Последние слова подсудимых

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Последние слова подсудимых

Г. Геринга 524

Р. Гесса 528

И. фон Риббентропа 531

В. Кейтеля 533

Э. Кальтенбруннера 535

A. Розенберга 538 Г. Франка 540

B. Фрика 541

Ю. Штрейхера 541

В. Функа 542

Г. Шахта 543

К. Деница 544

Э. Редера 545

Б. фон Шираха 547

Ф. Заукеля 548

А. Иодля 551

Ф. фон Папена 552

А. Зейсс-Инкварта 553

А. Шпеера 556

К. фон Нейрата 558

Г. Фриче 558

ПОСЛЕДНИЕ СЛОВА ПОДСУДИМЫХ

[Стенограмма заседания Международного военного трибунала от 31 августа 1946 г.]

Председатель: Статья 24 (пункт j) Устава предусматривает право каждого из подсудимых выступить с последним словом перед Трибуналом. Поэтому я сейчас спрашиваю подсудимых, хотят ли они воспользоваться этим правом и выступить с последним словом? Подсудимый Герман Вильгельм Геринг.

Геринг: Обвинители в своих заключительных речах объявили защиту и ее доказательства совершенно несостоятельными. Показания, данные подсудимыми под присягой, признавались ими абсолютно истинными лишь тогда, когда они служили для поддержки аргументов обвинения, и объявлялись ложными и нарушающими присягу, когда эти показания опровергали доводы обвинения. Это очень примитивно и недостаточно основательно для доказательств обвинения.

В качестве доказательства того, что я должен был знать и знал обо всем, что происходило, обвинители приводят тот факт, что я был вторым человеком в государстве. Они не приводят никаких документальных или других веских доказательственных материалов там, где я оспариваю под присягой, что я знал о чем-либо или стремился к совершению этого. Таким образом, утверждение обвинения основывается на следующем предположении: кто же должен был знать об этом, как не Геринг в качестве преемника фюрера.

Мы слышали здесь, что как раз самые тяжкие преступления были совершены самым тайным образом. О том, что я самым строгим образом осуждал эти ужасные массовые убийства и что я не могу постичь, при каких обстоятельствах они были совершены, я должен здесь еще раз категорически заявить. Я хочу еще раз перед Высоким Судом ясно заявить: я никогда ни в одном из периодов своей жизни не отдавал в отношении кого-либо приказа об убийстве, а также не отдавал приказов о жестокостях и не попустительствовал им там, где я имел власть и мог воспрепятствовать этому.

Утверждение господина Додда в заключительной речи о том, что я приказал Гейдриху умерщвлять евреев, лишено всякого доказательства и не соответствует действительности. Нет ни одного приказа, который я дал бы или который был бы подписан по моему приказанию о расстреле летчиков противника или передаче их СД. Не было также установлено ни одного случая, когда подразделения авиации совершали бы подобные преступления. Обвинение частично предъявило документы, в которых якобы имеются записи высказываний, сделанных третьими или четвертыми лицами. Я, однако, никогда ранее не видел этих документов и поэтому не имел возможности выяснить те заблуждения или недоразумения, которые в них содержатся. Как легко, однако, в тех случаях, когда третьи лица дают письменные показания, могут возникнуть записи, совершенно извращающие смысл высказываний, доказывают и стенографические записи заседаний данного Суда, часто требующие проверки и исправлений. Обвинение приводит высказывания за период в 25 лет, включая и сделанные при совершенно иных условиях, и, не давая никакого анализа им, приводит их в качестве доказательств предумышленности действий и их преступности, высказывания, которые когда-либо имели место на протяжении четверти столетия.

Вероятно, среди наших противников нет ни одного руководящего деятеля, который в течение последних 25 лет не выступал бы или не писал бы подобно тому, что вменяется нам. Из всего того, что происходило в течение этих 25 лет — совещаний, речей, законов, действий и решений, обвинение делает вывод об имевшейся якобы последовательности и тесной связи и о том, что будто бы согласно этому все с самого начала было предусмотрено и запланировано именно таким образом. Это совершенно неправильное и лишенное всякой логики утверждение, которое история когда-либо исправит.

Господин Джексон в заключительной речи заявил, что державы, подписавшие соглашение, находятся еще в состоянии войны с Германией и что сейчас имеется лишь перемирие, возникшее в результате безоговорочной капитуляции Германии. Однако международное право должно иметь равную силу для обеих сторон. Поэтому если все, что сегодня происходит со стороны держав, оккупировавших Германию, допустимо с точки зрения международного права, то до этого Германия, по крайней мере в отношении Франции, Голландии, Бельгии, Норвегии, Югославии и Греции, находилась в равном положении. Если сегодня Женевская конвенция не имеет силы в отношении немцев, если сегодня на всей территории Германии демобилизуют ее промышленные предприятия, если сегодня ее огромные ценности вывозятся в другие страны, а имущество миллионов немцев конфискуется, если сегодня нарушаются свободы и совершаются посягательства на собственность, то подобные же действия со стороны Германии в вышеназванных странах не могут быть объявлены преступными с точки зрения нарушения международного права.

Далее господин Джексон заявил, что нельзя судить и карать государство и что ответственность за действия последнего необходимо возлагать на его руководителей. Обвинение, кажется, забывает, что Германия была суверенным государством и ее законодательство не подпадает под юрисдикцию других государств. Ни одно государство никогда путем предъявления какой-либо ноты не обратило внимания империи на то, что деятельность в этой империи в духе национал-социализма будет подвергаться судебному преследованию. Таким образом, если сейчас отдельных лиц, в первую очередь нас, руководителей, привлекают к ответственности и хотят осудить, — пусть будет так, однако нельзя карать немецкий народ. Немецкий народ доверял фюреру и при его тоталитарном образе государственного правления не имел никакого влияния на события. Не зная о тяжелых преступлениях, о которых сегодня известно, народ был верен фюреру, был храбр и готов был к самопожертвованию в этой борьбе за существование. Это была борьба не на жизнь, а на смерть, немецкий народ перенес все возможные страдания в этой войне. Немецкий народ не виновен.

Я не хотел войны и не способствовал ее развязыванию. Я делал все для того, чтобы предотвратить ее путем переговоров. Однако, когда она началась, я делал все, чтобы обеспечить победу, так как три величайшие мировые державы со многими другими нациями выступили против нас. В конце концов мы потерпели поражение перед лицом подавляющего превосходства.

Я отвечаю за то, что сделал. Я, однако, самым решительным образом отметаю то, что мои действия диктовались волей и стремлениями порабощать чужие народы путем войны, убивать, грабить, совершать зверства или преступления. Единственное, чем я руководствовался, это любовь к своему народу, мечты о его счастье, свободе и его жизни! В качестве свидетелей я призываю мой немецкий народ и всемогущего Бога.

Председатель: Последнее слово предоставляется подсудимому Рудольфу Гессу.

Гесс: Прежде всего я обращаюсь к Суду с просьбой, учитывая состояние моего здоровья, дать мне возможность произносить мое слово сидя.

Председатель: Пожалуйста.

Гесс: Некоторые из моих товарищей могут здесь подтвердить, что я в самом начале этого процесса предсказал следующее:

во-первых, что здесь выступят свидетели, которые под присягой будут давать недостоверные показания, причем эти свидетели могут производить абсолютно надежное впечатление и располагать наилучшей репутацией;

во-вторых, что надо учитывать возможность получения Судом письменных показаний, содержащих недостоверные данные;

в-третьих, что подсудимые в результате показаний некоторых свидетелей-немцев будут весьма неприятно поражены;

в-четвертых, что отдельные подсудимые будут вести себя странным образом, они будут произносить бесстыдные высказывания о фюрере и обвинять свой собственный народ, частично будут обвинять друг друга, причем неправильно, и, может быть, даже будут сами себя обвинять, причем тоже неправильно.

Все эти предсказания оправдались, причем письменные показания свидетелей, данные ими под присягой, и показания подсудимых во многих случаях противоречивы. Я назову в этой связи хотя бы имя Мессерсмита, который показал, что он якобы говорил с гросс-адмиралом Деницем в Берлине именно в то время, когда он, как я знаю, находился в районе Тихого или Индийского океана.

Я предсказывал это не только здесь в начале процесса, но еще и за несколько месяцев до начала процесса в Англии, в том числе находившемуся при мне доктору Джонстону. В тот период я в письменном виде заявил об этом, и это можно доказать.

Я основывался в моих предсказаниях на некоторых событиях, которые происходили в негерманских странах. Я хотел бы сейчас еще раз подчеркнуть, что если я упоминаю эти события, то с самого начала я убежден, что соответствующие правительства ничего не знают и не знали о них. Поэтому я не упрекаю эти правительства... В одной из этих негерманских стран в 1936—1938 годах проходили политические процессы. Для них было характерно то, что подсудимые удивительным образом изобличали сами себя. Они перечисляли в некоторых случаях целый ряд преступлений, которые они совершили. Когда оглашались смертные приговоры, то они, к удивлению всех, бурно аплодировали. Некоторые иностранные корреспонденты сообщали, что подсудимых приводили в это ненормальное состояние с помощью какого-то неизвестного до той поры средства. Именно по этой причине они вели себя таким образом. В Англии я вспомнил об этих событиях в связи с определенным обстоятельством. Я не смог получить отчеты о тогдашних процессах, так же как и здесь. Но в моем распоряжении были соответствующие номера «Фелькишер беобахтер». При просмотре этих номеров я нашел соответствующее место в газете от 8 марта 1938 г. В одном из отчетов из Парижа, датированном 7 марта 1938 г., сказано следующее: «Влиятельная парижская газета "Ле жур" сообщила о разоблачениях, касающихся средства, которое, очевидно, было применено в упомянутых процессах. Дословно там сказано: "Это средство дает возможность заставить жертвы, которые избраны, действовать и говорить как это им приказывается"».

Я подчеркиваю, что в этой статье говорится о том, что можно заставить не только говорить, но и действовать согласно данным приказам. Последнее имеет огромную важность при рассмотрении необъяснимого образа действий обслуживающего персонала немецких концентрационных лагерей, включая научных деятелей и врачей, предпринимавших ужасные опыты над заключенными. Действия, которые нормальные люди; в особенности научные деятели и врачи, ни в коем случае не могли бы совершить, однако были совершены ими. Они давали эти указания и приказы о совершении зверств в концентрационных лагерях, они, включая самого фюрера, давали приказы о расстреле военнопленных, о суде Линча и т.д.

Я напомню показания свидетеля генерал-фельдмаршала Мильха о создавшемся у него впечатлении, что в последние годы фюрер находился не в нормальном душевном состоянии. И ряд моих товарищей здесь независимо друг от друга и не зная того, о чем я буду говорить, сказали мне, что выражение лица и глаз фюрера в последние годы носило в себе нечто ужасное, выражавшее даже безумие. Я могу назвать их свидетелями. Я сказал раньше, что один повод заставил меня вспомнить об этих отчетах.

Люди, окружавшие меня во время моего пребывания в плену в Англии, вели себя странным и непонятным образом, позволявшим сделать вывод, что они находятся в ненормальном душевном состоянии и действуют в соответствии с ним. При этом эти люди, окружавшие меня, время от времени сменялись. Некоторые из них, а именно те, которые сменяли старых, имели странное выражение глаз. Это были глаза, имевшие стеклянное и зачарованное выражение. Этот симптом, однако, проявлялся только в течение нескольких дней. Затем они опять производили совершенно нормальное впечатление, их нельзя было более отличить от нормальных людей.

Не только я обратил внимание на это странное выражение глаз, но и врач, который находился тогда при мне, — доктор Джонстон, английский военный врач. Весной 1942 года ко мне пришли несколько посетителей, из которых один держался весьма странным образом по отношению ко мне. Этот посетитель имел такие же странные глаза. Вслед за этим доктор Джонстон спросил меня, каково мое мнение об этом посетителе. Я сказал, что у меня такое впечатление, как будто бы он по какой-то причине не был совершенно нормальным. Однако, вопреки моему ожиданию, доктор Джонстон не стал возражать против этого, а в свою очередь согласился со мной и спросил меня, не обратил ли я внимания на его глаза, которые имели какое-то необычное выражение. Доктор Джонстон не предполагал, что он сам, когда пришел ко мне, имел такое же выражение глаз. Самое главное состоит в том, что в одном из отчетов — их можно найти в архивах прессы, где речь идет о московских процессах — было сказано, что у подсудимых были очень странные глаза, как бы стеклянные, с каким-то потусторонним выражением. Я упомянул уже о своем утверждении, что соответствующее правительство ничего не знало об этих событиях. Было отнюдь не в интересах британского правительства, чтобы во время моего выступления по поводу того, что я пережил в британском плену, общественность была бы исключена. Тогда могло бы возникнуть впечатление, как будто здесь хотят что-то скрыть или британское правительство действительно имело отношение ко всем этим делам.

Я же, однако, убежден в том, что как правительство Черчилля, так и теперешнее правительство давали указания о том, чтобы со мной до самого конца обращались корректно, согласно правилам Женевской конвенции.

Я сознаю, что все то, что я должен сказать об обращении со мной, на первый взгляд кажется невероятным. Однако, к моему счастью, еще а гораздо более ранний исторический период лица, обслуживавшие военнопленных, обращались с ними таким образом, что когда первые слухи об этом проникли в мир, то на первый взгляд это казалось совершенно невероятным. Слухи заключались в том, что военнопленных преднамеренно заставляли голодать, что та скудная пища, которую они получали, содержала в себе молотое стекло, что врачи, которые обслуживали пленных, вводили вредные вещества в лекарства и таким образом увеличивали страдания, в результате чего число жертв увеличивалось.

Все эти слухи впоследствии подтвердились. Историческим фактом является то, что бурским женщинам и детям, умершим в британских концентрационных лагерях в большинстве случаев от голода, был построен памятник. Многие англичане, среди них и Ллойд Джордж, самым решительным образом протестовали тогда против таких действий в британских концлагерях. То же относится и к английскому свидетелю-очевидцу мисс Эмилии Хопфордс.

Мир, английский народ и даже британское правительство стояли тогда перед неразрешимой загадкой в отношении событий в южноафриканских лагерях, так же как мир, немецкий народ, члены германского имперского правительства и остальные подсудимые здесь и на других процессах стоят перед такой же загадкой а отношении событий в немецких концлагерях. Было бы само собой разумеющимся и имело бы огромное значение, если бы то, что я говорил в отношении событий, имевших место во время моего пленения в Англии, было сказано под присягой. Однако я не смог побудить ни моего, ни другого защитника поставить мне соответствующие вопросы во время допроса.

Большое значение имело бы, если бы то, что говорю, было сказано под присягой. Поэтому я заявляю: клянусь всемогущим и всеведущим Богом, что я говорю чистую правду, ничего не у таю и ничего не прибавлю.

Прошу Высокий Суд поэтому считать все, что я скажу далее, сказанным под присягой. Хотел еще добавить в отношении моей присяги. Я не являюсь последователем церкви, не имею внутренней связи с церковью, однако являюсь глубоко религиозным человеком. Я убежден в том, что моя вера в Бога является сильнее, чем вера в Бога у других людей. Поэтому я прошу Суд оценить еще в большей степени то, что я скажу под присягой, ссылаясь на свою веру в Бога.

Председатель: Я должен обратить Ваше внимание, подсудимый Гесс, на тот факт, что Вы говорите уже в течение 20 минут, поэтому Трибунал не может на данной стадии процесса разрешить Вам говорить более продолжительное время, чем всем остальным подсудимым. Трибунал желает, чтобы Вы заканчивали свое выступление.

Гесс: Господин председатель, я хочу обратить Ваше внимание на следующее: я считаю, что являюсь единственным подсудимым, который до сих пор не мог высказаться здесь, так как то, что я хочу сказать, я мог бы сказать только в том случае, если бы мне были заданы соответствующие вопросы. Как я уже говорил...

Председатель: Я не намерен, подсудимый, вступать с Вами в спор. Трибунал вынес решение о том, что подсудимые в последнем слове ограничатся краткими заявлениями. Вы имели полную возможность давать здесь свои объяснения, если бы этого желали. Сейчас Вы выступаете с последним словом и должны подчиниться решению Трибунала так же, как ему подчиняются все остальные подсудимые.

Гесс: Поэтому, господин председатель, я откажусь от тех высказываний, которые я хотел сделать в этой связи. Я прошу только разрешения сказать несколько заключительных слов, которые не имеют ничего общего с тем, что я только что говорил.

Те выводы, к которым пришел защитник здесь, на этом Суде, от моего имени в отношении оценки моего народа и истории, являются для меня важными. Я не защищаюсь от того, что выдвинуто обвинителями, которые, по моему мнению, не имеют права обвинять меня и моих соотечественников. Я не придаю значения тем упрекам, которые касаются событий, являющихся суверенным делом Германии и поэтому не относящихся к компетенции иностранцев. Такого рода выпады моих врагов — это честь для меня. Судьба дала мне возможность трудиться многие годы под руководством величайшего из сыновей Германии за всю ее тысячелетнюю историю.

Даже если бы я мог, я не хотел бы исключать это время из своей жизни. Я счастлив сознанием, что выполнил свой долг в качестве национал-социалиста, в качестве верного последователя моего фюрера. Я ни о чем не сожалею. Если бы я опять стоял у начала моей деятельности, я опять-таки действовал бы так же, как действовал раньше, даже в том случае, если бы знал, что в конце будет зажжен костер, на котором я сгорю. Независимо от того, что делают люди, наступит время и я предстану перед престолом Всевышнего. Только перед ним я несу ответственность и знаю, что он оправдает меня.

Председатель: Последнее слово предоставляется подсудимому Иоахиму фон Риббентропу.

Риббентроп: Этот процесс должен был выявить историческую правду. С точки зрения немецкой внешней политики я могу сказать только следующее. Этот процесс войдет в историю как образец того, как, ссылаясь на неизвестные до сих пор юридические формулы и на справедливость, хотят обойти кардинальные проблемы 25-летнего тяжелейшего периода, наполненного историческими событиями. Если корни нашего зла находятся в Версальском договоре, а они действительно находятся в нем, разве целесообразно было запретить обсуждение его? Прозорливые люди из числа авторов этого договора в самом начале видели в нем будущее зло и тогда уже самые умные из них предсказывали, из-за какой ошибки Версаль при-ведет к новой мировой войне.

Свыше 20 лет моей жизни я посвятил предотвращению этого несчастья, а в результате оказалось, что иностранные государственные деятели, которые знали об этом, в своих письменных показаниях заявляют, что они мне не верили. Они должны были бы написать, что не хотели верить мне в интересах своих стран.

На меня возлагают ответственность за руководство внешней политикой, которой, однако, руководил другой. Но я знаю о ней во всяком случае столько, чтобы заявить, что она никогда не имела целью установление мирового господства, а занималась лишь устранением последствий Версальского договора и вопросами снабжения продовольствием немецкого народа.

Если я оспариваю то, что эта немецкая внешняя политика планировала и подготавливала агрессивную войну, то это не отговорка. Это истина подтверждается фактами, а именно тем, какие силы мы развернули в ходе второй мировой войны и насколько слабыми мы были по сравнению с ними к началу этой войны. История поверит, если я скажу, что мы значительно лучше подготовили бы агрессивную войну, если бы действительно думали вести ее. То, что мы намеревались сделать, заключалось в том, чтобы обеспечить самые элементарные условия существования, подобно тому, как Англия использовала свои интересы для того, чтобы подчинить себе пятую часть всего мира, как США захватили весь континент или как Россия, самая большая континентальная держава мира, использовала свою гегемонию. Единственная разница в политике этих стран по сравнению с нашей политикой заключалась в том, что мы требовали Данциг и Коридор, которые вопреки всякому праву были у нас отняты, в то время как другие государства привыкли думать о целых континентах. При создании Устава этого Трибунала державы, подписавшие Лондонское соглашение, очевидно, придерживались другой точки зрения в отношении международного права и политики, чем сегодня. Когда я в 1939 году прибыл в Москву к маршалу Сталину, он обсуждал со мной не возможности мирного урегулирования германо-польского конфликта в рамках пакта Бриана-Келлога. Сталин дал мне понять, что я могу сразу же лететь обратно, если он не получит не только половину Польши и Балтийские страны, но еще и Литву с портом Либава. В 1939 году ведение войны там еще не считалось международным преступлением против мира, иначе как можно объяснить телеграмму, посланную после окончания польской кампании? Ее текст я цитирую: «Дружба Германии и Советского Союза скреплена совместно пролитой кровью и имеет все, чтобы стать прочной и длительной».

Здесь мне хотелось бы особо подчеркнуть — тогда я горячо желал этой дружбы. Сегодня для Европы и мира осталась лишь одна основная проблема: владеет ли Азия Европой или западные державы смогут остановить распространение влияния Советов на Эльбе, на Адриатическом побережье и в районе Дарданелл. Другими словами, Великобритания и США сегодня практически стоят перед той же дилеммой, как и Германия, когда я вел переговоры с Россией. Я надеюсь во имя своей родины, что результаты будут более успешные.

Что же на данном процессе говорилось о преступном характере немецкой внешней политики и что было доказано? Из предъявленных защитой 300 документов 150 были отвергнуты без всякого обоснования. Архивы других стран и даже Германии были недоступны для защиты. Дружественный намек, сделанный мне Черчиллем о том, что слишком сильная Германия будет уничтожена, для оценки внешней политики Германии был признан на данном форуме не относящимся к делу. Революцию нельзя лучше понять, если рассматривать ее с точки зрения заговора. Судьба сделала меня одним из представителей этой революции. Я сожалею о тех ужасных преступлениях, о которых мне здесь стало известно и которые порочат эту революцию. Яле могу, однако, судить о них в масштабах пуританской морали, тем более после того, как я узнал, что и противная сторона, несмотря на полную победу, не могла воспрепятствовать многочисленным мерзостям, да и не хотела этого. Можно рассматривать теорию заговора как угодно, но для критического наблюдателя это является лишь выходом из неудачного положения. Тот, кто находился на руководящих постах «третьей империи», знает, что это является исторической неправдой, и текст Устава показывает лишь, мышление какой среды он отражает.

Если я оглянусь на свои действия и намерения, то могу сказать лишь одно. Единственное, в чем я чувствую себя виновным перед моим народом, а не перед данным Судом, является то, что мои внешнеполитические планы оставались безуспешными.

Председатель: Последнее слово предоставляется подсудимому Вильгельму Кейтелю.

Кейтель: В показаниях на Суде я признал свою ответственность в границах моего служебного положения. Сущность и значение этого служебного положения изложены в порядке представления доказательств и в защитительной речи моего защитника. Я далек от того, чтобы умалять долю моего участия в случившемся. В интересах исторической правды возникает необходимость пояснить некоторые ошибки в заключительных речах обвинения.

Господин американский обвинитель заявил в заключительной речи: «Кейтель — безвольное и послушное орудие, передал партии орудие агрессии — вооруженные силы».

«Передачу» вооруженных сил партии нельзя совместить с моими функциями ни до 4 февраля 1938 г., ни после этого периода, когда Гитлер назначил непосредственно себя верховным главнокомандующим вооруженными силами и с этого времени получил неограниченную власть над вооруженными силами и над партией.

Я не помню, чтобы в ходе этого процесса было предъявлено доказательство, которое смогло бы подтвердить это утверждение обвинения. Представление доказательств также показало, что утверждение, будто бы «Кейтель руководил вооруженными силами при осуществлении преступных намерений», ошибочно. Это утверждение противоречит также и материалам англо-американских досье, из которых ясно видно, что я не имел никаких прав отдавать приказы. Поэтому не прав также и господин британский обвинитель, когда он говорит обо мне как о «фельдмаршале, который отдавал приказы вооруженным силам». И если он приписывает мне слова: «Я не имел ни малейшего понятия о том, какие практические результаты достигались этим», то, мне кажется, это не совсем так, как я сказал во время моего допроса. Я сказал:

«Но если приказ был отдан, то я действовал, по моему мнению, по долгу службы, не давая себя смущать возможными и не всегда видимыми последствиями».

Утверждение о том, что «Кейтель и Иодль не могут отрицать своей ответственности за действия эйнзатцкоманд, с которыми в тесном сотрудничестве работали их собственные командиры», не основывается на результатах допроса свидетелей. ОКВ было исключено из числа высших командных инстанций на советском театре военных действий, ему не подчинялись войсковые начальники.

Господин французский обвинитель сказал в заключительной речи:

«Необходимо вспомнить ужасные слова подсудимого Кейтеля о том, что "человеческая жизнь в оккупированных областях ничего не стоит"».

Эти ужасные слова не мои. Не я их придумал и я не клал их в основу содержания приказа. Достаточно тяжким для меня является тот факт, что мое имя связано с передачей приказов фюрера.

В другом месте господин Шампетье де Риб говорит:

«Этот приказ — речь шла о борьбе с партизанами — выполнялся на основании указаний командующего фронтом, который, в свою очередь, действовал согласно общим указаниям подсудимого Кейтеля».

Здесь опять говорится об «указаниях Кейтеля», хотя в самой обвинительной речи французского обвинения говорится, что я, как начальник ОКВ, не мог непосредственно отдавать приказы составным частям вооруженных сил.

В заключительной речи представителя советского обвинения говорится:

«Начиная с документов о расстреле политических работников, Кейтель, этот солдат, как он любит себя называть, игнорируя присягу, беззастенчиво врал на предварительном следствии американскому обвинителю, говоря, что этот приказ носил характер ответной репрессии и что политических работников отделяли от остальных военнопленных по просьбе самих военнопленных. На Суде он был изобличен».

Речь идет о документе ПС-884. Обвинение во лжи необоснованно. Советский обвинитель не учел, что протокол моего допроса на предварительном следствии по этому вопросу не был принят Трибуналом в качестве доказательства. Поэтому он не должен был также использоваться в заключительной речи обвинения. Я не видел протокола допроса на предварительном следствии и не знаком с его текстом. Если этот текст достоверен, то он содержит разъяснение заблуждения, которое возникло в результате того, что мне не был предъявлен этот документ. Во время прямого допроса я правильно изложил обстоятельства дела моему защитнику.

На последней стадии процесса обвинители попытались выдвинуть против меня серьезное обвинение в том, что мое имя связано с приказом о подготовке к бактериологической войне. Свидетель — бывший генерал медицинской службы доктор Шрайбер — в своем заявлении писал: «Начальник ОКВ, фельдмаршал Кейтель, издал приказ о подготовке бактериологической войны против Советского Союза». Давая свидетельские показания, этот свидетель, правда, говорил о «приказе фюрера». Но и это неправильно.

Принятые Трибуналом с согласия обвинения показания полковника Бюркера доказывают, что я осенью 1943 года энергично и категорически отклонил предложение санитарной инспекции сухопутных сил и управления вооружения сухопутных сил об активизации опытов с бактериями, как буквально говорит Бюркер, «указав на то, что об этом не может быть и речи, ведь это запрещено!».

Это правильно. Генерал-полковник Иодль также может подтвердить, что никогда не издавался приказ такого характера, о котором говорит свидетель. Наоборот, Гитлер запретил ведение бактериологической войны, когда с разных сторон поступили соответствующие предложения.

Тем самым противоположные утверждения свидетеля доктора Шрайбера оказываются не соответствующими действительности. Я сам считал своим долгом во всех вопросах, также и в тех случаях, когда я давал показания не в свою пользу, говорить правду, во всяком случае я пытался, несмотря на широкий круг моей деятельности, по мере сил способствовать выяснению действительного положения дел. И в конце этого процесса я хочу открыто заявить о том, к каким выводам я пришел, и изложить мое кредо.

Мой защитник во время процесса задал мне два принципиальных вопроса. Первый из них, заданный несколько месяцев назад, гласил: «В случае победы Вы отказались бы от участия в дележе ее лавров?» Я ответил: «Нет, я был бы безусловно горд этим». Второй вопрос гласил: «Как бы Вы поступили, если бы еще раз попали в аналогичное положение?» Мой ответ: «В таком случае я лучше избрал бы смерть, чем дал бы затянуть себя в сети таких преступных методов».

Пусть Высокий Суд на основании этих двух ответов вынесет мне приговор. Я верил, я заблуждался и не был в состоянии предотвратить то, что необходимо было предотвратить. В этом моя вина.

Трагедия состоит в том, я должен признать это, что то лучшее, что я мог дать как солдат — повиновение и верность, было использовано для целей, которые нельзя было распознать, и в том, что я не видел границы, которая существует для выполнения солдатского долга. В этом — моя судьба.

Пусть на основании ясного определения причин, гибельных методов и ужасных последствий этой войны для немецкого народа появится надежда на новое будущее в семье народов.

Председатель: Последнее слово предоставляется подсудимому Эрнсту Кальтенбруннеру.

Кальтенбруннер: Обвинители возлагают на меня ответственность за концентрационные лагеря, за уничтожение евреев, за действия эйнзатцгрупп и т.д.

Все это не соответствует ни предъявленным доказательствам, ни истине. Обвинители, так же как и подсудимые, находятся в опасности, которая связана с коллективным осуждением. Правильно то, что я должен был взять на себя должность начальника главного управления имперской безопасности, однако в одном этом факте еще не содержится вины. Такие ведомства существуют и в других государствах. Задача, которая была мне поручена, и деятельность, которую я должен был вести с 1938 года, состояла почти исключительно в реорганизации политической и военной службы информации, но не в качестве преемника Гейдриха. Это произошло почти через год после его смерти, когда возникло подозрение о том, что Квнарис в течение многих лет служит иностранной разведке. Когда это подозрение возникло, я должен был взять, как офицер, на себя выполнение его функций. В течение короткого времени я установил в огромном масштабе ужасные факты деятельности Канариса и его пособников; пятое и шестое управления главного управления имперской безопасности подчинялись мне лишь формально, но никогда де-факто.

Схема, предъявленная здесь, и те выводы в отношении полномочий, которые были здесь сделаны, являются неверными и вводящими в заблуждение.

Гиммлер, который мастерски умел разделить СС, давно уже не являющуюся единой ни в структурном, ни в организационном смысле, на мельчайшие группы и подчинить их своему влиянию, насколько это было необходимо, вместе с Мюллером — начальником гестапо совершал преступления, о которых мы знаем сегодня. Вопреки общераспространенному мнению я решительно и категорически заявляю, что не знал о деятельности Гиммлера, его пособников и управлений, которые ему подчинялись. Я знал об этом лишь столько, сколько было мне необходимо для моей специальной задачи,

В вопросе о евреях я также был введен в заблуждение, как и другие высокопоставленные деятели. Я никогда не одобрял и не терпел биологического истребления евреев. Антисемитизм в указах партии и государства был объявлен необходимым мероприятием во время войны, и в таком духе я с ним соглашался, но антисемитизм Гитлера, как он представлен был здесь, являет собой варварство, и я в этом не принимал участия. Однако, как я потом на этом остановлюсь, меры, предпринятые к тому, чтобы смягчить положение евреев, можно и следует объяснить моим влиянием.

Во время представления доказательств был предъявлен целый ряд фотографий, которые свидетельствуют о том, что я знал о преступлениях в концентрационных лагерях Маутхаузен и других. Я никогда не был в лагере Маутхаузен и только наблюдал за работами в каменоломне, где были заняты преступники. Однако я не видел среди людей, находившихся там, евреев или политических заключенных. Фотографии не показывают ни здания управления лагерей, ни каких-либо других мест. Документ США-909 и фотографии с Ф-840 до 848[65] являются недостоверными и неправильными. На фотографии с Гитлером снято посещение места строительства в Линце, находившегося в 35 километрах от лагеря Маутхаузен.

Показания свидетеля доктора Моргена являются в основном правильными, однако они требуют дополнений в той части, где речь идет обо мне. Свидетель, находясь под арестом, слишком много говорил о себе и не говорил о том, что он был направлен по моей просьбе в пятое управление для того, чтобы в качестве судебного чиновника расследовать действия, которые совершались в концентрационных лагерях. Он не смог подтвердить, что я якобы знал о дальнейших событиях. Я потерял дар речи, получив отчет о концентрационных лагерях, в противовес Мюллеру, который, получив этот отчет, впал в бешенство. Я в тот же день послал подробный отчет Гитлеру в ставку. На следующий день он вызвал меня к себе и после длительного доклада Гитлер обещал мне произвести расследование против Гиммлера и Поля. Он обещал, что учредит специальный суд для того, чтобы произвести необходимые расследования и аресты. Поль должен был быть немедленно уволен. Через офицера связи он передал Гиммлеру приказ явиться к нему. Мне он обещал принять немедленные меры против дальнейших бесчинств. Мою просьбу о направлении на фронт Гитлер отклонил, указав на то, что меня нельзя заменить в информационной службе. Эйхман был арестован, и об этом мне было сообщено. Директива Гиммлера от октября 1944 года, которая в конце концов все это подтверждает, является дьявольским поступком Гиммлера.

Разве обвинение не видит до сих пор противоречий в том обстоятельстве, что пятое управление главного управления имперской безопасности вскрыло те преступления, которые совершили четвертое управление и тайная клика преступников? Я в этом вижу доказательство того, что я никогда не знал о настоящем положении дел, а когда узнал, то выступил против в своем управлении. Должен ли я был в тот период, симулируя болезнь, уйти в отставку или приложить все силы и бороться за то, чтобы было прекращено варварство, которое не имело до сих пор прецедента? Является ли это моей виной, вот что должно быть здесь обсуждено.

Предъявленное здесь письмо, которое производит впечатление такого обличающего меня документа в бытность мою бургомистром Вены, я не помню, чтобы подписывал. Сегодня мне ясно, что все 12 тысяч лиц, которые тогда вместе с десятками тысяч немецких женщин и мужчин были использованы на работах восточнее Вены вместе с другими 2 тысячами лиц в Гунскирхене (Верхняя Австрия), обслуживались Международным Красным Крестом при моем посредничестве.

При том волнении, которое я испытывал во время перекрестного допроса, я забыл, что в тот период уже давно в лагерях действовали представители пятого управления, и я не мог верить, что евреям грозит опасность. Тогда вопрос стоял о достоверности моих показаний. Если бы соответствующий запрос был послан Международному Красному Кресту в Женеву, это недоразумение могло бы быть выяснено.

Если ставится вопрос, почему я оставался на моем посту после того, как узнал, что мои начальники совершали преступления, я могу лишь ответить, что я не мог их судить. Даже Суд здесь не в состоянии установить полностью их вину.

В последние дни обвинители инкриминировали мне участие в убийстве французского генерала. Я слышал об убийстве немецкого генерала Бродовского и о приказе Гитлера рассмотреть вопрос об ответной репрессии. Об убийстве французского генерала я впервые услышал здесь несколько дней тому назад.

Панцингер был начальником военно-следственного отдела в имперском управлении уголовной полиции и не подчинялся никому, кроме Гиммлера, который был начальником резервной армии и начальником управления по делам военнопленных. Он не был чиновником гестапо, как утверждает обвинение.

B отношении моей подписи под телеграммой от 30 декабря 1944 г., в которой говорится о выполнении приказа, посланной из Берлина, я хочу прежде всего отметить, что с 23 декабря до 3 января находился в Австрии со своей семьей. Эту телеграмму я не видел и не мог ее подписывать. В ноябре 1944 года я имел только приказ о том, чтобы сообщение имперского начальника прессы Дитриха об убийстве немецкого генерала во Франции было проверено. Результаты расследования были переданы в ставку соответствующими инстанциями.

Я сожалел о том, что Гитлер в ситуации, которая сложилась к началу моего вступления в должность, не занимал лучших позиций по отношению к церкви, как это принято во всех государствах. Мои представления были неправильны. Я честно старался доказать это. Это показали предъявленные документы. Однако обвинение из этого не сделало соответствующих выводов. Я знаю лишь, что все свои силы отдавал моему народу, веря Адольфу Гитлеру. Я, как немецкий солдат, служа в контрразведке, мог только бороться с теми разрушительными силами, которые почти довели однажды Германию до катастрофы, которые и сейчас, после поражения, опять угрожают миру.

Если я совершал незаконные действия, то это следует объяснить неправильным пониманием чувства долга. Если принять во внимание, что все приказы, которые имеют кардинальное значение, были изданы до того, как я занял мою должность, то следует сделать вывод, что мною руководила судьба. Я прошу Вас принять во внимание судьбу и честь сотен тысяч людей, находившихся в «общих СС», в войсках СС и среди чиновников, которые храбро и с верой в идеалы защищали рейх до последнего дня. Я прошу не связывать их с тем проклятием, которое они справедливо послали на голову Гиммлера. Я полагаю, что действовал в соответствии с законом.

Председатель: Последнее слово предоставляется Альфреду Розенбергу.

Розенберг: Обвинители не ограничились повторением прежних обвинений. Они с особой силой выдвинули новые: как будто все мы собирались на тайные совещания для разработки планов агрессивной войны, а затем якобы приказали убить, как здесь утверждали, 12 миллионов человек. Все эти обвинения объединены под одним названием «геноцид», то есть истребление народов. В связи с этим я должен заявить следующее: в отношении такой вины, как содействие в истреблении народов, моя совесть совершенно чиста.

Я выступал не за то, чтобы уничтожать культуру и подавлять национальные чувства народов Восточной Европы, я боролся за улучшение физических и духовных условий их существования. Не за то, чтобы лишать их личной безопасности и попирать их человеческое достоинство, а, как уже было доказано, я боролся всеми силами против всякой политики насилия и строго требовал, чтобы немецкие чиновники были справедливы в своих действиях и чтобы восточные рабочие подвергались гуманному обращению. Я не обращал детей в рабство, как это утверждают, а оказывал им защиту и проявлял особую заботу о детях из разоренных войной областей. Не уничтожал я и религию, а изданием эдикта о веротерпимости восстановил свободу церквей в восточных областях.

Исходя из моего мировоззрения, я требовал в Германии свободы совести, относился с терпимостью ко всякому противнику и никогда не занимался преследованием религии.

Мыслей о физическом уничтожении славян и евреев, то есть о действительном уничтожении народов, у меня никогда не было, я никогда этому не способствовал и не помогал. Я считал, что еврейский вопрос должен быть разрешен путем предоставления прав национальным меньшинствам, путем выезда или размещения евреев на национальной территории в результате переселения, которое протекало бы в течение десятков лет. «Белая книга» британского правительства от 24 июля 1946 г. показывает, как ход исторических событий может вызвать применение никогда ранее не намечавшихся мер.

Вскрытая здесь, на процессе, практика германского государственного руководства в период войны была совершенно отличной от моей точки зрения. Адольф Гитлер все в большей степени приближал к себе таких лиц, которые были не моими товарищами, а моими противниками. Об их пагубном влиянии я хочу немного сказать. Это было вовсе не осуществлением национал-социализма, ради которого боролись верившие в него миллионы мужчин и женщин, а просто извращением, которое я целиком осуждал.

Я от души приветствую ту идею, что геноцид народов должен быть заклеймен международным соглашением как преступление и должен строжайшим образом наказываться. Однако я, естественно, предполагаю при этом, что ни сейчас, ни в будущем он ни в какой мере не будет допущен по отношению к германскому народу.

Советский обвинитель заявил, что «вся так называемая идеологическая деятельность» являлась «подготовкой к преступлениям». В связи с этим я хочу заявить следующее. Национал-социализм выражал идеи преодоления разлагающей народ классовой борьбы и имел целью создание единства сословий в рамках общности всего народа. Так, путем трудовой повинности он восстановил честь физического труда на родной земле и обращал внимание немцев на необходимость создания крепкого крестьянства. Посредством кампании «зимней помощи» он пробудил в целой нации чувство товарищества по отношению ко всем оказавшимся в беде и нужде соотечественникам, вне зависимости от их прежней партийной принадлежности. Он создал дома «матери и ребенка», туристские базы, общежития для фабричных рабочих. Он привлек миллионы людей к неизвестным им до тех пор сокровищам искусства. Всему этому служил и я.

В своей любви к свободной и сильной Германской империи я никогда не забывал о долге по отношению к Европе. К поддержанию и мирному развитию Европы я призывал еще в 1932 году в Риме. Во имя идеи духовного завоевания народов Восточной Европы я боролся, когда в 1941 году стал министром по делам Востока и до тех пор, пока это было возможно. Поэтому в час испытаний я не могу отречься от идеи всей моей жизни, от идеала социально умиротворенной Германии и знающей себе цену Европы; я остаюсь верен этой идее.

При всех несовершенствах человеческой натуры честная служба этому мировоззрению не была заговором. Мои действия никогда не были преступными. Я считаю, что и моя борьба, подобно борьбе многих тысяч моих товарищей, велась во имя благороднейшей идеи, за которую уже боролись и знамя которой подняли более чем 100 лет тому назад.

Я прошу Вас поверить, что это правда. Тогда этот процесс не смог бы породить гонений на иноверцев. Тогда, по моему мнению между народами, без предрассудков, без неприязни и без ненависти.

Председатель: Последнее слово предоставляется подсудимому Гансу Франку.

Франк: Господа судьи! Адольф Гитлер, главный подсудимый, не сказал немецкому народу и всему миру своего последнего слова. В годину тяжких невзгод, переживаемых его нацией, он не нашел исцеляющих слов. Он окаменел и не выполнил своего долга фюрера. Он ушел в неизвестность и во тьму как самоубийца. Что это было? Ожесточенность, отчаяние или упрямство против Бога и людей? «Если я погибну, то пусть погибнет и немецкий народ». Кто может постигнуть это? Мы. И если я говорю «мы», то имею здесь в виду себя и тех национал-социалистов, которые единодушно поддерживают меня в этом заявлении. Но я не имею в виду подсудимых, от имени которых не уполномочен говорить.

Мы не хотим таким же образом оставить народ на произвол судьбы, не сказав ему ни слова. Мы не хотим просто сказать: «Теперь смотрите, как вы сами одолеете эту катастрофу и поражение, которое осталось вам в наследство от нас». Мы и сейчас, как никогда ранее, несем большую духовную ответственность. Мы, начиная свой путь, не знали, что отречение от Бога будет иметь такие пагубные, такие смертельные последствия и что мы неизбежно будем все больше и больше усугублять свою вину.