Источники, историография и методы исследования

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Источники, историография и методы исследования

Проблемы изучения русского студенчества за границей и, в особенности, в Германии как в стране, имевшей наиболее долговременные и устойчивые научные связи с Россией, неоднократно привлекали внимание исследователей[1]. Тем не менее, считать эту тему исчерпанной даже на каком-либо определенном хронологическом отрезке пока нельзя. И это не случайно: оказывается, что на пути любой обобщающей работы по русскому студенчеству за границей встает ряд методических трудностей, не имеющих какого-либо единого, универсального решения, но при этом весьма актуальных для понимания проблем истории российского и европейского высшего образования в целом.

Данная книга ставит целью, во-первых, нарисовать социальный портрет русских студентов в немецких университетах XVIII — первой половины XIX века, во-вторых, рассмотреть влияние немецких университетов на развитие образования и культуры в России через посредство тех идей, знаний и представлений, которые получали там русские студенты и переносили затем в сознание русского общества, способствуя становлению отечественного высшего образования и науки в целом. Это, в свою очередь, ведет к анализу и более широких вопросов: каким образом в русском обществе менялось отношение к университетскому образованию, как развивалась и усваивалась в России университетская идея и какое влияние это в конечном итоге оказало на общественную жизнь.

Хронологически работа охватывает период с начала возникновения регулярных поездок русских студентов в немецкие университеты, которое падает на самый конец XVII века, до 1849 г. Верхняя дата, естественно, не просто соответствует завершению первой половины XIX в., но, одновременно, и разгару революционных событий в Германии, открывших новую эпоху в ее истории, а также наступлению «мрачного семилетия» в связи с резким ужесточением политики самодержавия в России. Все это привело к прекращению образовательных поездок в немецкие университеты. Формальный запрет на осуществление таких поездок по Министерству народного просвещения был издан С. С. Уваровым весной 1848 г., однако немногие студенты, видимо из тех, что уже находились в тот момент в Европе, еще поступали в немецкие университеты в течение 1848–1849 гг., и лишь к 1850 г. их количество падает до нуля.

Для истории рoссийской высшей школы период XVIII — первой половины XIX в. характеризуется тем, что в это время происходил процесс постепенного осознания русским обществом ценности и необходимости университетского образования, завершившийся складыванием системы российских университетов [2]. Этот процесс начался с петровских реформ, которые среди многого иного принесли в русскую жизнь представление об университете как о таком образовательном учреждении, которое способно влиять на развитие общества и государства (говоря утилитарным петровским языком, «приносить пользу»). Однако привлекательность университетской учебы для большей части общества первоначально казалась весьма спорной, как низок был и социальный статус науки в XVIII в., и лишь под влиянием государственной политики общественное отношение к университетам постепенно эволюционировало в лучшую сторону. В начале XIX века, после проведения университетских реформ возник, наконец, костяк российской системы университетов, которая по окончании Отечественной войны, на волне патриотического подъема начала быстро наполняться слушателями, т. е. процесс включения университетов в систему общественных приоритетов завершился. При этом, хотя успех или неуспех развития университетского образования в России определялся в большой степени его поддержкой со стороны дворянства, тем интереснее будет потом отметить (и не только на примере Ломоносова!), что и другие общественные слои уже в XVIII веке выказывали социальную мобильность и тягу к научным знаниям.

С точки зрения истории немецких университетов, обзор ключевых проблем которой будет представлен в главе 1, границы периода XVIII — первой половины XIX века соответствуют переходу от «доклассического» к «классическому» типу немецкого университета[3]. Большая часть периода относится к эпохе немецкого Просвещения, которая оказала существенное влияние на образование в целом и на развитие университетов в частности. Конец этой эпохи, падающий на время наполеоновских войн, завершает т. н. «доклассический» период университетской истории Германии. В этот рубежный момент были сформулированы принципы, легшие в основу «классического» немецкого университета, с которыми он вступил как ведущее учебное и научное учреждение в XIX и XX века[4]. В 1810 году по плану прусского министра и просветителя Вильгельма фон Гумбольдта открылся знаменитый Берлинский университет. Именно его основание оказало огромное влияние на последующий этап развития университетского образования в XIX веке. Поэтому студенческие поездки из России в Германию второй четверти XIX века не только были направлены, в основном, именно в Берлинский университет, но и выносили отсюда новое понимание университетского образования в единстве с научным поиском, передовые методы исследования, философски углубленное осознание ключевых проблем развития науки. Такое живое взаимодействие ученой среды России и Германии позволило подготовить новое поколение отечественных ученых, способствовало окончательному складыванию российской университетской системы.

На пути исследователя русского студенчества в указанный период стоят, однако, серьезные методические трудности. Прежде всего, сам объект исследования требует разъяснения и уточнения. Кто такие «русские студенты за границей»? Разными исследователями в него вкладывается свое содержание, варьирующееся в зависимости от исторической эпохи. Так, например, в работах по исследованию студенческих миграций в Европе начала XX века слова «русский студент» тождественно обозначают студента, приехавшего с территории Российской империи[5]. Ни о какой национальной или конфессиональной дифференциации здесь речи не идет, хотя более детальный анализ показывает, что подавляющее их большинство происходило с территории Царства Польского и по вероисповедному признаку их можно было бы отнести к полякам и евреям, так что известное несоответствие с обозначением их как «русских студентов» многократно отмечалось уже в российской прессе начала XX в.[6] С другой стороны, в условиях стабильности границ между Россией и Европой и сложившегося в общественном сознании четкого противопоставления жителей Российской империи и прочих стран Европы такое чисто политическое деление, видимо, имело смысл. Но это вовсе не означает, что тот же принцип должен применяться и для иного периода, например, для XVIII века.

Чтобы сделать понятие «русские студенты» работоспособным для какого-то выбранного отрезка времени, исследователю необходимо определить простой и эффективный критерий, который позволил бы выбирать искомых студентов из их общей совокупности в немецких университетах. Можно выделить три основных вида таких критериев: политический, национальный и территориальный. Согласно политическому критерию, русскими студентами будут считаться все, кто являются подданными российского государства, как это было продемонстрировано на приведенном выше примере исследований по периоду начала XX в. Согласно национальному критерию, можно пытаться выделить в списках студентов «этнических» русских. Наконец, согласно территориальному критерию, основой для включения того или иного человека в списки «русских студентов» служит его проживание на определенной, четко обозначенной территории, не обязательно совпадающей с государственными границами Российской империи.

Если мы попытаемся применить три этих названных критерия к периоду истории России XVIII — первой половины XIX в., то увидим, что у всех них есть существенные недостатки. Наиболее очевидны они у второго критерия, поскольку он должен оперировать с понятием национальности, которое еще не использовалось на данном историческом отрезке, в особенности применительно к XVIII в. В Российской империи для самоидентификации человека вплоть до начала XX в. применялся признак вероисповедания (иными словами, поляк определялся по принадлежности к католичеству, еврей — к иудаизму, немец — к лютеранству, русский — к православию и т. д.). В источниках по студенчеству немецких университетов, о которых речь пойдет ниже, вероисповедание фиксировалось далеко не везде, да и указывать его начали весьма поздно, не раньше 10—20-х гг. XIX в., и следовательно как универсальный критерий оно использоваться не может. К тому же даже тщательные попытки применить национальный критерий к студенчеству начала XX в. (т. е. «установить» национальность, исходя из целой совокупности разных признаков, а не только одного вероисповедания) показывают всю его противоречивость[7].

Можно было бы, конечно, для определения национальности основываться на одних только именах студентов, и, тем самым, выбирать тех из них, которые носят русские имена и фамилии. Не говоря уже о некоторой неоднозначности того, какую именно фамилию считать русской, а какую нет (классический пример такого рода — Фонвизин), при этом подходе из числа студентов выпадают представители значительной социальной группы — т. н. «российские немцы». Они были составной частью русского общества (для XVIII в. — преимущественно столичного или крупных городов), не отделявшей себя от остальных жителей России. В университетских матрикулах, как мы увидим, они, так же как и другие русские уроженцы, идентифицировали себя как Russus или Peterburgensis. Важно заметить, что среди определенных социальных слоев и профессий (например, среди врачей) именно немцы доминировали над коренными русскими, поэтому пренебрегать ими, рисуя социальный портрет русского студенчества, нельзя. Как будет показано, их место в образовательном потоке из России в Германию было и в самом деле значительным; более того, ими могли завязываться университетские контакты, которые послужат потом для поездок других уроженцев России: например, именно петербургские немцы в 40-е гг. XVIII века «проложили дорогу» в Кильский университет, который впоследствии принял к себе десятки русских юношей. Против отрыва «русских немцев» от прочих студентов из России свидетельствуют и нарративные источники. Так, из писем и дневников русских студентов в Гёттингене на рубеже XVIII–XIX в. следует, что носившие немецкие фамилии юноши из Петербурга или Москвы безусловно воспринимались в их группе как «свои». Интересно, что даже немецкие профессора видели в тех же юношах не своих бывших соотечественников, но смотрели на них именно как на представителей будущей русской науки[8]. Добавим еще, что к концу XVIII в., когда во многих семьях русских немцев подрастало третье поколение детей, родившихся в России, они, хоть и сохранив немецкие имена и фамилии, значительно «обрусели» как по собственным привычкам, так и по социальному статусу, что опять-таки препятствует их отделению от общей корпорации русских студентов.

Что касается политического критерия, то, увы, и его применение к поставленной нами задаче может значительно исказить картину, и дело здесь в подвижности границ, охватываемых этим критерием. Российская империя в XVIII — начале XIX в. быстрыми темпами расширялась на запад, за счет Прибалтики, польских и литовских земель. Так, прибалтийские земли входят в состав империи двумя этапами: в 1721 г. (Эстляндия и Лифляндия) и в 1795 г. (Курляндия, которая впрочем находилась в прямой зависимости от России уже с петровского времени). По третьему разделу Польши Россия включает в себя Литву, в ходе наполеоновских войн небольшие части уже собственно этнической Польши, что логично завершается в 1815 г. созданием в составе Российской империи Царства Польского.

Излишне говорить, что каждое такое присоединение серьезно влияло на состав студенчества из Российской империи. Более того, с каждым новым расширением территории империи в состав ее подданных вливались новые группы населения, выходцы из которых имели свои образовательные традиции, в том числе и по отношению к немецким университетам, совершенно не совпадавшие с историей студентов из центральной России. Особенно это касается остзейских студентов — эстлянцев, лифляндцев и курляндцев, поток которых в университеты Германии исчислялся тысячами. Еще десятилетия назад опыт составления единых списков студентов из Российской империи в конкретном немецком университете показал, что собственно русские студенты здесь просто теряются в массе остзейцев. Так, например, в указателе «Российские студенты в матрикулах Гёттингенского университета. 1800–1825», составленном X. Морманном, из 450 человек 412 относятся к уроженцам Прибалтики [9]. Столь же контрастные данные приводит С. Г. Сватиков по Гейдельбергскому университету за 1803–1855 гг.: против 19 студентов из русских губерний он насчитывает 235 студентов из прибалтийских[10].

Действительно, у дворянства Эстляндии, Лифляндии и Курляндии существовало давнее и устойчивое культурное тяготение к Германии. Социальный, экономический и политический уровень развития Прибалтики отличался от остальной России, поэтому, в частности, и ее отношение к университетскому образованию было иным. Уже начиная с XVII в. университеты северной и центральной Германии ощущали постоянный приток немцев из Прибалтики, который только усилился в XVIII в. Прибалтийские земли в это время были лишены собственного университета, поэтому большинство состоятельных дворянских фамилий отправляли своих сыновей учиться в Германию, не отставали в этом и бюргеры крупных балтийских городов, таких как Рига и Ревель[11]. При этом, кроме формального подданства, с Россией этих людей почти ничего не связывало (характерно, что указывая в матрикулах страну, откуда приехали, они никогда не писали название России или Российской империи, но обозначали себя как Curonus или Livonus).

Проведенные современным историком исследования выявили основные университетские предпочтения остзейских студентов, сложившиеся уже в XVII в. и сильно отличавшиеся от тех, которые, как будет показано, характерны для студентов из русских губерний[12]. Наиболее значимыми немецкими университетами для остзейцев являлись Иена (666 эстляндцев и лифляндцев, 282 курляндца за период 1711–1800 гг.), Кёнигсберг (276 эстляндцев и лифляндцев, 589 курляндцев за тот же период) и Галле (384 эстляндца и лифляндца, 92 курляндца). Эти цифры не только по абсолютной величине на порядок превосходят посещаемость русских студентов (см. ниже), но и в сравнительном отношении, например, выдвигают на первый план Иенский университет, слабо посещавшийся выходцами из центральной России (за тот же период — всего 23 студента). Напротив же, Лейденский университет, значение которого для русского студенчества XVIII в. было очень велико, что отразилось на количестве поездок туда из России (96 человек), почти не имел популярности в Прибалтике (в нем учились только 23 эстляндца и лифляндца и 7 курляндцев). Общие списки студентов — уроженцев и русских, и остзейских губерний — уравняли бы эту разницу и привели бы к искажению картины.

Таким образом, можно прийти к выводу, что для исследования русских студентов за границей как части русского общества, претворявших в нем определенные идеи по восприятию высшего образования, этих студентов необходимо рассматривать отдельно от их остзейских соседей, что, тем самым, перечеркивает возможность использования политического критерия. Другой корпорацией студентов, имевшей свою давнюю историю, были уроженцы польско-литовских губерний. Для них, хотя и в меньших масштабах, можно повторить все сказанное выше относительно остзейцев. В течение XVII–XVIII вв. на территории западной Белоруссии и Литвы активно действовали иезуитские школы и академии, заложившие здесь определенные образовательные традиции. Так, с большими группами выходцев из Вильно, Гродно, Кейданов (чьи студенты обозначали себя как Lithuanus или Lithuano-Polonus) мы встречаемся в матрикулах немецких университетов уже с начала XVIII в.[13] Автоматическое включение уроженцев этих территорий в состав русского студенчества с 1795 г. (не говоря уже о территориях Царства Польского с 1815 г.) также привело бы к неправильной картине общего распределения русских студентов по университетам.

Итак, из приведенных возражений против двух вышеназванных критериев вырисовывается единственно возможным применение для выявления русских студентов XVIII — первой половины XIX в. территориального критерия. Оно, конечно, также не лишено недостатков. Данный критерий предполагает, что в каждом случае нам точно известно место рождения студента, которое можно нанести на карту и сопоставить его с обусловленной заранее территорией. К сожалению, это не так: хотя в матрикулах часто (а в XIX в. почти всегда) указывалось место рождения, но столь же часто оно заменялось на обобщенное указание страны, которое для России звучало как Russus, Rossius, Moscovitus и проч. (подробнее см. ниже). В таком случае студенты включались в наши списки, следуя уже высказанному соображению о том, что остзейские студенты никогда не обозначали себя как Russus, а для уроженцев Литвы и западной Белоруссии употребительным (вплоть до XIX в.) было обозначение Lithuanus. Таким образом, принятое допущение состояло в том, что прилагательное Russus однозначно указывало на уроженца центральных российских (или малороссийских) губерний.

С другой стороны, столь же однозначное отсечение всех студентов, которые в графе «место рождения» называли себя Livonus, Livl?nder и т. д., имеет тот недостаток, что, тем самым, мы лишаем себя сведений о людях, которые, хотя и родились в Прибалтике, но, окончив один из немецких университетов, в дальнейшем служили при российском дворе, жили в Москве или Петербурге и внесли вклад в общественную и государственную жизнь России. Количество таких людей, впрочем, в абсолютном отношении не может быть очень велико (хотя среди них, безусловно, были фигуры, сыгравшие серьезную роль в русской истории). Современные историки характеризуют прибалтийское дворянство в целом, вплоть до конца XIX в., как «узкую касту», нацеленную на сохранение своих позиций в регионе и сопротивлявшуюся процессам ее интеграции в состав империи[14].

В то же время подчеркнем еще раз, что неизбежная потеря информации является оборотной стороной освобождения от тысяч прибалтийских студентов, не имевших ничего общего с русской историей, которые в противном случае куда в большей мере исказили бы итоговый результат. К этому добавим, что сам выбор университета, совершаемый на этапе воспитания молодого человека его семьей или ближайшим окружением, предшествует последующей карьере, и поэтому даже если уроженец Прибалтики связал свою дальнейшую судьбу с Россией, его занятия в немецком университете все еще отражали характерные предпочтения именно остзейского дворянства.

Итак, территория, выходцы из которой в данном исследовании рассматривались как «русские студенты», совпадает с территорией Российской империи, из которой выключены прибалтийские (Эстляндия, Лифляндия и Курляндия), литовские (Виленская, Ковенская и Гродненская) губернии и Царство Польское. При более осторожном подходе, возможно, следовало бы исключить и другие бывшие территории Речи Посполитой, чьих выходцев можно было бы «интуитивно» (например, по фамилии?) счесть скорее как «польских», нежели как «русских» студентов. Однако уроженцев Минской губернии, Подолии, Волыни (как, впрочем, и вообще студентов, происходивших с территорий правобережной Украины и Белоруссии) нами было обнаружено в немецких университетах конца XVIII — первой половины XIX вв. так мало (из Минской губернии — 5 студентов, из Подолии — 7, из Волыни — 4), что решено было присоединить их к общим спискам. Основное же ядро территорий, откуда исследуемые нами студенты ехали в немецкие университеты, составили центральные российские города и губернии, а также левобережная Украина (Малороссия) вместе с Киевом (см. подробнее в статистическом обзоре).

* * *

Переходя к характеристике источников данного исследования, нужно зафиксировать два различных подхода, которые допускает здесь построение источниковой базы. На вопрос, а где вообще могли остаться следы пребывания русских студентов в немецких университетах указанного периода, возможны два ответа — или в источниках российского происхождения или в самих немецких университетах. Первый путь поиска предусматривает выявление фондов в российских архивах, где хранятся документы, связанные с учебой русских юношей за границей. Это архивы научных учреждений: Петербургской академии наук, университетов (хотя, к сожалению, архив Московского университета до 1813 г. практически не сохранился), а также высших государственных учреждений, контролировавших образовательную деятельность: Сената, Министерства народного просвещения; наконец, документы коллегии иностранных дел, где находится дипломатическая переписка, в которой могут упоминаться русские студенты за рубежом. Сюда еще можно добавить источники личного происхождения, содержащие свидетельства об обучении за границей: мемуары, дневники и письма.

Изучение всего этого комплекса российских источников оказывается безусловно необходимым и плодотворным для данного исследования. Однако оно не может привести к полному выявлению состава российского студенчества в немецких университетах. Точнее, такое было бы возможно, если допустить, что все поездки в университеты были связаны с деятельностью государства, а это, очевидно, не так — как показывают собранные данные, существенной была и частная инициатива, когда организация поездки исходила из потребностей и представлений общества, напрямую не связанных с государственными нуждами и покровительством. Поэтому указанные источники российского происхождения дадут заведомо неполную картину, и для ее целостного обзора необходимо обратиться ко второй стороне — источникам из архивов немецких университетов и прежде всего к матрикулам.

Матрикулы — это рукописные книги (тетради), куда заносились сведения обо всех поступавших в данный университет студентах. Чтобы подчеркнуть значение матрикул как источника первостепенной важности, отметим, что в определенном смысле справедливо и обратное утверждение: студентом какого-либо университета мог называть себя лишь тот, кто был занесен в его матрикулы. Дело в том, что первоначальный смысл занесения в матрикулы (имматрикуляции) восходил к средневековому представлению об университете как о привилегированной корпорации и означал принятие в эту корпорацию за определенный денежный взнос нового члена, получающего, таким образом, новые права и обязанности, т. н. «академическое гражданство» (подробнее см. главу 1). Поэтому, хотя в XVIII веке эта процедура, уже практически полностью утратив прежнее значение, носила лишь бюрократический характер внесения платы за обучение, тем не менее быть вписанным в матрикулы некоторых университетов считалось очень почетным, хотя и дорогим удовольствием — размер платы варьировался и зависел, в том числе, от престижа университета.

Матрикулы большинства немецких университетов в настоящий момент опубликованы, если не полностью, то хотя бы частично. Формуляры большинства матрикул немецких университетов внешне схожи между собой, однако на разных хронологических отрезках записи значительно различались степенью подробности, т. е. количеством позиций, по которым студент обязан был сообщить сведения о себе. В каждой записи обязательно присутствовала дата имматрикуляции, имя и фамилия студента, а также еще один атрибут, обозначавший его происхождение в широком смысле слова — это могло быть указание на сословие, или на страну, откуда он приехал, или и на то, и на другое (например, «Transylwano-Ungarus Nobilis» — «венгр из Трансильвании, дворянин»). Остальные сведения встречались не всегда — среди них мог быть возраст студента, факультет, на который он поступал, а также, учился ли он ранее в других университетах, и если да, то имел ли уже ученую степень. К концу XVIII в. в различных матрикулах заметна тенденция к расширению формуляра записи: так, в университете Галле, помимо обязательного указания имени, места рождения и факультета, на который поступал студент, записывалось также имя, место проживания и род занятий отца или другого близкого родственника (здесь часто указывался его чин), а также университет, в котором студент побывал до приезда в Галле (если такое имело место). Кроме этого, в матрикулярной записи бывали примечания разного рода: применительно к русским студентам в виде поощрения иногда указывали — «освобожден от платы» или «вносит половинную плату», иногда, напротив, отмечался официальный характер зачисления студентов, приехавших за государственный счет. Например, в матрикуле университета во Фрейбурге (Брайсгау) под 6 ноября 1780 г. значатся имена дворян Ивана Орлова и Василия Ключарева, возле которых стоит следующая запись: «а potentissimo Russorum imp?ratrice sumptibus imperatoriis in has terras missi, ut studio medico operam darent ac initiati doctoratus gradu reverentur ad lares patrios» — «по высочайшему повелению самодержавной российской императрицы посланы в эти земли с тем, чтобы упражнялись в изучении медицины и по получении степени докторов возвратились на родину».

Разнообразие данных облегчает выявление в матрикулах русских студентов. Жители великорусских губерний и городов часто указывали латинское прилагательное Russus (реже Rossius) в сочетании с обозначением города — Casano Russus, Wladimira-Russus, Moscovia Russus; не менее часто встречается и одно указание города в форме прилагательного: Moscoviensis, Petropolitanus и т. д. (при этом уточняющее прилагательное Russus указывает именно на родную страну, а не на этническую принадлежность, поскольку встречается в равной мере и в сочетании с немецкими фамилиями, относясь к выходцам из семей российских немцев). Встречаются впрочем и весьма курьезные формы указания страны: под 1717 г. в матрикулах Кёнигсбергского университета стоит — ex Ducatu Seberiensi (дословно «из герцогства Сибирского»), что являлось своеобразным переводом на латынь названия тогда недавно созданной Петром I новой территориальной единицы — Сибирской губернии.

Тот же критерий обозначения страны в сочетании с городом позволяет выявить и жителей Малороссии и Белоруссии, в написании родины которых встречается, правда, несколько больше вариантов: Kiovia-Russus, Charcovio Ucranicus, Ucrania-Russus и др., хотя самым частым был прямой перевод названий областей на латинский или немецкий язык — ex Russia parva (minore) и ex Russia alba, Kleinru?land и Wei?ru?land соответственно.

Таким образом, совместное или по отдельности указание города и страны позволяет достаточно четко отделить русских студентов в соответствии с требованиями, указанными выше. Встречаются, конечно, и спорные признаки: в качестве одного из них укажем на прилагательное Ruthenus. Лишь в единичных случаях оно может выступать в качестве синонима Russus, как правило же в XVIII в. указывает на жителей польской в то время области Галиции, что следует из его употребления в сочетании с названием конкретного города, или в виде Rutheno-Polonus.

Помимо определения родины русского студента, матрикулы могут содержать указание и на его социальный статус, а именно на принадлежность к дворянскому сословию. Для этого служат два признака: явный, когда студент после своего имени пишет nobilis или eques Russus, и «грамматический», когда перед фамилией ставятся предлоги von (по-немецки) или de (по-латыни), оба указывающие на дворянство. Для титулованных фамилий полный титул в матрикулах приводился обязательно, причем город или страна после него обычно уже не ставились (т. е. титул в данном случае заменял происхождение), а чтобы подчеркнуть значение титулованных студентов в университетской корпорации, для них даже заводились иногда отдельные матрикулярные книги, как это было в Страсбургском университете или Галле в начале XVIII в. В то же время, отсутствие в записи признаков, указывающих на дворянство, еще не свидетельствует о недворянском происхождении студента. Из других источников эти недостающие в матрикулах сведения можно дополнить, особенно в отношении студентов, фамилии которых принадлежали к известным русским дворянским родам, но у которых по каким-то причинам в матрикулах признаки дворянства отсутствовали. Обнаружение биографических материалов для отдельных персоналий также помогало прояснить их сословный статус (см. Приложение 2). Зато в тех матрикулах, где приводились сведения об отце, такой необходимости обращения к дополнительным источникам не возникало, и студенты дворянского или недворянского происхождения выявлялись по ним непосредственно.

Завершая анализ матрикул как основного источника для составленного массива данных о русском студенчестве в Германии, отметим встречающиеся недостатки при их публикации, которые касаются прежде всего написания фамилий. Русские фамилии подчас искажены, причем это не всегда вина немецких публикаторов — в некоторых университетах запись о прибывшем студенте делал не он сам, а чиновник университета, внося в имя определенные искажения (иногда же, напротив, университетские правила требовали, чтобы студенты сами записывались в книги). К счастью, такие ошибки могут быть достаточно легко исправлены. Так, примером ошибки публикатора служит имя Paulus Ftovinski в списках Страсбургского университета. Зная особенности написания букв в немецком языке, легко увидеть, что здесь значилось имя студента Павла Флоринского, имя которого уже в правильном варианте встречается в матрикулах Виттенбергского университета.

Имея на руках списки русских студентов, составленные по матрикулам, можно попытаться соединить их с другими известными данными о том или ином студенте, и часто такое сопряжение дает отличный результат, подтверждающий достоверность мемуаров или иных биографических источников, а иногда и существенно их уточняющий. Так, например, из биографии П. Я. Чаадаева было известно, что его родной дядя, князь Д. М. Щербатов (сын придворного историографа М. М. Щербатова) учился в Кёнигсбергском университете и участвовал во встрече там великого князя Павла Петровича во время путешествия того в Пруссию, что позволяло датировать этот факт летом 1776 г.[15] И действительно, в матрикулах Альбертины 17 апреля 1776 г. зафиксировано имя Дмитрия Михайловича Щербатова, занесенного туда как «светлейший князь» (причем без указания страны или родного города).

Впрочем, бывает и иначе — в биографии человека назван немецкий университет, где он слушал лекции, но в матрикулах его имя отсутствует. На самом деле, историк сталкивается здесь с серьезным вопросом: как соотносились образовательные путешествия, столь характерные для воспитания русского дворянства во второй половине XVIII — начале XIX века, и собственно учеба в европейском университете; можно ли их полностью отождествить или противопоставить друг другу? Как представляется, отличие лежит в том, что студенчество означало вступление в определенную корпорацию, которое собственно и фиксировалось в матрикулах университета, подразумевая длительное пребывание, подлинную учебу в нем. В то же время образовательная поездка предусматривала лишь короткий ознакомительный визит в университет с посещением нескольких лекций наиболее «модных» профессоров. Это, конечно, не отменяет возможности в течение какого-то промежутка времени слушать лекции, не будучи принятым в студенты (хотя на это требовалось особое дозволение ректора университета!), а с другой стороны, далеко не все студенты, записанные в матрикулы, действительно оставались в университете на продолжительный период. Редкие исключения здесь, на наш взгляд, только подтверждают правило. Так, в архиве Эрлангенского университета сохранилась запись о посещении его в июле 1787 г. двумя молодыми князьями Горчаковыми, которые сначала не хотели вносить свои имена в матрикулы под предлогом того, что пробудут здесь короткое время и не хотят быть студентами. На это им сообщили, что «ни одному университетскому преподавателю не может быть позволено вести занятия с пребывающими здесь иностранцами или даже уроженцами этой земли, если учащийся не записал себя по форме в университетскую матрикулу и, тем самым, подверг себя академическому закону». Имматрикуляция Горчаковых состоялась, после чего они все-таки вскоре уехали[16].

Конечно, в идеале хотелось бы иметь под руками максимально полный свод данных и о всех образовательных поездках русских юношей рассматриваемого периода с указанием тех университетов, где они побывали (ведь это также говорит об общественных предпочтениях в области университетского образования). Однако если такие визиты в университеты не нашли отражения в матрикулах и, тем более, не были связаны с государственными учреждениями, документы которых могли бы содержать соответствующие сведения, то их систематическое выявление становится невозможным. Избранный же в настоящей работе принцип — строгое следование матрикулярным спискам — представляется вполне обоснованным, а главное разрешает ситуацию тогда, когда нельзя в точности ни подтвердить, ни опровергнуть сведения биографических источников, подчас неопределенные и противоречивые.

Помимо матрикул, архивы немецких университетов могут содержать ряд дополнительных сведений о русских студентах. Сразу отметим, что как таковых «личных дел» студентов в немецких университетах XVIII — начала XIX века не существовало, и это особенно затрудняет определение времени выхода студента из университета. Лишь со второй четверти XIX в. некоторые университеты начали фиксировать в своих архивах выдачу студентам выпускных свидетельств (Abgangzeugnisse). До этого аттестат, который студент мог получить у ректора, покидая университет, и в котором отмечались прослушанные им курсы, профессора, с которыми он занимался, и показанные успехи, существовал в единственном экземпляре и, естественно, увозился студентом с собой. Несколько таких аттестатов из немецких университетов XVIII в. сохранилось в личных фондах, но б?льшая их часть утеряна. Иногда такие аттестаты (или копии с них) передавались затем в то место службы, куда поступал русский студент, вернувшийся из Германии: так, например, в архиве Академии наук находятся аттестаты, полученные М. В. Ломоносовым от его немецких профессоров во время учебы в Марбурге, в архиве Московского университета сохранились несколько аттестатов, полученных первыми его отечественными профессорами, прошедшими учебу за границей. Все эти единичные примеры, к сожалению, не могут решить общей задачи, поэтому дата окончания учебы для многих студентов так и остается неизвестной. Даже в архиве Берлинского и Лейпцигского университетов, где, как было сказано, начиная с 1820-х гг. оставались копии выдаваемых аттестатов (что одновременно фиксировалось в матрикулах, см. Приложение 1), сейчас этих фондов не существует: они были утрачены в ходе Второй мировой войны.

Если говорить о военных утратах, то наиболее пострадали архивы университетов, находившихся на востоке Германии. Помимо утрат в университетах Берлина и Лейпцига к невосполнимым потерям следует отнести практически полное уничтожение архива Кёнигсбергского университета (даже его матрикулы существуют сейчас только в опубликованном виде, причем это издание было доведено лишь до 1829 г.). Сильно пострадали архивы университетов в Бреслау, Франкфурте-на-Одере. Напротив, например, находящийся в превосходной сохранности архив Тюбингенского университета не представляет для исследований нашей темы в выбранный период времени особого интереса: его посещали всего полтора десятка студентов из России, среди имен которых нет ни одного, с которым были связаны какие-либо персональные дела или события[17].

Архив Гёттингенского университета, также хорошо сохранившийся, несмотря на бомбежки и вынужденную эвакуацию в одну из соляных шахт Тюрингии, где он вместе с сокровищами из университетской библиотеки смог пережить Вторую мировую войну, предоставляет, быть может, наилучшие возможности для поиска дополнительных материалов о русских студентах. Во-первых, в нем сохранился указатель адресов гёттингенских студентов («Logis-Verzeichni? der Studiemnden in G?ttingen», первые сведения с 1765 г.), по которому можно определить до какого времени каждый из них занимал свою квартиру, и следовательно определить (с точностью до семестра) дату, когда он покинул университет. В каждом семестре такие указатели печатались университетом (в небольшом количестве), и туда в алфавитном порядке заносились все студенты, учившиеся в данный момент, с указанием их адреса, а также места рождения, факультета и времени поступления. Помимо Гёттингена такую же возможность дают архивы Берлина («Verzeichni? der Studierenden an der Universit?t Berlin», начиная с 1822 г.), Мюнхена («Verzeichni? der s?mmtlichen Studierenden an der Ludwigs-Maximilians Universit?t zu M?nchen» с 1826 r.) и Галле, где такие указатели впервые начали вести еще в рукописном виде с середины XVIII в., а печатные существуют также с 20-х гг. XIX в. Заметим еще, что эти указатели дают и альтернативную матрикулам возможность поиска русских студентов, однако объем поиска по указателям значительно больше: ведь каждое имя студента повторяется в них столько раз, сколько семестров он учился в университете, а в матрикулах, как правило, встречается лишь однажды. Поэтому к этим указателям стоит обращаться именно за уточняющими сведениями по какому-то конкретному студенту, дата поступления которого уже известна.

Во-вторых, поскольку одной из возможностей окончания университета была защита в нем диссертаций, гёттингенский архив содержит каталогизированный фонд Promotionsakten — протоколов защит диссертаций, к которым часто приложены копии самих работ. Надо сказать, что далеко не во всех университетских архивах Promotionsakten систематизированы и обладают указателем: иногда (с такой ситуацией исследователь встречается в Гейдельберге, Марбурге, Иене, Берлине) протоколы защит находятся внутри дел соответствующего факультета, и чтобы их выявить требуется год за годом просматривать факультетские дела, что делает поиск весьма трудоемким и неэффективным. О характере сведений, которые содержат в себе Promotionsakten, говорит, например, дело о защите студентом И. С. Аккордом диссертации на степень доктора медицины из архива университета Галле (1783): оно интересно тем, что к нему, помимо диссертации, приложена автобиография (Curriculum Vitae), где этот студент упоминает, что учился в Кёнигсберге философии у самого Канта[18].

Помимо приведенных указателей и каталогов, в каждом университетском архиве существует фонд университетского суда. В нем находили отражения все происшествия со студентами, которые попадали под ведение «академических» (т. е. университетских) законов. Прежде всего, это дела о дуэлях и других беспорядках, виновниками которых становились студенты, а кроме того, жалобы, которые приносили университету на студентов местные жители. В документах архива Гёттингенского университета, относящихся к началу XIX века — времени наиболее частого пребывания здесь русских студентов — сохранилось несколько таких дел. Отметим среди них весьма объемное судебное дело, возбужденное летом 1805 г. против А. М. Тургенева, с которого одна из горожанок требовала алименты (в объеме 240 талеров!), в результате чего Тургенев должен был скрыться из города, а поручившийся за него А. С. Кайсаров попал под домашний арест[19]. Другое дело, относящееся к Н. И. Тургеневу, может даже рассматриваться в политическом контексте: в июле 1809 г. против него, обвиняя в вызывающем поведении, неподчинении и ругательствах, дал показания префект полиции, учрежденной в Гёттингене властями Вестфальского королевства, т. е. фактически французскими оккупационными войсками. Тургенев должен был откупиться от карцера, заплатив три талера[20]. Интересно, однако, что уже меньше чем через месяц после даты, указанной в этом деле, в Гёттингене вспыхнули массовые студенческие беспорядки, поводом которых стало поведение жандармов, что привело к прекращению занятий и поставило под угрозу само существование университета (см. главу 5).

Среди судебных разбирательств в других университетах большую известность получило дело о «бунте» группы русских дворян, среди которых был А. Н. Радищев, в Лейпциге летом 1767 г. (см. главу 4). В составе этого дела сохранились показания инспектора студентов Г. Бокума, протоколы допросов каждого из студентов в присутствии ректора и университетских чиновников[21]. Наконец, нельзя не назвать обнаруженное в Марбургском архиве судебное дело, связанное с пребыванием здесь М. В. Ломоносова: за участие в драке он был приговорен к двум дням карцера, но также откупился от него [22]. В целом же, просмотр существующих указателей показал, что русские студенты, к счастью для них, не часто попадали в ведение академического суда. Однако, систематическое выявление всех таких дел (требующее погодного просмотра судебных протоколов, которые почти везде, кроме Лейпцига и Гёттингена, не каталогизированы) не ставилось задачей данного исследования, и здесь еще возможны новые архивные находки, уточняющие наши представления о жизни русских студентов за границей.

Обращаясь теперь к другой части источниковой базы исследования, т. е. к документам, хранящимся или опубликованным в России, следует также начать с архивных фондов, где сохранились сведения о поездках студентов в немецкие университеты XVIII — первой половины XIX в. Наиболее важными здесь являются для XVIII в. фонды архива Академии наук, а также отдельные дела из фондов Кабинета Е. И. В., Сената, Медицинской канцелярии и Медицинской коллегии, а для XIX в. — центральный архив Министерства народного просвещения и архивы отдельных университетов. В архиве Петербургской академии наук находятся текущая переписка академической канцелярии по поводу отправки студентов за границу и их рапорты, присылаемые оттуда[23]. Последние документы особенно важны, поскольку рассказывают не только о ходе учебы, но и об условиях жизни русских студентов в Германии, их восприятии немецких университетов, затрагивают проблемы взаимосвязей русской и немецкой науки XVIII в. В фондах Медицинской канцелярии и Медицинской коллегии сохранились отдельные дела, связанные с командированием для продолжения обучения лекарей из петербургских военных госпиталей, прошения студентов-медиков, находившихся за границей, о принятии их на казенный счет, протоколы экзаменов, которые должны были сдавать все возвращающиеся студенты на право медицинской практики в России[24]. В петровское время командировками русских студентов ведал сначала Посольский приказ, а затем Правительствующий Сенат: так, в фонде его канцелярии находятся документы об отправке группы молодых «подьячих» в Кёнигсбергский университет[25]. Учеба в последнем университете в период оккупации русскими войсками Кёнигсберга нашла отражение в документах т. н. «Кёнигсбергской конторы» при российском генерал-губернаторе Восточной Пруссии: здесь хранится дело о содержании при местном университете нескольких русских студентов, присланных из Московского университета[26]. Среди разрозненных дел, относившихся к ведению Кабинета императрицы Екатерины II, сохранилось обширное дело о командировке в Лейпцигский университет в 1766 г. группы из 12 дворян, которая затем, по мере выбытия из нее по разным причинам нескольких человек дополнялась присылкой в Лейпциг новых студентов из столичной дворянской молодежи[27].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.