винтовку к стрельбе налаживает. Надо вперед выстрелить. Прицелился — бах! Немец зашевелился еще сильнее, отполз, откатился. Опытный. Знает, как от пули уходить. Понял, что на мушку попал. Так расстрелял я и вторую обойму. Не знаю, попал в кого, нет. Но стрелял уже осмысленно, без страха.

Из того периода запомнился мне еще один эпизод. Я дежурил у телефона в штабе батальона. Деревня, которую мы занимали, находилась недалеко от леса. Кругом гремело. Снаряды и мины летели со всех сторон и во все стороны одновременно. Бой шел кругом. И вот у нас прервалась связь с пулеметной ротой. Меня послали отыскать и устранить повреждение. Я взял винтовку, противогаз, запасную катушку с кабелем и пошел вдоль нитки. Иду. Редкий лесочек. Пули посвистывают. Но понятно, что шальные, не в меня стреляют. И то хорошо. Дошел до сарая. Впереди дома, где находилась пульрота. В сарае расположилось ее охранение. Порыва линии я нигде не обнаружил. Пошел дальше, к домам. А навстречу уже бегут. Некоторые на лошадях скачут. Я хотел повернуть обратно, к штабу батальона, но и с той стороны, смотрю, тоже скачет несколько всадников, кричат, что немцы уже перерезали дорогу и туда уже не пройти. И тут нас догоняет бричка. В бричке какие-то командиры из штаба бригады. Спрашиваю их: что же мне делать? «Держитесь за нами!» Ко мне подбежали еще двое наших. Легко сказать: держитесь… А как за ними держаться? Они на бричке, а мы — пешие. Они стеганули лошадей, помчались, доехали до леса. А там уже автоматная стрельба. Куда бежать?

Подбежали еще несколько наших. Все перепуганные. Кому охота в плен? Добрались до деревни. Подошли к штабу бригады. Там тоже суматоха, сборы. Готовятся уходить. Какой-то начальник накричал на нас, что мы тут, возле штаба, столпились. А мы чего столпились? Приказа ждем! Нам хоть бы тогда места для окопов указали и задачу поставили: немец, мол, пойдет отсюда, вести огонь, не пускать туда-то. А он вместо этого вызвал охрану, арестовал нас и с каким-то сопровождающим отправил в штаб батальона.

Вот мы идем назад. Конвоир наши винтовки тащит. Весь согнулся, вспотел. Говорит, когда уже за деревню зашли и нас оттуда стало не видать: «Ребята, разбирайте свои винтовки. Я больше не могу». Пришли. Комбату доложили. Комбат нам сразу дело нашел — поставил штаб охранять. Ожидали прорыва немцев. Но они не прорвались.

— На войну я ушел в декабре 1941 года. Мне еще и восемнадцати не исполнилось.

Формировались в Краснодаре. Отдельный батальон связи.

Ходили вначале кто в чем. Кто в шубе, кто в пальто, кто в телогрейке. Одежду для батальона наши тыловики собирали у населения. Кто что даст.

В начале 1942 года наш отдельный батальон связи высадили под Новороссийском. Нас было 1200 человек.

Шли строем по разбитой Керчи. Переговаривались между собой: ну, мол, мы им, фрицам, сейчас дадим! А 22 апреля немец как налетел на нас… Больше 100 самолетов в тот день бомбили Керчь. Командира роты убило, многих моих друзей.

Помню, когда началась бомбежка, я побежал вдоль здания, где размещались наши казармы. Бомба попала прямо в пекарню, которая находилась через дорогу от наших казарм. Тесто раскидало по дороге, по тротуарам. Гляжу, двое лежат. Один кричит: «Помогите! Помогите!» Я к нему подбежал. Вытащил из-под обломков. Смотрю, а ног у него нет.

Самолеты сбросили бомбы и ушли.

Подъехали санитары, начали забирать раненых.

Батальон стал выбираться из-под обломков. Кто насмерть перепугался, кто смеется. Первая бомбежка. Для некоторых — последняя.

— Получил я от матери письмо. Пишет: дорогой сыночек Вася, прислал письмо отец. Он находится в городе Гусь-Хрустальный под Владимиром. Туда он спровадил колхозный табун. Но назад его не отпускают. А я болею.

И легла мне эта весть камнем на душу. Идет так однажды мимо майор из политотдела дивизии, мы его все знали, часто перед боем к нам приходил, душевный был человек. «Ну что пригорюнился, сержант?» — спрашивает.

Я ему: так, мол, и так. Он выслушал меня, записал фамилию отца и пообещал помочь. Честно говоря, я в его помощь не особо верил: мы под Ульяновом, а отец где-то в Гусь-Хрустальном. Как мне поможет майор отца домой вернуть?

Полк наш идет и идет дальше. Днем — опушками леса, чтобы немецкие самолеты не налетели. А ночью — по дорогам. Куда идем, знают одни командиры. В батальонах осталось по роте, в ротах — по взводу бойцов.

Вышли на какой-то большак. Остановились. Приказ: наладить связь. Я начал разматывать катушки. Смотрю, по дороге идет старик, древний-древний. Рубаха белая, холщовая, по ветру полощется. Нищенская сума через плечо. «Куда, дедушка, путь держишь?» — спрашиваю. «К Утешеву, сынок», — отвечает. Ответил и остановился, в глаза мне заглянул.

Я как услышал название знакомой деревни, так и онемел. Утешево — это же три километра от моей родины! Вон куда, думаю, мы притопали! Немного погодя спросил: «А далеко ли до Утешева?» — «А кто же ее мерил, сынок, эту дорогу? Мабуть, пятнадцать верст, а мабуть, все двадцать будет». — «А Фенинку знаешь? Фенинка, деревенька небольшая, совсем недалеко от Утешева!..» — «Знаю. Это мой обход». — «Дедушка, милый, это ж моя родная деревня! Мать у меня там живет. У матери корова есть. Я вот тебе сейчас записку напишу. Ты обязательно сходи в Фенинку, разыщи мою маму и передай ей эту записку. Она тебя обязательно накормит, молоком напоит». — «Передам. Чего ж не передать матери весточку от сына? Обязательно передам, солдат».

Понял я тогда, что находимся мы на большаке Калуга — Мосальск, и написал матери, где именно находимся и что, может быть, придется мимо родной деревни проходить, так что, может, и повидаемся. И приписал, чтобы накормила старика.

Наступила ночь. Не спится — душа горит. Задремал немного: мать перед глазами встала, что-то говорит мне, говорит, говорит, а я ничего понять не могу. Вроде как что-то об отце…

Вдруг — тревога. Построились, заслушали приказ: выступить по направлению к Сухиничам. Сердце мое колыхнулось: это ж совсем в другую сторону от моей деревни. Иду я в пыли, среди своих товарищей, сон свой вспоминаю и думаю: ну вот, мама, и повидались мы с тобой…

Сухиничи все разбиты. Вокзал в руинах. Долго в городе не задержались. Снова выступили. Шли долго. Вышли к деревне. Деревня большая. Людей нет ни души. Тишина. Ни курицы, ни кошки. Только ветер в застрехах гудит. Деревня стоит на двух холмах. Внизу ручеек. Деревня эта называется Холмищами. Миновали мы эту деревню и расположились в лесу.

Хорошо мне запомнилась та местность. За лесом протекала речка, за речкой поле ржаное, так, помню, горбом к горизонту и восходит. Вдали церковка виднеется. Вырыли блиндаж, накатали настил. Ждем дальнейших указаний.

И вот когда мы однажды собрались идти на кухню, к нашей землянке подошел обозник с длинной, до пояса, бородой. Оказалось, что это мой дядя Василий Евгеньевич! Вот было радости! В тот же день к вечеру получил я весточку от отца — письмо. Писал он уже из дому. Значит, не обманул меня майор из политотдела дивизии. Отец писал, что все хорошо, что добрался до дому благополучно.

Вскоре пришло письмо и от матери. «Сынок, — писала она, — приходил какой-то старичок нищий, передал от тебя записку. Я его накормила, напоила. Собрала тебе мешок сухарей. Сухари те вся деревня мне несла, когда люди узнали про твою записку. Пошла туда, в то место, которое ты в записочке означил, но там тебя нигде не нашла. Солдаты там были уже другие. Спросила я их, где же мне тебя, сыночек, найти. Они ответили: война, мол, мать, велика, где-нибудь воюет, может, рядом где, а может, и далеко уже… И тогда я развязала мешок с сухарями, которые мне для тебя, Васенька, вся Фенинка собирала, и все раздала им. Пусть, думаю, берут, пусть поедят вволюшку, сил поболе будет. Может, думаю, и моего сыночка какая-нибудь мать покормит вот так же…»

На войне, на долгих ее дорогах, часто нам навстречу выходили женщины. Старые и молодые. Выбегали девочки и совали в руки хлеб. Когда я брал этот хлеб, сердце мое запекалось болью. И всегда я испытывал огромную благодарность тем женщинам и вспоминал о матери.

— Был у меня немецкий автомат. Трофей. Модно тогда было щеголять немецким оружием. А достался мне тот автомат вот как…

Стояли мы тогда уже подо Ржевом. Из-под Сухиничей нас перебросили севернее. Полк пополнили — и туда.

Какое-то время, как всегда, стояли во втором эшелоне. Потом перебросили в первый. И сразу — на Вазузу, на тот берег. Переправились, помню, ночью. Батальон углубился в лес. Мы, связисты, разматываем катушки. За лесом показалось поле, за ним какая-то деревенька. Остановились. Новый приказ: окопаться в полный профиль на случай танковой атаки.

Танковая атака — дело серьезное. Начали спешно закапываться в землю. И усталости не чувствовали.

Пока было непонятно, где немцы. Из деревни они ушли сразу, как только увидели нашу колонну. Побросали все, даже кухню свою забыли. И вдруг по цепи: «Тихо сняться и уходить». Еще не рассвело. Возвращались по проводу. К утру вышли на опушку, подзаправились трофейными галетами и консервами. Уснули как убитые.

Утром наладили связь. Немцы из минометов постреливают. Время от времени бомбят переправу через Вазузу. Ни боеприпасов нам, на этот берег, ни продовольствия почти не поступало: так основательно немцы опекали переправу.

Выставили мы боевое охранение — отделение пехоты. Наш командир взвода и один связист ушли с боевым охранением к опушке леса. Время от времени я выходил с ними на связь и тут же докладывал начальству: все спокойно. И вдруг утром, чуть только рассвело, пропала связь с группой боевого охранения. Беру автомат и иду по нитке.

Иду через лесок. Вскоре обрыв нашел. Видимо, думаю, осколком перебило. Быстро зачистил, соединил. Только пошел назад, прямо над головой — автоматная очередь. Я залег, лежу. Тишина. А может, думаю, случайная очередь? Приподнялся, стал оглядываться, и тут пули ударили у самых ног. А когда я падал, успел приметить впереди неглубокую впадинку. Вроде как старая воронка. Пополз к ней. Тот, кто держал меня на мушке, сразу понял мой маневр и открыл частую стрельбу короткими очередями. Пули буквально из-под рук и ног вырывали землю, но — удивительное дело! — ни одна из них меня даже не задела. Видимо, стрелок был так себе. Однако пролежал я под его присмотром долго. Ладно, лежу. А у нас, у связистов, правило было такое: если связь нарушена, на повреждение должны выходить с обеих сторон. Гляжу, с той стороны бежит Григорьев, связист наш из боевого охранения. Я уже хотел было окликнуть его, но тут, боковым зрением, увидел, как в перелеске справа кто-то перебежал и тут же оттуда послышалось: «Хенде хох!» Я сразу и секанул туда очередью, так половину диска и выпустил. Григорьев, гляжу, тоже залег, только одна винтовка его с примкнутым штыком виднеется. Вылезает из кустов немец с поднятыми руками. Я не успел встать, а Григорьев его уже в живот штыком тычет. «Погоди, Григорьев! — кричу. — Надо его в штаб доставить».

Привели, а ротный нас и спрашивает: «А где же его оружие?» — «Не было, — отвечаем, — при нем оружия. Вот, одна граната была». Ротный недоверчиво посмотрел на нас. Будто мы его в нужнике поймали, этого немца… А сами думаем: а ведь и не заглянули в кусты, не поискали около. Заспешили со своим трофеем в штаб. Автомат-то немец где-то там бросил.

Отпустил нас ротный. Я тогда Григорьеву и говорю: «Будешь возвращаться, посмотри в кустах, поищи автомат. В меня-то он из автомата пулял. Так что он где-то там лежит».

Вечером встречаемся. Снимает с плеча немецкий автомат с полным рожком и протягивает мне: «На, — говорит. — Это твой. А другой у меня взводный отнял. Увидел два, дай, говорит, один». — «Как два?» — «Так. Там, в кустах, немец убитый валялся. С автоматом. Ты его, видимо, очередью уложил».

— Однажды ночью лежим в траншее. Немцы, слышно, что-то зашевелились. Начали резать из пулеметов по нашим брустверам. Ага, надо готовиться… Ждем атаки. И тут пошел дождь. Такой ливень, что через несколько минут на нас сухой нитки не осталось. И немцы сразу затихли. Один пулемет пострелял-пострелял еще и тоже прекратил. Видно, пулеметчик тоже вымок весь, сушиться пошел.

Командир роты нам и говорит: «Отдыхайте оба. Я сам возле аппарата подежурю. Видно, не пойдут они сегодня».

Легли. И вдруг я проснулся оттого, что стал захлебываться в воде. Палатка, которую мы натянули над окопом, наполнилась водой, не выдержала, и вся собравшаяся в ней вода разом вылилась на нас. Барахтаемся, ругаемся. Ладно. Стали воду отчерпывать. Касками, котелками. Мы ее за бруствер, а она — назад.

Чувствую я, что меня трясет, и такое какое-то безразличие напало, что лечь бы сейчас, думаю, на дно траншеи, и пускай хоть водой заливает, хоть землей засыпет… Ротный это заметил, подозвал, потрогал лоб и говорит: «Да у тебя жар, Антипов! Давай-ка в санчасть».

Из нашей санчасти меня направили в полковую. А она — за Вазузой.

По дороге мне встретился еще один солдат. Он тоже шел к переправе. Он был ранен в ногу и в руку. Никто его не сопровождал. Дошли мы до берега. Как раз лодка причалила. Лодочник кричит нам: «Давай, братцы, скорее грузитесь, пока самолетов нет!»

Переправились. До санчасти с километр, а преодолели мы его часа за три, не меньше. То я солдата поддерживал, то он меня. «Тебя что, — говорит он мне, — контузило?» — «Нет, — отвечаю, — видимо, просто простудился». — «Врешь, контузило. Вон у тебя все лицо перекосило. Так бывает во время контузии».

Схватился я, трогаю свое лицо и чувствую, что и правда, что-то с лицом у меня не то, не узнаю я своего лица на ощупь.

В госпитале я провалялся целый месяц.

После лечения направили в лейтенантскую школу по подготовке техников радиодела. Войска переводили на беспроволочную радиосвязь, нужны были специалисты.

— После окончания лейтенантской школы меня зачислили в 686-й артполк 415-й стрелковой дивизии.

В январе полк вышел к железной дороге Ржев — Сычевка. Нужно было перерезать ее, оседлать большак. А в марте я повстречал своего бывшего однополчанина, с кем воевал под Зайцевой горой и под Сухиничами. Так получилось, что наш 686-й артполк должен был огнем поддерживать батальоны 336-го стрелкового полка. Начиналось наступление на Вязьму.

Бегу на передний край с командиром взвода управления. Траншея неглубокая. Снайпер бьет, так с бруствера снег и срезает. Связь наладили. За ночь аккумулятор у рации сел, и я пошел за новым. Вот тут-то и повстречал я батальонного писаря. Долго поговорить не пришлось. С высотки начал бить немецкий пулемет.

«Как там наши?» — спросил я у писаря. «А из наших никого уже и не осталось. Один Заика цел да я вот. Остальных… Кого убило, кто в госпитале».

Пополз я дальше. Немцы стрельбу усилили. Мне из траншеи кричат: скорее, мол, ползи, а то сейчас из миномета бить начнет. Перевалился я в траншею, лежу. Немцы стреляют из пулеметов. Пули над траншеей веером разлетаются. Слышно даже, как они там, на высотке, кричат и топочут.

На следующий день сделали артподготовку — и вперед! Командир взвода управления мне говорит: «Давай, Антипов, рацию на плечо — и с пехотой вперед!» Что ж, с пехотой так с пехотой, мне к пехоте не привыкать, сам из пехоты.

Немцы не особо цеплялись за свои позиции. Мы легко сбивали их. Крупных боев до самой Вязьмы не было. Остановимся, постреляем — и вперед!

Подошли к Вязьме. Город горит. Ни одного дома, ни одного жителя. Запомнилось вот что: возле железнодорожной станции огромные кучи угля горят красно-черным огнем, и дым далеко стелется по окрестностям.

После взятия Вязьмы наш артполк погрузили в эшелон и ночами транспортировали на юго-восток. Однажды утром я вылез из теплушки на станции Кошняки. В Кошняках стоял всего один дом. Стоял тот дом рядом с железной дорогой. А кругом — много стогов сена.

Следующей ночью мы были уже в Калуге. Но и там долго не задержались. Наш эшелон направлялся под Белев. Так мы к лету оказались на правом крыле Орловско-Курской дуги.

— Лето сорок третьего было жарким.

Наш 686-й артполк двигался по направлению к Болхову.

Впервые я здесь увидел наши самоходные артиллерийские установки. Танк не танк, пушка не пушка… А маневрирует и стреляет ловко.

На подступах к Болхову целиком погиб наш взвод управления.

Полк вошел в какую-то деревню. Немцев оттуда только что выбили. Мы с радистом Барковым пошли разыскивать свой взвод.

Ребята, оказывается, расположились в ровике под огромной ракитой. Ровик тот остался от немцев. Видимо, в нем стояла машина или тягач. Поговорили мы с командиром взвода и пошли вниз, к речке. Хотелось пить. Да и умыться надо было после пыльной дороги. Пот, жара. И только мы гимнастерки расстегнули, на горке ухнуло, листья с ракит посыпались. Побежали мы к ребятам нашим. А там такое месиво, что и глядеть страшно. Кто убит наповал, кто тяжело ранен, кто в агонии бьется, стонет. В бою таких потерь не несли. Вызвали мы с Барковым по рации санинструктора и начали перевязывать тех, кто еще подавал признаки жизни.

Наши батареи начали бить по ржаному полю, откуда прилетел фугас. Рожь загорелась. Немцы ответили. Тогда наши развернули еще несколько орудий. Немцы ударили из минометов. Я только запомнил, как ухнули первые мины. Мы с Барковым побежали в лощину. Земля подо мной вдруг вздыбилась, в лицо и в грудь ударило горячим.

Опрокинуло, куда-то поволокло. Я вскочил и побежал дальше. Так и не понял, что это было: то ли мина под ногами взорвалась, то ли я в свежую воронку упал. А может, то и другое сразу. Но остался я невредимым.

Пехота пошла прочесывать ржаное поле. И тут, во ржи, поймали двоих власовцев. Одеты они были в немецкую форму, но нашивки имели особые. Ох, как их гнали ребята, как волокли! Прикладами! Воспитками! И штыками в задницу подкалывали! Никто их не пожалел. И командиры молчали. С пленными немцами в сорок третьем такого уже не позволяли. Не знаю, довели они их до штаба или нет.

Перед Болховом полк остановился. Начали закапывать орудия. Два дивизиона поставили на прямую наводку. Задача была ударить по окраине города, где закрепился противник, где работали его пулеметы и где должны были размещаться минометные батареи. Но снаряды полк имел только бронебойные. Ждали танковой атаки, к ней и готовились. А тылы наши отстали.

Заняли мы немецкую траншею. Закопали орудия. Поделили сухари: кухня тоже где-то отстала.

Налетели «Юнкерсы». Но не бомбили. Несколько раз заходили, но то ли не заметили наших орудий, то ли другую цель искали, а только ни одной бомбы не сбросили. Погодя разгрузились возле речки. Что они там бомбили, не знаю. Может, просто сбросили бомбы, чтобы назад гружеными не лететь, а может, кого-нибудь из наших на броду все же прихватили. Улетели. А искали они, видимо, нашу танковую бригаду. Танки были тщательно замаскированы под снопами ржи в поле.

Вскоре к нам в траншею приполз повар. Мы его в шутку звали Вассером. Пожилой дядька. Приволок термос со спиртом. «А где же суп?» — спросил его командир взвода. «Там, в поле остался», — сказал Вассер. Оказывается, напарника его убило. А термос с супом нес напарник.

Взводный разозлился. Спирт приказал вылить на землю. Помолчали мы, погоревали молча, но, что поделаешь, приказы командиров не обсуждают.

И тут во ржи объявилась немецкая самоходка. Она начала стрелять по нашим позициям. Высунется, ударит — и назад. Мы не успеваем ее засечь! Подвижная, маневренная, осторожная. Ударит и уйдет. То одно наше орудие кверху колесами, то другое.

Я включил рацию, настроился на их волну. Слышу, немцы совсем рядом переговариваются. Но обнаружить самоходку невозможно. Батареи начали бить вслепую. Но только хуже сделали: полностью обнаружили себя. Она, собака, нам девять орудий из двенадцати изуродовала. Два дивизиона — почти целиком! Это те, которые мы выкатили на прямую наводку.

Вскоре загудели под снопами наши танки. Видимо, получили приказ: вперед! Пошли мимо наших позиций к городу. И тут наблюдатели заметили, что на окраину города немцы срочно перебросили около тридцати грузовиков с пехотой. Мы за ними наблюдаем в бинокли: куда же они дальше поедут? А из штаба полка, как потом выяснилось, за немецкими грузовиками с пехотой тоже наблюдали. Машины вскоре скрылись за холмом. Прошло несколько минут — и вдруг немецкие цепи появились прямо перед позициями нашего артполка.

Самоходка все била и била. И зажгла один танк прямо возле крайнего орудия. Танкисты выскочили, вытащили пулемет, установили его в ячейке и начали стрелять по немецкой пехоте.

А те валят и валят густыми цепями. Волна за волной. Много, не меньше полка. Не бегут — идут. Не стреляют. Подошли совсем близко, видны даже пуговицы на мундирах.

Я связь со штабом полка наладил. Командир кричит им туда: «Давай огня по высоте! Быстрее!» — и выругался.

И вдруг впереди, где шли немецкие цепи, все загудело, затряслось. «Катюши» сыграли. И накрыли всю высоту. Один только снаряд не долетел, упал позади нашей траншеи. Мы все прижались к земле, потому что было такое ощущение, что снаряды реактивных установок накрыли и нас. Был произведен всего лишь один залп. По времени — это несколько секунд. Наступила тишина. Только слышно было, как трава и земля горели впереди. Ни крика, ни стона, ни единого движения на высоте, как будто там и не было ничего живого.

Вот так закончился тот бой.

Мы встали со дна траншеи, отряхнули с гимнастерок землю. И тут пошел проливной дождь. Промокла даже рация. Я попробовал включить ее — бьет.

Вечером за пушками пришли тягачи. Уволокли на ремонт и подбитые орудия.

Болхов был взят в тот же день.

Через несколько дней мне вручили первую боевую награду — медаль «За боевые заслуги».

Вскоре мы узнали, что освобожден Орел.

— Дивизия наша наступала. От Кирова к Снопоти, к Десне.

И тут меня снова ранило.

Штаб наш стоял в деревне Богачевке под Закрутым. Нужно было переносить его ближе к станции Бетлица. Поехали искать удобное место. Сели мы, несколько офицеров связи и штаба, в полуторку. Через Половитное едем на Дубровку. Где-то за Половитным нас остановили: «Куда?» — «Туда». — «Туда нельзя — немцы». Действительно, метрах в двухстах видна немецкая оборона.

Шофер стал разворачивать машину. Сдал назад и наехал на мину. Меня тяжело ранило. Немец услышал и стал бить из минометов. Меня ранило еще раз — осколком мины.

Только к вечеру нас подобрали. Привезли на аэродром и самолетом отправили в госпиталь.

— Героизма я нигде не проявил. Не пришлось. Обеспечивал связь штаба полка с подразделениями. Одна нитка — на НП дивизии. Три — на НП батальонов. И еще несколько. Бывало, весь луг перед землянкой в разноцветных проводах.

Но героизм наблюдал.

Был у меня во взводе связист Романов. Москвич. Бывало, возьмет катушку с проводом — и пошел. Немец бьет, снаряды вокруг ложатся, осколки свистят. Ребята в траншее — и то на дно присядут на всякий случай или под навес уйдут. А он идет с катушкой и даже головы не нагнет. Смелый был человек. Я ему, когда вернется: «Романов, что ж ты делаешь?» А он вопросительно посмотрит и только рукой махнет.

— Из пехоты меня после госпиталя и военного училища перевели в 686-й артполк. Осенью сорок третьего года из-под Вязьмы нас эшелоном, через Калугу, отправили под Белев. Вот тут я и потерял своего боевого товарища старшину Конькова.

Строили блиндаж. Мы с Коньковым пошли за бревном для накатника. Подняли бревно, несем. Я — впереди, он — сзади. Шли и изредка переговаривались. Выстрела я не слышал. Только почувствовал, что Коньков бросил бревно, и мне другим концом больно ударило по плечу. Я выругался. Что ты, думаю, бревно-то без предупреждения бросил? Оглянулся, а он весь в крови лежит. Когда бревном меня ударило, я сразу упал. Это меня и спасло. Вторая пуля просвистела над моей головой, и я понял: снайпер! Лег за бревно, прижал к земле голову. Больше немец не стрелял. Видимо, решил, что и в меня попал, и поменял свою позицию.

Немец, видимо, рассчитал так: сперва второго, а потом — меня, идущего впереди. Сперва Конькова, друга моего, потом меня… Правильно рассчитал: пока оглянусь, пока соображу, что произошло, он успеет перезарядить винтовку и взять меня в прицел.

Похоронили мы Конькова рядом с блиндажом.

Вот так, как в песне той: «Вот пуля пролетела, и товарищ мой упал…»

Данный текст является ознакомительным фрагментом.