Глава 5. Сталинская система мировых координат
Глава 5.
Сталинская система мировых координат
Сталин вел дело к гибели империализма и к приближению коммунизма
В.М. Молотов
И.В. Сталин, самовластный правитель огромной евразийской империи, представлявшей один из центров военной мощи, ожидаемо стал ключевой фигурой мировой политики в последние предвоенные месяцы. Его превращение из персоны, которую участники Мюнхенской конференции публично проигнорировали, в деятеля, благосклонности которого в послемюнхенской Европе добивались обе враждующие стороны — как демократические Англия с Францией, так и нацистская Германия, объясняется просто. Дело в том, что с приближением общеевропейского конфликта резко возросла роль Советского Союза, способного своим выбором склонить чашу весов в ту или иную сторону.
Общепризнано, что советская внешняя политика при Сталине — это политика одного и только одного человека. Самого Сталина. Поэтому было так мало известно о том, как вырабатывались и принимались внешнеполитические решения в сталинском Советском Союзе. (Что требует повышенного внимания к партийным документам, какими бы редкими и скупыми они ни были.) Материалы фонда Сталина, переданные из Президентского (Кремлевского) архива в Российский Государственный архив социально-политической истории (РГАСПИ), убеждают лишний раз: все, абсолютно все было под контролем советского вождя до последних дней его жизни{295}.
Концентрация исследовательского интереса на личности Сталина находит отражение в мировой историографии, в которой широко практикуется методика сопоставления деятельности наиболее одиозных диктаторов того времени — Гитлера и Сталина{296}. Как невозможно представить фашистскую Германию без Гитлера, без идеологии и практики олицетворяемого им нацизма, так невозможно при освещении истории Советского Союза периода правления Сталина обойтись без того, чтобы не подчеркнуть первостепенную роль его личности, тоталитарную сущность созданной большевиками модели социализма. Гитлер и Сталин потому и называются диктаторами, что они единолично и жестко контролировали практически все сферы жизни своих государств. И более всего, разумеется, сферу политики внешней, международной.
В апреле 1937 г. Сталин провел через подвластное ему Политбюро ЦК ВКП(б) постановление, по которому для срочного решения «вопросов секретного характера, в том числе вопросов внешней политики», внутри Политбюро была образована постоянная комиссия из пяти членов{297}. И.В. Сталин, В.М. Молотов, К.Е. Ворошилов, Л.М. Каганович, А.И. Микоян и составили эту комиссию. О некоторой условности ее состава можно судить по тому факту, что вскоре определенный вес в окружении Сталина приобрели А.А. Жданов и Л.П. Берия, не входившие в постоянную комиссию.
На практике решения принимались Сталиным и только им. Ни одно партийно-государственное постановление или официальное сообщение (например, от имени ТАСС) не публиковались без его санкции. Протоколы заседаний Политбюро составлялись регулярно без фактически проведенных заседаний (на этом набил себе руку Г.М. Маленков, оформляя как протоколы заседаний Политбюро то, о чем договаривались между собой члены «пятерки»). Так, по свидетельству А.И. Микояна, за время войны с Германией в 1941–1945 гг. не состоялось «ни одного» заседания Политбюро в полном составе{298}. А протоколы Политбюро с его решениями за эти годы существуют, как если бы заседания регулярно проводились. Да и как могла сложиться коллегиальная работа, если, по воспоминаниям Н.С. Хрущева, в Политбюро «сложилась такая практика: если тебе не говорят, то не спрашивай… ограничение и отбор информации, которая давалась членам Политбюро, определялись Сталиным»{299}. В своих воспоминаниях Хрущев то и дело подчеркивает, что вопросы внешней и военной политики решались лично Сталиным{300}. По его словам, «Сталин считал, что ЦК партии и Политбюро — это все, так сказать, мебель, необходимая для обстановки дома, главное в котором — хозяин дома. Хозяином он считал, конечно, себя и делал все, что считал нужным, ни с кем он не советовался, если это не входило в его планы, и ни перед кем не отчитывался»{301}. Это был человек, пишет член-корреспондент РАН Р.Ш. Ганелин в своих замечательных воспоминаниях, «упивавшийся неограниченностью своей власти»{302}.
В сфере международной, особенно чувствительной для Сталина, вовсю проявились его всесилие, решимость единолично, бесконтрольно вершить судьбами народов — своего и других. Завеса тайны, долгие годы окутывавшая заключение 23 августа 1939 г. советско-германского пакта о ненападении, объясняется как раз тем, что решение пойти на сговор с Гитлером принималось непосредственно Сталиным (и В.М. Молотовым на вторых ролях), не проявлявшим никакого желания делиться с кем бы то ни было своими замыслами. Наглядный пример. Н.С. Хрущев, член, казалось бы, всесильного Политбюро, узнал о предстоящем заключении пакта с Германией лишь накануне прилета в Москву для его подписания нацистского министра иностранных дел И. Риббентропа от самого Сталина{303}. Он рассказывает, что когда Сталин и Молотов вели переговоры в Кремле с Риббентропом, они с К.Е. Ворошиловым, Г.М. Маленковым и Н.А. Булганиным провели время в охоте на уток.
Сталинская концепция «строительства социализма в одной, отдельно взятой стране» в условиях «враждебного капиталистического окружения» уже одним этим предопределила приоритет внешнеполитических задач над внутренними. На съезде ВКП(б) в 1927 г., объясняя, почему отчет ЦК «должен быть начат с обрисовки международного положения нашей страны», Сталин подчеркнул, с одной стороны, значение фактора капиталистического окружения как решающего, с другой — органическую принадлежность Советского Союза к революционному движению «угнетенных классов»{304}. Через десять лет, во времена Большого террора, выступая с заключительным словом на февральско-мартовском пленуме ЦК 1937 г., Сталин в очередной раз назвал враждебное капиталистическое окружение «основным фактом, определяющим международное положение Советского Союза»{305}. Биографы Сталина подчеркивают первостепенное значение для него сферы международных отношений. Так, Р. Такер, американский автор двухтомной биографии Сталина (третий том был в работе), проводит параллель между политикой русских царей, для которых внешняя угроза служила внутренним целям централизованной власти, и сталинской политической программой. Как и раньше, пишет он, «требования внешней политики во “враждебном капиталистическом окружении” были основными»{306}. В свою очередь М.В. Александров в работе «Внешнеполитическая доктрина Сталина», считает, что именно международный аспект деятельности Сталина является ключом к пониманию всей системы его политических взглядов{307}. С этой точки зрения политика Советского Союза во Второй мировой войне заслуживает самого пристального внимания как наивысшее воплощение, вершина всей партийно-государственной деятельности Сталина.
В концептуальном плане международные отношения были для Сталина ареной не только и не столько дипломатии, сколько полем глобальной социально-политической активности. Понятно, что с другими государствами приходилось считаться как с субъектами международных отношений, но к мировым проблемам он предпочитал подходить с марксистских мировоззренческих позиций. С соответствующими — классовыми — рецептами их решения. В заданных концептуальных рамках использовались тактические средства и приемы, диктуемые реалиями «враждебного капиталистического окружения». Восхваляемый некоторыми авторами «прагматизм» Сталина был сугубо классовым, ограниченным, преимущественно представленным в черно-белых тонах.
Еще на XI партийном съезде (1923 г.) Сталин пространно обосновывал необходимость полной секретности при принятии решений по вопросам внешней политики. Высмеяв как «демократическую маниловщину» саму идею о том, чтобы важнейшие вопросы обсуждались всей партией, он заявил, что это превратило бы партию «в дискуссионный клуб вечно болтающих и ничего не решающих», тогда как «волки империализма, нас окружающие, не дремлют». Призывая взглянуть на дело «с точки зрения международной», он продолжил: «Следует помнить, что в условиях, когда мы окружены врагами, внезапный удар с нашей стороны, неожиданный маневр, быстрота решают все». А раз так, то внешняя политика должна делаться «в тесном кругу доверенных лиц партии». В подтверждение своей мысли Сталин сослался на опыт Генуэзской и Лозаннской конференций, по-своему воспринимая их итоги: «Что было бы с нами, если бы мы вопросы войны и мира, самые важные вопросы из всех важных вопросов, предварительно вынесли на улицу, ибо, повторяю, вынести вопросы на обсуждение 20 тысяч [партийных] ячеек — это значит вынести вопросы на улицу? Нас бы распушили в два счета»{308}.
Советско-германский пакт о ненападении от 23 августа 1939 г. (пакт Молотова-Риббентропа), ставший полной неожиданностью для правительств и общественности стран мира, и был тем «внезапным ударом с нашей стороны», о котором говорил Сталин в 1923 г. Предпосылкой же такого «внезапного удара» явилось то, что вопросы войны и мира — «самые важные вопросы из всех важных вопросов» — решались «в тесном кругу доверенных лиц партии». Более «тесном», чем состав Политбюро и даже «пятерки». О советской дипломатии предвоенного времени В.М. Молотов говорил, что это была «централизованная дипломатия», когда «все было в кулаке сжато у Сталина, у меня», но, понятно, «решающую роль сыграл Сталин…»{309}.
О предвоенной внешнеполитической стратегии Советского Союза можно предметно судить, обратившись к докладам Сталина на XVII и XVIII партийных съездах в январе 1934 и марте 1939 г., при сопоставлении международных разделов которых выявляется определенная последовательность.
Разделы построены одинаково — на противопоставлении «двух миров», капитализма и социализма. В 1934 г., охарактеризовав экономическое и политическое развитие в капиталистических странах как сопровождающееся потрясениями и военно-политическими катастрофами, Сталин заявил, что СССР «стоит отдельно, как утес, продолжая свое дело социалистического строительства и борьбы за сохранение мира»{310}. В 1939 г., обозревая пройденные пять лет, Сталин верен себе: «Для капиталистических стран этот период был периодом серьезных потрясений как в области экономики, так и в области политики… Для Советского Союза, наоборот, эти годы были годами его роста и процветания…»{311}.
Что следует из того, что внешнеполитические разделы докладов Сталина на партийных съездах 1934 и 1939 гг. в вопросах войны и мира мало чем отличаются друг от друга? Почему принципиальные антикапиталистические положения первого доклада повторены во втором? Что все это означает?
Во-первых, рефрен обоих отчетных докладов (впрочем, как и докладов на предшествующих съездах) — «мы и они», «социализм и капитализм» — выдавал классовое, то есть ограниченное мышление Сталина в подходе к вопросам международных отношений. Подходе, основанном на концепции «общего кризиса капитализма», чреватого, по его мнению, все более удлиняющимися экономическими кризисами и участившимися «империалистическими» войнами, ведущими к историческим изломам.
Во-вторых, это означало неизменность «генеральной линии» советской внешней политики с ее устремленностью к целям, отвечающим своеобразно понимаемым интересам Советского Союза, а потому, как считалось, отвечающим и интересам дела мирового социализма, означало постоянство курса этой политики на достижение ее классово-имперских целей.
Линия на противопоставление «двух миров», упор на «враждебное капиталистическое окружение» указывают на то, что, несмотря на объявленную в середине 1930-х годов Советским Союзом свою приверженность политике коллективной безопасности, сталинское руководство практически не видело особой разницы между фашистскими и нефашистскими государствами. В капиталистических странах, говорил Сталин в 1934 г., господствующие классы «старательно уничтожают или сводят на нет последние остатки парламентаризма и буржуазной демократии»{312} (положение, развитое им в речи на XIX партийном съезде в 1952 г.). Указывая на обострение мировых противоречий (японскую оккупацию Маньчжурии, выход из Лиги наций Германии и Японии, гонку вооружений), Сталин пояснял: подобно тому, как буржуазия «вынуждена прибегнуть во внутренней политике к террористическим методам управления», во внешней политике она «вынуждена прибегнуть к политике войны»{313}. Его вывод свелся к тому, что «дело идет к новой империалистической войне»{314}. В середине сентября 1938 г., предвосхищая пагубные последствия Мюнхена, Сталин объявит, что «вторая империалистическая война на деле уже началась», а в марте следующего года на партийном съезде скажет о своем ожидании ее перерастания в «войну всеобщую, мировую».
С империалистическими войнами и вызванными ими социальными потрясениями, как видно из материалов партийных съездов 1930-х годов, Сталин недвусмысленно связывал успехи дела мирового социализма. Вот несколько его высказываний на этот счет. Если «буржуазия будет искать выхода в новой империалистической войне», то пролетариат «будет искать выхода в революции» (июнь 1930 г.){315}. Новая империалистическая война «наверняка развяжет революцию и поставит под вопрос само существование капитализма в ряде стран, как это имело место в ходе первой мировой войны». Если же «господа буржуа» организуют войну против СССР, то «они на другой день после такой войны не досчитаются некоторых близких им правительств…» (январь 1934 г.){316}. Наконец, за полгода до немецкого нападения на Польшу и начала Второй мировой войны Сталин в качестве одной из причин англо-французской политики умиротворения Гитлера назвал боязнь западных буржуазных политиков, что новая мировая война, по примеру первой, «может повести также к победе революции в одной или в нескольких странах» (март 1939 г.){317}.
Подобные рассуждения как бы естественным образом подводили к мысли о грядущей освободительной миссии Советского Союза, которая была достаточно прозрачно выражена в уникальном сталинском документе — знаменитом «Кратком курсе истории ВКП(б)», выпущенном в сентябре-октябре 1938 г. А именно в разделе «Теория и тактика большевистской партии по вопросам войны, мира и революции» главы 6-ой, посвященной периоду Первой мировой войны. Начинается раздел с противопоставления пацифистам, «вздыхающим о мире и ограничивающимся пропагандой мира», большевиков, которые «стояли за активную революционную борьбу за мир вплоть до свержения власти воинствующей империалистической буржуазии». Положение о достижении мира через борьбу за власть дополнялось обоснованием права большевиков на ведение «справедливой» войны, имея в виду: «либо защиту народа от внешнего нападения и попыток его порабощения, либо освобождение народа от рабства капитализма, либо, наконец, освобождение колоний и зависимых стран от гнета империалистов»{318}.
Положения о неприемлемости пацифизма для большевиков и их готовности вести так называемые справедливые войны были повторены в выступлении Сталина 1 октября 1938 г. на закрытом идеологическом совещании, посвященном выходу в свет «Краткого курса истории ВКП(б)», и вошли в Постановление ЦК ВКП(б) от 14 ноября 1938 г., принятое по этому же поводу (подробнее об этом уже говорилось). Подчеркнем только, что в постановлении ЦК отвергалось как «извращение» марксистско-ленинских взглядов по вопросу о характере войн в современную эпоху «непонимание различия между войнами справедливыми и несправедливыми, неправильный взгляд на большевиков, как на своего рода пацифистов»{319}.
Основным документом предвоенной советской внешней политики считается доклад Сталина на XVIII съезде ВКП(б)
10 марта 1939 г. Единственное его публичное выступление за долгое время, убедившее аккредитованных в Москве иностранных дипломатов в том, что Советскому Союзу не по пути со странами западной демократии. В выступлении, получившем известность на Западе как «речь о жареных каштанах», ставилась задача «соблюдать осторожность и не дать втянуть в конфликты нашу страну провокаторам войны, привыкшим загребать жар чужими руками»{320}. Сомнений в том, что провокаторами войны он считает Англию и Францию — из-за их политики умиротворения, Сталин не оставил.
В докладе, решением съезда принятого в качестве руководства для партии{321}, было сказано много такого, что позволяет с большой долей уверенности судить о далеко простирающихся антикапиталистических замыслах Сталина, о его внешнеполитической стратегии, о том, каким ему виделся путь к достижению его классово-имперских целей.
Ранее, в международном разделе последней главы «Краткого курса истории ВКП(б)», обвиняя западные «демократические» (в кавычках) страны в том, что они боятся рабочего движения в Европе и национально-освободительного движения в Азии «еще больше», чем фашизма, Сталин обошелся без упоминания Советского Союза. Теперь, на съезде, критика политики Запада, прежде всего политики «правящих консервативных кругов Англии», трансформировалась в громкое обвинение в провоцировании войны против СССР. «Действительную подоплеку политики невмешательства» демократических стран Запада Сталин усмотрел в их стремлении стравить СССР и Германию без «видимых на то оснований». Тем самым, продолжил он, «так называемые демократические страны» начали большую и опасную политическую игру, которая «может окончиться для них серьезным провалом»{322}.
В свое время, в середине 1930-х годов, попытка углубить противостояние западных стран и нацистской Германии провозглашением своей готовности участвовать в создании системы коллективной безопасности в Европе ничего не дала Советскому Союзу. Что стало окончательно ясно, когда в Мюнхене Англия и Франция принудили Чехословакию уступить нацистской Германии населенную преимущественно этническими немцами Судетскую область{323}. Это было далеко не первым отступлением западных стран перед требованиями Гитлера, который уже давно вступил на путь ревизии Версальского мирного договора, заключенного по итогам Первой мировой войны.
Нерешительная политика западных стран, ограничивающихся, по словам Сталина, уговариванием фашистов «не доводить дело до крайности», никак его не устраивала. Настало время попытаться добиться той же цели — чтобы началась война между государствами «враждебного капиталистического окружения», поощрив антизападную активность Германии. Если в рамках коллективной безопасности советская помощь была обещана Западу, то настало время довести до Германии свою готовность отказаться от этого. Дать ей знать, что Советский Союз придерживается политики, отличной от политики держав Запада.
Впрочем, такие сигналы с советской стороны подавались неоднократно. Об этом можно судить, например, по уже упоминавшейся ранее перепечатке в «Правде» в конце января 1939 г. статьи из английской прессы под названием «»Ньюс кроникл» о советско-германском сближении». С ее тезисом, что «СССР намеревается вступить в соглашения со своими соседями при условии сохранения мира для себя»{324}. А вскоре, на партийном съезде в марте, этот тезис получил силу официальной внешнеполитической установки. В докладе Сталина был сделан упор на готовность установить «мирные, близкие и добрососедские отношения» со всеми странами — при одном-единственномусловии: «поскольку они не попытаются нарушить интересы нашей страны… не попытаются нарушить, прямо или косвенно, интересы целостности и неприкосновенности границ Советского государства». В условиях расширявшейся агрессии нацистской Германии в Европе и ее союзницы по Антикоминтерновскому пакту 1936 г. Японии — в Азии следование принципу «моя хата с краю» никак нельзя назвать вкладом во всеобщий мир.
К этому времени окончательно обозначились враждующие капиталистические коалиции, в сталинской интерпретации — «агрессивные» и «неагрессивные» страны: Германия, Япония и Италия против Англии, Франции и США. Все говорило о том, что и новая мировая война, по примеру первой, будет коалиционной. Г.Л. Уэйнберг, американский специалист по истории германо-советских отношений в 1939–1941 гг. и автор обобщающего труда по истории Второй мировой войны, писал, что этого не уяснил для себя Сталин, характеризуя по этой причине его предвоенную внешнюю политику как ошибочную{325}. Но при таком взгляде на советскую внешнюю политику не учитывается, что дело шло к размежеванию и схватке между, по Сталину, «фашистскими» и «так называемыми демократическими» странами. К междоусобице внутри «враждебного капиталистического окружения», что открывало перед Кремлем соблазнительные возможности внешнеполитического маневра. Это и проявилось в двойственности советской предвоенной дипломатии — в ведении официальных переговоров с западными странами для противодействия агрессии Германии и тайных «разговоров» с той же Германией, приведших к заключению советско-германского пакта о ненападении. Междоусобица в лагере классовых врагов облегчала миссию «исторического возмездия» буржуазному Западу, исполнителем которой Сталин считал, понятно, самого себя, однажды уже сумевшего победить буржуазию русскую. Уже в то время Сталин видел себя в роли верховного арбитра (если не правителя) в послевоенной, обессиленной мировой войной Европе. Для реализации такого замысла у него были ресурсы подымающейся сверхдержавы: глобальная стратегия, растущий военно-экономический потенциал, претендующая на универсальность идеология.
Во всем этом отразилась последовательность классового подхода — неотъемлемого элемента политической культуры большевизма. Продолжился международный курс Советского Союза, рожденного с выраженным признаком тоталитаризма — монопольно господствующей идеологией, опирающейся на грубое насилие, и с самого начала во многом выказавшего себя деструктивным субъектом международных отношений. СССР за все время своего существования не проявлял никакого желания пересмотреть свои антикапиталистические общественно-политические ориентиры.
В этой связи еще раз обратим внимание на преемственность между двумя сталинскими документами — международным разделом последней главы «Краткого курса истории ВКП(б)» (сентябрь-октябрь 1938 г.) и докладом Сталина на XVIII съезде (март 1939 г.). На то, что важнейшие положения первого документа были повторены, зачастую буквально, во втором. Следовательно, можно сказать, что основные внешнеполитические положения доклада на партийном съезде были сформулированы Сталиным заранее, за полгода до съезда, о чем говорят следующие факты и аргументы:
1. Нашедшие отражение в докладе идеи и положения международного раздела последней главы «Краткого курса истории ВКП(б)» были публично провозглашены еще до Мюнхена, когда в середине сентября 1938 г. эта глава появилась в «Правде». Сходство этих двух документов не прошло незамеченным для иностранных дипломатов в Москве. Американское посольство в донесении в Госдепартамент США о выступлении Сталина на съезде отмечало, что его замечания о современном международном положении «близки к взглядам, выраженным по этому поводу в новой истории партии…»{326}.
2. Решение о созыве съезда было принято Политбюро 9 января 1939 г и одобрено путем опроса членов пленума ЦК 11–12 января, а 27 января появилась в печати и повестка дня съезда. Не логично ли предположить, сопоставив совпадающие по основным идеям международные разделы последней главы «Краткого курса ВКП(б)» и сталинского доклада на съезде, что Сталин еще до съезда (и даже до Мюнхена!) сформулировал для себя основные внешнеполитические приоритеты отчетного доклада?
3. О проделанной докладчиками на предстоящем съезде подготовительной работе говорит обсуждение 29 и 31 января на Политбюро, с участием Сталина, проектов тезисов докладов В.М. Молотова «Третий пятилетний план развития народного хозяйства СССР» и А. А. Жданова «Изменения в уставе ВКП(б)», которые были одобрены и рекомендованы к публикации в печати{327}. Отдельным решением Политбюро тезисы докладов выносились на обсуждение партийных собраний и в прессе, для чего «Правде» предписывалось издавать «Дискуссионный листок», в котором предлагалось печатать «критические статьи, поправки и конкретные предложения к тезисам»{328}. Сталин, докладчик по первому пункту повестки дня съезда — «Отчетный доклад о работе ЦК ВКП(б)», само собой, в этом не нуждался. Но предположить, что он тоже, как Молотов и Жданов, провел подготовительную работу по своему докладу, можно.
4. Вряд ли случайно, что как раз в эти же последние январские дни, когда на Политбюро обсуждались доклады В.М. Молотова и А.А. Жданова, в «Правде» была опубликована упомянутая выше перепечатка из английской печати с прогнозом: СССР вовсе не стремится воевать в качестве союзника Англии и Франции, а предпочтет остаться в стороне, договорившись с Германией. Этот прогноз нашел подтверждение в словах Сталина на съезде об отсутствии «видимых на то оснований» для вооруженного советско-германского конфликта.
5. О том, что в сталинском окружении вопросы международной политики обговаривались еще до съезда, можно судить по выступлению А. А. Жданова в Ленинграде 3 марта — за неделю до открытия съезда. Говорил Жданов в закрытой партийной аудитории то же, что стало известно из сталинского доклада, только намного откровеннее (подробнее см. главу десятую).
Угроза «исторического возмездия» Западу, публично высказанная Сталиным в сентябре 1938 г. и дополненная им же многозначительными антизападными высказываниями на съезде в марте 1939 г., раскрывает его намерения (как видим, не столь уж скрываемые!) в связи с «новой империалистической войной», которая развернулась между теми, кто составлял «враждебное капиталистическое окружение». Гитлер, следовательно, играл на руку Сталину, развязывая в Европе войну, которой советский руководитель хотел воспользоваться по-своему. Авантюризм Гитлера, пишет американский историк Р. Раак, создал для Сталина «поразительно благоприятную, хотя и опасную, дипломатическую ситуацию с видами на всеобщую европейскую войну»{329}. Оставалось, продолжает эту мысль А.М. Некрич (получивший известность своей книгой «1941. 22 июня»), поучаствовать в политико-дипломатической «игре», чтобы «стравить капиталистов, заставить их воевать друг с другом к выгоде большевиков и социализма»{330}. А за войной всеобщей, мировой маячил революционно-державный натиск на капиталистическую Европу. «Время не теряли», вспоминал В.М. Молотов о начавшейся в сентябре-октябре 1939 г. советской территориальной экспансии в западном направлении{331}.
Неудивительно, что Сталин, наряду с осуждением фашизма и его агрессии, все чаще выступал против стран Запада. Еще до Мюнхена, давшего известные основания для его критики политики умиротворения. В мемуарах посла США в СССР в 1936–1938 гг. Дж. Дэвиса описывается его встреча со Сталиным в начале июня 1938 г., которая запомнилась послу резкими оценками советским вождем политики английского премьер-министра Н. Чемберлена{332}. Прослеживаемые по советской печати обвинения в развязывании войны как германского агрессора, так и западных стран представляются вполне закономерными, учитывая сталинский взгляд на победу в Германии фашизма как на признак слабости буржуазии, которая «уже не в силах властвовать старыми методами парламентаризма и буржуазной демократии…»{333}.[30] Следовательно, не столь опасного в сравнении с западными «так называемыми демократическими странами» во главе с Англией — оплотом мирового капитализма, по давнему убеждению Сталина{334}.
Отсюда — отмечаемая многими исследователями недооценка Сталиным опасности, нависшей над миром с приходом Гитлера к власти в Германии в январе 1933 г.
И уже вскоре, на партийном съезде в январе 1934 г., Сталин открытым текстом дал знать Гитлеру, что готов вернуться к практике, «получившей отражение в известных договорах СССР с Германией»{335}. То есть к многостороннему советско-германскому сотрудничеству в формате Рапалло (1922 г.) — Берлина (1926 г.).
Имеется достаточно оснований для утверждения, что в период между двумя мировыми войнами сближение с Германией оставалось приоритетной целью в европейской политике Сталина. На переговорах в Москве в сентябре 1939 г. с вновь приехавшим И. Риббентропом Сталин говорил о том, что «основным элементом советской внешней политики всегда было убеждение в возможности сотрудничества между Германией и Советским Союзом»{336}.
Примирительное отношение Сталина к нацистской Германии имеет и другое объяснение. Его повторные заявления о том, что Германию и СССР объединяло их общее ущербное положение как стран, пострадавших в Первой мировой войне, показывают, что Сталин рассматривал нацистское движение главным образом как реакцию на Версальский мирный договор, активными противниками которого были со времен Ленина большевики.
Все же недооценка Сталиным опасности фашизма (нацизма) проистекала, представляется, больше по другой причине — из отрицания им значимости буржуазно-демократических свобод. Поэтому конфликт фашистских стран со странами буржуазной демократии находил объяснение у кремлевских деятелей как очередное проявление «межимпериалистических противоречий». Западные демократические страны в лице Англии и Франции, носителей этих свобод, Сталин считал врагами более опасными, разрушение которых являлось главной целью его классово-имперской политики. Так борьба против Запада — давний и постоянный фактор советской внешней политики, в которой основной политико-дипломатической и пропагандистской мишенью была Англия, — в преддверии мировой войны получила еще один стимул: открывшуюся возможность воспользоваться антизападными устремлениями Гитлера.
Все это достаточно наглядно иллюстрирует состояние умов в сталинском руководстве. Лидеры западных стран (не все, но многие) оказались людьми более дальновидными в оценке опасности фашизма. Напомним хотя бы о «карантинной речи» президента США Ф. Рузвельта в Чикаго в октябре 1937 г. с призывом «положить конец международной агрессии». Хотя, как считается, речь была направлена, прежде всего, против Японии — против «азиатских пруссаков», как называли японских милитаристов в высших эшелонах официального Вашингтона{337}.
Таким образом, в 1930-е годы, несмотря на распространение угрозы фашизма и войны, сталинский Советский Союз по-прежнему вновь и вновь бросал вызов всем странам капитализма, не считаясь с переменами в них. Более того, были предприняты немалые усилия, чтобы сполна воспользоваться разворачивающимся глобальным военно-политическим кризисом.
В Кремле были убеждены, что именно кризисное развитие международных отношений создаст выгодную для СССР революционную ситуацию. В представлении Сталина, в новейшее время состояние международных отношений определялось растущим воздействием «общего кризиса капитализма», отражавшего усиление загнивания капитализма, подрыв его равновесия. А это означало «прежде всего», говорил Сталин на партийном съезде в 1930 г., что «мы живем теперь в эпоху войн и революций»{338}.[31] То есть, в сопряженную с насилием переходную эпоху от капитализма к социализму. Не без прямого, в нужный момент, участия Советского Союза — являющегося, напомним, по сталинскому определению, «базой и инструментом мировой революции»{339}.
Не потому ли Сталин был так немногословен, когда речь заходила о коллективной безопасности? Показательно и то, что публично он ни разу не высказался в поддержку народного фронта против фашизма и войны, лозунг которого выдвинул VII конгресс Коминтерна летом 1935 г. И коллективная безопасность, и коминтерновский народный фронт были для Сталина не более чем тактическими средствами, но никак не проявлением стратегической линии в международных делах.
Оборотной стороной критики Сталиным на XVIII съезде стран Запада стало то, что политике западных стран он противопоставил своего рода общую позицию СССР и Германии. Как по-другому интерпретировать то, что говорил Сталин в международном разделе своего доклада?
Затеянная в Мюнхене «игра», заявил докладчик, провалилась. Поскольку странам Запада не удалось «поднять ярость Советского Союза против Германии, отравить атмосферу и спровоцировать конфликт с Германией без видимых на то оснований»{340}. В свою очередь и Германия, продолжил Сталин, отказывается после Мюнхена «платить по векселю» — развивать агрессию в восточном направлении, посылая западные страны «куда-то подальше»{341}. И все это в контексте «новой империалистической войны», которая «стала фактом», хотя «она еще не стала всеобщей, мировой войной»{342}. Не стала из-за того, что Англия, Франция и США, хотя агрессия Германии, Японии и Италии всячески ущемляет их интересы, «пятятся назад и отступают»{343}.
Выделим, по крайней мере, два момента в сталинских рассуждениях на съезде.
Во-первых, для Сталина — что показательно — предвоенные международные отношения были ареной «игры», затеянной западными политиками, не признающими, как он выразился, «человеческой морали». Поскольку в этом аморальном мире «прожженных буржуазных дипломатов» (опять-таки западных) все дозволено, то Сталин заранее выдал себе индульгенцию на то, что и он может включиться в «игру». Суть такой геополитической игры советский вождь изложил довольно красочно (приписывая свои мысли лидерам стран Запада): «… дать всем участникам войны увязнуть глубоко в тину войны, поощрять их в этом втихомолку, дать им ослабить и истощить друг друга. А потом, когда они достаточно ослабнут, — выступить на сцену со свежими силами, выступить, конечно, в интересах мира”, и продиктовать ослабевшим участникам войны свои условия. И дешево и мило!»{344}. Пактом с Гитлером Сталин, как ему казалось, перехватил инициативу в этой чреватой опасностями «игре». Своему окружению после подписания пакта он объяснил: «Тут идет игра, кто кого перехитрит и обманет»{345}. Азартная игра, в которую был вовлечен весь мир.
Во-вторых, отметим, как это ни удивительно, и то, что Сталин решился говорить за нацистскую Германию. Заявляя о том, что она не хочет воевать с СССР, посылая западные страны «куда-то подальше». Куда — известно по ненормативной лексике русского языка. Но откуда такая уверенность в намерениях Гитлера? Что могло зародить у него «патологическое доверие к Гитлеру» (Р.Ш. Ганелин{346})? Может, и вправду советский вождь обладал всей полнотой информации о намерениях Гитлера, как рассказывается в книге «Секреты Гитлера на столе у Сталина»?{347} Если согласиться с тем, что тенденция к разрядке в советско-германских отношениях наметилась с осени 1938 г., то можно предположить, что Сталин в обозримом будущем не опасался Гитлера (о чем уже говорилось в предыдущих главах).
Но вернемся к словам Сталина — «без видимых на то оснований», отразивших его мнение об отсутствии непосредственных причин для вооруженного конфликта между Советским Союзом и Германией. Многозначительные слова! Заслуживают того, чтобы разобраться, какие резоны были для такого заявления и что следовало, по логике вещей, из столь важной констатации. Заявления, сделанного с трибуны партийного съезда — с самой высокой трибуны власти в советской партийно-государственной системе.
С осени 1938 г. в пропагандистской войне между двумя странами действительно наступили перемены, выразившиеся во взаимном отказе от прямых нападок на высших государственных руководителей. Газета «Правда» продолжала осуждать фашизм и его агрессию, но воздерживалась от личностной характеристики нацистских лидеров. В это время, по американским данным, завязываются первые контакты на предмет заключения некоего двустороннего соглашения (см. главу 3). В документальном очерке Г.Л. Розанова о советско-германских отношениях в 1939–1941 гг., основанном на архивных материалах МИД СССР, подтверждается, что «зондаж гитлеровской дипломатией возможностей улучшения отношений с СССР начался сразу после Мюнхена, который укрепил агрессивные намерения Гитлера»{348}.
Дальше — больше. В начале января 1939 г. Гитлер на переговорах с министром иностранных дел Польши Ю. Беком говорит о своей незаинтересованности в Закарпатской Украине, снимая этим озабоченность Сталина «украинским вопросом». Несколько дней спустя Гитлер на приеме дипломатического корпуса неожиданно для всех выделяет из общей массы иностранных дипломатов своей беседой с ним советского посла в Берлине А.Ф. Мерекалова. А в конце месяца, 30 января, Гитлер в выступлении в Рейхстаге, направленном против стран Запада, ни разу не упомянул Советский Союз.
Речь Гитлера в Рейхстаге транслировалась по радио. На следующий день в «Правде» появилась уже упоминавшаяся перепечатка из английской газеты «Ньюс кроникл» за 27 января, в которой называлось «чрезвычайно неблагоразумным» предположение о неизменности советско-германских разногласий. Отметим совпадение во времени выступления Гитлера и перепечатки в «Правде» английской статьи о перспективах отношений между СССР и Германией.
Непосредственно перед выступлением на съезде Сталин мог укрепиться в своем мнении об отсутствии для вооруженного конфликта между СССР и Германией «видимых на то оснований». Вечером 8 марта, пишет Г.Л. Розанов, членами антифашистской группы Шульц-Бойзена — Харнака, действовавшей в министерстве авиации Германии, в Москву был передан текст состоявшегося в тот же день выступления Гитлера перед военной, политической и экономической элитой Германии[32]. С изложением программы агрессии, направленной против разных стран, вплоть до США, но — за исключением Советского Союза.
Основные тезисы выступления Гитлера поражают откровенностью: «Должны быть полностью истреблены» враги немецкого народа — евреи, демократии и «международные державы». Ближайшая цель — Чехословакия, об оккупации которой не позже 15 марта уже отданы приказы, затем Польша — «нам не придется ожидать тут сильного сопротивления». Что предопределит судьбу стран и на Балканах. «Это план, который будет осуществлен до 1940 г.». После этого «Германия раз и навсегда сведет счеты со своим извечным врагом — Францией», которая «будет стерта с карты Европы». Падет и Англия — «старая и хилая страна, ослабленная демократией». Объединив Европу «в соответствии с новой концепцией» и опираясь на британские и французские владения в Америке, «мы сведем счеты с “еврейскими королями доллара” в Соединенных Штатах»[33].
Удивительно! В этой гитлеровской программе поис- тине глобальной агрессии отсутствует даже упоминание Советского Союза! Но можно ли было добиться намеченных Гитлером целей как ближайших — захват Чехословакии и Польши, а тем более долгосрочных — разгром Франции и Англии с последующим нападением на заокеанские Соединенные Штаты, при полном игнорировании СССР? Страны, с коммунистическими руководителями которой нацисты на протяжении шести последних лет вели идеологическую войну? Страны, которая в прошлом всегда играла в европейских войнах роль козырного туза и которая была готова повторить эту роль? Более того, страны, провозгласившей идею победы коммунизма во всемирном масштабе? Наконец, могли ли сосуществовать, тем более длительно, две идеологии — нацистская и коммунистическая — одинаково претендовавшие на первенство в мире?
Казалось бы, все очевидно. Отсутствие упоминания СССР в перечне врагов гитлеровского рейха, планировавшего «тысячелетнее» мировое господство арийской расы, было не более чем уловкой. Откровенной попыткой нейтрализовать на время могущественного соседа на востоке Европы, без благосклонности которого нечего было и думать о том, чтобы претворить в жизнь нацистскую программу завоеваний. Так нацистские лидеры продолжили начатую с осени 1938 г. масштабную политико-дипломатическую игру с целью не допустить образования гибельной для них коалиции СССР и западных демократических стран. Выходит, что своим заявлением на партийном съезде об отсутствии для советско-германского конфликта «видимых на то оснований» Сталин потворствовал коварным замыслам Гитлера.
Что же могло подвигнуть на такое заявление Сталина, речь которого на партийном съезде показала, что он прекрасно представлял себе всю опасность необузданной германской агрессии? Вполне допуская, тем не менее, сохранение в мире отношений с Германией? Будучи осведомлен о том, что грядет скорая, днями, немецкая оккупация Чехословакии и что на очереди граничащая с Советским Союзом Польша? Если о решении Мюнхенской конференции он высказался в том смысле, что это воспринималось Кремлем как аванс Германии в расчете на ее продвижение дальше на Восток, против СССР, то что же Сталин должен был решить для себя, получив данные о предрешенной судьбе Чехословакии и о последующем немецком нападении на Польшу? Казалось бы, утвердиться в своих подозрениях о существовании антисоветского заговора капиталистов — ведь налицо продвижение Германии на восток Европы. Но нет, Сталин пришел к иному выводу.
По-видимому, заметная с осени 1938 г. сдержанность Гитлера по отношению к СССР, последним проявлением которой стало его выступление 8 марта 1939 г., еще раз лишь укрепила Сталина в том, что немецкая агрессия угрожает пока что западным странам, но не Советскому Союзу. Это объясняет своеобразие формулировок внешнеполитических задач, озвученных Сталиным на XVTII съезде ВКП(б). С их основными пунктами о готовности поддерживать и укреплять отношения «со всеми странами… поскольку они не попытаются нарушить интересы нашей страны» и о соблюдении осторожности, чтобы «не дать втянуть в конфликты нашу страну, провокаторам войны, привыкшим загребать жар чужими руками»[34].
Содержание речи Сталина на съезде позволяет лучше понять, почему агрессия Германии в восточном направлении не напутала его, а, наоборот, даже приободрила. Во-первых, воспринимая международную политику как игру, в которой выиграет тот, кто перехитрит других, он понадеялся на преимущество марксистского анализа происходящего. Во- вторых, на повестке дня стояла судьба «панской» Польши, что открывало возможность поучаствовать в ее разделе, отплатив панам за все их прошлые антисоветские грехи. В-третьих, крушение старой Версальской системы, после неудачной попытки подпереть ее в Мюнхене, создало все предпосылки для давно ожидаемой схватки между странами «враждебного капиталистического окружения». Со всеми открывающимися тем самым радикальными социальными перспективами.
Словом, в обозримом будущем все складывалось в пользу дела СССР и всемирного коммунизма.
Вот как представлялась Сталину ранней осенью 1938 г. «дорожная карта» немецкой агрессии. «Сначала захват Австрии (чуть ниже говорится о выполнении данного пункта захватнического плана. — В. Н.), потом удар по Чехословакии, потом, пожалуй, — по Польше,… граничащей с Германией, а потом… потом “видно будет”»[35]. Появилось все это в «Правде» в виде текста международного раздела последней главы «Краткого курса истории ВКП(б)» 19 сентября 1938 г. Время, когда Гитлер решил «быть заодно со Сталиным». Косвенное подтверждение чему — в сталинском прогнозе гитлеровской агрессии, в котором не чувствуется близкой угрозы для Советского Союза, хотя агрессия территориально развивалась в восточном направлении.
Мало того. Даже после гитлеровского нападения на Советский Союз 22 июня 1941 г. Сталин публично оправдывал первоначальные захваты Германии в Европе как проявление здорового немецкого национализма, называя гитлеровские захваты «собиранием немецких земель и воссоединением Рейнской области, Австрии и т.п.». Причем сделал он это дважды, повторив, что раньше, до войны с СССР, «гитлеровцы занимались собиранием Германии, разбитой на куски в силу Версальского договора…»{349}. То есть «занимались» делом похвальным, вполне оправданным. Союзники на Западе недоумевали: как можно, воюя с врагом всего человечества, оправдывать его развивавшуюся агрессию, в частности захват Австрии?{350}. Пришлось В.М.Молотову как-то оправдываться. В письме советскому послу в Лондоне И.М. Майскому, сообщившему в Москву о недоумении «дружественных кругов» в Англии, он заверял, что Сталин «не считает германский национализм правильной и приемлемой схемой». На самом деле он «думает, что Австрия должна быть отделена от Германии в виде независимого государства, а сама Германия… должна быть разбита на ряд более или менее самостоятельных государств…»{351}.
У Сталина была своя «дорожная карта» целей СССР в «новой империалистической войне», для достижения которых он был готов к поискам согласия с Гитлером. С одной стороны, обоснованно предполагая, что на первых порах Германия ограничится завоеванием малых соседних стран. В это время он, как и Гитлер, займется «собиранием своих земель», утерянных царской Россией в Первой мировой войне, — Западной Украины и Западной Белоруссии. С другой стороны, ожидая, пока «новая империалистическая война» не станет «всеобщей, мировой», вначале с периферийным участием Советского Союза.