Театральные инвенции
Театральные инвенции
{83} Ценность искренности
При современной нивелировке переживаний искренность в общении людей стала отъявленной скукой. Вопрос, долго ли будет в чести ее апологетика? И не накануне ли мы чудесного века маски, позы и фразы? Наиболее чуткие уже поняли, что задушевность — своего рода невежество, пошлость, отсутствие творческой способности, бедность, назойливо вторгающаяся в чужой дом не столько за помощью, сколько для отравы.
Своя красота
Художественно-красивое не есть непременно театрально-красивое. Художественная расстановка мебели, например, бывает безобразной в сцене, где мне важен не вкус художника, а вкус хозяина комнаты, единственно чьей психологией я интересуюсь в час действа, — психологией, налагающей свою печать на все, начиная с рисунка обоев и кончая видом плевательницы. Художественно-безобразное театрально-прекрасно, когда сценическая правда требует причинения боли моему эстетическому чувству. Иначе рассуждая, т. е. не допуская отступлений от художественности в долженствующем якобы быть непременно художественным театре, мы последовательно должны требовать и непрестанной моральности, чтоб не оскорбить этического чувства, и непрестанной разумности, чтоб не возмутить нашей логики, а также естественности, чтоб не рассмешить или не одурачить и полезности, и мало ли еще чего!.. Но театр, выражаясь актерским жаргоном, «плюет в высшей степени» на претензии художников, моралистов, умников, натуралистов и утилитаристов занять в нем видное место! Какое ему до них дело! ему, знатному владельцу и своей собственной эстетики, и своей собственной морали, логики, естественности и пользы!
В театре своя красота. И тот, кто ее не понимает, тому так же напрасно толковать о ней, как слепому о красках.
[Интерес к театру и к мировым вопросам
В 1908 г. (27 августа) состоялся международный конгресс философов… Вряд ли кто об этом помнит. А вот что приблизительно в том же году Лина Кавальери{220} собралась замуж за какого-то мильярдера, — о, это «событие» мы запомнили. Она уже разошлась с мужем, эта бедовая актриса, в полном {84} смысле этого слова. Но разве ее «шалость» не была событием в сравнении с международным (ну так что ж?) конгрессом (подумаешь!) философов (эка важность!)]
Театральность и театральщина
Театральщина та же театральность, но испорченная или душком дилетантства, или душком ремесла.
В минуту жизни трудную
Ради бога, не мудрите, если хотите порадовать нас театром, а не чем-нибудь другим. Ей?же?ей, в вывесках балаганов, украшениях тиров и народных каруселей больше театрального вкуса, чем в большинстве современных театров «на новый фасон». Иногда недоумеваешь, что это: выставочный зал, студия живописца, англиканская церковь, аудитория университета или просто «так себе». Боже, что за шатание умов, что за возмутительная фальсификация, что за жалкий суррогат!.. — Когда подумаешь, что это называется театром!.. Немудрено, что мухи дохнут от скуки! потому что ведь им, собственно говоря, до рекламы, философии, исканий и прочего от лукавого нет решительно никакого дела. А ведь в настоящем театре при театральной паузе в самом деле «слышно, как муха пролетит», потому что и вправду мухи летают там, где сладко, вкусно пахнет и есть чем поживиться.
Сценический императив{221}
Не театральных героев должны мы в сценическом воплощении принижать до себя, а скорей себя в жизненном поведении возвышать до театральных героев.
Мой идеал
Моя заветная мечта — облечь Жизнь в праздничные одежды. Стать портным Ее Величества Госпожи Жизни — вот карьера, завиднее которой я не знаю.
Чтение как тайная театрализация
Романы и фантастические повести больше всего читаются людьми, ведущими уединенную, замкнутую жизнь, скромными и мало что «представляющими» собой в жизни. Это всепоглощающее чтение — своего рода корректив природы таких людей, слишком осторожных с инстинктом преображения в жизни, театрализовать которую, вдобавок, им не всегда позволяют окружающая их «тюрьма» и условия их «каторжного» существования. А хочется, а нужно! — Остается чтение произведений, с героями которых так сладко жить второю жизнью, т. е. заниматься тайной театрализацией. {85} У кого она явная, да к тому же в избытке, тот почти ничего не читает; таковы дети, актеры, военные, дикари, жизнь которых проходит в играх, обрядах, церемониях, переодеваниях, переукрашениях; они любят скорее слушать, чем читать, и именно сказки, легенды, анекдоты, богослужебные восклицания и невероятные приключения.
Чары театра
Все молоды в карнавале — даже старики. Все красивы в карнавале — даже уроды.
Театральность как аппетитность
Значение декоративности недооценено. Проблема аппетитности! — кто над ней серьезно думал? А ведь аппетитность есть критерий приятия или неприятия (чего бы то ни было — севрюги, конституции, жизни, мира…). О милая декоративность! о чары театральности!.. И плохое блюдо кулинар так декорирует, что оно кажется вкусным. А «казаться» в таком случае даже больше, чем «быть».
Урок испанцев
Поистине, ни в какой феерии не додумывались до такой фантастической процессии, какой была процессия чудовища Тараска{222} — шествующее представление Испании XV — XVII вв. Но это не был театр! Это была сама жизнь, стремившаяся к театральности, — жизнь, которую наряжали в бренчащий наряд Арлекина и которую хотели видеть под маской страшной, трогательной и благочестивой.
Испанский театр! — В этих двух словах тягчайший упрек и современной жизни, и современной сцене!
Сейчас, когда по всему фронту передовых сценических деятелей идет решительная переоценка реалистических ценностей современной игры, когда чад бытового натурализма стал есть глаза самым терпеливым из нас и зов к идеализму тона достиг даже глухой провинции, — сейчас особенно уместно вспомнить об испанских актерах, хотевших одно время быть натуралистами, но не сумевших стать ими лишь потому, что были чересчур художниками.
Еще об искренности
Будем искренни только в приязни к маскам искренности!
{86} Артистическое определение
Что такое наша жизнь, наше право и долг в ней?
Моя театральная этика гласит: наше право — получать «впечатление», наш долг — давать его.
Все остальное — метафизика.
Intelligenda{223}
Что значит отдать почести?
Халатное отношение к театральности
«Розовый атлас, на гагачьем пуху… отделка из сложенного рюша, который должен быть очень густ и изящно сделан… украсить двумя-тремя полными петлями из атласной ленты… один атласный бант впереди на рукаве, а другой, пошире и пышнее, внутри ниспадающей части рукава. К этому — шарф длиною в пять локтей: концы во все полотнище, а в середине немного уже…» — Вот одна из моделей халатов Рихарда Вагнера, как он ее описывал в письме к модистке Берте. Подобных писем с заказами халатов, один изумительнее другого, сохранилось шестнадцать, причем все они были опубликованы еще при жизни Вагнера (в «Neue Freie Presse»{224} 1877 г.), отнюдь не считавшего пустяками то, что могло иметь вид. «Ленты слишком легки, и в них нет никакого вида», — сетует Вагнер в другом письме к Берте.
Желание
Меньше всего я хотел бы, чтобы меня считали серьезным человеком, потому что перед серьезными людьми снимают маски или надевают только печальные, женщины не кривляются, дети играют без удовольствия, военные реже звякают шпорами и не желают рассказывать анекдотов. К тому же дураки всегда серьезны.
Форма и суть
В «доброе старое время» познания медиков были ничтожны: тем не менее, те и другие существовали для больных. Здесь беспомощность в науке находила компенсацию в отлично-особенном покрое костюма, декоративных очках, таинственно-специфическом запахе, нарядной латыни и той невероятной оперативной бутафории, которую они таскали с собой на всякий случай. Один уже вид такого «дяди» сразу внушал больному веру в выздоровление, ибо «медик» здесь! (медик с головы до ног!). Два?три «медицинских» жеста, два?три медицинских слова, и больной возвращался к прерванным играм.
Понятно, почему и в наше время военный доктор скорей поможет, чем штатский. Закон природы?с.
{87} Обязательная театральность и ее чары
Мы не чувствуем так остро боль, когда ушибаемся на виду посторонних. Я даже думаю, что Муций Сцевола{225} совсем не мучился при ожоге руки: так много было публики, так торжественно было историческое выступление, так эффектна была картина, так увлекательна была роль!
Дважды два (арифметический парадокс)
2 x 2 может равняться на сцене и 3, и 5, в зависимости от меньшей или большей театральности.
Табачная вывеска
Заштатный город Недригайлов… Лавка, где продается и табак. Вывеска в старинном духе, — теперь больше таких не делают… Я стоял и смотрел на этого турку, который, ловко подвернув ногу с явно показным вывертом, сидел на бархатной софе в красном фигаро, расшитом золотом, «шикарной» чалме, желтых атласных шароварах и, держа в руке, осыпанной рубинами, топазами и изумрудами, эффективную трубку кальяна, пускал задумчиво синие кольца послушного дыма… О, сколько в детстве я видел таких турок и турчанок, одна наряднее другой… Есть что-то безумно влекущее в этих турках, совсем не вяжущихся с улицей, через которую они смотрят далеко-далеко туда, где они не только сидят и курят, но и ходят, едят, пляшут, участвуют в торжественных процессиях, рубят головы своими кривыми саблями, протягивают усталые ноги для омовения лилейными руками черноокой красавицы, таинственно входят в луной освещенные покои гарема, выражают любовь словами «газель моей души» или чем-нибудь вроде этого и, в случае непослушания, красиво-безжалостно отсчитывают удары по подкрашенным нежным подошвам. А сейчас этот турка только курит и думает… О чем, о чем он думает? О серости окружающей его жизни, об этих тусклых глазах гуляк, не умеющих или стыдящихся так вырядиться, как он, и так же ловко подвергнуть ногу с демонстративным вывертом? О том, что люди разлюбили сказки жизни, разлюбили праздничное, нарочное и погасили все яркие краски, распрямили все эффектно подвернутые ноги? Или о том, что скоро и в Недригайлове снимут этот милый образ задумчивого турки, — образ, на который устало молится согбенный дух прохожего, снимут, унесут, возьмут известки, замажут и на том покойницком саване напишут черной траурной краской: «Здесь продаются табак и папиросы»… О, поставили бы заодно крест, большой черный крест над всеми радостями жизни, над всем, что в ней «театр», над всем, что дорого нашей фантазии, вечно жаждущей игры, сказки, турок с подвергнутыми ногами и таинственных чар бесконечных преображений!
{88} Плохо скроенная, но крепко сшитая сентенция
Единственно серьезный крах грозил театру тогда, когда жизнь, лишенная театрального интереса, т. е. голая жизнь (стало быть натуральная), толкнулась в театр. И наоборот — единственно серьезным крахом самой жизни стал грозить момент, когда ушла из нее театральность.
К актерам
Ребенок сначала рисует «из головы», что вздумает и как вздумает, потом, подросши, учится копировать с натуры и, если бесталанен, так и застревает на всю жизнь в «натурном классе», если же талантлив, снова творит «из головы», но уже мудро и сознательно смело.
В истории театра нечто подобное: сначала свободное творчество, потом подражание жизни (копия) и, наконец, сознательное возвращение к свободному творчеству нового.
Запомните это, гг. профессиональные актеры, чуждые еще вольного преображения!
Простой народ
Простой народ не любит пьес из знакомого ему быта (подавай графьев на сцену!). Если же вдобавок бытовая драма разыгрывается натуралистически, — мужик ругается, и в этой ругани святая правда протеста, заложенного в его душу самой Природой, не желающей быть таковой.
Маскарадный язык
Когда я слышу русских, разговаривающих друг с другом по-французски не «devant les gens»{226} и не ради практики, когда я вспоминаю, что с тою же охотой говорили римляне по-гречески, французское духовенство по-латыни, испанцы XVII века по-культистски и школяры всех стран «по-свойски», т. е. на выдуманном ими жаргоне, — я вижу пред собой театральную одежду, к которой тяготеет не только совершеннейшее тело, но и совершеннейший язык.
Критики?
В театр на представление пасторали пришли, между прочими, пастор, портной, публицист, режиссер, учитель словесности, художник, эстет, музыкант, архитектор, рецензент и проститутка.
Все они остались очень недовольны представлением.
Пастор нашел, что пример языческого поклонения богу любви (Эроту) представлен без должного осмеяния; у пастушки ноги видны до колен (что, как известно, всегда избегалось в покрое конфирмационного платья); самое же слово «пастораль» может ввести верующих в заблуждение, что это слово происходит от слова «пастор».
{89} Портной заметил, что все это — сущая дешевка. (Он имел в виду качество материи и приклада.)
Публицист сказал, что виденное им — явная ложь, т. к. социально-экономическое положение пастуха не позволяет, увы, подобных трат на чисто маскарадные костюмы, носить которые — проблематично-счастливый удел одних лишь буржуев, питающихся за счет невежества рабочих масс.
Режиссер — что «пратикабль» беседки трещит, комик два раза некстати попал в «спинное» положение, первый софит надо было понять выше, а пастух нетвердо «крыл» реплики.
Учитель словесности нашел перевод невозможным, а лицо пастушки неприятным ввиду сходства с последней ученицей 5?го класса параллельного отделения Б.
Художник возмутился «кричащими» кустами на заднем плане, и мысль о «французской зелени», в связи с «ужасными» бантами на башмаках «отца», заставила его даже уйти из театра до занавеса. («И что это за маляр писал такой занавес»!)
Эстет признал тональность re minor не вяжущейся ни с розовым корсажем пастушки, ни со словами слуги маркиза «ваш батюшка идет».
Музыкант нахмурился до конца представления, заметив фальшь 4?й валторны и излишнее sforzato{227} у фагота в арии о голубке.
Архитектор скучал, потому что «беседка» была игрушечная, а само здание театра плохо вентилировалось, и «уж такие карнизы он бы ни за что не допустил».
Рецензент записал в книжечку, что Петров плохо знал роль, Климова слишком машет руками, пьеса ординарна и наивна, капельдинер не хотел одолжить даром бинокля и в буфете «анафемские» цены.
Проститутка прохрипела подруге: «Рупь-целковый за место, а хоть бы кто взглянул в твою сторону».
Все они были правы, но пастораль очаровала публику, смотревшую на театральное по-театральному.
Опоздавшие слепцы
Большинство «новаторов» сцены хотят выдумать Театр. А он уже выдуман.
Удивленье Э. Т. А. Гофмана
«Меня страшно удивляет, — говорил Э. Т. А. Гофман в “Необыкновенных страданиях директора театра”, — что артистки, у которых отнюдь нельзя отрицать ума, стремятся непременно играть такие роли, которые, по их возрасту, им вовсе не подходят…» Как будто сладость театрального преображенья состоит в чем-либо ином, как не в изображении отличного от изображающего! [— Жалование актрисы слишком ничтожная награда, в чем Т. Гофман — «посетитель в сером» — мог убедиться и в 1818 году.]
{90} [Три инвенции из «Красивого деспота»{228}
I
Неужели ты не замечаешь, как эта «современная культура» убивает красоту? Неужели ты спокойно можешь наблюдать, как она предпочитает деловитость речи ее образности, бесцветный костюм живописному, как она стремится уничтожить церемонии, визиты, приседания! Ах, ей не жалко даже церкви с ее красивыми обрядами! Наблюдал ли ты хоть раз в жизни, как на цветущих долинах она сооружает черные, вонючие фабрики, приводит туда красивых поселян и обращает их дивную песню в развратную частушку!.. Все и вся сравнять?! Ведь это же ужасно! Контрасты нужны для красоты! Равенство некрасиво, — пора наконец в этом сознаться! И вы еще смеете говорить, что любите во всем красоту!.. Стыдитесь! У дикарей больше эстетической сметки!.. (В деле познания истины мы, люди XX века, недалеко ушли от вандалов, но в деле разрушения самого прекрасного, самого значительного, что только скрашивает жизнь, мы превзошли вандалов, без всякого сомнения.)
II
Мы промотали самое ценное из того, что нам досталось в наследство от предков: достоверное знание и стойкую мораль. Ах, этих прелестных сестер, этих услужливых рабынь мы проиграли в кости старому развратнику Скептицизму!.. Но нам остались от них, в числе прочего хлама, их платья, красивые, пестрые платья, так называемые «фразы» и «позы». Да, мой друг, это грустно, но это так: у нас остались только фразы и позы. Ну что ж, хорошо, что хоть это у нас осталось: мы можем забавляться этими красивыми тряпками и вспоминать о тех, кто был одет в них, кому они придавали такой привлекательный вид. Нам остались только фразы и позы? Ну что ж! Полюбим их, как любят милые игрушки!
III
Я не хочу их жизни! Пусть она полна возможного счастья, но… но это ветка сирени, захватанная руками в поисках счастья, многолепесткового счастья. Их жизнь некрасивая, поблеклая, неяркая, захватанная, словом жизнь толпы, хотя может быть в ней и скрыто великое счастье. Моя жизнь — это ветка сирени, к которой еще никто не прикасался, в которой еще никто до меня не искал себе счастья…]