Глава 9. СССР и США: «годы отчуждения»[44]
Глава 9.
СССР и США: «годы отчуждения»[44]
Когда 1 сентября 1939 г. нападением нацистской Германии на Польшу началась Вторая мировая война, между СССР и США, будущими союзниками по Советско-Западной коалиции 1941–1945 гг., был налицо глубокий разрыв. Это — по американской историографической оценке — «было для Гитлера такой удачей, которой он никак не ожидал»{516}. Державы, представляющие два важнейших центра международного влияния и силы, несмотря на тенденцию к взаимному сближению, в противовес складывавшемуся с середины 1930-х годов нацистско-фашистско-милитаристскому блоку Германии, Италии и Японии, в критический момент мировой истории оказались разобщенными. Агрессоры, воспользовавшись тем, что их противники, среди которых были также Великобритании и Франция, так и не смогли своевременно сплотиться, ввергли цивилизацию в войну еще более кровопролитную, чем Первая мировая война 1914–1918 гг.
Поиск ответа на вопрос, какова была роль взаимоотношений СССР и США в столь трагическом международном развитии, и, прежде всего, почему в советско-американских отношениях не удалось преодолеть «годы отчуждения» (еще одна американская историографическая оценка этих отношений, вынесенная ее автором в название книги{517}) и наладить конструктивное сотрудничество в интересах всеобщего мира, и является темой данной главы.
Точкой исторического отсчета в указанном аспекте предвоенного международного развития является год 1933-й, который выделяется такими важнейшими событиями, как приход к власти в Германии А. Гитлера (январь), начало президентства в США Ф. Рузвельта (март), установление дипломатических отношений между США и СССР (ноябрь).
Именно в ноябре 1933 г. пришло долгожданное в Советском Союзе дипломатическое признание со стороны США, которые долгие годы следовали политике «непризнания» советского государства. Американское решение о «возобновлении отношений с Россией» принималось на фоне начавшегося подрыва Версальско-Вашингтонского международного правопорядка, установленного победителями в Первой мировой войне. Захват Японией Манчжурии в 1931-1932 гг. и приход к власти в Германии в начале 1933 г. нацистов, не скрывавших своих воинственных реваншистских планов, вызвали очередной виток напряженности между великими державами.
Интересы дела всеобщего мира стали лейтмотивом переговоров о взаимном признании между президентом США Ф. Рузвельтом и народным комиссаром иностранных дел СССР М.М. Литвиновым, проходивших в Вашингтоне 8–16 ноября 1933 г. После первого же дня переговоров советский нарком сообщил в Москву: стороны на переговорах едины во мнении «о наличии двух источников военной опасности» в лице Японии и Германии, стремящихся «к захвату чужих земель». При этом Рузвельт подчеркнул, телеграфировал Литвинов, «что мы находимся между этими опасностями, но что вместе с Америкой мы могли бы, может быть, эти опасности предотвратить»{518}.
Так благодаря акту взаимного дипломатического признания обозначилась перспектива сотрудничества двух стран, в частности в вопросе противодействия экспансии Японии. В инструкциях Политбюро ЦК ВКП(б) М.М. Литвинову ему предписывалось «не уклоняться от конкретного разговора о наших отношениях с Японией. Если же Рузвельт будет в разговоре добиваться некоторого сближения с нами или даже временного соглашения против Японии, то Литвинов должен отнестись к этому благожелательно»{519}. Но США, следуя традиции изоляционизма во внешней политике и будучи озабоченными решением многотрудных социально-экономических проблем у себя дома — последствий Великой депрессии 1929–1932 гг., были далеки от того, чтобы брать на себя какие-либо обязательства в международном плане.
Тем не менее, советское руководство выражало полное удовлетворение исходом переговоров. И.В. Сталин на партийном съезде в январе 1934 г., говоря об «успехах» политики СССР, назвал нормализацию советско-американских отношений актом, имеющим «серьезнейшее значение во всей системе международных отношений». Это, продолжил он, «поднимает шансы дела сохранения мира, улучшает отношения между обеими странами, укрепляет торговые связи между ними и создает базу для взаимного сотрудничества»{520}. Не высказанное вслух особое удовлетворение Сталину доставляло то, что признание со стороны «главного врага»{521} означало как бы легитимацию советской власти. В одном из аналитических материалов Совета по внешним сношениям[45] говорилось, что благодаря заключенным Советским Союзом с рядом стран договорам о ненападении и американскому признанию «большевизм стал почти респектабельным»{522}.
Значение международного аспекта дипломатического признания СССР не раз подчеркивал Ф. Рузвельт, который рассматривал Советский Союз в качестве «потенциального союзника» против японской угрозы в Азии и германской — в Европе{523}. Американский автор книги «Франклин Д. Рузвельт и поиски безопасности: Американо-советские отношения в 1933–1939 годы» пишет в этой связи: «Какого рода внешнеполитическую инициативу мог предпринять президент, чтобы встретить непосредственную японскую и растущую германскую угрозу? Ответом Рузвельта было признание России»{524}.
Вскоре состоялся обмен послами. В Вашингтон прибыл А.А. Трояновский, до этого советский полномочный представитель (полпред) в Токио, а в Москву — Уильям Буллит, еще в 1919 г. посетивший советскую Россию с дипломатической миссией и встречавшийся с В.И. Лениным. При вручении Буллитом верительных грамот М.И. Калинину номинальный глава советского государства поделился своими воспоминаниями. По его словам, Ленин несколько раз рассказывал ему про Буллита; поэтому у него (Калинина) такое чувство, что он принимает того, с кем давно знаком. А на обеде в Кремле председатель Совета народных комиссаров СССР В.М. Молотов предложил тост за здоровье того, «кто прибыл к нам не только как новый посол, но и как старый друг»{525}.
Однако укрепить и развить двусторонние отношения не удалось. Прежде всего, из-за возникших разногласий по проблеме финансовых долгов Америке русских дореволюционных правительств. По «джентльменскому соглашению» Рузвельт — Литвинов советская сторона соглашалась на частичное удовлетворение этих долгов при условии предоставления американского займа и выплаты по нему в счет долга некоторого добавочного процента. Сумму долга предстояло согласовать в пределах от 75 до 150 млн. долларов.
Но длительные — более года — переговоры, попеременно в Вашингтоне и Москве, ни к чему не привели. Участвовавшие с американской стороны в переговорах президент Ф. Рузвельт, государственный секретарь К. Хэлл, посол У Буллит превратили решение этой проблемы в мерило искренности намерений советского руководства. Хэлл отстаивал мысль, что если не удастся решить проблему долгов, по его мнению, относительно второстепенную, то тем более трудно ожидать американо-советского сотрудничества по крупным международным вопросам{526}.
Обвинив советскую сторону в неспособности «положить здоровую основу для дружеских отношений, кооперации и сотрудничества»{527}, госдепартамент США опубликовал в конце января 1935 г. заявление о прекращении переговоров по финансово-экономическим вопросам{528}.[46] Провал переговоров получил широкую огласку, когда вслед за этим Соединенные Штаты закрыли свое генеральное консульство в Москве, отозвали военно-воздушного и военно-морского атташе, сократили штат посольства в СССР{529}. Не исключался советской стороной и разрыв американцами недавно установленных дипломатических отношений: в палату представителей и в сенат Конгресса США были внесены резолюции об отмене соглашений с СССР{530}.
Соединенные Штаты явно переоценивали советскую заинтересованность в американской экономической и политической помощи. Посол У Буллит, менее других склонный к компромиссу по проблеме долгов, уверовал в то, что Советский Союз, столкнувшись с японской угрозой на востоке и германской на западе, не имеет альтернативы американской помощи. Иначе думали советские руководители. В ответ на демарш дирекции Экспортно-импортного банка США, выступившей в поддержку американской схемы по урегулированию долга правительства Керенского, советская сторона расценила это как давление, заявив, что «можем существовать без американской помощи»{531}. Банк, созданный для кредитования торговли с Советским Союзом, так и не смог начать свою деятельность в этом направлении.
Дж. Кеннан, вошедший в состав первого дипломатического представительства США в СССР, писал в мемуарах, что, ввиду непонимания американцами «сложностей русского общества», он с самого начала предвидел «длинный ряд недоразумений, разочарований и взаимных обвинений»{532}. О советской доле ответственности за создавшуюся тупиковую ситуацию можно судить по письму заместителя наркома иностранных дел Н.Н. Крестинского, направленного в Вашингтон полпреду А. А. Трояновскому в марте 1935 г.
В этом письме Н.Н. Крестинский, курировавший европейское направление советской дипломатии, признал, что, «конечно, неуспех [советско-американских] переговоров повлиял скверным образом на отношение к нам и американского правительства, и американского общественного мнения». Как признал и то, что, «конечно, Япония постаралась и будет стараться извлечь из ухудшения советско- американских отношений плюс для себя». Но, продолжал Крестинский, «нынешнее положение все-таки для нас лучше, чем если бы мы уступили американцам по вопросу о долгах». Объясняя, почему Москва сочла разрыв переговоров меньшим злом для себя, он писал: «нам пришлось бы иметь неприятные разговоры по вопросу о долгах со всеми европейскими государствами и в первую голову с Францией, с которой мы сейчас дружно выступаем против немцев и поддерживающих их поляков. Мы не могли бы открыто дискриминировать по вопросу о долгах нашего главного союзника в Европе Францию, и нам пришлось бы пойти на большие уступки ей в вопросе о долгах. Одним словом, выигрыш на американском фронте повел бы за собой серьезные осложнения в нашей европейской политической линии, а она сейчас стоит для нас, несомненно, на первом месте»{533}.
Приоритет европейского аспекта во внешней политике СССР закрепило заключение в мае 1935 г. договоров о взаимной помощи с Францией и Чехословакией, призванных стать звеном в системе коллективной безопасности в Европе, но так и не ставших таковыми. Укрепление позиций Советского Союза на европейском континенте сопровождалось их ослаблением на Дальнем Востоке из-за ухудшения отношений с Соединенными Штатами. Издержки такого выбора были неизбежны.
Взаимные отношения еще более осложнились как раз тогда, пишет американский историк Э. Беннетт, «когда сотрудничество представлялось наиболее настоятельным», чтобы попытаться остановить агрессоров{534}. Причиной нового громкого двустороннего конфликта стал VII конгресс Коминтерна, проходивший в Москве в июле-августе 1935 г. С одобрения президента Ф. Рузвельта Госдепартамент США направил в НКИД СССР ноту «с самым энергичным протестом» против решений конгресса и предупреждением о «самых серьезных последствиях». Нота обвиняла советское правительство в «вопиющем нарушении» принятого им на себя на переговорах о взаимном признании обязательства воздерживаться от какого бы то ни было вмешательства во внутренние дела США{535}. Обязательства, зафиксированного в обмене нотами между Рузвельтом и Литвиновым по вопросу о пропаганде, которое распространялось на «организации, находящиеся под его (советского правительства. — В. Н.) прямым или косвенным контролем, включая организации, получающие от него какую-либо финансовую помощь»{536}.
Американская нота была отклонена как безосновательная в соответствии с советской политико-дипломатической практикой непризнания связи между правительством СССР и Коминтерном{537}. В действительности же эти связи никогда не прерывались, сохранились они и после конгресса Коминтерна. Зарубежные компартии по-прежнему ориентировались на директивы из Москвы, согласовывая с Исполкомом Коминтерна каждый свой шаг.
В архивном фонде Коминтерна можно обнаружить пространное письмо (с продолжением), направленное в декабре 1935 — январе 1936 г. Г. Димитрову и другим руководителям Коминтерна генеральным секретарем американской компартии Э. Браудером{538}, заверившим, что «партия в целом неукоснительно идет по пути, намеченному VII конгрессом». Информируя о принятом решении созвать очередной партийный съезд, Браудер писал, что предложения о составе нового ЦК и политбюро будут заблаговременно переданы в Москву, чтобы получить ответ до начала съезда. Американские коммунисты хотели получить также «какие- либо указания по части углубленного анализа нынешнего положения». Письмо завершалось просьбой телеграфировать немедленно и возможно подробнее, если в Москве сочтут нужным внести изменения или дополнения к линии ЦК компартии США.
Как и раньше, важнейшие партийные документы, принимаемые американской компартией, должны были получить одобрение Секретариата Коминтерна. В ходе подготовки к президентским выборам 1936 г. Москву посетила для «консультаций» по вопросам политики партии делегация американских коммунистов во главе с Э. Браудером{539}. В апреле 1936 г. Коминтерном был утвержден «окончательный текст» под названием «Избирательная политика КП США»{540}. Тон документа был директивным. «Коммунистическая партия должна сосредоточить огонь против реакционного блока республиканской партии с Лигой свободы. Одновременно партия должна критиковать внутреннюю и внешнюю политику Рузвельта». Рекомендованный перечень «примерных» лозунгов избирательной кампании коммунистов включал требование поддержки «мирной политики Советского Союза».
На официальной советской позиции сказывалась недооценка роли США в тогдашних международных отношениях, хотя это был индустриальный гигант, сосредоточивший у себя почти половину мирового промышленного производства. Д.А. Волкогонов, автор политической биографии Сталина, пришел к выводу, что «активных шагов по установлению конструктивных контактов с американским президентом Сталин до [советско-германской] войны не предпринимал»{541}. Между тем американская сопричастность (в той или иной степени) к явлениям глобального характера была запрограммирована самим ходом исторического развития. Это хорошо понимали руководители Англии и Франции, дорожившие отношениями с США.
Правда, сами Соединенные Штаты давали тоталитарным режимам основания для того, чтобы не опасаться их активности в интересах всеобщего мира. В первое президентство Ф. Рузвельта (1933–1936 гг.) они открыто демонстрировали свою «невовлеченность» в мировые дела: «торпедировали» Мировую экономическую конференцию в Лондоне (1933 г.), приняли закон Джонсона (1934 г.), запретивший предоставление займов и кредитов странам, задолжавшим американцам; отказались от вступления в Международный суд в Гааге (январь 1935 г.), приняли законодательство о нейтралитете с его положениями об эмбарго на поставки американского вооружения и предоставление кредитов воюющим странам (август 1935 г.).
Однако можно ли на этом основании утверждать, что позиция США, провозгласивших нейтралитет, была непредсказуемой? Нет, нельзя. Еще до начала всеобщего конфликта Сталин высказывал убеждение, что война, развязываемая Германией и ее союзниками, направлена «в конечном счете» против интересов западных стран, включая США{542}.
Понимали это и лидеры Англии и Франции, всячески оттягивая открытый вооруженный конфликт. Как по причине собственной неподготовленности к войне, так и опасаясь повторения катастрофических социально-экономических последствий Первой мировой войны.
Закон о нейтралитете США 1935 г. был принят под популярными в стране антимонополистическими лозунгами. Считалось, что основные положения закона, запрещавшего продажу оружия и предоставление кредитов воюющим странам, послужит обузданию аппетитов американских монополий. Пресекая, как представлялось, «происки» монополий и тем самым устраняя экономические причины вовлечения США в войну, сторонники нейтралитета надеялись предотвратить повторение печального для общественности опыта американского участия в войне в Европе в 1917–1918 гг.
Но, во-первых, практика применения политики нейтралитета оказалась выборочной. В начале 1937 г. Закон о нейтралитете, вопреки международному праву, был применен в отношении гражданской войны в Испании, а летом того же года он не был введен в действие в начавшейся японо-китайской войне в интересах оказания помощи Китаю. Во-вторых, достаточно быстро выявилось, что экспансия нацистской Германии и ее союзников далеко переросла рамки «межимпериалистических» противоречий, чаще толкуемых в историографии советского времени в плане экономическом. (Это к вопросу о том, что имело большее значение в возникновении Второй мировой войны — экономические или социально-политические причины.)
Особый характер всемирной борьбы с угрозой фашизма предопределил тенденцию к отходу США от нейтралитета, проявившую себя задолго до нападения Японии на Пёрл-Харбор в декабре 1941 г. Их будущий выбор был обусловлен многими факторами, в первую очередь — принадлежностью США к демократическому Западу. Либеральный реформистский Новый курс президента Ф. Рузвельта внутри страны не мог не отразиться на их внешнеполитическом курсе. В декабре 1936 г. на волне положительных откликов на проект новой советской конституции (и до пика Большого террора 1937–1938 гг.) советский полпред в Вашингтоне
А.А. Трояновский доносил в Москву: «Пока что обстановка для нас благоприятная. Фашистские государства здесь не популярны, и если явных симпатий к нам нет, то можно все-таки ожидать, что выбор будет сделан в нашу пользу»{543}. Большой резонанс в мире имело выступление Ф. Рузвельта в Чикаго в октябре 1937 г. с призывом к мировому сообществу оградить себя от эпидемии агрессии установлением «карантина» вокруг агрессоров{544}. Еще раньше громкий дипломатический скандал в отношениях между США и Германией вызвало публичное заявление одного из «великих либералов» 30-х годов — мэра Нью-Йорка Ф. Лагардия. Он предложил на предстоящей Международной выставке 1939 г. в Нью-Йорке открыть особый павильон: «А в этом павильоне следует поместить комнату ужасов, в которой в качестве главного экспоната я хотел бы видеть того фанатика в коричневой рубашке, который сейчас угрожает миру всего мира». Государственный секретарь К. Хэлл счел нужным публично выразить «сожаление правительства». Однако на заседании правительства президент Ф. Рузвельт, обращаясь к Хэллу, сказал, что он «полностью согласен с Лагардия»{545}.
М.М. Литвинов, являвшийся сторонником сотрудничества СССР с западными демократическим странами, был разочарован американским нейтралитетом. В конце 1935 г. в беседе с послом У Буллитом и главой восточноевропейского отдела госдепартамента Р. Келли он выражал сомнение в ценности подлинно близких отношений с США из-за их нежелания проявлять активность в международных делах{546}. По словам полпреда в Вашингтоне А.А. Трояновского, его усилия противостоять тенденции «в определенных советских кругах» преуменьшить роль США в мировых делах сводятся на нет их политикой нейтралитета{547}. На двусторонних отношениях сказалось и то, что Буллит, либерал по убеждениям, к мнению которого прислушивался Ф. Рузвельт, столкнувшись с пугающей действительностью «советского эксперимента», превратился в острого критика Советского Союза и его политики.
Подписанное 13 июля 1935 г. советско-американское торговое соглашение имело временный и ограниченный характер. Его значение было еще более обесценено антисоветской кампанией в США в связи с конфликтом вокруг решений VII конгресса Коминтерна, конфликта, вышедшего далеко за рамки дипломатического инцидента. Отныне предварительным условием сотрудничества американская сторона выдвигала не только урегулирование проблемы старых долгов, но и прекращение коммунистической пропаганды в США.
Двусторонние политико-дипломатические отношения оказались надолго замороженными. Оправдывались опасения М.М. Литвинова, предупреждавшего, что агрессоры «напрягают все усилия к изолированию Запада от Советского Союза»{548}. Результатом таких усилий — от Пакта четырех (1933 г.) до Мюнхена (сентябрь 1938 г.) — стала разобщенность жертв нападений, с которыми агрессоры расправлялись по очереди. Их замыслам способствовало устранение в годы сталинских репрессий из большой политики деятелей, особенно чувствительных к фашистской опасности — Н.Н. Крестинского и других дипломатов «литвиновской школы».
Соединенные Штаты, как и другие западные державы — Англия и Франция, отдавали должное Советскому Союзу как одной из ведущих мировых держав, признавали его важную роль в международных делах. Несмотря на возникшую в середине 1930-х годов определенную напряженность в советско-американских отношениях, поддержание двусторонних дипломатических отношений было тем минимумом, которым президент Ф. Рузвельт не хотел пренебречь. Даже покидавший Москву первый американский посол в СССР У Буллит, полностью разочаровавшийся в советском строе, тем не менее, в своем «прощальном» послании в Вашингтон рекомендовал сохранять на приемлемом уровне отношения с Советским Союзом.
У. Буллит, за которым в советской историографии закрепилась репутация непримиримого антикоммуниста и антисоветчика, аргументировал свою рекомендацию тем, что Советский Союз «является одной из величайших держав, а его отношения с Европой, Китаем и Японией имеют столь большое значение, что мы не можем проводить свою внешнюю политику разумно, если не будем в курсе того, что делается в Москве». Развивая свои мысли о месте и роли СССР в реализации мировой стратегии Соединенных Штатов, Буллит подчеркивал американский интерес в поддержании мирового статус-кво, необходимость противодействия чьим-либо претензиям на решительное преобладание на Дальнем Востоке, а тем более в Европе{549}.
Вот как, например, представлялась У. Буллиту политика США на случай войны между СССР и Японией. «Если победит Советский Союз, неотвратимо появление коммунистического Китая. Если победит Япония, Китай окажется в полном подчинении Японии. В случае войны между Советским Союзом и Японией нам не следует вмешиваться, а использовать свое влияние и мощь в конце войны, чтобы она завершилась без победы одной из сторон и чтобы равновесие между Советским Союзом и Японией на Дальнем Востоке не было нарушено и чтобы Китай сохранил, по крайней мере, некоторую способность к самостоятельному развитию»{550}.
Рекомендации У. Буллита получили развитие в дипломатических депешах сменившего его временного поверенного в делах США в СССР Л. Гендерсона. В них настойчиво проводилась мысль о важности сохранить существующие контакты с Советским Союзом как одним из центров мировой мощи, не потерять в его лице потенциального союзника западных стран. Дипломатическая переписка между Госдепартаментом и американским посольством в Москве свидетельствует, что это была общая точка зрения штатных сотрудников посольства в советской столице. И, что не менее важно, она находила понимание в Вашингтоне.
По воспоминаниям Дж. Дэвиса, при назначении его новым послом в СССР (в 1913 г. он отклонил предложение президента В. Вильсона стать послом США в России), Ф. Рузвельт напутствовал его словами о том, что «в вопросах войны и мира в Европе России предназначено играть первостепенную роль» и что следует «использовать любой шанс для предотвращения войны в Европе, если такой представится»{551}. В то же время, инструктируя посла, президент подтвердил, что инициатива в активизации двусторонних отношений должна исходить от Советского Союза как стороны, более заинтересованной в них. Функции нового посла ограничивались сбором военной и экономической информации и выяснением, какова будет советская политика в случае войны в Европе{552}.
Из всего этого следует, что США не были совершенно безразличны к опасным переменам в мире. Начиная с «доктрины Стимсона» (1932 г.), они отказывались признавать явившиеся следствием применения силы территориальные изменения где бы то ни было. А вскоре после прихода к власти Гитлера США вступили на путь пропагандистской борьбы с нацистским режимом и ограничения экономических и иных контактов с Германией.
В то же время весной 1937 г. Конгресс США принял новый закон о нейтралитете, на этот раз — придав ему статус постоянного. Очередная демонстрация желания Америки оставаться в стороне от «суматохи и разброда в Европе» укрепила Гитлера в мысли, что ему удастся осуществить свои захватнические замыслы на континенте до американского вмешательства{553}.
Все же тенденция к сближению между двумя странами, США и СССР, время от времени давала о себе знать. В конце
1936 г. с неофициальной миссией в США побывал член советского руководства А.И. Микоян, завязавший переговоры о строительстве или закупке военно-морских судов. Летом следующего года с визитом во Владивосток прибыла американская военно-морская эскадра — знак предупреждения Японии, вторгнувшейся в Китай (которому СССР и США оказывали материальную и финансовую помощь). Тогда же совершил выдающийся в истории авиации беспосадочный перелет через Арктику чкаловский экипаж, члены которого были приняты в Белом доме. В августе 1937 г. стороны подписали новое торговое соглашение (продлеваемое ежегодно), по которому США стали первой великой державой, предоставившей СССР режим наибольшего благоприятствования.
Расширение нацистской агрессии в Европе и японской на Дальнем Востоке обнажило ошибочность заложенного в основу американского нейтралитета постулата, что изменения в расстановке сил в мире не имеют для США жизненного значения. Их озабоченность выявили развернувшиеся в стране с конца 1938 г. острые дебаты по вопросам законодательства о нейтралитете. Тем не менее, восьмимесячные дискуссии завершились отказом Конгресса пересмотреть закон о нейтралитете.
В момент острого международного кризиса, наступившего с рубежа 1938–1939 гг., надежды на сохранение мира в Европе, да и всеобщего мира, напрямую связывались с внешнеполитическим выбором двух еще формально не определившихся окончательно великих держав — СССР и США.
В середине мая 1939 г. У. Буллит, сменивший Москву на Париж, сообщал в Вашингтон о своей беседе с Э. Даладье, председателем совета министров и министром национальной обороны Франции: «Как и я, он не питает особых иллюзий в отношении Советского Союза… Все же он считает весьма важным, чтобы Россия оказалась с ними (Англией и Францией. — В. Н.). Только так удастся создать комбинацию сил, способную удержать Гитлера от риска войны»{554}.
И, разумеется, не меньшее значение имела позиция заокеанских Соединенных Штатов. По воспоминаниям государственного секретаря К. Хэлла, весной — летом 1939 г. американские послы в европейских столицах дружно сообщали в Госдепартамент, что судьба европейского мира зависит от того, будет ли изменен закон о нейтралитете с тем, чтобы США могли оказать помощь жертвам агрессии, прежде всего вооружением. Однако американское эмбарго на поставки вооружения было отменено в интересах Англии и Франции лишь после начала войны в Европе 1–3 сентября 1939 г. (и то не сразу).
В одном из аналитических материалов уже упоминавшегося Совета по внешним сношениям США высказывалось суждение, что отмена эмбарго Конгрессом летом 1939 г. предотвратила бы заключение советско-германского пакта 23 августа 1939 г., учитывая, что Советский Союз вряд ли желал оказаться в стане противников индустриальной Америки. Такое своевременное решение Конгресса, говорилось далее в материале, весьма вероятно могло предотвратить Вторую мировую войну, так как германский генеральный штаб, будучи против новых военных авантюр, получил бы шанс обуздать Гитлера{555}. Все это спорно, особенно в части возможного влияния отмены американского эмбарго на советскую позицию. Но бесспорно, что отмена американского эмбарго стала бы важным сигналом от США — весомым предупреждением в адрес агрессоров.
В условиях вступления Европы в полосу перманентного международного кризиса американо-советские отношения оставались неудовлетворительными. С середины 1938 г., после отъезда Дж. Дэвиса, США долго не имели своего посла в Москве. О назначении его преемника Л. Штейнгардта, до этого посла в Перу, «Правда» сообщила в начале марта 1939 г.{556} Однако новый американский посол прибыл в советскую столицу только через полгода, в середине августа, когда сползание к всеобщей войне приобрело необратимый характер. В эти последние предвоенные месяцы сотрудничество между правительствами США и СССР, по оценке К. Хэлла, было «отрывочным и неполным»{557}.
Поэтому вряд ли США могли всерьез рассчитывать на понимание в Москве их попыток повлиять на ход англо-франко-советских переговоров об организации совместного противодействия агрессии в Европе. Последнюю такую попытку они предприняли (как уже говорилось в предыдущей главе) 16 августа 1939 г. через нового посла Штейнгардта, передавшего В.М. Молотову «мысли» американского президента о сложившемся международном положении — мнение Ф. Рузвельта о том, что «удовлетворительное соглашение против агрессии» на тройственных переговорах в Москве «оказало бы стабилизирующее действие в интересах всеобщего мира…»{558}. К этому времени и Рузвельт, и государственный секретарь К. Хэлл, которые были в курсе закулисных советско-германских «разговоров» благодаря американскому информатору в посольстве Германии в Москве, уже знали, что Германия и СССР весьма близки к заключению двустороннего соглашения.
В.М. Молотов ограничился заявлением, что «мысли Рузвельта представляют для советского правительства живейший интерес и высокую ценность»{559}. Однако, как уже говорилось в главе шестой, сталинское руководство на уровне Политбюро ЦК за несколько дней до приема американского посла приняло решение о приоритете переговоров с Германией. Отвергнув путь продолжения поисков договоренностей с Англией и Францией, Советский Союз отверг тем самым и перспективу скорого сближения с США.
Это соответствовало стратегии Советского Союза в «эпоху войн и революций» (Сталин). Его руководители не уставали повторять, что во внешней политике СССР исходит только из собственных интересов, которые противопоставлялись интересам как агрессивных, так и неагрессивных стран. Еще раз сошлюсь на такое авторитетное свидетельство на этот счет, которое появилось накануне Мюнхена в знаменитом «Кратком курсе истории ВКП (б)»[47]. Как, наверное, помнит читатель из предыдущих глав, текущее международное положение (сентябрь-октябрь 1938 г.) характеризовалось в этой книге как начало давно предсказанной коммунистами «второй империалистической войны». При этом в сложившемся в мире положении обвинялись обе группировки держав: и фашистские государства, и «так называемые демократические государства»{560}. То есть не содержалось даже намека на то, какова может быть позиция Советского Союза с началом всеобщего европейского вооруженного конфликта.
Антикапиталистическая стратегия СССР многое объясняет в его подходе к проблеме коллективной безопасности в 1930-е годы. Сближение с Францией (по сталинской оценке 1930 г. — «самой агрессивной и милитаристской страной из всех агрессивных и милитаристских стран мира»), вступление в Лигу наций (1934 г.), породившее иллюзию, что отныне Советский Союз станет защитником международного статус-кво, договора с Францией и Чехословакией о взаимопомощи (1935 г.) отражали не столько серьезную, долговременную перемену в советской внешней политике, сколько смену тактических шагов в рамках ее неизменной международной стратегии. Как признавал в июле 1940 г. Сталин, принимая английского посла Р.С. Криппса, советским интересам больше отвечало сближение с Германией, с которой СССР объединяло стремление «изменить старое равновесие сил в Европе»{561}, установленное Версальским мирным договором 1919 г., чему, естественно, противились Англия с Францией.
Реакция в США на советско-германский пакт, покончивший с «неопределенностью советской позиции» (английский историк Поль Кеннеди), была весьма бурной. Влиятельные комментаторы пришли к общему мнению, что заключение пакта «разоблачило гитлеровский коричневый большевизм и сталинский красный фашизм как выражение одной и той же идеи тоталитаризма»{562}. Для большинства американцев, писал автор исследования «Американское общественное мнение о Советской России», коммунизм и фашизм были одним и тем же злом{563}. Двусторонние отношения были отброшены далеко назад, вступив в полосу кризиса, продолжавшегося вплоть до гитлеровского нападения на СССР 22 июня 1941 г.
Таким образом, дипломатические отношения между США и СССР, переступивших, как казалось вначале, через барьер взаимного политико-идеологического отчуждения, не стали, однако, стабилизирующим фактором международных отношений в критические для цивилизации 1930-е годы. Глубинные причины этого коренились в различиях внешнеполитической стратегии этих стран в условиях развязывания Второй мировой войны.