Глава 1 В ожидании мировых сдвигов

Глава 1

В ожидании мировых сдвигов

Из этой бури ощущений – как крик орла, парящего в вечно спокойных небесах, высоко над сферой облаков и бурь, – вырастало в его душе торжествующее, упоительное сознание титанической силы человека, которого ничто не может заставить ни на волос уклониться от пути – ни опасность, ни страдания, ни что бы то ни было в мире! Он знал теперь, что будет хорошим солдатом в легионе сражающихся за благо родины, потому что эта сила дает человеку власть над сердцами других; она делает его рвение заразительным; она вливает в его слово – простую вибрацию воздуха – такую мощь, которая способна перевертывать, пересоздавать человеческие души.

С.М. Степняк-Кравчинский. Андрей Кожухов¹

Рутенберг родился 24 января (5 февраля) 1879 г.² в городе Ромны Полтавской губернии в многодетной еврейской семье (пять мальчиков и две девочки) купца 2-й гильдии Моше Рутенберга и его жены Батьи-Малки (урожд. Марголина; ум. 22 октября 1938). Как всякий еврейский ребенок, получил традиционное для того времени воспитание: посещал хедер, изучал Тору, еврейские законы. Как всякий еврейский ребенок, наверное, мечтал в детстве стать таким же богатым, как Ротшильд. У еврейского писателя Бен-Ами в автобиографической повести «Через границу» есть по поводу детских мечтаний и грез такое автосвидетельство:

Иногда разговор заходил о ребе Мойше Монтефиоре³, о Ротшильдах, которые для нас являлись совершенно сказочными лицами. При этом всякий высказывает, что желал бы он приобрести, если бы вдруг стал так богат, как Ротшильд. Желание значительного большинства сводилось к маленькой лошадке с маленькой тележкой; некоторые мечтали о приобретении знаменитых часов «га-лаха» (священника), о небычности которых много говорили. Были, однако, и более высокие мечтатели, говорившие о постройке какого-то совершенно необыкновенного «орен-койдеша»⁴ из золота, который стоил бы миллион раз миллион червонцев и бриллиантов. Было немало и таких, которые выражали желание немедленно отнять «у турка» «Эрец-Исроэль» (Землю Израильскую) (Бен-Ами 1891: 155).

Если подобные или похожие мечты и видения посещали Рутенберга, то следует, забегая несколько вперед, в его будущую взрослую жизнь, сказать, что многие из них таки осуществились: человеком он стал состоятельным, не таким богатым, конечно, как Ротшильд, но, если понадобилось бы, мог позволить себе приобрести вполне солидную лошадку с большой телегой к ней; с самим знаменитым миллионером Эдмоном Джеймсом Ротшильдом был близко знаком, и именно ротшильдовские деньги пошли на оплату вещи, куда более дорогой, нежели золотой «орен-койдеш», – на приобретение электрической концессии в Палестине; что же касается «желания немедленно отнять “у турка” "Эрец-Исроэль”», то Рутенберг оказался одним из тех, кто принимал в этом самое активное участие.

Однако все это случится с ним позднее, годы спустя. А пока же, когда ему исполнилось одиннадцать лет, он поступил в Роменское реальное училище. Репатриировавшийся впоследствии в Эрец-Исраэль Барух Фишко, написавший и издавший здесь книгу мемуаров «Gilgulei khaim» (Круги жизни), вспоминал, что, будучи ребенком, он наблюдал из окна своей квартиры (семья жила напротив того самого реального училища, в котором учился Рутенберг) разгуливавшего по двору юношу, который был сама серьезность и сосредоточенность. Барух знал, что это тот «реалист», что дает уроки математики его приятелю Иуде Новаковскому, распространявшему, в свою очередь, математические познания среди детворы уже на основе «простого здравого смысла» («al pi ha-sekhel ha-yashar») (Fishko 1947: ЗЗ)⁵.

После окончания реального училища Пинхас отправился в Петербург, где ему посчастливилось преодолеть «процентную норму» и стать студентом Технологического института⁶. Как многие его сверстники-«апикойресы» (вольнодумцы), он начиная со студенческих лет увлекся идеями «тираномахии» (из работ последнего времени на тему превращения еврейских юношей в русских революционеров см.: Будницкий 2005: 52–92). Ни о каком сионизме он не думал, относясь к той части еврейской молодежи, которая, по замечанию М. Вишняка, считала это учение утопией и – в нынешних терминах – «эскапизмом» от стоявших на очереди социально-политических проблем.

В своем большинстве, – продолжает далее тот же автор, – эта молодежь встревоженно ждала исторических и даже мировых сдвигов (Вишняк 1954: 84).

Эти самые «мировые сдвиги», кроме всего прочего, виделись и в том, что социализм сотрет всякие национальные различия и человек почувствует себя свободным не только от социальных пут, но и от условностей происхождения. Решив посвятить себя революционной борьбе, Рутенберг, похоже, вполне разделял мысли и настроения, которые максимально полно выразил герой одного из рассказов О. Савича, еврейский юноша, отстаивающий свое право «быть русским»:

– Я – русский, родился в России, в русской гимназии учился, друзья мои – русские, язык мой – русский, мои – поля и леса России, мой – народ, моя – литература. Что мне в том, что отец мой ходит в синагогу, а в паспорте моем сказано: иудей? Я сын моей родины, и враг ее – мой враг, будь он немец, еврей или русский (Савич 1923: 96)⁷.

Ожидание «мировых сдвигов», о которых пишет Вишняк, происходило в атмосфере бурного усвоения этих и подобных им радикально-идеалистических идей. У нас нет достоверных данных, по каким именно источникам постигал Рутенберг «азбуку революции» – по Гегелю ли, имея в виду более поздние стихи классика советской поэзии, учил он философию? После его смерти журналист и литератор Ш. Горелик, один из тех, кому Рутенберг по-человечески был близок, писал в некрологической статье о его духовных наставниках, называя бесспорные имена из числа русской народнической интеллигенции:

Нет сомнений, что его учителями были борцы за свободу: Михайловский, Желябов, Софья Перовская, Кибальчич, Михайлов, Вера Фигнер, Лопатин (Gorelik 1942: 3).

Наверное, к этим именам следовало бы прибавить плеяду «русских нигилистов» – H.A. Добролюбова, Д.И. Писарева, М.А. Бакунина, П.Л. Лаврова, П.А. Кропоткина – тех, кто во многом формировал прагматическую мораль и нигилистическое мировоззрение интеллигенции и кого за это подверг уничтожающей критике С.Л. Франк в знаменитой статье «Этика нигилизма. К характеристике нравственного мировоззрения русской интеллигенции» (1909).

Нигилистический морализм, – писал Франк, раскрывая это ведущее качество, присущее либерально-демократическому умонастроению, – есть основная и глубочайшая черта духовной физиономии русского интеллигента: из отрицания объективных ценностей вытекает обожествление субъективных интересов ближнего («народа»), отсюда следует признание, что высшая и единственная задача человека есть служение народу, а отсюда в свою очередь следует аскетическая ненависть ко всему, что препятствует или даже только не содействует осуществлению этой задачи. Жизнь не имеет никакого объективного внутреннего смысла; единственное благо в ней есть материальная обеспеченность, удовлетворение субъективных потребностей; поэтому человек обязан посвятить все свои силы улучшению участи большинства, и все, что отвлекает его от этого, есть зло и должно быть беспощадно истреблено – такова странная, логически плохо обоснованная, но психологически крепко спаянная цепь суждений, руководящая всем поведением и всеми оценками русского интеллигента. Нигилизм и морализм, безверие и фанатическая суровость нравственных требований, беспринципность в метафизическом смысле – ибо нигилизм и есть отрицание принципиальных оценок, объективного различия между добром и злом – и жесточайшая добросовестность в соблюдении эмпирических принципов, т. е. по существу условных и непринципиальных требований – это своеобразное, рационально непостижимое и вместе с тем жизненно крепкое слияние антагонистических мотивов в могучую психическую силу и есть то умонастроение, которое мы называем нигилистическим морализмом (Франк 1909: 159).

Не осталось никаких сведений, читал ли эту статью Рутенберг, однако тот же самый фрагмент из Ницше («Так говорил Заратустра») о творцах (изобретателях) новых ценностей, который Франк вынес в качестве эпиграфа к ней, Рутенберг по-немецки записал в своем дневнике (им завершается наша книга). Запись не датирована, но сделана значительно позднее статьи Франка. Не станем, разумеется, преувеличивать значение этого вероятного совпадения, указывающего вместе с тем на удивительно плотный ряд источников интеллектуального сознания и духовной жизни той эпохи.

Не нужно долго доказывать, чем являлся для поколения Рутенберга и людей его духовно-идеологической ориентации Г.В. Плеханов. Отношение к Плеханову как к Учителю подтверждается письмом к Рутенбергу, написанным уже в более поздние времена старым народовольцем Л.Г. Дейчем, проделавшим эволюцию к марксизму и социал-демократии. Письмо отправлено из Парижа, куда Дейч приехал для работы с архивом своего друга и наставника, в Лондон, где в это время находился Рутенберг. Датировано оно 29 июля 1922 г., т. е. временем, когда бывший российский революционер уже поселился в Палестине и, казалось бы, должен был полностью отойти от прошлых дел, связей и привязанностей. По отношению к описываемой в этой главе эпохе письмо, разумеется, носит характер дальней перспективы, однако обращение Дейча в связи с Плехановым именно к Рутенбергу, который, повторяем, вроде бы должен был сменить «катехизис революционера»-космополита на иные – сугубо иудейские – ценности, ясно свидетельствует о том, какое важное место занимал первый русский марксист в его идейном становлении в прошлом. Впрочем, не только в прошлом: Дейч, который был другом столь разных людей, как Г. Плеханов, Л. Троцкий, А. Гельфанд (Парвус) и т. п., по-видимому, хорошо понимал, что революционный дух невытравляем из человека самыми крутыми зигзагами судьбы. Он писал в Палестину бывшему революционеру-террористу, перековавшемуся в сиониста, так, будто бы никакие идейные сдвиги коснуться его не могли. Приведем это письмо полностью (RA):

Дорогой Пинхус Моисеевич (так, кажется, Вас надо называть?)

Только что узнал от старого моего друга, Арона Исааковича Зунделевича⁸, Ваш адрес и спешу снестись с Вами, так как он пишет, что Вы недолго пробудете в Лондоне. Мне хотелось устно о многом переговорить с Вами. Между прочим, о Вашей сестре⁹, а также об Ольге Николаевне и Вашем старшем сыне, с которым я виделся незадолго до выезда из Москвы. Сын Ваш собирается к Вам¹⁰. Но, главным образом, я желал бы потолковать с Вами по поводу того дела, ради которого мы с женой¹¹ приехали сюда, а именно для разработки и опубликования архива покойного нашего друга Г.В. Плеханова. После его смерти осталось довольно много в высшей степени ценных материалов, опубликование которых явится большим вкладом во всемирную литературу. Но, к сожалению, здесь у Роз<алии> Мар<ковны>¹² имеется только незначительная часть этого архива, – главнейшая же, охватывающая более продолжительный период его долгой жизни в Женеве, в С<ан>-Ремо, находятся сложенные <sic> во многих ящиках в этих двух городах, откуда и необходимо привезти их сюда, вместе с огромной его, очень ценной, библиотекой. Перевозка сюда, устройство здесь в особенном помещении, обработка и, особенно, опубликование всего ценного требуют относительно больших средств – тысяч 80, если не больше, франков; мы же все – я с женой и Роз<алия> Мар<ковна> с дочерьми – столь же богаты, как церковные крысы. Я глубоко уверен, что когда падет у нас большевизм, мы сможем легко приобресть во много раз больше, приобресть <sic>, чем нам теперь нужно, за опубликование всего литературного наследства Геор<гия> Валентиновичах Но пока мы решительно не знаем, как нам быть, где достать необходимую нам сумму. Зная, что Вы так же, как и мы, чтили произведения Плеханова, я обращаюсь к Вам с убедительной просьбой оказать содействие в осуществлении нашей цели, выше которой нет ни у кого из нас. Если Вы лично не в состоянии снабдить нас всей нужной нам суммой, пришлите, сколько можете, а также, не можете ли указать, у кого мы могли бы достать остальное, при этом имейте в виду, что мы со временем, когда выручим от продажи произведений Плеханова достаточные средства, возвратим полученное теперь. Во всяком случае, жду от Вас скорого ответа. <…>¹³

Затем передаю Вам наилучшие приветы, а также приглашения заехать к нам от Роз<алии> Мар<ковны> и Лидии Георгиевны¹⁴. Жена моя кланяется Вам.

Жму крепко руку и жду скорого и благоприятного ответа

Лев Дейч

В то время, когда Дейч обратился к Рутенбергу за помощью, P.M. Плеханова готовила к перевозке библиотеку и архив покойного супруга в Париж. Нельзя сказать с абсолютной уверенностью, в какой форме помог ей Рутенберг и помог ли вообще. Однако зная, что, когда заходила речь о просьбах такой общественной значимости, он обычно безотказно помогал делом или деловым советом, трудно представить, чтобы письмо Дейча было оставлено без ответа. Известно также, что отношения между Рутенбергом и P.M. Плехановой не прерывались, и в дальнейшем она принимала участие в жизни его семьи – жены и троих детей, оставшихся в России (вероятно, на основе установленного между ними какого-то финансового обмена). 11 марта 1940 г. Розалия Марковна писала ему из Франции¹⁵ в Палестину (RA):

Уважаемый Петр Мойсеевич,

Я все ждала от Вас известия с подтверждением решения, на котором мы остановились с Вашим братом¹⁶ для того, чтобы прийти на помощь Вашей семье. После разговора с Вашим братом, который посетил меня по Вашему поручению, я написала своему секретарю в Ленинград и распорядилась о выдаче Ольге Николаевне тысячи рублей. Это распоряжение, наверное, выполнено. Теперь, раньше, чем распорядиться о новой передаче такой же суммы, чем в первый раз <sic>, я хотела бы иметь от Вас, уважаемый Петр Мойсеевич, подтверждение, что комбинация, на которой мы остановились с Вашим братом, одобрена Вами. И если одобрена, то в течение какого-то времени (скольких-то месяцев) продолжать выдачу постановленных нами сумм <?>.

Пожалуйста, ответьте мне на этот вопрос как можно скорей.

В последнем письме (от 14 февраля) мои сотрудники по заведыванию и работе в Доме Плеханова пишут мне, что Ольга Николаевна заглядывает к нам от времени до времени, чтобы почитать и поработать, что она и сын чувствуют себя хорошо, что они продолжают оставаться в Ленинграде, не переезжают в Москву из-за невозможности найти в столице подходящей квартиры.

Как Вы поживаете, уважаемый Петр Мойсеевич, как идут дела в «Ноте»¹⁷. Я с большим интересом слежу за событиями в Палестине… К сожалению, во французских газетах сообщения очень кратки и удовлетвориться ими невозможно. Не выходит ли у вас газета на английском языке, газета, трактующая подробно о событиях в Палестине. Если да, вышлите, пожалуйста, хоть несколько №№ наиболее характерных.

Не забросит ли Вас судьба во Францию? Очень была бы рада повидаться с Вами.

С искренним приветом Р. Плеханова

Рутенберг рос и мужал в то время, когда писались или были уже написаны такие основополагающие книги, ставшие фундаментом сионистской теории, как «Еврейское государство» (1896) Т. Герцля или – еще раньше – «Автоэмансипация» (1882; русский перевод – 1898) Л. Пинскера. Прочтя их с большим опозданием, он, по воспоминаниям близко знавшего его И. Бен-Цви, будущего второго президента Государства Израиль, говорил, что в годы своей молодости Пинскера не читал, а о Герцле только слышал (Ben-Zvi 1939: 5). В его духовный фонд эти авторы не входили, время, внимание и силы были отданы иным ценностям.

Становление Рутенберга-революционера, его вступление в особую касту «спортсменов террора», как их однажды удачно назвал философ A.C. Изгоев (Изгоев 1911: 4)¹⁸, проходило в атмосфере тех пламенных народнических идей и идеалов, которые засасывали в свою воронку людей, глубоко оскорбленных существующим правопорядком (или, точнее, в их глазах, – неправопорядком) и окрыленных мыслью об изменении жизни в сторону справедливых и гуманных норм. Для этой высокой цели все средства, включая кровавый террор, оказывались хороши. Причем террор повсеместный и, так сказать, не взирающий на лица. Один из провозвестников и идеологов революционного террора в России писатель С.М. Степняк-Кравчинский, убивший шефа жандармов Н.В. Мезенцева, писал в книге «Подпольная Россия» (первоначально написанной по-итальянски (1881–1882, отд. изд. 1882); выполненный автором русский перевод – 1893):

Уж если тратить время на убийство какого-нибудь шпиона, то почему же оставлять безнаказанным жандарма, поощряющего его гнусное ремесло, или прокурора, который пользуется его донесениями для арестов, или, наконец, шефа жандармов, который руководит всем? А дальше приходится подумать и о самом царе, властью которого действует вся эта орда (Степняк-Кравчинский 1972: 401).

В 1899 г. Рутенберг принимал активное участие в студенческих волнениях, охвативших вузы столицы (см. о них: Ливанов 1901; Morrissey 1998: 44–74), за что к нему были применены меры административного воздействия: он был отчислен из института, год провел в Екатеринославе. Там работал чертежником на Александровском Южно-Российском металлургическом заводе Брянского акционерного общества, затем на Екатерининской железной дороге. В Екатеринославе Рутенберг сблизился с социал-демократами, но, судя по всему, связи эти были достаточно поверхностными. По крайней мере, они не дали в руки полиции никакого «криминала», и после возвращения в Петербург в 1900 г. Рутенберг был восстановлен в Технологическом институте. Близко знавший его Б.В. Савинков впоследствии вспоминал:

Рутенберга я знал давно, с университетской скамьи¹⁹. Он вместе со мной был членом групп «Социалист» и «Рабочее знамя»²⁰, вместе со мной был привлечен к делу и содержался в доме предварительного заключения. Дело его окончилось полицейским надзором, отбыв который, он поступил на Путиловский завод инженером. На заводе он приобрел любовь и уважение рабочих и 9 января вместе с Георгием Гапоном шел к Зимнему дворцу в первых рядах (ВТ: 86)²¹.

Группа «Рабочее знамя» возникла в 1897 г. на основе слияния двух групп – технологов, вышедших из санкт-петербургского «Союза борьбы», и оппозиционной Бунду белостокской организации рабочих-революционеров. В июне 1898 г. в Белостоке вышел № 1 газеты «Рабочее знамя» (в конце июня типография была арестована). Эта группа имела свои филиалы в Петербурге, Москве, Киеве, Вильно, Гродно, Белостоке. Группа «Социалист», созданная летом 1900 г., находилась в тесной связи с «Рабочим знаменем» и с другой организацией, куда входил Б. Савинков, – «Группой 20-ти». Все вместе они образовали «Объединенную группу Социалист и Рабочее знамя» (Слетов 1917: 89–90).

Познакомившись с российской социал-демократией, Рутенберг затем сблизился с социалистами-революционерами, чья идеология более соответствовала его устремлениям, отдав в выборе между двумя этими партиями предпочтение той, которая, по словам одного горьковского персонажа («Жизнь ненужного человека»),

хочет перебить бомбами и другими способами министров и царевых верных людей… (Горький 1968-76, IX: 112).

В брошюре «De natzionale wiedervaflevung von dem yidishen folk» (Национальное возрождение еврейского народа), вышедшей на идише под псевдонимом Пинхас Бен-Ами в 1915 г., Рутенберг хотя и связывал причины своего заражения революционным микробом с растущим в нем с детства чувством протеста против национального притеснения и социальной несправедливости, все же говорил о его космополитической природе и сущности:

Как и большинству из числа учащейся еврейской молодежи моего поколения, вышедшей из «черты оседлости», мне приходилось преодолевать «процентную норму», чтобы добиться права на высшее образование и права на жительство. И вот, окунувшись в жизнь большого города, оторванный от отчего дома, я обнаружил внутреннюю потребность, которая росла и ширилась во мне с детства, там, в еврейском гетто, – потребность протеста и борьбы против угнетения. И тогда я пополнил лагерь русских революционеров и служил ему верой и правдой. И не из-за внешних причин, а по сердечному влечению. И все, что я имел и умел, было отдано революционному делу.

Русская литература, наука, искусство, музыка – все говорило о глубине страданий русского народа. Еврейское же страдание было в них затушевано или вовсе отсутствовало. Отдаляясь от него, я все менее и менее слышал его голос, все менее и менее наблюдал его. На тогдашнего меня влияло время и космополитические круги, в которых я вращался. И я сделался русским интеллигентом, идеологом русского пролетариата, боровшимся, как мог, за свободу русского народа, за его культуру. Постепенно я избавлялся от этого влияния, подобно многим моим соотечественникам, представителям моего многострадального народа, пока не избавился наконец полностью и окончательно (Ben Ami 1915: 5).

Причин того идейного сдвига, под воздействием которого Рутенберг пережил национальную идентификацию, мы еще коснемся. Сейчас же нужно рассказать о том, что этому предшествовало. Идейно-революционный космополитизм, развивший в нем нравственно-психологический комплекс, который хорошо передает английское слово Jewlessness и несколько неуклюже звучит по-русски – «безъеврейскость», имел свое продолжение и логическое завершение в личной жизни Рутенберга. Он встретил и полюбил русскую женщину и, чтобы на ней жениться, должен был, по законам Российской империи, принять христианство.

Ольга Николаевна Хоменко (1872–1942), владелица издательства «Библиотека для всех» (располагалось по Съезжинской улице, 4), принадлежавшая к тому же, что и Рутенберг, кругу революционной интеллигенции²², была на семь лет его старше. Издательство специализировалось на выпуске народно-демок-ратической и революционной литературы (которая частично издавалась за рубежом), например, брошюр Г.В. Плеханова: «В.Г. Белинский», «14 декабря 1825 года», «О социальной демократии в России», «Сила и насилие», «Генрих Ибсен» и др. Некоторые книги имели огромные по тем временам тиражи (так, последнее из указанных изданий вышло тиражом 20 тыс. экз.).

Г.В. Плеханов был вообще чрезвычайно близок этому издательству, хотя далеко не всем его проектам удалось увидеть свет. Современный исследователь пишет:

В издательстве Рутенберг предполагалось также издание «Библиотеки материализма» под общей редакцией Плеханова. Первым ее выпуском должен был стать перевод сочинений Ламетри с предисловием Плеханова. Из-за необходимости потратить дополнительное время на редактирование плохого перевода Плеханов предложил выпускать Ламетри отдельными брошюрами по мере подготовки. В ответ Рутенберг писала, что ей хотелось бы издать всего Ламетри сразу, поскольку «тоненькие брошюры книжными магазинами не покупаются, а берутся на комиссию, и так как теперь никто долгов не платит и меня уже книжные магазины достаточно наказали за доверие, то я очень, очень прошу не изменять первоначальное Ваше решение издавать «Библиотеку материализма» книжками, а не брошюрами. Ваше предисловие, Георгий Валентинович, конечно, будет интереснее всего, и чем больше оно будет, тем лучше. Умоляю Вас не сокращать его ни по каким соображениям»²³. Вероятно, по недостатку времени эта работа Плеханова также осталась незавершенной (Аркушенко 1988: 66).

По всей видимости, по делам книжно-издательским Ольга Николаевна была знакома и связана с известным библиографом и историком книги H.A. Рубакиным, близким к эсеровским кругам, который, будучи человеком состоятельным, жертвовал деньги на партию и на ее террористическую деятельность (Леонов 1996: 34; Леонов 1997: 56, 128). В письме к нему от 12 октября 1906 г. (год не указан и устанавливается по контексту) она писала²⁴:

Глубокоуважаемый Николай Александрович,

Получила Ваше письмо, кот<орое> путешествовало по векам, пока дошло до меня.

Собираюсь к Вам лично побывать, а пока спешу послать Вам все мои книжки, вышедшие после 17 октября и до 17 без цензуры²⁵. Хорошо Вы придумали поселиться в Выборге, работать там еще удобнее Вам, никто мешать не будет, а на нездоровье Ваше давно следовало обратить внимание.

До свиданья.

Жму крепко руку, сердечный привет Вам и Вашей супруге.

С искренним уважением, О. Рутенберг

P.S. Вы забыли написать Ваш адрес в Выборге, к<аж Вас там найти, надеюсь, что письмо и так дойдет, т<аж к<аж наверно Вы уже <неразб.> квартиру, Николай Александрович.

В архиве Рубакина сохранилась также новогодняя поздравительная открытка, которую Ольга Николаевна около двух с половиной лет спустя, 12 января 1909 г. (датируется по почтовому штемпелю), отправила ему и жене в Швейцарию, где они в то время жили:

С Новым Годом!

Поздравляю Вас<,> Глубокоуважаемые Людмила Александровна и Николай Александрович. Шлю лучшие пожелания.

Ваша Ольга Рутенберг²⁶

Ольга Николаевна была человеком добрым и милосердным, не выносила насилия и болела за тех, кто таковому подвергался. Однажды²⁷ она вступилась за студентов и гимназистов, собравшихся у Технологического института, которых полицейские разгоняли шашками и нагайками. «Нарушительницу» общественного порядка отвели в участок, а затем возбудили дело, которое квалифицировалось как «сопротивление властям при исполнении ими служебных обязанностей». За эти «противоправные» действия Ольгу Николаевну осудили на шесть месяцев тюремного заключения. Дело было подано на пересмотр в Судебную палату, и в качестве защитника был приглашен известный адвокат О.О. Грузенберг. Свидетель этих событий А.Я. Столкинд впоследствии вспоминал:

Помню, как председательствующий в Палате Гредингер, который отличался особенной грубостью, обрывал Грузенберга во время следствия и прений сторон. Когда дошел черед до постановки вопросов, Грузенберг потребовал введения дополнительного вопроса по статье, в которой указывалось, что суд может понизить наказание до простого ареста, если доказано, что преступление было совершено в состоянии опьянения или возбуждения. Председательствующий Гредингер резко спросил, обращаясь к Грузенбергу: «Что ж, по-вашему, подсудимая была в пьяном виде?», – на что Грузенберг, не задумываясь, ответил запальчиво: «Неужели, г. председатель, можно быть пьяным только от алкоголя? Люди пьянеют от горя, от отчаяния, как пьян сейчас я при виде того, как вами нарушаются судебные уставы». Председатель замолчал. Благодаря защите Грузенберга приговор был смягчен до двух недель ареста (Столкинд 1944: 22).

В неопубликованных воспоминаниях самого О.О. Грузенберга данный эпизод реконструируется следующим образом:

В связи с безумным 9-ым января, когда войска расстреливали рабочую делегацию, шедшую под водительством священника Гапона с иконами и хоругвями к Зимнему Дворцу, чтобы ознакомить Государя со своими нуждами и чаяниями, ко мне явилась молодая женщина с просьбою принять ее защиту на суде. Она назвала себя женою Р<утенберга>²⁸ (по революционному прозвищу «товарищ Максим»²⁹). Она рассказала мне, что, обеспокоенная долгим отсутствием мужа, который шел в процессии с Гапоном, она поспешила к Александровскому скверу, где были гвардейские части, производившие стрельбу. Ее грубо окликнул офицер. Не владея собою, она кинула ему: «Убийца!» На днях предстоит суд над нею по обвинению в оскорблении должностного лица при исполнении служебных обязанностей³⁰.

В начале семейной жизни Ольга Николаевна полностью соответствовала представлениям Рутенберга о жене-друге, жене-единомышленнице, хотя их чувствам было суждено претерпеть множество испытаний.

Создание семейных союзов с целью поколебать казавшиеся устаревшими социальные и национальные предрассудки носило в лагере «подпольной России» достаточно распространенный характер. Не случайно это явление было чутко отрефлексировано художественной литературой.

Русско-еврейский писатель С. Ярошевский в дилогии «Разные течения» и «В водовороте» изобразил любовь русской Лиды и еврея Адольфа Ватмана. Любящий Лиду, но смиряющийся со своей участью отвергнутого влюбленного, русский адвокат Долинский говорит ей на прощание:

<…> Вы стали на почву отрицания народного антагонизма; все ваши поступки доказывают это, а между тем вы ошибаетесь: никогда эти два народа не сольются в одно целое (Ярошевский 1883: 99).

То, что адвокат Долинский эвфемистически называет «народным антагонизмом», было фактически проявлением банального юдофобства, по кодексу которого два этих народа – русских и евреев, несмотря на многолетнее соседство, разделяет отчетливая межа, переступать которую и не принято, и постыдно, и опасно.

В том же романе мать Лиды Анна Николаевна, в глазах которой увлечение дочери объяснялось лишь одним – помутненным рассудком, не без резона и по-житейски здраво объясняет ей «науку страсти нежной» в отношениях между русскими и евреями:

Ты увлеклась человеком, который до сих пор был тебе чужд по воспитанию, привычкам, семейным традициям, религии и даже, может быть, стремлениям. Он еврей, а ты христианка. Тысячелетия отделяют вас; тысячелетия образовали между вами глубокую пропасть, перешагнуть которую не так легко, а может быть, и невозможно. Его стремления не могут быть твоими стремлениями, вы никогда не поймете друг друга, как сытый не может понять голодного. Его сердце разбито, он сын несчастного и всеми презираемого народа; если он и лучше своих предков и не страдает их пороками, то все же он вышел из их среды и его будет вечно тянуть к своим. Он, может быть, будет тебя сильно любить, но он тебе никогда не простит, что ты его заставила изменить его народу, отречься от его религии; он не забудет, что он стоит ниже тебя и должен был уступить тебе. Ты ищешь счастья в союзе с любимым человеком, ты ради него совершила слишком смелый поступок, но будешь ли ты в самом деле счастлива? Помни, что вы чуждые друг другу люди; что вы дети двух различных народов, один из которых всеми презираем. По заслугам ли он презираем? Я не хочу тебе высказать свое убеждение, ты, пожалуй, скажешь, что я пристрастна, но достаточно сказать, что это презрение длится тысячелетия и не нам его искоренить (там же: 102).

Как отнеслось родственное окружение жениха и невесты к их выбору в нашем случае – история умалчивает. Зачастую большого ликования такого рода браки ни у той, ни у другой стороны не вызывали. Но поколебать решимость будущих супругов это не могло. В браке родилось трое детей – двое мальчиков и девочка: Женя, Толя и Валя (Вава, Вавуля). Забегая вперед, скажем, что Ольга Николаевна и Рутенберг прожили вместе около девяти лет: в 1909 г. их семейный союз фактически распался. Некоторые мотивы разрыва, по крайней мере с стороны Рутенберга, помогает понять его письмо к ней, написанное из Милана 30 декабря 1911 г., которое приведено в И: 1. По отношению к детям Рутенберг старался выполнять свой отцовский долг и, как мы уже знаем из письма P.M. Плехановой, помогал им регулярно, вплоть до последних своих дней. Благодаря его материальной поддержке все трое получили прекрасное образование. Отношения между ними – отцом и детьми – не были, впрочем, идеальными, в особенности между Рутенбергом и средним, Толей, о чем мы еще скажем.

В RA хранятся письма Ольги Николаевны к Рутенбергу и копии его писем к ней. Ограничимся здесь лишь двумя его письмами, дающими, как кажется, исчерпывающее представление о характере отношений бывших супругов. Первое написано из Лондона и датировано 27 февраля 1921 г.:

Дорогая Ольга,

По дороге в Лондон получил от доктора Перельмутера весть о тебе и детях – Толе и Ваве.

Что сталось с Женей?

Посылаю через доктора Перел<ьмутера> 30.000 польских марок. Если они дойдут по назначению, пошлю еще и буду стараться присылать регулярно.

Понимаю, что ты называешь меня твоим мужем, а себя моей женой. Мы разошлись с тобой двенадцать лет тому назад, разошлись слишком давно и слишком далеко, чтобы пользоваться такой терминологией. Это неразумно. И недостойно. Ни тебя, ни меня. Как к матери моих детей отношусь к тебе с глубоким уважением, но ты не жена мне, и я тебе не муж. Оформить, легализовать существующее при данных условиях я не могу. Тебе при советском режиме это сделать легче. Сделай. Так надо.

Обнимаю детей.

Почтительный привет Александре Петровне³¹.

Тебе низко кланяюсь,

П<етр> Р<утенберг>

Второе письмо, написанное через девять с половиной лет, 12 августа 1930 г., насыщено еще более напряженными семейно-педагогическими коллизиями:

У меня был с Валей серьезный разговор о тебе. Ты будто бы сказала, что у меня теперь большое положение и я зазнался и стараюсь, где только могу, излить на тебя мою злобу, что детей я получил теперь готовенькими и заберу их от тебя и т. д.

Вопрос о моем положении и зазнался ли я или нет, мы, конечно, дискутировать не будем с тобой. Все же остальное, очень важное, сплошное с твоей стороны недоразумение. Считаю своим долгом тебе это объяснить. Детей я не «получал» и забирать их у тебя не собираюсь и не могу, если бы даже хотел. Они уже взрослые люди. Выросли они в атмосфере мне совершенно чуждой. То, что составляет содержание моей жизни, для них совершенно чуждо и неинтересно. Отношение мое к ним – чувство долга отца помочь им стать независимыми и по возможности полезными людьми. Продолжателями моих идей, моей работы они быть не могут. «Личного» интереса у меня в них никакого нет. Отбирать их у тебя мне незачем.

И опасаться тебе этого нечего.

Злобы к тебе у меня никакой нет. Мы совершенно разные люди. Общего у нас с тобой ничего нет. Человек я очень занятый и очень уставший. И уделять внимание и время не могу. Это не исключает моего уважения к тебе лично и как к матери моих детей.

Практически – ты, по-моему, вредишь детям такими разговорами. Не думаю, чтобы у тебя было такое намерение. Им надо пройти через серьезную ломку, чтобы приспособиться к культурной европейской жизни. Может быть, они и гении, но покуда таковыми еще себя не проявили и никто в них не нуждается, за ними не бегает. Чтобы я смог помочь им связаться со здешним миром и жизнью, они должны научиться многому, диаметрально противоположному тому, чему они до сих пор в жизни научились. Для их пользы ты должна не путать и не мешать им. Ты не имеешь также права забывать, что они не совсем здоровы. Говорю с тобой как с их матерью.

Надеюсь, что объяснил тебе неосновательность твоих опасений и желательность ликвидировать твою ревность для их блага.

Желаю тебе всего хорошего.

П. Рутенберг

Дети тебе, вероятно, писали, что хотел, чтобы Толя женился, но из этого ничего не вышло.

Постарайся, чтобы Ж<еня> получил разрешение поехать на полгода или год сюда полечиться и учиться. Если это почему-либо невозможно, смотри, чтобы он не болтался без дела. Это очень вредно вообще, а при его нервном состоянии особенно.

<К письму приложена записка, обращенная к дочери:> Вавуля. Вложи это письмо в конверт и перешли маме.

П. Р.

Говоря об иерархии «своего» и «чужого» – национального и космополитичного, следует иметь в виду, что в разные периоды жизни Рутенберга она не оставалась неизменной, а подчинялась известной динамике. Неизменным оставалось лишь то, что национальное окрашивалось для него в революционные тона, а революция неизбежно включала в себя национальный компонент. Эта диалектика в еще более концентрированном виде воплотилась в идеалах и жизненном поведении другого первопроходца промышленного строительства Израиля – Моше Новомейского, делившего свой общественный темперамент между русской революцией и сионизмом. Близко стоявший к эсеровским идеям и эсеровской борьбе, Новомейский не отделял сугубо еврейских интересов от вселенской революционной перспективы. Так, в 1916 г., после смерти С. Фруга, который для национально мыслящей еврейской интеллигенции воплощал образ еврейского художника, Новомейский – через еврейского общественного деятеля, поэта, критика, переводчика и издателя Л.Б. Яффе – передал вдове Фруга Е. Фроловой значительную денежную сумму. В письме от 6 января 1917 г. Фролова писала Яффе:

Многоуважаемый Лев Борисович,

очень благодарна Вам за пересылку денег от Моисея Абрамовича Новомейского и прошу выразить ему мою сердечную благодарность.

Мне отрадно думать, что заслуги покойного перед своим народом чтут так далеко от его родины. <…>³²

В связи с затронутым предметом – взаимосвязью революционных идеологем и национальной проблематики нельзя не упомянуть имени активного участника революционного движения в России, известного еврейского общественного деятеля, публициста и философа, одного из основателей партии эсеров за границей X. Житловского (1865–1943), который пережил в российской атмосфере мятежного бурления умов подлинную идейную драму. Попытка народовольца Житловского придать революционно-освободительной борьбе национальную окраску не пользовалась популярностью у его русских сподвижников³³. В работе «Еврей к евреям» (1892), где он призывал еврейскую интеллигенцию к единению со своим народом, вопрос был поставлен таким образом, что прежде чем отстаивать гражданские свободы, евреи должны добиться элементарного национального равноправия, которое придаст новые импульсы и перспективы их борьбе за общее дело. По существу, это был прообраз автономистической идеи, которая впоследствии сложится в теории С. Дубнова. По свидетельству Р. Эттингер, Рутенберг признавался, что, познакомившись с Житловским в Америке, «был ему многим обязан в возвращении к еврейской деятельности» (Эттингер 1980: 53).

О том, как Рутенберг подобрал себе подпольную кличку Мартын (Мартын Иванович), никаких свидетельств не сохранилось. Истории российского освободительного движения известен еще один образ нелегала Мартына, о котором вспоминал Л.Г. Дейч, к сожалению забывший его подлинные имя и фамилию. Рассказывая о своей народовольческой молодости, он так описывал этого «первого» Мартына:

Мартын принадлежал к более солидным лицам, – ему было под или за тридцать лет, он являлся среди нас единственным кандидатом прав, но революционного прошлого у него не было никакого. Поляк, чрезвычайно привлекательной наружности, с благородными манерами, Мартын производил впечатление недовольного, чем-то обиженного человека. Так, когда еще этот кружок <«чайковцев»> жил в Киеве до моего ареста, Мартын никогда не принимал участия в общих сборищах, развлечениях и выпивках. Причиной этой отчужденности, как я потом узнал, были его размолвки с Мокриевичем. На какой почве они возникли, не помню, а может быть, я и тогда не знал. Но едва ли я сильно ошибусь, если выскажу предположение, что Мартын был не прочь занять первенствующее место в кружке, а потому в Мокриевиче он видел конкурента. Эта его претензия – если, действительно, она была у него, – являлась совершенно неосновательной и тем более странной, что он был очень неглупым человеком, но, кажется, несмотря на окончание университета, не особенно развитым (Дейч 1926: 226).

Заражение Мартына-Рутенберга революционным микробом и его формирование как эсеровского активиста проходили в тесном соприкосновении и сотрудничестве с «бомбистами» – высшими российскими авторитетами в области террора – Г. Гершуни, Е. Азефом, Б. Савинковым, И. Каляевым, Е. Созоновым и др. Был Рутенберг знаком и с одним из руководителей эсеровской партии М.Р. Гоцем. В RA сохранилось письмо его вдовы, B.C. Гоц (урожденной Гассох)³⁴, написанное много лет спустя (датировано 15 марта 1936 г.), когда былые революционные бури уже отшумели и эсеры находились в эмиграции. Как и многие ее соратники по борьбе, Вера Гоц жила в Париже, откуда писала Рутенбергу о своем племеннике Семене Луцком, инженере-электрике и поэте³⁵, который в одном из писем называл ее «второй мамочкой» (см. также его стихотворение «Памяти Веруни» (Луцкий 2002: 152-53), написанное на смерть В. Гоц³⁶):

Дорогой Петр Моисеевич,

Давно с Вами не виделась! Вы обещали как-то зайти ко мне, так и не зашли. Ну, об этом при свидании, если удастся. А пока у меня просьба к Вам. Надеюсь, если сможете, то исполните. Дело вот в чем.

У меня есть племянник, мне очень близкий друг. Его хорошо знала Амалия Осиповна³⁷. Он инженер-электрик, окончивший во Франции в 1915 г. в Гренобле, и с тех пор здесь работает на разных заводах. Его специальность – расчет и конструкция машин постоянно и переменных токов. Сейчас он работает уже 10 лет по электрической части у Альстона, рассчитывает локомотивы и трамваи. Но он все не может здесь хорошо устроиться, платят плохо, а сейчас и вообще кризис, и он как иностранец все время под риском лишиться службы, а новой во Франции найти сейчас нельзя. Вот и я хотела, и по его тоже просьбе, спросить, есть ли в Палестине какое-нибудь применение его знаниям, мог бы ли он найти там работу по своей специальности? Вы ведь там давно живете и все хорошо знаете. Можете ли Вы ему оказать в этом содействие, дать совет или указания? Большую услугу мне этим окажете, и я заранее сердечно Вас благодарю. Я, конечно, уверена, ничуть не сомневаюсь, что Вы все сделаете, что в Вашей возможности. Желаю Вам всего наилучшего и шлю Вам самый сердечный привет.

Вера Самойловна Гоц

Очень Вас прошу написать мне ответ. Когда будете в Париже, надеюсь, что посетите меня.

Мой адрес: Mme V. Gotz

101, rue Dareu Paris – 14-е

Помочь тогда С.А. Луцкому Рутенберг ничем не мог: электрическая компания, которой он руководил, переживала переизбыток кадров. Так сложились обстоятельства, что позднее Луцкий не только посетил палестинскую землю, но и бывал там неоднократно – впервые это случилось летом 1948 г., уже после смерти Рутенберга и образования Государства Израиль, и потом почти ежегодно навещал жившую там дочь и ее семью³⁸.

Возвращаясь в революционную молодость Рутенберга, следует разрешить одно заблуждение, которое и по сей день разделяют некоторые авторы, – о его принадлежности к боевой организации эсеров (БО) и даже ее руководстве. Наперекор фактам, об этом говорится как о чем-то само собой разумеющемся. Ср., к примеру: Рутенберг

приехал на Капри, окруженный ореолом героя, участника событий 1905 года и организатора убийства Гапона. И хотя среди террористов Рутенберг считался одним из наиболее здравомыслящих и хладнокровных, понятие личной героики и «жертвенной» участи было безусловно определяющим для всех членов боевой организации социалистов-революционеров (Басинский 1989: 145).

Или:

С 1907 по 1915 г. жил в Италии руководитель боевой организации эсеров Пинхас (Пётр Моисеевич) Рутенберг (Пархомовский 2008: 424)³⁹.

Между тем Рутенберг в Боевой организации эсеров никогда не состоял. Возможно, здесь произошла путаница, и Боевая организация оказалась смешана или с нарвской боевой дружиной, или с петербургским боевым комитетом, который должен был отвечать за доставку, хранение и распределение оружия и обучение дружинников военному делу (Рутенберг стоял во главе и той и другой организаций; во втором случае – вместе с Х.И. Гершковичем). Правда, говорить о его деятельности на посту руководителя боевого комитета не приходится, поскольку сразу же после назначения он был арестован. Мнение о его принадлежности к БО отстаивает А. Гейфман, считающая, что «члены ЦК <…> пытались скрыть, что Рутенберг был членом Боевой организации», и при этом ссылающаяся на воспоминания В. Поповой «Динамитные мастерские 1906–1907 гг. и провокатор Азеф»⁴⁰ (Geifman 1993: 282, п. 91; то же: Гейфман 1997: 379, прим. 91); можно думать, что этого же мнения придерживается и Р. Спенс (Spence 1991: 47), а израильский историк М. Минц использует для доказательства этого сообщения зарубежной агентуры (Mintz 1983: 184) – источник ненадежный, тем более что речь идет о донесениях, относящихся к 1913 г. «Членом боевой организации» Рутенберга называл еще И.Ф. Манасевич-Мануйлов в подложной статье «К убийству

о. Гапона», в которой делалась откровенная попытка Рутенберга оклеветать. В последнем случае говорить вообще не о чем, поскольку мы имеем дело с явной фальшивкой. Этой шаткой аргументации противостоят утверждения самого Рутенберга: см. его письмо в ЦК партии эсеров от 18/31 января 1909 г., опубликованное в № 15 «Знамени труда» за 1909 г. (приведено в Приложении И. 4), а также ДГ: 94⁴¹. В письме к Савинкову от 19 февраля 1908 г. он писал (RA):

Ты, конечно, знаешь также, что я говорил, что сомневаюсь, чтоб смог сыграть предложенную вами мне роль, что опасаюсь этой ролью только замарать себя, так к<аж Р<ачковский> не настолько наивен, чтоб на основании одной рекомендации Г<апона> подпустить к себе меня, которого считает членом БО.

Из этого ясно вытекает, что Рутенберг не был членом БО, как считал Рачковский. Если бы это было иначе, приведенная фраза была бы построена по-другому. Кроме того, в том же письме, соглашаясь с некоторыми замечаниями Савинкова по поводу рукописи своих записок об убийстве Гапона, он писал:

Из сделанных тобой замечаний будет отмечено в рукописи, что я не член Б О.

О том же свидетельствуют заявления действительных членов БО, которые вряд ли можно оспорить. Так, в рецензии на книгу Б.И. Николаевского «История одного предателя» В. Зензинов писал:

П.М. Рутенберг никогда не стоял «близко к БО». Что касается организации убийства Гапона с Рачковским, то это поручение (по его собственному настоянию) было ему дано вне какого бы то ни было соприкосновения с БО; все сношения с П.М. Рутенбергом вел по этому делу один лишь Азеф (Зензинов 1932: 483).

На непринадлежность Рутенберга к БО указывают и современные исследователи, в работах которых имя Рутенберга среди боевиков не фигурирует (см., например: Морозов 1995: 243–314; Городницкий 1998).

Данный текст является ознакомительным фрагментом.