«Смеется звонко, позвякивает шпорами, крутит усы»
«Смеется звонко, позвякивает шпорами, крутит усы»
Однако помимо упомянутых господ — умных, приятных в общении и добрых в деле, существовали и самые ординарные персоны, достаточно бесцветные в своей собственной жизни. При этом одни из них, живя незатейливой жизнью, старались как-то украсить ее. К примеру, принимали частенько гостей. Но даже и при великом радушии и прекрасном угощении мало что могли предложить им, кроме карточных игр да рассказанных историй из давних времен, когда они были слишком молоды и слишком ветрены, в чем теперь уже можно было сомневаться.
Другие же при своей бесцветности отличались еще и скупостью. Дома у себя старались никого не принимать. В округе, среди помещиков и крестьян слыли скрягами и не вызывали никакого к себе уважения. Но если же оказывались по необходимости на людях, требовали к собственной персоне повышенных знаков внимания. Доходило и до курьезов: так, находясь в общественных местах, громко и неплохо поставленным голосом провозглашали (причем совершенно незнакомым людям) свои чины и звания.
Хозяйство этих помещиков, хотя и велось не лучшим образом, все-таки давало какой-то доход, но о нововведениях не было и речи. Не хватало ни ума, ни размаха, ни культуры.
Сравнительно много в России было помещиков мятущихся, хватающихся за новые идеи землепользования. Однако каждодневного упорства им явно недоставало: все пускалось на самотек. Если в предреформенные годы и существовало немало добротных, хорошо организованных помещичьих хозяйств средней руки, то уже к концу XIX столетия большинство усадеб влачило жалкое существование. Но, что удивительно, бесшабашность ведения дел, подводящая к однодворству, а затем и к бедности помещика, совсем не уменьшала его амбиций. И быстро разрушающаяся барская экономия не меняла его отношение к жизни. Он по-прежнему оставался ершистым, щеголеватым и высокомерно-задиристым.
«…Сперва опишу вам отставного генерал-майора Вячеслава Илларионовича Хвалынского. Представьте себе человека высокого и когда-то стройного, теперь же несколько обрюзглого, но вовсе не дряхлого, даже не устарелого, человека в зрелом возрасте, в самой, как говорится, поре. Правда, некогда правильные и теперь еще приятные черты лица его немного изменились, щеки повисли, частые морщины лучеобразно расположились около глаз, иных зубов уже нет, как сказал Саади, по уверению Пушкина; русые волосы, по крайней мере все те, которые остались в целости, превратились в лиловые благодаря составу, купленному на Роменской конной ярмарке у жида, выдававшего себя за армянина; но Вячеслав Илларионович выступает бойко, смеется звонко, позвякивает шпорами, крутит усы, наконец называет себя старым кавалеристом, между тем как известно, что настоящие старики сами никогда не называют себя стариками. Носит он обыкновенно сюртук, застегнутый доверху, высокий галстух с накрахмаленными воротничками и панталоны серые с искрой, военного покроя; шляпу же надевает прямо на лоб, оставляя весь затылок наружи. Человек он очень добрый, но с понятиями и привычками довольно странными. Например: он никак не может обращаться с дворянами небогатыми или нечиновными, как с равными себе людьми. Разговаривая с ними, он обыкновенно глядит на них сбоку, сильно опираясь щекою в твердый и белый воротник, или вдруг возьмет да озарит их ясным и неподвижным взором, помолчит и двинет всею кожей под волосами на голове; даже слова иначе произносит и не говорит, например: "Благодарю, Павел Васильич", или: "Пожалуйте сюда, Михайло Иваныч", а: "Боллдарю, Палл Асилич", или: "Па-ажалте сюда, Михал Ваныч". С людьми же, стоящими на низших ступенях общества, он обходится еще страннее: вовсе на них не глядит, и прежде чем объяснит им свое желание, или отдаст приказ, несколько раз кряду, с озабоченным и мечтательным видом, повторит: "Как тебя зовут?.. как тебя зовут?", ударяя необыкновенно резко на первом слове "как", а остальные произнося очень быстро, что придает всей поговорке довольно близкое сходство с криком самца-перепела. Хлопотун он и жила страшный, а хозяин плохой: взял к себе в управители отставного вахмистра, малоросса, необыкновенно глупого человека… В карты играть он любит, но только с людьми звания низшего; они-то ему: «Ваше превосходительство», а он-то их пушит и распекает, сколько душе его угодно. Когда ж ему случится играть с губернатором или с каким-нибудь чиновным лицом — удивительная происходит в нем перемена: и улыбается-то он, и головой кивает, и в глаза-то им глядит — медом так от него и несет… Даже проигрывает и не жалуется. Читает Вячеслав Илларионыч мало, при чтении беспрестанно поводит усами и бровями, сперва усами, потом бровями, словно волну снизу вверх по лицу пускает… На выборах играет он роль довольно значительную, но от почетного звания предводителя по скупости отказывается. "Господа, — говорит он обыкновенно приступающим к нему дворянам, и говорит голосом, исполненным покровительства и самостоятельности, — много благодарен за честь; но я решился посвятить свой досуг уединению". И, сказавши эти слова, поведет головой несколько раз направо и налево, а потом с достоинством наляжет подбородком и щеками на галстух,.. и сам генерал Хвалынский о своем служебном поприще не любит говорить, что вообще довольно странно; на войне он тоже, кажется, не бывал. Живет генерал Хвалынский в небольшом домике, один; супружеского счастья он в своей жизни не испытал; и потому до сих пор еще считается женихом, и даже выгодным женихом… На разъездах, переправах и в других тому подобных местах люди Вячеслава Илларионыча не шумят и не кричат; напротив, раздвигая народ или вызывая карету, говорят приятным горловым баритоном: "Позвольте, позвольте, дайте генералу Хвалынскому пройти", или: "Генерала Хвалынского экипаж…" Экипаж, правда, у Хвалынского формы довольно странной; на лакеях ливрея довольно потертая (о том, что она серая с красными выпушками, кажется, едва ли нужно упоминать); лошади тоже довольно пожили и послужили на своем веку; но на щегольство Вячеслав Илларионыч притязаний не имеет и не считает даже званию своему приличным пускать пыль в глаза… Дома он у себя никого не принимает и живет, как слышно, скрягой…» (Тургенев И. С. Два помещика).