Введение

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Введение

Направленность наших интересов обусловлена нашим мировоззрением.

Макс Вебер

В памятный день 19 августа 1991 г., часов в одиннадцать утра, мы с Белоусовой З.С. (моей женой и соавтором ряда публикаций), выйдя из дома, услышали необычный шум. По Ленинскому проспекту к центру города, грохоча, вереницей шли танки. Недоумевая, отправились по неотложным делам. Я поехал в редакцию журнала «Новая и новейшая история», где должен был подписать в печать верстку своей статьи. Только на обратном пути, на выходе из станции метро «Проспект Вернадского», из расклеенной листовки за подписями Б.Н. Ельцина и Р.И. Хасбулатова узнал о силовой попытке государственного переворота, предпринятой противниками Перестройки.

Но, входя в редакцию журнала (тогда она помещалась на Старом Арбате), я еще не знал, зачем появились танки в Москве. Там это уже знали.

Статья, верстку которой мне предстояло подписать, называлась «Советско-германские переговоры 1939 года по документальным публикациям США»[1]. Ее темой были закулисные переговоры (В.М. Молотов предпочитал эвфемизм «разговоры», а И. Риббентроп — «беседы») сталинского Советского Союза с гитлеровской Германией, приведшие к заключению между ними пакта о ненападении от 23 августа 1939 г. Для написания статьи были привлечены официальные публикации внешнеполитических документов США и воспоминания американских дипломатов, оказавшихся в курсе советско-германских переговоров. Особую значимость использованным американским источникам придавало то, что со второй половины мая 1939 г. США получали подробные сведения об этих переговорах от своего тайного информатора в германском посольстве в Москве.

Молодой сотрудник редакции, который «вел» статью, показал ее подготовленный к печати вариант, не скрыв своего несогласия с изменениями, внесенными в авторский текст работниками журнала рангом повыше. Помимо правок по всему тексту, сняты были начало и конец статьи, содержавшие формулировки общего порядка — постановку вопроса (начальные 2,5 страницы) и краткие выводы.

Я отправился к члену редколлегии, штатному сотруднику редакции, рассчитывая отстоять свои позиции. Старый знакомый, всегда улыбчивый и доброжелательно настроенный (когда-то он способствовал моей публикации в другом журнале), на этот раз был строг, чтобы не сказать суров. Изумлению моему не было предела. Дошло до того, что я сгоряча пригрозил забрать статью обратно, что было холодно встречено. Через пару дней ситуация в стране прояснилась, и статья вышла в свет в начале следующего года. Правда, под измененным в редакции названием и с редакционными купюрами и правкой{1}. Главный редактор журнала Г.Н. Севостьянов прокомментировал публикацию словами «многострадальная статья», имея в виду, видимо, то, что статья была сдана в редакцию журнала много месяцев назад.

Что же оказалось неприемлемым для редколлегии журнала в авторском варианте статьи?

На отвергнутых редакцией первых страницах рукописи статьи обосновывалось привлечение американских дипломатических документов для изучения предыстории советско-германского пакта о ненападении. Обоснование это включало критику как состояния исследования пакта в советской историографии, так и состава документов по теме пакта в официальных советских публикациях.

Изъятое заключение-резюме лучше привести текстуально:

«Американские дипломатические документы о развитии советско-германских отношений, приведших к заключению договора о ненападении между СССР и Германией 23 августа 1939 г., позволяют сделать выводы по ряду вопросов.

Советско-германский договор, как видно из этих документов, отвечал имперской сущности сталинской внешней политики. Подтверждение тому — секретный дополнительный протокол к договору. Судя по документам, ответ на вопрос, какой из сторон — германской или советской — принадлежала инициатива заключения договора, можно свести к следующему положению: стороны, хотя и по причинам далеко не одинаковым, но обоюдно стремились к урегулированию взаимоотношений. Как видно из этих же документов, май, июнь, июль 1939 г. были критически важным периодом, если говорить о времени, когда произошло сближение международных позиций нацистской Германии и сталинского Советского Союза. В преддверии германского нападения на Польшу это встречное движение решительно ускорилось».

Показательный эпизод с публикацией журнальной статьи упомянут потому, что он имеет прямое отношение к рождению у меня замысла ряда статей по истории советско-германского пакта[2], отражая этапы работы над этой темой. Вообще же мой интерес к проблематике, связанной с пактом, определился задолго до этого. И первоначально этот интерес был связан с работой по собственно американской тематике.

Одним из следствий моих длительных занятий историей Соединенных Штатов Америки стала изданная в 1969 году монография под «романизированным» (по описанию в каталоге Библиотеки Конгресса США) названием «Народ США — против войны и фашизма. 1933–1939». (Кстати, появилась она на свет не без препон со стороны Отдела пропаганды ЦК КПСС{2}.) Поиски ответа на вопрос, почему Америка выступала против нацизма и его агрессии, привели к заключению, что это было результатом, говоря обобщенно, ее приверженности демократии. Соединенные Штаты времен президента-либерала Ф. Рузвельта рано вступили на путь идеологической, экономической и политико-дипломатической борьбы с нацистской Германией, став наиболее притягательным убежищем для знаменитого физика А. Эйнштейна и других немецких антифашистов-эмигрантов. На фоне советско-германского стратегического партнерства в 1939–1941 гг. американский антифашизм представляется гораздо более последовательным, чем советский, которым манипулировали из Кремля.

Фактический материал книги ставил под сомнение один из основных аргументов, оправдывающих заключение советско-германского пакта о ненападении. Аргумент сталинских «Фальсификаторов истории» (1948 г.), что Советский Союз оказался вынужденным пойти на пакт с Германией из-за враждебной позиции западных держав, прежде всего Англии и Франции. Враждебной настолько, что последние, якобы, намеревались объединиться с нацистской Германией в «крестовом походе» против страны социализма. Опираясь при этом, как неоднократно подчеркивается в этой официозной брошюре, выпущенной в разгар Холодной войны, на «поддержку» Соединенных Штатов{3}.

Этот сталинский аргумент подробно рассмотрен в ряде моих работ. Здесь же отметим странность логики, по которой лидеры демократического Запада, столкнувшись с глобальным наступлением формировавшегося агрессивного блока Германии, Японии и Италии, занимались еще и провоцированием СССР, умножая тем самым ряды своих недругов.

Хотя моя работа об антивоенно-антифашистском движении в США в 1930-е годы хронологически охватывала период вплоть до Второй мировой войны, в ней ничего не говорилось о заключенном за несколько дней до ее начала советско-германском пакте, известие о котором произвело на западный мир, включая Соединенные Штаты, эффект разорвавшейся бомбы. Упрек одного из оппонентов (монография защищалась в качестве докторской диссертации) в том, что в книге этому важнейшему событию в преддверии мировой войны не нашлось места, был более чем оправдан. Не упомянут же пакт был по той причине, что он оценивался мною (как и некоторыми другими историками, но, разумеется, в приватном порядке{4}) отнюдь не в соответствии с его официальной трактовкой как мудрого, дальновидного акта сталинской внешней политики. А никакой иной печатной оценки пакта не допускалось.

Меня смущала, чтобы не сказать сильнее, очевидная противоречивость официально выдвигавшихся доводов в пользу решения заключить пакт с нацистской Германией. С одной стороны, это решение превозносилось как единственно правильное, принятое, как говорится, в нужное время и в нужном месте. С другой — заявлялось, что оно далось нелегко, было вынужденным при сложившихся тогда опасных для Советского Союза международных реалиях, не оставлявших иного выбора. Но могло ли решение, продиктованное внешними обстоятельствами и на которое, в принципе, не следовало идти, тем более что оно было принято, как упорно утверждалось, всего лишь за несколько дней середины августа 1939 года, быть одновременно и нежелательным, и правильным?! Не мог я найти удовлетворительного ответа и на вопрос, способствовал ли пакт осуществлению агрессивных планов Гитлера или, наоборот, нарушал эти планы, мешал их претворению в жизнь. И самая неотступная мысль: как оценивать советско-германский пакт в свете его трагических последствий — потерь СССР в десятки миллионов людей в войне с нацистской Германией 1941–1945 годов? Невольно вспоминается знаменитая фраза министра полиции Франции Ж. Фуше по поводу убийства по наполеоновскому приказу герцога Энгиенского, одного из членов королевской семьи Бурбонов: «Это хуже, чем преступление, это ошибка»{5}. В самом деле, последствия преступления, осуществленного по тайному умыслу, еще можно как-то спрогнозировать, учесть, но последствия непредсказуемой ошибки — нет.

Мой интерес к теме советско-германского пакта сохранялся и в дальнейшем, будучи отчасти реализован в монографии о внешней политике США в 1935–1941 годах{6}. Но лишь отчасти. Оставалось желание углубиться в тему, особенно в проблему, которая все еще вызывает споры в историографии — проблему мотивов сталинского руководства при заключении пакта, целевых установок сталинского Советского Союза во Второй мировой войне. И, таким образом, попытаться полнее раскрыть историческое значение советско-германского пакта.

Со временем пришло и понимание наличия взаимосвязи между советской вовлеченностью в мировые дела, в первую очередь в связи со Второй мировой войной — едва ли не решающим звеном попытки реализации антикапиталистической стратегии СССР, и далеко неоднозначными последствиями такой вовлеченности. Пришло понимание значения исторических процессов, инициированных мировой войной, для судеб социализма — как для его советской модели, так и для дела социализма в XX веке вообще.

Плодотворный этап в изучении советско-германского пакта о ненападении в отечественной историографии, начавшийся в период Перестройки, получил развитие в постсоветской России. Различные документальные издания и открывшиеся (к сожалению, далеко не полностью) архивные возможности заметно расширили круг источников для такого изучения, позволяя прийти к определенным, значимым научно-историческим результатам. Опираясь на новые материалы, в том числе на архивные, российские авторы существенно расширили диапазон исследований по пакту и его последствиям.

Переосмыслению исторического значения советско-германского пакта способствовали и новые методологические подходы, и новые документальные материалы, которые выгодно отличают труды многих наших историков. В то же время некоторые отечественные историки сохраняют верность официальной сталинской версии причин заключения пакта и его сущности.

Между тем, наметилось определенное согласие наших историков в исходном моменте — в том, что предвоенная советская внешняя политика была наступательной по отношению к «враждебному капиталистическому окружению». Но дальше каждый реконструирует ход событий по-своему, в зависимости от мировоззренческих позиций.

Отсюда продолжающиеся споры по принципиальным вопросам истории Второй мировой войны: о мере ответственности сталинского руководства за ее начало; как и почему стала возможной сделка Сталина с Гитлером и какова была роль советско-германского пакта о ненападении в трагическом круговороте предвоенных событий; как следует оценивать пакт с точки зрения подлинных национально-государственных интересов Советского Союза и защиты всеобщего мира и дела демократии.

Зарубежные историки, не связанные, как правило, жесткими идеологическими путами, своим критическим подходом к предвоенной внешней политике СССР сделали немало с точки зрения раскрытия роли советско-германского пакта в развязывании войны. Нельзя, однако, сбрасывать со счетов и того, что зарубежная историография, пусть и в меньшей степени, чем советская, также пострадала в условиях Холодной войны с ее неизбежной идеологизацией исторических исследований. Впрочем — что следует оговорить — историки, превыше всего ставящие поиски истины, были во все времена.

Ровно полвека понадобилось для отечественной историографии, чтобы «закон расстояния», оправдывающий принудительность исторического комментария, сработал в отношении пакта о ненападении между Германией и Советским Союзом от 23 августа 1939 г. И случилось это только тогда, когда стала известна, теперь уже не только для людей, живущих за рубежом, а и для нас с вами, пожалуй, самая большая из тайн предвоенной сталинской дипломатии. Тайна, состоявшая в том, что подписание пакта о ненападении между гитлеровской Германией и сталинским Советским Союзом сопровождалось принятием сторонами секретного дополнительного протокола о «разграничении сфер обоюдных интересов в Восточной Европе»{7}, наглядно выражавшего экспансионистскую сущность закулисного сговора нацистского и коммунистического диктаторов.

Это стало известно в конце 1989 г. благодаря работе комиссии Съезда народных депутатов СССР под председательством А.Н. Яковлева. Бесспорно, правда о секретном протоколе многое проясняет относительно исторического значения советско-германского пакта. Но и сегодня последнюю точку в этом смысле ставить, скорее всего, рано.

Ибо, как ни странно, в современной России, провозглашающей себя страной демократии, сохраняется многолетняя советская традиция сокрытия документов, связанных с политической стороной дела, с подоплекой советско-германского пакта. Таких документов, которые бы окончательно раскрыли, когда и как, какими путями правители двух еще недавно смертельно враждовавших государств, СССР и Германии, пришли к взаимному согласию. К согласию, которое вскоре, через месяц, трансформировалось в еще более близкие отношения с подписанием — по советской инициативе — Договора о границе и дружбе от 28 сентября 1939 г.

О том, насколько сталинское руководство было чувствительно к сохранению тайны, окружавшей заключение пакта, можно судить по перечню вопросов, которые СССР счел «недопустимыми для обсуждения» на Нюрнбергском процессе над главными немецкими военными преступниками (ноябрь 1945 — октябрь 1946 г.). Составленный по указаниям правительственной комиссии в Москве во главе с В.М. Молотовым и А.Л. Вышинским и представленный главным обвинителем от СССР Р.А. Руденко Международному военному трибуналу, этот перечень включал пункты, которые — внимание! — «должны быть устранены от обсуждения:

1. Вопросы, связанные с общественно-политическим строем [СССР];

2. Внешняя политика Советского Союза:

а) советско-германский пакт о ненападении 1939 года и вопросы, имеющие к нему отношение (торговый договор, установление границ, переговоры и т.д.);

б) посещение Риббентропом Москвы и переговоры в ноябре 1940 г. в Берлине;

в) Балканский вопрос;

г) советско-польские отношения.

3. Советские прибалтийские республики»{8}.

А это как раз те вопросы, которые с неизбежностью встают перед всеми, кто занимается пактом — его предпосылками, сущностью, последствиями.

С заключением советско-германского пакта завеса тайны вокруг него все более сгущалась. Десятилетиями кремлевские руководители скрывали не только факт подписания вместе с пактом секретного протокола, обнажавшего подлинные намерения его участников. Не менее последовательно и упорно скрывали они и то, какими путями стороны шли к взаимному согласию. В очевидной попытке избежать постановки таких вопросов, как заинтересованность в пакте сталинского Советского Союза, преследуемые им при этом классово-имперские цели.

Мне уже приходилось писать про внезапное прекращение в 1977 г. на 21-м томе издания известной серии «Документы внешней политики СССР», позднее (уже в постсоветское время) признанное как «необоснованно» приостановленное решением «тогдашнего советского руководства»{9}. Обращаю внимание читателя на два обстоятельства. Во-первых, на то, что документальная серия была приостановлена на 1938 годе — последнем, предшествовавшем началу Второй мировой войны. Во-вторых, на то, что решение об этом принималось на уровне «тогдашнего советского руководства». С существенным добавлением: «Продолжение публикации стало возможным только в настоящее время»{10}. Стало возможным только в новой России.

Других публичных разъяснений, к сожалению, не последовало.

Но предположить, почему издание серии было прекращено именно на 1938 годе и именно решением высшего советского руководства, думается, можно. Предположение это связано с тем, что следующий, 22-й том серии должен был включать текст пакта о ненападении между нацистской Германией и сталинским Советским Союзом, заключенного 23 августа 1939 года. Не публиковать текст пакта нельзя было хотя бы потому, что еще в самом начале серии было провозглашено за правило публиковать, наряду с архивными материалами, «важнейшие документы» советской внешней политики, пусть даже ранее известные[3].

Об изначальной установке инициаторов серии на ее политико-пропагандистское назначение я могу судить по опыту своего участия в подготовке нескольких томов «Документов внешней политики СССР» (с третьего по одиннадцатый). Будучи прикомандированным, в числе других сотрудников Академии наук СССР, в помощь Редакционному аппарату Комиссии по изданию дипломатических документов при МИД СССР, я в основном занимался составлением «примечаний — комментариев» к публикуемым документам.

Эта работа состояла в поисках дополнительных материалов (не только архивных), на основе которых и готовились примечания. В конфронтационных условиях Холодной войны приходилось комментировать многие факты и явления международных отношений в политико-идеологическом плане, оспаривая иные, чем наши советские, трактовки и оценки, нашедшие отражение в документах. Своеобразный симбиоз научных примечаний с откровенно идеологическими, конъюнктурными комментариями.

Значение документальной серии для исследователей истории советской внешней политики бесспорно, поскольку, при всей ограниченности серии, она все же несколько расширила документальную базу исследований. Но цели публикации, повторюсь, были скорее политическими, нежели научными. Выход каждого тома расценивался как еще один политико-пропагандистский успех, как удачный ход в идеологической борьбе с капиталистическим противником. Задача снабдить исследователей новыми архивными документами ради действительно правдивого освещения истории внешней политики СССР определенно была не на первом плане.

Один-два примера в подтверждение сказанного. Формально архивные документы отбирались по критерию значимости, но таким образом, чтобы избежать публикации политически невыгодных для Советского Союза материалов. Плюсом можно считать лишь то, что тем самым сводились к минимуму изъятия, сокращения и прочие вмешательства в тексты (чего старались избегать). Но никак нельзя сказать, что в томах серии опубликованы действительно важнейшие дипломатические документы из архива МИД СССР, что они действительно воссоздают более или менее полную картину советской внешней политики. Это затруднительно и по той простой причине, что на каждый календарный год отводился один-единственный том. Кроме того, желая охватить отношения со всеми государствами, с которыми СССР поддерживал дипломатические отношения — а таких государств было около тридцати, — в тома включались и малозначительные документы: лишь бы показать множественность внешнеполитических связей Советского Союза. В итоге в каждом томе серии архивные документы составляли около или чуть больше половины его содержания.

Тома вели работники МИДа в ранге посла и посланника. Атмосфера была творческой, но работа шла строго в рамках «большевистской бдительности». Как-то мы, прикомандированные из Академии наук, собрались с утра в комнате у послов в ожидании поручений. Сбились на разговоры на общеполитические темы. Врезалось в память, как дослужившийся до ранга посланника участник гражданской войны, указав на молодого, аккуратно одетого — в костюме, при галстуке -кандидата наук, сказавшего что-то не понравившееся ему, заявил: «Таких мы к стенке ставили». Да, таковы были методы советской власти — диктатуры пролетариата, пришедшей на смену царизму.

Итак, еще раз: почему именно на 1938 годе оказалась прерванной публикация серии «Документы внешней политики СССР»?

Вот какими соображениями по поводу решения высшего советского руководства приостановить продолжение серии делился со мной В.М. Холодковский, с которым мы подружились на почве общего интереса к предыстории Второй мировой войны.

Личность замечательная во многих отношениях, В.М. Холодковский, выпускник Академии общественных наук при ЦК КПСС, начинал как специалист по истории советско-финских отношений. Тематика его трудов затрагивала различные аспекты истории советской внешней политики — от Ленина до Сталина. Исследовательская скрупулезность сочеталась в Викторе Михайловиче с опорой на документальные источники на различных языках, и не только европейских. Его научная любознательность не знала границ, распространяясь на многие вопросы всеобщей истории, особенно проблемные и спорные. Так, он написал статью о пожаре в Москве 1812 года после вступления в нее Наполеона, обнаружив явное несоответствие одной из версий причин пожара с данными первоисточника на французском языке. Статью долго держали в редакции журнала «Вопросы истории» и она вышла в свет лишь тогда, когда в связи с приездом в СССР генерала де Голля в 1966 г. решено было откликнуться на это событие[4].

Показательно, что тексты В.М. Холодковского проходили через цензуру выхолощенными. А в начале 1980-х годов он вынужден был оставить работу в Институте всеобщей истории Академии наук СССР из-за гонений по партийной и административной линиям, которым он подвергся после заявления на международной конференции о персональной ответственности Сталина и Молотова за советско-финскую «зимнюю войну» 1939–1940 годов.

С точки зрения советских руководителей, рассуждал Виктор Михайлович, приостановка публикации на 1938 годе — единственно приемлемое решение. Их глубокий интерес в том, чтобы постараться вообще забыть о советско-германском пакте 1939 г., один факт повторной публикации которого неизбежно повлечет за собой массу крайне нежелательных для Кремля вопросов. Возобновятся дискуссии о роли пакта в развязывании Второй мировой войны, об обстоятельствах «сталинского натиска на Запад» в 1939–1940 годах, о масштабах военно-политического сотрудничества с нацистской Германией после заключения пакта. Не говоря уже о том, что неизбежно будет поднят вопрос о секретном дополнительном протоколе к пакту, существование которого упорно отрицалось советской стороной. Так в повестке дня международной политики вновь окажутся многие политико-дипломатические и территориальные проблемы в Европе, оставшиеся со времени Второй мировой войны и разделявшие капиталистический Запад и социалистический Восток. Проблемы, решение которых потребовало бы определенного пересмотра итогов войны, зафиксированных в Ялте и Потсдаме. Что целиком подтвердилось в дальнейшем, приведя в 1989–1991 гг. к крушению советской коммунистической империи и самой общественно-политической системы в СССР.

О мотивах, по которым было прекращено на 1938 годе издание серии «Документы внешней политики СССР», можно судить также по поведению последнего Генерального секретаря ЦК КПСС М.С. Горбачева, публично отрицавшего существование в советских архивах секретного протокола, хотя он был ознакомлен с оригиналом протокола заведующим Общим отделом ЦК КПСС В.И. Болдиным. (Как говорил один из моих коллег: «Общий отдел — самый главный отдел ЦК».) Видел он и подписанную И. Риббентропом и Сталиным карту, по которой была проведена линия разграничения советско-германской границы после раздела Польши. По воспоминаниям Болдина, изучив документы, Горбачев приказал: «Убери подальше!». Когда он узнал, что секретные протоколы не уничтожены, воскликнул: «Ты понимаешь, что представляют сейчас эти документы?!»{11}.

Официально объявленная международно-правовая преемственность между Россией советской и постсоветской много шире, охватывая различные сферы общественно-политической жизни страны. Включая историю и — что особенно примечательно — предысторию Второй мировой войны. При изучении которой сразу сталкиваешься с тем, что, как ни странно, все еще сохраняют силу грифы «Секретно» и «Совершенно] секретно», проставленные на партийно-государственных материалах советского времени, когда на многое вводился запрет.

Практически недоступны для рядового исследователя материалы Президентского (бывшего Кремлевского) архива. В том числе, по-видимому, большая часть знаменитой «особой папки» — документов с грифом наивысшей секретности, которым помечены более 60 тысяч таких папок{12}. По данным составителей сборника документов «Сталинское Политбюро в 30-е годы», остается в закрытом «ведомственном» Президентском архиве и весь комплекс особых протоколов Политбюро ЦК КПСС{13}. Бывший пресс-секретарь Президента Российской Федерации С.В. Ястржембский свидетельствовал: «Архив президента располагает многими еще не известными общественности материалами»{14}.[5]

Важное свидетельство, учитывая, что остаются засекреченными не предназначенные для публикации партийные документы КПСС, тем более — имеющие отношение к внешней политике. Рассмотрение «вопроса НКИД» на заседаниях Политбюро ЦК, судя по его протоколам, неизменно сопровождалось припиской: «особая папка». В одной из таких папок в конце концов — через полвека! — и был обнаружен оригинал секретного дополнительного протокола к советско-германскому пакту 1939 г. на русском языке.

Но и сегодня о переговорах в Кремле в августе-сентябре 1939 г. с участием И.В. Сталина, В.М. Молотова и министра иностранных дел нацистской Германии И. Риббентропа, предшествовавших заключению двух советско-германских договоров, приходится судить по записям немецкой стороны. Другая сторона, по советской традиции, продолжает уверять, что записи ее переговоров то ли не велись вообще, то ли не сохранились. В то же время, например, опубликован советский документ о том, что в октябре 1939 г. по запросу германского посла в СССР Ф. Шуленбурга ему были переданы «цитаты из высказываний т. Сталина в беседе с Риббентропом» на переговорах в сентябре 1939 г., результатом которых стал советско-германский договор о дружбе и границе от 28 сентября 1939 г.{15} Значит, советская запись переговоров все-таки существовала. Вместо публикации нашей записи переговоров (со сталинскими «цитатами») составители соответствующего, 22-го тома серии «Документы внешней политики СССР» отсылают исследователя к помещенной в примечаниях в конце тома немецкой версии хода переговоров, видимо, вполне заслуживающей доверия как исторический источник{16}. Невольно вспоминаются ленинские слова о тайне, в которой рождаются войны, на этот раз в применении к скрытному механизму выработки и принятия внешнеполитических решений в бывшем Советском Союзе, решений, определявших судьбы целых народов, а то и всего мира.

В ноябре-декабре 1993 г. Институт всеобщей истории РАН дважды обращался с запросом в Президентский архив с просьбой предоставить мне возможность ознакомиться с документами Политбюро, отражающими как подготовительный этап, так и ход переговоров о заключении советско-германских договоров от 23 августа и 28 сентября 1939 г.{17} Безрезультатно. Последний отказ (после настойчивой просьбы ответить письменно) сопровождался ссылкой на то, что запрашиваемые материалы заседаний Политбюро переданы в Российский Государственный архив социально-политической истории (РГАСПИ — в то время РЦХИДНИ) и после рассекречивания будут предоставлены для открытого использования{18}. Действительно, секретные материалы Политбюро — так называемые «особые папки» — были переданы в РГАСПИ в 1995 г., но только подписные протоколы, неполные по сравнению с протоколами подлинными. И первоначально только за 1923–1939 гг. в количестве 25 дел{19} (позднее эта практика была расширена). Мало того, что передача осуществлялась, мягко выражаясь, неспешно. Часть полученных архивных материалов была помещена в восстановленный спецхран, доступ куда, как и в советские времена, нужно оформлять особо[6]. Некоторые другие материалы, помимо «особой папки», переданы в копиях, без резолюций лиц, которым они адресовались.

Наивысшей тайной окружена деятельность Сталина. Из 1703 дел архивного фонда Сталина, переданного из Президентского архива в РГАСПИ, свыше 300 до сих пор отсутствуют. Моя попытка обнаружить письмо И. Эренбурга, направленное им Сталину в марте 1949 г. (в разгар кампании против «безродных космополитов»), ничего не дала, кроме подтверждения того, что переданные в РГАСПИ материалы фонда Сталина перед этим прошли отбор. Запрещен доступ ко всей переписке Сталина с карательными органами, ведомствами обороны, иностранных дел и т.д.{20}

Имеется немало свидетельств целенаправленной чистки архивных документов, связанных с советско-германским пактом. Комиссия Съезда народных депутатов СССР установила, что после войны Сталин и Молотов «заметали следы» существования приложенного к пакту секретного дополнительного протокола{21}. Архивный фонд В.М. Молотова, чья подпись стоит и под самим пактом, и под секретным дополнительным протоколом, передан в РГАСПИ без документов по советско-германским отношениям предвоенного периода. Более двух десятков дел (точнее — 23 дела) по разделу НКИД СССР, согласно описи фонда, были «расформированы» во время его передачи в РГАСПИ из Президентского архива (по словам работника которого эти дела изъяты секретной службой уже в наше, постсоветское время). Во многих других архивных делах отсутствуют материалы критически важного периода 1938–1940 гг.[7]

Странности наблюдаются и в работе Архива внешней политики Министерства иностранных дел Российской Федерации. Там исследователям отказывают в самом элементарном (как и в Президентском архиве) — в ознакомлении с описями имеющихся архивных дел — под тем предлогом, что для размножения описей нет средств. Автору, принимавшему, как уже говорилось выше, участие в подготовке ряда томов «Документов внешней политики СССР», известно, что экземпляров описей несколько. К тому же от исследователя требуют, чтобы он сказал «конкретно», что ему нужно, фактически лишая его надежд на научные открытия в процессе архивных поисков. А ведь многие исторические открытия так и делаются.

Но даже если конкретизировать запрос с указанием сути дела, лиц и дат, то и тогда шансы на результат проблематичны. Чаще всего вам предоставят кое-что несущественное[8], давая знать, что вопрос исчерпан. Был случай, когда не удалось получить архивный оригинал записи беседы Сталина с президентом США Ф. Рузвельтом, в которой Сталин имел неосторожность противопоставить советско-германский пакт 1939 г. «антисоветскому сговору» в Мюнхене в сентябре 1938 г., признав тем самым антизападную направленность соглашения с Германией.

Случай, заслуживающий того, чтобы остановиться на нем, поскольку речь идет о заявлении Сталина, по которому можно предметно судить о скрытых мотивах его решения заключить пакт с Гитлером.

Об упомянутом заявлении Сталина известно из официозной двухтомной «Истории внешней политики СССР», подготовленной работниками МИД СССР. В этом издании говорится о том, что на Ялтинской конференции (февраль 1945 г.) в беседе с президентом США Сталин «откровенно сказал», что если бы не было Мюнхена, то не было бы и советско-германского пакта о ненападении от 23 августа 1939 г.{22} Однако опубликованные советские и американские записи бесед И.В. Сталина с Ф. Рузвельтом в Ялте 4 и 8 февраля 1945 г. не содержат упоминаний ни Мюнхена, ни пакта{23}.

Конечно, хотелось проверить и уточнить ссылку авторов официозного издания, чтобы прояснить, в каком контексте затрагивалась в беседе руководителей СССР и США тема Мюнхена и пакта, какова была реакция американского президента, получила ли эта тема развитие в ходе беседы.

В разговоре по телефону с фондохранителем Архива внешней политики удалось выяснить, что существует копия документа, полученного из Кремлевского (ныне Президентского) архива во время работы сотрудников МИД СССР над упомянутой «Историей внешней политики СССР», и что в нем действительно затрагивается тема Мюнхена и пакта. Но в выдаче этого документа мне было отказано на том основании, что это «сталинский документ», а потому остается секретным. В дальнейшем архивный работник более высокого положения поспешил дезавуировать свидетельство фондохранителя, призвав меня выяснить все у автора соответствующей главы. Авторы же глав в издании не обозначены по фамилиям и за давностью времени поиски ни к чему не привели.

Не внесли ясности в вопрос и переданные в РГАСПИ из Президентского архива документы фонда Сталина, относящиеся к Крымской конференции. Подробное изучение стенограмм бесед Сталина с Рузвельтом, имевших место в Ялте 4 и 8 февраля 1945 г., показало, что в этих беседах тема Мюнхена и пакта не поднималась{24}. Загадка: то ли напутал автор официозного издания, то ли я не так понял фондохранителя, то ли не все сталинские документы доступны исследователям. Мой опыт подсказывает: вернее всего — последнее.

Остается надежда на материалы архивов военных и особенно разведывательных органов советского времени, до которых не просто добраться. О значении таких материалов можно судить по тому, что Сталин, не доверяя аппарату НКИД СССР при М.М. Литвинове (смещенном со своего поста в начале мая 1939 г.), предпочитал, судя по достаточно обоснованным данным, иные, агентурные каналы связи с нацистским лидером{25}. Подтверждение того, что при тоталитарных режимах дипломаты «не самые надежные источники для определения действительных намерений их хозяев»{26}. А те из дипломатов, которые могли обладать информацией о тайных контактах, например, советник полпредства СССР в Германии, затем поверенный в делах СССР в Германии ГА. Астахов, были уничтожены физически{27}. Вот почему комиссия А.Н. Яковлева не обнаружила в дипломатической документации СССР за 1937–1938 гг. свидетельств, которые говорили бы о советских намерениях добиваться взаимопонимания с Германией{28}. Хотя такие документы должны быть, если вспомнить заявление, сделанное В.М. Молотовым при ратификации договора с Германией о ненападении, о том, что «советское правительство и-раньше (когда это — «и раньше»? Может, после продления Гитлером в мае 1933 г. советско-германского Берлинского договора 1926 г.? — В. Н.) считало желательным сделать дальнейший шаг вперед в улучшении политических отношений с Германией…»{29}.

Все же остановимся на «откровении» Сталина, поставившего заключение пакта о ненападении с нацистской Германией в причинно-следственную связь с Мюнхеном. Ибо, как бы то ни было, это высказывание Сталина о советских мотивах при заключении пакта с нацистским агрессором наводит на вполне определенные суждения. Ясно, что это сталинское «откровение» выдает желание оправдать сделку с Гитлером в самый пик политико-дипломатического кризиса в Европе, переросшего через несколько дней в мировую войну. Но сопоставив Мюнхен и советско-германский пакт, Сталин, вольно или невольно, оттенил международные последствия пакта, его роль как одного из двух, наряду с Мюнхеном, рубежных событий на пути к мировой войне.

Однако одной такой общностью Мюнхена и пакта дело не ограничивается. И вот почему. Если по соглашению в Мюнхене речь шла об «уступке» нацистской Германии части территории одной страны — Чехословакии, то в Москве, помимо пакта, развязавшего руки Гитлеру для нападения на Польшу, стороны договорились «в строго конфиденциальном порядке» о разграничении сфер обоюдных интересов во всей Восточной Европе. Публичное обязательство взаимного ненападения было подкреплено тайной сделкой, достигнутой за счет сразу нескольких малых стран — от Финляндии на севере до Румынии на юге.

Кроме того, Мюнхен оставил окончательное решение вопроса о войне или мире открытым, а советско-германский пакт, подписанный в самом преддверии нацистского нападения на Польшу, подвел черту, означавшую неизбежность всеобщего европейского конфликта. Как в Мюнхене, так и в Москве заключенные с Гитлером соглашения вели к войне, но в первом случае скорее можно говорить о губительной ошибке лидеров Англии и Франции, а во втором — о явном сговоре, прежде всего против Польши. «Ведь мы вроде бы отдали Польшу на растерзание гитлеровской Германии и сами приняли в этом участие», — вспомнит впоследствии Н.С.Хрущев{30}.

Все это, конечно, крайне существенно, но для уяснения вопроса о предвоенном международном курсе сталинского руководства одной формулы, увязывающей воедино Мюнхен и пакт, явно недостаточно. Считать советско-германский пакт только ответом на Мюнхенское соглашение, отдавшее Гитлеру чешские Судеты, — значит совершенно не учитывать советскую внешнеполитическую стратегию с ее классово-имперскими критериями и целями. У Сталина были собственные амбиции во Второй мировой войне, заключавшиеся в том, чтобы максимально усиливать позиции социализма и СССР за счет и против капитализма{31}.

Так что в наших отечественных архивах есть что скрывать, если отталкиваться от таких определений, как признание распада Советской империи «крупнейшей геополитической катастрофой двадцатого века» (В.В. Путин). Публичные высказывания подобного рода питают ностальгию значительной части моих сограждан по советскому тоталитарному прошлому со всеми его ужасами и бедствиями. Хотя, казалось бы, долг людей из властвующей элиты и самим осознать, и, следовательно, неустанно пропагандировать идею закономерности распада империй прошлого как объективного проявления очередного, следующего этапа процесса эволюции человечества.

Беседы с работниками отечественных архивов убеждают: свою чиновничью задачу они видят в том, чтобы хранить, в их понимании, «государственные тайны». Парадокс в том, что они стоят на охране тайн советского тоталитарного режима. Правда, опасения просоветски мыслящих чиновников можно понять. Ведь новые архивные документы раскрыли глаза многим, особенно зарубежной общественности, для которой сила советского строя, по наблюдению эмигрировавшего в США поэта Н.М. Коржавина, состояла «в его неправдоподобии — никто не мог поверить, что это на самом деле так»{32}. Но и без новых архивных документов, сделавших иные тайны явными, можно и должно добиваться объективного, непредвзятого анализа предвоенной сталинской внешней политики. По результатам многолетних поисков смею утверждать, что и доступных сейчас материалов для этого хватает.

Описанные выше усилия по охране секретов сталинского режима дополняет живучая советская практика дозированных, усеченных тематически публикаций дипломатических документов. Историко-документальный департамент МИД России никак не желает пересмотреть однажды провозглашенный принцип: «огромные размеры дипломатической переписки делают невозможным опубликование всех (!?) документов, хранящихся в архивах СССР»{33}. «Выход» нашли такой: выпускать по одному тому за каждый календарный год. А чем можно объяснить тот вопиющий факт, что в двух книгах тома «Документов внешней политики [СССР]» за 1939 год, изданного уже в постсоветской России, не нашлось места для публикации выступления В.М. Молотова 31 августа 1939 г. на сессии Верховного Совета СССР при ратификации советско-германского пакта? Сильно подозреваю: по той причине, что в выступлении содержалась оправдавшая себя оценка пакта как «поворотного пункта в истории Европы, да и не только Европы». Про какой еще двусторонний межгосударственный договор того времени можно сказать, что он, подобно советско-германскому пакту, изменил ход европейской и мировой истории?! Вот, оказывается, с какой глобальной геополитической целью Сталин пошел на пакт с Гитлером!

Продолжающаяся во многих случаях секретность льет воду на мельницу тех наших историков, которые, вопреки логике причинно-следственной связи между внутренней и внешней политикой, продолжают утверждать, будто предвоенная сталинская внешняя политика (в кричащем отличии от внутренней) была реалистичной, рациональной, даже единственно возможной. Но дело в том, что если от критики сталинизма отсекается его внешняя политика, то многое в советском прошлом так или иначе оправдывается. Отсюда продолжающиеся усилия скрыть роль сталинского Советского Союза в возникновении Второй мировой войны, что сделало этот вопрос одним из строго охраняемых секретов сталинизма. Область внешней политики все еще остается его прибежищем. В интересах объективного анализа происхождения Второй мировой войны сталинская внешняя политика заслуживает самого пристального внимания. А именно — ее экспансионистская направленность, классово-имперские цели. Не это ли и пытаются скрыть приверженцы советских порядков, по-прежнему задающие тон в деле доступа к архивам советского времени?

Между тем, по свидетельству самих работников Архива внешней политики Российской Федерации, наш внешнеполитический архив, по сравнению, например, с американским, «несравнимо богаче». В нем, по их словам, накапливается до 80 процентов деловых бумаг, а весь архив МИДа на начало 1992 г. насчитывал 1626 фондов, расписанных в 44 тыс. описей{34}. Среди них 1300 тысяч дел с секретными документами — около пяти километров стеллажей{35}. В совокупности архивный фонд МИД России насчитывает около 2 млн. дел{36}.

А как обстоит дело с публикациями дипломатических документов в тех же Соединенных Штатах, «несравнимо» уступающих нам по архивному богатству? Сопоставимое (по тематике) американское издание документов по внешней политике Foreign Relations of the United States, Diplomatic Papers за 1934–1941 гг. насчитывает от 4 до 7 томов за каждый год. Соответствующее английское издание Documents on British Foreign Policy за 1919–1939 гг. вышло в 3-х сериях в 27, 21 и 10 томах каждая. Примерно то же самое можно сказать о публикации дипломатических документов во Франции, Германии, Италии, Японии. И, разумеется, никакого сравнения с нашим опытом доступа историков к архивным материалам.

Конечно, в томах, изданных в постсоветское время, можно обнаружить и достаточно интересные документы, тем более привлекающие внимание, что на протяжении стольких лет с публикацией архивных документов дело обстояло далеко не лучшим образом (чтобы не сказать просто — плохо). Таким образом, проблема издания полноценных документальных томов по истории внешней политики СССР все еще ждет своего решения.

Секретность сохраняет свою привлекательность для составителей очередных томов «Документов внешней политики СССР». Рецензент тома этой серии за 1939 г. Б.П. Софронов отмечал заметные «провалы и прерывность в подаче материалов»{37}, несмотря на то, что том был издан, в отличие от прежней практики, в двух книгах.

Не лучше обстоит дело с подбором документов для 23-го тома этой серии, охватывающего период между 1 января и 31 октября 1940 г., то есть период, когда продолжались внешнеполитические акции по реализации советско-германских тайных договоренностей. Составители же тома характеризуют публикуемые документы как отражающие меры, «направленные на обеспечение безопасности страны…»{38}. Значит ли это, что ими сознательно исключались документы, раскрывающие экспансионистские цели сталинского Советского Союза, в частности в отношении своих малых западных соседей, участь которых была предопределена секретным протоколом к советско-германскому пакту?

Решились составители 23-го тома и на то, чтобы самим определять, какие из «идеологизированных» документов стоит публиковать, а какие нет. Не представлены в томе также «документы и материалы по международной деятельности ВКП(б)», отвергнутые по причине их «откровенно пропагандистского характера»{39}. Но насколько оправдан такой подход?

Внешняя политика СССР была самой партийной внешней политикой, какую только себе можно представить, ее изначальные идейно-политические установки сохранялись почти до самого конца существования Советского Союза. Поэтому и формулировалась внешняя политика верхушкой партийной номенклатуры, восприятие которой окружающего мира определялось, прежде всего и главным образом, классовыми, марксистско-ленинскими постулатами. Партийные документы более важны для понимания целей внешней политики СССР, чем сугубо дипломатические; они просто необходимы, если иметь в виду раскрытие мотивов и целей советского руководства, для прикрытия которых и служили специфические методы и приемы дипломатии. В партийных документах — ключ к механизму принятия внешнеполитических решений. Следует также подчеркнуть важность подхода к предвоенной политике сталинского Советского Союза с учетом безграничных устремлений его руководителей, нашедших большее отражение именно в партийных документах.

Отвергая «идеологизированные» документы, составители «Документов внешней политики» (теперь в названии томов отсутствует аббревиатура СССР, но порядковый номер томов серии сохранился) проигнорировали существеннейший признак всякой тоталитарной системы{40}, в которой идеология служит инструментом и власти, и политики. Любопытно, что в одном из предыдущих томов этой серии опубликован материал, ставящий под обоснованное сомнение решение составителей не публиковать так называемые идеологизированные документы.