Цареубийство 1 марта 1881 г.

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Цареубийство 1 марта 1881 г.

Ситуация цареубийства, нарушив устоявшиеся за многие годы традиции оплакивания усопшего монарха, принудила подданных решать, каким образом им следует воспринимать не смерть, но убийство государя. Первые дни после цареубийства были временем господства эмоций, попытки рационально осмыслить произошедшее стали предприниматься лишь спустя какое-то время{551}.

Начало марта во всех городах империи было схожим: телеграф приносил известие о смерти императора, узнав о которой, люди стекались в церкви — услышать новости, отстоять панихиду, принести присягу. С 3 марта (2 марта была присяга Александру III) страна погрузилась в траур. В Петербурге «фасады зданий, фонари, мосты, придворные экипажи и лица высших чинов, даже частных лиц, все было одето в черное с белым. На Думской каланче и повсюду развевались черные с белым флаги»{552}. Отставной ротмистр В.В. Воейков в воспоминаниях писал: «Публика и та потемнела, ни на ком не было видно ярких цветов и пестрых материй, все были в черном. Многие дамы с флером, а статские с трауром на рукавах и цилиндрах. Военные надели глубокий траур»{553}.

Чрезвычайную важность произошедшего цареубийства для общества почувствовали дельцы, спешившие удовлетворить спрос не только на атрибуты траура (черный креп, банты, бумагу с траурной каймой и «экстренно выписанные из Парижа» траурные платья «изящнейших и удобнейших покроев»{554}), но любые предметы, связанные с покойным государем. Особый ажиотаж вызывали изображения в бозе почившего государя императора на смертном одре. 2 марта придворный фотограф B.C. Левицкий сделал снимок усопшего, а художник К.Е. Маковский написал посмертный портрет. Эти два изображения стали основой для последующих гравюр и олеографий. С картины К.Е. Маковского были сняты фотографии, продававшиеся в художественных магазинах Фельтена, Дициаро, Беггрова, на передвижной выставке и у фотографа Левина{555}. Возмущаясь стоимостью изображений, журналисты спрашивали: «Неужели г. Левицкий назначил цену маленького снимка, в величину фотографической карточки, 2 рубля?»{556} Посмертный портрет государя с картины К.Е. Маковского продавался еще дороже — за 3, 6 и 12 рублей, в зависимости от материалов, на которых он был исполнен. Последний прижизненный фотопортрет «во всех магазинах» стоил: «лакированный кабинетный» — 1 рубль, «большой роскошный портрет с художественною отделкой» — 10 рублей{557}.

Газеты сообщали, что в магазинах «плакали многие дамы, глядя на всем нам знакомые, но увы! непощаженные смертью дорогие черты лица со следами мученических ран»{558}. А.Н. Бенуа в воспоминаниях писал, что фотографии «лежавшего в гробу, одетого в форму государя, до пояса закрытого покровом (жутко было подумать, что там, где должны быть ноги, были лишь какие-то «клочки»), висели затем годами в папином кабинете и у Ольги Ивановны (Ходеневой, горничной. — Ю.С.) в ее каморке»{559}.

Решения увековечить память Александра II приобретением икон и установлением лампад, во множестве принимавшиеся в течение марта на собраниях различных корпораций и учебных заведений, привели к тому, что резко возрос спрос на образ св. благоверного князя Александра Невского. Изображение на бумаге можно было приобрести за 75 копеек, на дереве — за 2 рубля 50 копеек{560}.

Кроме изображений, печатались брошюры «Венок на гроб Государя-Освободителя», «Скорбь всея Руси по в Бозе почившему Государю-Освободителю Александру II», «Скорбь народа. Подробности ужасного преступления 1-го марта 1881 г. (с планом местности, где оно совершено)» и т. п., содержавшие официальные сообщения правительства, выдержки из газет и стихотворения. Они также продавались «во всех магазинах» и стоили от 15 до 75 копеек{561}. Издатели, зная медлительность канцелярии Министерства императорского двора, дававшей разрешения на такие издания, торопили ее служащих: «Не найдете ли Вы в возможно скором времени исходатайствовать о разрешении о напечатании его (стихотворения. — Ю.С.) отдельно, чтобы оно могло поступить в продажу в день погребения в Бозе почившего Императора, так как, по моему мнению, появление стихотворения произвело бы наибольшее впечатление на публику именно в этот скорбный для всей России день»{562}.

С.И. Григорьев поднимает вопрос об обнаружении «монархического сознания» через анализ потребления товаров, содержащих упоминания о носителях верховной власти. С его точки зрения, таким образом российские подданные практически подтверждали свои монархические чувства{563}. Американская исследовательница К. Верховен на примере коммерческого успеха портретов Осипа Комисарова, спасшего Александра II от выстрела Д.В. Каракозова, убедительно показывает отрицательное отношение населения Российской империи к покушению 1866 г.{564}

О чем говорит масса товаров, связанных с цареубийством? О том, что на них существовал спрос, а их высокая цена свидетельствует, что рассчитаны они были на богатую публику. Если ношение траура для военных и служащих было обязательным, если приобретение посмертных изображений убитого императора хотя бы отчасти можно объяснить любопытством к его ранам, то все остальные товары являются свидетельством монархического чувства, жившего в том числе в русском обществе. Представители общества могли критически высказываться об Александре II при его жизни. Его смерть напомнила им о верноподданнических чувствах, которые некоторые из них могли и не подозревать в себе.

За реакцией на цареубийство всех слоев населения пристально следила власть. В разосланном начальникам губерний 27 марта циркуляре Министерства внутренних дел утверждалось, что 1 марта повергло страну в «ужас», вызвало «всеобщее рыдание по в Бозе почившему Царю и выражения искренних верноподданнических чувств к Его Царственному Преемнику»{565}. С мест губернаторы и начальники губернских жандармских управлений подтверждали: «Все сословия приняли эту ужасную весть о кончине обожаемого монарха с подавляющею тяжкою скорбью. Чувства эти особенно выразились при совершении панихиды, слезы присутствующих были явным доказательством непритворной, глубокой грусти каждого»{566}. Сообщения о реакции населения отличались однотипностью: «все население», «все граждане города», «все жители без исключения» чувствуют «скорбь и негодование»{567}.

Подобные отчеты вызывают сомнение, особенно если речь в них идет о скорби «всего населения» Варшавы. Более того, они противоречат параллельно поступавшим с мест сообщениям о студенческих волнениях, «неприличном» поведении ссыльных или произведшем «скандал» профессоре Демидовского лицея в Ярославле Н. Д. Сергиевском, который явился в собор на панихиду по Александру II в «крайне неприличной формы пиджачке»{568}.

В противоречие с донесениями местных властей и свидетельствами различных собраний и обществ приходят многочисленные известия о том, что скорбь по поводу цареубийства не была «всеобщей». Источники фиксируют безразличное отношение к цареубийству. Отправившийся 1 марта на прогулку генерал А.Н. Витмер не заметил «никакой горести, никакого массового проявления сожаления… Люди шли равнодушные, говорили о своих делах, о мелких интересах»{569}. В.И. Дмитриева услышала в толпе сожаление о том, что закроют театры{570}. В сельскохозяйственном клубе Е.М. Феоктистов увидел «странное зрелище»: «…как будто не случилось ничего особенного, большая часть гостей сидели за карточными столами, погруженные в игру; обращался я и к тому, и к другому, мне отвечали наскоро и несколькими словами и затем опять: “два без козырей”, “три в червях” ит. д.»{571} К сообщениям о равнодушии людей следует подходить с большой долей осторожности. Они, скорее, показывают реакцию авторов сообщений, которые по контрасту с собственными сильными переживаниями оценили менее бурные выражения эмоций как безразличие.

Успех «Народной воли» на Екатерининском канале вызвал ликование среди радикально настроенной части общества. Брат С.Л. Перовской В.Л. Перовский в воспоминаниях писал: когда он 3 марта узнал о смерти императора, «радость в душе чувствовалась сильно»{572}. С большим размахом «отметили» смерть Александра II ссыльные города Киренска Иркутской губернии. По свидетельству местного исправника, они «в красных рубахах, пьянствовали, пели запрещенные песни и при выезде в ту же ночь врача (одного из участников «праздника». — Ю.С.) из города в округ провожали его выстрелами из револьвера»{573}.

1 марта 1881 г. вызвало производство большого количества дел о «выражении преступной радости» в связи со смертью императора, а также о произнесении «неприличных слов» в его адрес. Обращу внимание лишь на те дела, обвиняемые по которым признали свою вину. 1 марта 1881 г. при известии о цареубийстве служащая в воспитательном доме девица Климашевская в присутствии воспитанников «выразила сочувствие к виновникам катастрофы»{574}. Впрочем, полиция признала, что слова были сказаны обвиняемою «по необдуманности и ветрености и без всякой мысли оскорбить государя императора»{575}. Смоленская землевладелица О. Шершова «сочувственно отнеслась к злодейскому покушению и иронически смеялась кончине Его Величества»{576}, а бывший санитарный врач дворянин Л. Кули-шов после известия о смерти Александра II говорил: «Зачем жалеть о том, что государя убили, по другим государствам совсем нет царей»{577}. Наконец, дворянин К.А. Чайковский сказал в корчме 9 марта: «О пустяках жалеете, убили одного, как сукина сына, убьют и этого. Если бы мой сын был там, то не от того бы… Собаке собачья честь»{578}. Единственный из всех он был приговорен к шести месяцам тюремного заключения ввиду «крайней дерзости» преступления{579}.

В связи с событием 1 марта «дерзко» повели себя некоторые представители учащейся молодежи. П.А. Аргунов вспоминал, как он, ученик 8 класса иркутской гимназии, вечером того дня, когда было получено известие о цареубийстве, и его товарищи, пансионеры гимназии, в столовой «нарочито громко говорили, хохотали, пробовали петь», наигрывали на гитаре «веселые мотивы». Свое поведение в этот день пятьдесят лет спустя автор попытался объяснить протестом против «общего, столь лицемерного, похоронного уныния»{580}. В Житомире гимназисты решили отпраздновать убийство императора выпивкою: 2 марта несколько учеников принесли в ранцах из ближайшего шинка три полуштофа водки и «распили со своими единомышленниками»{581}. В Ярославле кто-то из учащихся Демидовского лицея завязал двум бродячим собакам густые траурные банты и пустил по главной улице{582}. В Петербурге в первых числах марта было арестовано несколько студентов университета за расклеивание прокламаций, сбор денег для «преступников», поздравления с «победой», беседу о 1 марта «в неудобных выражениях»{583}. Стоит уточнить, что «неудобным» санкт-петербургский градоначальник назвал высказывание студента А. Машковца «слава богу, избавились от Романова»{584}.

Кроме собственно революционной среды и части учащейся молодежи, без того заподозренной обществом и правительством в «неблагонадежности», одобрение по поводу убийства императора было высказано в среде оппозиционно настроенной интеллигенции, непосредственно связанной с деятелями «Народной воли». Одним из центров, где радикальные литераторы журналов «Отечественные записки», «Дело», «Слово» пересекались с народовольцами, была библиотека Эртеля, которую посещали, по свидетельству публициста Н.С. Русанова, члены редакции «Народной воли» А.П. Корба, А.И. Иванчич-Писарев, Л.А. Тихомиров, а также племянник К.М. Станюковича М.Н. Тригони{585}. 1 марта вечером фрондирующие литераторы собрались в редакции журнала «Дело». Как вспоминал один из участников этого собрания, «большинство литературной братии отдавалось, напротив (в отличие от Н.В Шелгунова, который «был сдержан, но, очевидно, внутренне доволен». — Ю.С), всецело чувству радости и строило самые радужные планы. Старик Плещеев и соредактор Николая Васильевича по “Делу” Станюкович особенно врезались мне своим оптимизмом в память»{586}. К.Ф. Головин в воспоминаниях, ссылаясь на рассказ профессора А.И. Воейкова, писал о коллеге последнего, «одном известном ученом», произнесшем 1 марта вечером «тысячу раз позорные слова, выражавшие полную солидарность с случившимся»{587}.

Свидетельств того, что представители общества «сочувственно» или же с радостью отнеслись к цареубийству 1 марта 1881 г., осталось немного. С одной стороны, вероятно, что осторожные люди старались подобные чувства не афишировать. П.П. Шувалов, один из организаторов «Священной дружины», в записке утверждал, что в обществе есть довольно много людей, которые «редко и лишь в задушевных разговорах высказывают свои крайние убеждения; вообще же они располагают умением прикрывать их самыми благонамеренными побуждениями»{588}. Более вероятным мне кажется другое объяснение. Малочисленность подобных высказываний на фоне выражаемых публично и приватно скорби и негодования в связи с событием 1 марта 1881 г. свидетельствует о коренном переломе в общественном мнении, совершившемся после убийства императора. Экспертами в этом вопросе могут выступить лица, принадлежавшие к революционному лагерю и разочарованные в своих надеждах на поддержку общества. «Как только Александр II был повержен, симпатии этих (либеральных и демократических. — Ю.С.) слоев к террористам сначала приостановились на одном уровне, а потом, словно отливная волна после точки прилива, неудержимо пошли на убыль <…> Надо было читать все эти изъявления преданности, которые полетели к подножью престола… от городских и земских учреждений, адвокатских, профессорских и иных корпораций! Как мало было во всем этом верноподданническом хаосе соболезнований, поздравлений, благословений, проклятий, лести за страх и лести за совесть — как бесконечно мало было в них выражения гражданских чувств, политических мыслей, дум о России, а не только о ее царе», — писал Н.С. Русанов{589}.

* * *

Чрезвычайная ситуация, в которой оказался император Александр II, стала временем проверки на прочность «верноподданнических чувств». Подданные самодержавного государя — а на какой бы ступени социальной лестницы эти люди ни стояли и какого бы мнения о своей роли в государстве ни придерживались, они оставались в глазах монарха, да и в своих собственных, верноподданными — должны были решать, каким образом следует относиться к попыткам его убийства, предпринимаемым другими подданными во имя каких-то идеалов.

Основополагающее значение имел при этом опыт отношения к монархии вообще и к конкретному ее представителю в лице Александра II. В государе можно было видеть «Помазанника Божия», чей сакральный и символический статус не позволяет помыслить о каком-либо злоумышлении. Он же был человеком, совершающим как благие дела, так и ошибки, даже грешащим. Наконец, он был политиком, ответственным перед страной и ее народом за общее благополучие. В действительности эти точки зрения не существовали отдельно друг от друга. Их переплетение приводило подчас к формированию сложных и противоречивых мнений. Презирая человеческие слабости и осуждая политику Александра II, возможно было с негодованием относиться к любым покушениям на него, видя в царе воплощение монархического принципа. Прямо противоположной была точка зрения многих радикалов: сам по себе император мог оцениваться как неплохой человек, но его следовало убить именно как главу режима, с которым следует бороться любыми методами. Все же чаще отношение к монарху складывалось под влиянием целого комплекса факторов, на первое место среди которых выходила оценка его политики. Не только действия императора, но также все меры высшей и местной администрации, все промахи полиции в конечном счете возможно было возложить на главу государства, ответственного за них хотя бы в силу того, что именно им делаются назначения на те или иные посты.

Отношение к Александру II как к «мишени» террористов, обусловленное разными моделями восприятия монарха, мало изменялось от воздействия череды покушений, следовавших одно за другим. Особенно это касалось модели, когда монарх рассматривался как «Помазанник Божий». Во всех остальных случаях можно наблюдать колебания, спровоцированные такими заметными событиями, как повторный брак императора или смена политического курса, но они не были значительными. На убеждение, что Александр II является воплощением милосердного монарха (или «старого развратника»), мало воздействовали внешние события. То же, как ни парадоксально, характерно для тех, чье отношение к императору определялось оценкой его политического курса. Репрессивные меры, проводившиеся в жизнь до февраля 1880 г., были недостаточны для того, чтобы смягчить «охранительные» круги, обвинявшие власть в «бездействии» (показателен выпад статского советника Т.Т. Кириллова, который в ноябре 1881 г. анализировал события последних нескольких лет: «Самое применение репрессий производилось с крайней нерешительностью, а в некоторых случаях даже в тайне, как будто устыжая власть»{590}). «Диктатура сердца» только укрепила их в этом мнении. Равным образом либералы сосредоточили свои недолгие надежды и ликования вокруг фигуры М.Т. Лорис-Меликова, не перенося свое восхищение на того, кто подписал это назначение. Отсутствие скорых и видимых успехов либеральной программы постепенно умеряло их восторги. При такой устойчивости моделей восприятия Александра II практически не имеет значение, когда высказывалось то или иное мнение о цареубийстве — после покушения 19 ноября или 5 февраля.

1 марта 1881 г. было поворотной точкой. Несмотря на череду покушений, а может быть, как раз благодаря им цареубийство стало неожиданностью для общества. Годы «охоты на царя» создали иллюзию, что император не может быть убит. Реакция большей части общества на смерть Александра II, воспринятая народовольцами и сочувствовавшими им радикалами как «предательство», «трусость», отсутствие «гражданской позиции»{591}, на самом деле нелогичной была только для них. На фоне единичных смелых статей газет «Страна» и «Голос», написанных, как впоследствии выяснилось, отнюдь не представителями либерального лагеря, на фоне немногочисленных попыток заявить в адресах Александру III политические требования вместо верноподданнических чувств, телеграммы, венки, благотворительные инициативы для увековечивания памяти «царя-мученика» представляли собой массовое явление.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.