Соборность и русское гражданское общество

Соборность и русское гражданское общество

Направление мысли, связанное с соединением двух идей, консервативной и социалистической, имеет серьёзную историю.

В России всегда были социал-консервативные лидеры и партии, и это не только умеренная часть эсеров. Сам принцип был озвучен, например, устами протоиерея Валентина Свенцицкого. В 1912 году в статье «Христиане и предстоящие выборы» он писал о том, что на выборах в Думу следует голосовать за «кандидатов левых партий» (эсеров), поскольку только они способны «разъяснить народу, где его враги».

Известный, можно сказать, титульный консерватор Константин Леонтьев помышлял даже о монархическом социализме. В 1880?е он писал: «Иногда я предчувствую, что русский царь станет во главе социалистического движения и организует его так, как Константин способствовал организации христианства…», (Александров А. Памяти К. Н. Леонтьева. Письма Леонтьева К. Н. Анатолию Александрову. Сергиев Посад, 1915. С. 94.).

Но самые истоки социал-консерватизма, конечно, следует искать у славянофилов с их пониманием соборности. А. Хомяков с единомышленниками частично вывели это церковное понятие из прежнего контекста и перенесли на общество в целом, подразумевая особый (семейно-общинный) тип связи между его членами. Славянофилы трактовали соборность как общинный идеал, связывая его с идеалом коллективного спасения, характерным для русского православия.

По мере развития русской философии у понятия «соборность» появлялись синонимы. Например, Н. Трубецкой называл принцип соборности «метафизическим социализмом», С. Франк – «философией Мы». А Георгий Флоровский даже в «увлечении коммуной» видел «подсознательную жажду соборности». Николай Бердяев сравнивал соборность как всеобщее спасение с «жестоким», по его мнению, учением Фомы Аквинского о том, что своим блаженством праведники в раю обязаны муками грешников в преисподней.

Но это уже этапы развития идеи. Главный её смысл состоял как бы в сближении крестьянской общины с общиной церковной через посредство идеи «коллективного спасения».

Однако на самом деле проблема стояла гораздо шире и заключалась в создании нового общественного договора, который объединил бы все части российского общества под началом – нет, не религии, – но православных нравственных ценностей.

Постулатами самоопределения крестьянского «мiра» были в первую очередь справедливое владение землёй и взаимопомощь. Конечно, взгляды тех, кто был носителем этих постулатов, то есть крестьян, могли не вполне соответствовать «правильному» церковному православию. Но путь социального строительства, намеченный К. Аксаковым и А. Хомяковым, как раз и заключался в том, чтобы эти начала постепенно сблизились. Именно здесь находилась точка роста русского гражданского общества. К сожалению, его вызревание столкнулось с политическими трудностями: как с прямым противодействием (обезземеливание крестьян, искусственное разрушение крестьянской общины, всевластие «хлебной олигархии»), так и с революцией, обернувшейся новым закрепощением. Исторические катаклизмы ударили по крестьянской общине раньше, чем она смогла им противостоять.

Так очередное прерывание традиции и переписывание национальной идентичности в XX веке во многом свели на нет усилия строителей русского гражданского общества.

Понятия «соборность», «община», «коллективное спасение» нельзя сужать до границ крестьянского вопроса и узко-церковной проблематики.

Принципы крестьянской общины и церковная соборность оказывали влияние на всю русскую жизнь – это легко проследить по архивным документам и произведениям русских классиков (Н. Лескова, Ф. Достоевского, Л. Толстого, В. Розанова и др.). Есть немало свидетельств этого влияния. Неслучайно любое социально значимое событие в крестьянской России воспринималось в религиозно-аскетическом смысле.

Революционерка Вера Фигнер писала, например, что даже хождение в народ «люди из народа» понимали вполне однозначно: они полагали, что мотивом действий народников является спасение души (Фигнер В. Запечатленный труд. М., 1964. Т. 1. С. 125). Многие усматривали религиозный смысл в попытках освободить крестьян. Даже Емельян Пугачёв, призывая крестьян в своё войско, обещал «пожаловать землёй, крестом и бородою», то есть кроме земли вернуть старую, истинную веру. Как бы мы ни относились к личности самозванца, он (а позже народники) апеллировал именно к принципу коллективного спасения.

Сближение церковно-религиозного и социально-бытового укладов было неизбежно и в перспективе, вопреки возникавшим время от времени в народном сознании «бунташным» настроениям, привело бы к формированию христианской нации – гражданского общества своего времени, – если бы процесс вновь не был сорван, как прежде это было сделано в XVII–XVIII веках.

Религиозные корни крестьянского вопроса – неудобная тема для либеральной и «официально-державной» историографии. А потому редко обсуждаемая. Но пора отказаться от иллюзий и разрушить нелепый миф о том, что этот вопрос будто бы выдуман публицистами и историками славянофильской ориентации. Хотя бы потому, что аналогия просматривается и в работах западных ученых. Например, испанский социолог Мануэль Саркисянц склонен считать, что «служение народу» правых и левых народников в России – в том числе и их публичное покаяние – было видом социальной аскезы. И эту аскезу можно сравнить «с англосаксонским протестантским идеалом (service ideal)» (Саркисянц М. Россия и мессианизм. К «русской идее» Н. А. Бердяева. СПб, 2005. С. 104).

Конечно, здесь важно не сравнение протестантского и православного идеалов – это предмет обсуждения для другой статьи, – а признание того факта, что соборное, религиозно-общинное сознание было характерно не только для крестьян и крестьянских вождей, но и для их «освободителей» из числа интеллигенции. Даже если освободители мнили себя атеистами.

Иными словами, религиозно-общинный тип сознания присущ не только русскому крестьянину, но и русскому интеллигенту. А глубинная религиозность нередко проявляет себя вопреки внешним, рационально отрефлексированным убеждениям её носителей. И это главная причина того, что даже после гибели крестьянской общины в условиях большевистской России соборность как основа русского социума никуда не делась. Это генотип нации, чего большевики с их историческим материализмом, разумеется, не понимали.

Но как объяснить существование генотипа? В чём его глубинный источник?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.