Эпоха запретов немецких университетов
Эпоха запретов немецких университетов
Уже накануне Отечественной войны в развитии народного просвещения в России начали ощущаться определенные негативные тенденции, предвещавшие изменение правительственного курса. Главной проблемой являлась слабое наполнение новой системы российских университетов студентами, годными для дальнейшей государственной службы. С одной стороны, к университетскому образованию мало тянулись представители дворянства, с другой, некоторые из них предпочитали обращение к непосредственному первоисточнику и ехали учиться в немецкие университеты (особенно это относилось к прибалтийским провинциями). В указе 14 января 1811 г. по Министерству народного просвещения поэтому специально оговаривалось, что «аттестаты иностранных училищ, академий и университетов в производстве в чины не заменяют аттестатов университетов Российских», что объективно должно было ослабить поток желающих учиться за границей, но не решало проблему нехватки собственных студентов [482].
В том же 1811 г. H. М. Карамзин писал: «Вся беда от того, что мы образовали свои университеты по немецким; не рассудив, что здесь иные обстоятельства. В Лейпциге, в Гёттингене надобно профессору только стать на кафедру — зал наполнится слушателями. У нас нет охотников для высших наук»[483]. Действительно, эта нехватка сказывалась не только на отсутствии студентов, но и на составе профессоров. В 1810—1820-е гг. сами по себе российские профессорские корпорации не могли обеспечить воспроизводство своего состава на тех критериях научного отбора, которым следовали в начале XIX в. Характерным показателем являлось количество защищенных диссертаций на высшую научную степень доктора. Так, например, в Московском университете за период с 1820 по 1830 г. была защищена всего одна докторская диссертация по нравственно-политическому отделению, три — по словесному и ни одной по физико-математическому факультету[484]. Обновление его корпорации в это десятилетие шло очень медленно, что объективно приводило к ее «старению» и снижению научного уровня. К сожалению, в целом, изменился и вклад попечителей, первое поколение которых, участвовавшее в разработке реформ начала александровского царствования, ушло, а заступившие на их место думали не о помощи университету, а об укреплении своей личной власти в нем, активно участвуя в интригах, борьбе профессорских партий и стараясь «замещать кафедры людьми, удовлетворявшими требованиям благонамеренности, а не научного ценза»[485].
Наблюдался упадок и такого важного для роста университетского научного уровня института как заграничные командировки молодых ученых, приготовляющихся к занятию профессуры. § 131 университетского Устава 1804 г. предусматривал каждые два года командировать по два лучших воспитанника, выделяя для этого ежегодно 2000 руб. Однако начавшиеся в 1800-е гг., такие поездки в немецкие университеты скоро прекратились, главной причиной чего было падение обменного курса рубля, которое делало невозможным проживание на назначенную сумму за границей. В 1810—1820-е гг., пытаясь воспользоваться выделенным правом, университеты могли на те же средства (или ходатайствуя в министерстве о прибавках) посылать лишь одного кандидата в профессора, следующий же должен был ждать возвращения предшественника. Из всех российских университетов на рубеже 1810—1820-х гг. регулярно такие командировки продолжались только в Московском университете: в Германию были посланы М. В. Рихтер (1817–1820), М. Г. Павлов (1818–1821), А. А. Иовский (1823–1826). Осенью 1821 г. трагически сорвалась командировка для подготовки к занятию кафедры астрономии магистра А. А. Бугрова (он покончил с собой накануне отъезда)[486].
Между тем, в конце 1810-х гг. был, вообще, поставлен вопрос о целесообразности обучения русских студентов в немецких университетах. Знаком изменения правительственного курса явилось назначение князя А. Н. Голицына на пост министра духовных дел и народного просвещения; начало же этого поворота в 1818 г., непосредственно в ответ на подъем студенческого движения в Германии, само по себе уже показывает насколько близкой рассматривалась среда немецких университетов по отношению к образовательной политике России. События в Германии, особенно наиболее громкое из них — студенческий праздник близ замка Вартбург в Тюрингии в октябре 1817 г., на котором представители всех университетов отвергли политику Реставрации и провозгласили идею немецкого единства, были восприняты как часть новой захлестывающей Европу революционной волны, представляющей опасность для России.
Обеспокоенность Европы и России ростом студенческого движения особенно выросла после убийства в 1819 г. немецкого писателя и драматурга А. Коцебу, находившегося на русской службе, которого студенты обвиняли как «душителя немецкой свободы». Австрийский канцлер, князь Меттерних собрал в богемском городе Карлбад (совр. Карловы Вары) съезд немецких князей, на котором были приняты решения по дальнейшим мерам в отношении университетов, ратифицированные 1 сентября 1819 г. немецким бундестагом (т. н. «Карлсбадские конвенции»). Главной целью этих решений было подавить студенческое движение, поставить под контроль деятельность прессы и профессоров, подчинить управление университетами правительству. В университетах запрещали политические собрания, а студенческие объединения могли осуществлять свою деятельность только по специальному разрешению. Высший надзор за каждым из университетов должен был выполнять специально назначенный от имени соответствующего княжества «комиссар». Карлсбадские конвенции действовали до 1848 г. и, тем самым, на период в тридцать лет законодательно ограничили автономию немецких университетов. В то же время нельзя не заметить, что в условиях дробления Германии на мелкие государства эти, как и любые другие решения немецкого бундестага, носили скорее рекомендательный характер и, в целом, не слишком отразились на внутренней жизни университетов, хотя, действительно, привели к спаду студенческого движения[487].
Ответные действия российского Министерства народного просвещения также происходят на рубеже 1810—1820-х гг., причем начинаются с Дерптского университета как наиболее тесно связанного с Германией. В июле 1818 г. его попечитель К. А. Ливен обратился в министерство с представлением, в котором указывал на действительно существующую проблему: хотя прежние постановления министерства и предписывали учитывать только дипломы отечественных университетов при приеме на российскую службу, но остзейские студенты обходили это положение тем, что «пробыв несколько месяцев, год или полтора в отечественном университете, едут в иностранные, а потом возвращаются опять в Дерптский, чтобы прожить в оном токмо узаконенное время, не пользуясь должным учением». Ливен полагал, что студенты, учившиеся за границей, вредят его университету, ибо «привозят с собою худые нравы и злоупотребления и… тем дают повод к великим беспорядкам и неустройствам»[488].
Характеристики эти имели первоначально, по всей видимости, чисто дисциплинарный оттенок, но последующее обсуждение сразу перевело их в политическую плоскость. Князь А. Н. Голицын высказался за полный запрет принимать в российские училища студентов, побывавших за границей. «Опыт доказал, — говорил министр, — что бывающие в иностранных университетах студенты действительно привозят с собой весьма часто развратные нравы, дух своеволия и безбожничества… производят вредные влияния, составляют тайные сотоварищества». В итоге, по настоянию Голицына, 4 августа 1818 г. было принято постановление, включавшее формулировку о том, что «молодые люди, посвятившие себя наукам, не должны начинать оных в иностранных университетах, но непременно в одном из отечественных и оставаться в оном три года беспрерывно»[489].
Хотя основной текст постановления был посвящен именно Дерптскому университету, Голицын вкладывал в него универсальное содержание, по сути вообще запрещавшее российским подданным получать высшее образование за рубежом, кроме как после окончания отечественного университета. Тогда, в 1818 г. эта трактовка была оспорена Сенатом, указавшим на невозможность, «чтоб лишались российские подданные свободы обучаться в иностранных государствах или, чтоб, вступив для наук в какой-либо из российских университетов, не в праве были выбыть из оного прежде окончания полного курса». Не поддержал Голицына в то время и император Александр I. Но уже спустя полтора года к обсуждению этого вопроса вернулись еще в более жесткой форме.
Инициатором теперь выступил сам император, обративший внимание на большое число своих подданных из остзейских провинций, обучающихся в Германии, и особенно в Гейдельбергском университете, который «известен по вольнодумству и мятежным правилам наставников и по буйству и развращению питомцев». Последняя фраза из уст императора тем интереснее, что показывает эволюцию его взглядов, поскольку еще в 1815 г. сам Александр I благосклонно посетил Гейдельбергский университет, старейший в немецких землях, и был торжественно принят там профессорской корпорацией[490]. Теперь же из Гейдельберга, по мнению императора, исходила опасность для России. Вопрос, как спасти «юношество от окружающей его заразы и предохранить подданных от пагубного ее влияния», был поставлен в Комитете министров 20 апреля 1820 г. Мнение Комитета сформировал А. Н. Голицын, опять обобщивший проблему: «Удаление из Гейдельберга тех, кто теперь там находится, не положит предела в будущем, а известно, что и в тех германских университетах, в которых наставники не осмеливаются явно преподавать слушателям своим правил мятежа, втайне внушают то же, и нельзя ручаться, что при общем духе, господствующем в германских университетах те же самые обстоятельства, которые ныне встретились в Гейдельберге, не повторились бы в другом университете, и потому в какой бы из тамошних университетов ни были перемещены русские студенты, везде должно ожидать одинаковых последствий»[491]. Поэтому Комитет предложил отозвать российских подданных из всех германских университетов, а в качестве «предлога довольно благовидного» объявить, что отечественные университеты «достигли уже той степени совершенства, при которой нет никакой нужды русскому юношеству обучаться в иностранных училищах». Возникший было вопрос, как быть с казенными стипендиатами, заканчивающими образование в Германии перед вступлением на кафедру, был передан на полное усмотрение Голицына.
Мнение Комитета не было сразу утверждено Александром I, испугавшимся его радикализма и неизбежной негативной реакции европейского общественного мнения. Решение, сообщенное императором в декабре 1820 г. управляющему Министерством внутренних дел В. П. Кочубею для передачи рижскому генерал-губернатору Ф. Ф. Паулуччи, сводилось к запрету обучения в Иенском, Гейдельбергском и Гиссенском университетах (сам Паулуччи добавил сюда еще и Вюрцбургский), причем запрету негласному, без особого указа, который Паулуччи предписывалось выполнять «через дружелюбные внушения родителям». В Министерстве духовных дел и народного просвещения об этом решении узнали только в июле 1822 г., и тогда уже Голицын не преминул превратить его в постановление, которое вышло 22 февраля 1823 г. и запрещало всем российским подданным учебу в указанных университетах. Важно отметить, что Александр, давая свое согласие на этот запрет, сказал, что «не имеет намерения заграждать юношеству вход во все университеты Германские», и не считает опасными университеты Пруссии и Ганновера. Тем самым, симпатии императора оказывались на стороне Гёттингена, а также только что основанного мудрой «попечительностью своего правительства» Берлинского университета, т. е. лежали в русле направления университетского развития, заданного политикой В. фон Гумбольдта.
Последний отзвук запретов на поездки в немецкие университеты в 1820-е гг. мы находим в деле о командировании магистра Московского университета М. П. Погодина, рассматривавшегося в Министерстве народного просвещения в начале 1826 г. В нем упоминается приведенный выше список из находящихся под запретом четырех университетов, а также еще один, составленный великим князем Константином обширный перечень университетов и училищ Германии и Швейцарии, в которые тот «с Высочайшего дозволения предписал также воспретить отправлять для обучения юношество»[492]. В последний список были занесены даже прусские Бреслау и Галле, а также Гёттинген, Лейпциг, Тюбинген, Базель, все учебные заведения Песталоцци и др. Таким образом, единственным реальным местом ученой командировки в Германию оставался Берлин, куда и направлялись до этого немногочисленные стипендиаты 1820-х гг. Рассматривая дело Погодина в Комитете министров, большинство членов склонны были согласиться на ее проведение, но и здесь выступил Голицын (уже смещенный с поста министра и занимавший должность управляющего почт) с особым мнением, что «нет пользы посылать сего магистра в чужие края для окончания наук по нынешним обстоятельствам, а удобнее в Университете можно дать то образование, которое Правительству угодно будет». К последнему мнению присоединился Николай I и командировка была отклонена.
Черта под периодом «отторжения» немецких университетов была довольно неожиданно подведена уже в следующем году, и притом самим же Николаем I. Веское слово для этого сказал профессор Дерптского университета Г. Ф. Паррот, к мнению которого прислушивался как прежний, так и новый император. В сентябре 1827 г. в Комитете устройства учебных заведений обсуждалась представленная Парротом записка о российских университетах, в которой он доказывал во всех смыслах их недостаточное состояние и предлагал широкую программу подготовки будущих русских профессоров за границей. «Целью является дать русской нации подлинно национальные университеты. Образование должно, наконец, стать врожденным. Чтобы достичь этого, нужно взрастить множество обученных людей, которым можно было бы доверить просвещение нации, не привлекая иностранцев. Однако, иностранцы должны стать фундаментом»[493]. Итогом обсуждения проекта Паррота явилось создание Профессорского института в Дерпте как подготовительного звена перед отправкой в европейские университеты, а на журнале с результатами обсуждения Николай I написал резолюцию, как бы еще раз соглашаясь с Парротом и подводя итог предшествующей эпохе в политике Министерства народного просвещения: «Профессора есть достойные, но их немного и нет им наследников, их должно готовить, и для сего лучших студентов человек двадцать послать на два года в Дерпт, и потом в Берлин или Париж»[494].
Данный текст является ознакомительным фрагментом.