Глава девятая. Конец чуда

Глава девятая. Конец чуда

Повседневный ход работы был несколько нарушен сегодня. Наступили последние дни кампании этого года; времени у нас мало, а поэтому мы не можем разрешить себе никаких перерывов в работе. Но на этот раз в лагере повеяло драматизмом, которым прониклась кампания по спасению древних памятников в Нубии и ощущение которого обычно рассеивается в уйме повседневных забот. К нам на автомобиле приехал Шериф, руководитель музея в Вади-Хальфе, поддерживающий по поручению суданских властей постоянный контакт с экспедициями разных стран, – тот самый Шериф, который встречал меня на аэродроме. У Шерифа нелегкая задача. С одной стороны, он представляет интересы иностранных экспедиций, а также интересы Службы древностей Судана. С другой стороны, он – представитель властей. Таким образом, один и тот же человек должен порой по самой сути вещей представлять противоборствующие тенденции. Короче говоря, как руководитель музея и представитель археологов он заинтересован в том, чтобы на кампанию по спасению древних памятников в Нубии было выделено как можно больше денег. А как представитель властей он должен заботиться о том, чтобы все это обходилось как можно дешевле, то есть чтобы эта кампания поглощала меньше средств.

Если не время жалеть розы, когда горят леса, то тем более не время их жалеть тогда, когда леса заливает вода. Это извечная проблема. Когда строилась первая Асуанская плотина, то предполагалось вначале, что она поднимет уровень воды на 30 с лишним метров, однако фактически она подняла его только на 24 метра. Было решено уменьшить высоту плотины, так как ученые-египтологи, а также всякие европейские «романтики», и особенно богатые туристы, подняли громкий голос протеста. Если бы зеркало воды было поднято настолько, насколько это предусматривалось проектом, то вода залила бы остров Филэ и находящиеся на нем храмы – сооружения небывалой красоты. Голос представителей европейской науки и культурного мира, а равно и европейских богачей, которые проводили зимний сезон в Египте, имел тогда значительно больший вес, чем сейчас. Уинстон Черчилль иронически заметил в этой связи: «Принесение в жертву 1 миллиарда 500 миллионов кубических футов воды богине Хатор западными мудрецами – это самая жестокая, подлая и бессмысленная жертва, принесенная на алтарь лжерелигии. Государство должно биться, а люди – умирать с голоду, дабы профессора могли священнодействовать, а туристы – находить место, чтобы выцарапать там свои имена...»

Асуанскую плотину надстраивали впоследствии еще два раза, и вода полностью залила остров. Теперь, после постройки Высотной плотины, вода зальет остальную часть Нубии. Все погибнет. Но сегодня, через 60 лет после строительства первой плотины, многое изменилось. Ни один ученый и ни один художник не решится поднять голос против этого сооружения. Все понимают, что хлеб и работа для голодных и безработных важнее памятников старины, даже самых прекрасных. Да и никто не стал бы слушать сегодня подобных голосов протеста. С одной стороны, это свидетельство прогресса, однако я опасаюсь, что, с другой стороны, это доказывает также исчезновение остатков влияния и уважения, которым некогда пользовалась интеллигенция.

Остается фактом, что ни один ученый, как бы он ни увлекался историей Египта и Нубии, не высказался против строительства плотины. Зато ученые решили сделать все, что в их силах, чтобы спасти как можно больше от уничтожения. Следует привести здесь слова генерального директора ЮНЕСКО Витторино Веронезе: «Эти памятники – их гибель была бы поистине трагедией – принадлежат не только тем странам, где они сегодня сохраняются. Весь мир имеет право на эти вечные сокровища. Они – часть того всеобщего достояния, в которое входят также слово Сократа, фрески Аджанты[60], стены Ушмаля[61] и симфонии Бетховена. Памятники общечеловеческой ценности должны находиться под защитой всего человечества»[62].

День затопления Фараса приближается. Пока точно неизвестно, когда именно это произойдет. В будущем (1964) году раскопки еще возможны, но уже без участия местных рабочих. Их эвакуируют. Известно зато, что фрески будут спасены, поляки успеют снять их со стен церкви. Но это не все. Остается еще вопрос о множестве ценных каменных плит эпохи фараонов и мероитян. Но не скрывается ли еще что-нибудь в глуби фарасского холма? Быть может, там находится храм эпохи фараонов. Ведь именно следы этого храма в виде надписей на разбросанных тут и там каменных плитах привели к нынешним находкам, способствовали открытию древней христианской церкви. В следующем году, когда фрески будут уже спасены, археологи углубятся в нижнюю часть холма в поисках храма. Никто не знает, что еще удастся найти.

Сидя под расщелиной в каменной кладке церкви, профессор Михаловский вел полный драматизма разговор с Шерифом. Он говорил:

– То, что не удастся вывезти заблаговременно, нужно сложить в церкви. Она расположена на высоком месте, вода дойдет сюда позднее всего. Поэтому если даже сегодня нет средств, чтобы спасти все находки, то нужно оттянуть момент, когда они будут уже безвозвратно потеряны. Вы меня поняли?

– Да, понял, – поддакивал Шериф; выражение его темнокожего лица казалось непроницаемым.

– Может быть, через два или три года найдутся какие-нибудь средства, – продолжал Михаловский. – Подумайте только, в каком положении вы тогда окажетесь, если не сделаете все, чтобы эти сокровища не погибли с самого начала. Неизвестно, как долго будет подниматься вода. Никто не знает, какого уровня она достигнет. Нельзя сказать даже, какова будет ширина этого искусственного озера, так как нет достаточно подробных топографических карт. Может быть, через несколько лет эта церковь уже выступит из воды. Никто этого не знает, и вы тоже, не так ли?

– Да, я не знаю, – подтвердил Шериф.

– Вот именно. Необходимо поэтому сложить находки в самом высоком месте. А после этого нужно собрать все фелюги и понтоны и постараться вывезти все, что удастся. Как можно дальше. В какое угодно место, куда вода уже не дойдет, хотя бы в голую пустыню. Вы согласны?

– Да, – согласился Шериф. – Именно так следует поступить...

– Лишь после этого, – продолжал Михаловский, не смущенный неразговорчивостью собеседника, - нужно будет подумать, что делать дальше со всеми этими памятниками. Реставрировать их, перевезти в музеи или, быть может, оставить для будущих исследователей. Если сегодня это кажется вам невозможным, то через двадцать лет все будут вам благодарны. Бесконечно благодарны!.. Нужно спасти, что удастся. Для будущих поколений. Они бы никогда не простили нам, если бы из-за нашей лени...

– Не знаю, право. Все это понятно, но, право же, не знаю. Понятия не имею, удастся ли что-либо сделать, найдутся ли фелюги, найдутся ли люди, чтобы все это проделать, и как будет с деньгами. Даже не знаю, сумею ли сам остаться здесь до конца.

Шериф – симпатичный и разумный человек. Он наверняка хотел бы сделать все как можно лучше, но он понимает, как мало для этого возможностей. Судан – это не Швеция... Темнокожий суданский чиновник глядит на седовласого профессора из далекой страны. Он знает, что профессор и его люди готовы вынести каменные плиты на собственных плечах, лишь бы спасти их от затопления. Но плиты весом в целую тонну не вынесешь на плечах.

Шериф знает, что все фелюги, понтоны, корабли – все плавучие средства будут использованы для эвакуации населения и его пожитков. Этих пожитков не так уж много в Нубии, но нет почти никаких транспортных средств. Не хватает также денег. Судан – страна, где все нажитое тут же проживают. А впрочем, с эвакуацией населения уйдут и люди, которые вели до сих пор по Нилу фелюги с высокими парусами. Чтобы их удержать на какое-то время, нужно им заплатить, притом значительно больше, чем платили раньше. Иначе они не останутся здесь, а поедут в Кашм-эль-Гирбу, куда будет эвакуировано все население Суданской Нубии. Они не захотят оставить свои семьи в трудную минуту, когда в жизни все должно измениться. Кашм-эль-Гирба находится далеко, свыше тысячи километров отсюда, в провинции Кассала на юго-востоке Судана, близ границы с Эфиопией. Люди, которые всю свою жизнь прожили, как и их отцы, деды и прадеды, у Реки, должны будут переселиться в пустыню. Правда, власти предоставляют им для обработки орошаемые районы: Кашм-эль-Гирба – вторая по величине, после знаменитой Гезиры в междуречье Белого и Голубого Нила, ирригационная стройка Судана, тем не менее... Предстоит большая встряска. Все в провинции Кассала – условия, люди, климат, пейзаж, – все другое. А поэтому, чтобы склонить лодочников отправить свои семьи в далекий неизведанный путь, а самим остаться здесь, нужно им хорошо заплатить. Ба, деньги! Дело обстоит так. Египет выплатил Судану 14 миллионов фунтов в качестве компенсации за затопленные районы. Суданские власти использовали эти деньги в первую очередь в Кашм-эль-Гирбе, чтобы подготовить те места к приезду нубийцев, а заодно и вдохнуть жизнь в засушливую провинцию Кассала, у которой все данные стать в будущем столь же плодородным краем, как хлопководческая Гезира. Кроме того, правительству необходимо выплатить компенсацию населению Нубии. 14 миллионов фунтов в этих условиях не столь уж большая сумма... Суданским властям придется еще кое-что к ней добавить. Так откуда же взять деньги?

У Судана их нет, так же как нет их у профессора Михаловского. И тем не менее Михаловский прав: нужно постараться оттянуть момент затопления памятников. Ибо никто не может сказать, найдутся в конце концов деньги или нет. Нубийская кампания началась в 1960 году. Только что была неожиданно сорвана Парижская конференция в верхах, в мире вновь повеяло холодной войной, продолжался рост вооружений, и перспективы были довольно мрачными. В этой ситуации вряд ли можно было ожидать, что те или иные государства станут раскошеливаться, чтобы заплатить за спасение памятников старины в далекой, малоизвестной стране. И тем не менее... Когда полтора года спустя стали подытоживать сумму взносов в фонд нубийской кампании, оказалось, что один только Египет получил 4,1 миллиона долларов. Правительство ОАР выделило на нубийскую кампанию около 11 миллионов долларов. После этого поступили дополнительные взносы. Речь идет здесь о деньгах, предназначенных на сохранение памятников древности в Египетской Нубии. Также и Судан получил на спасение памятников в своей части Нубии некоторую, хотя и менее крупную сумму. Дальнейшие взносы поступили в 1963 году.

Неоценимый вклад своим трудом и умением внес также ряд европейских и американских экспедиций, которые большей частью финансировались пославшими их странами.

Вот почему профессор Михаловский был все-таки прав. Хотя деньги текут лишь жиденькой по сравнению с действительными потребностями струйкой, они все-таки текут. Долг исследователей и Службы древностей Судана – сделать все возможное, чтобы при наличии средств обеспечить сохранение памятников.

Конечно, спасти удастся лишь то, что было найдено в самое последнее время. Можно только догадываться, сколько бесценных памятников, находящихся в не исследованных еще районах, уйдет под воду.

Итак, дела зашли уже далеко! В повседневной работе, среди пыли и мошкары, за фотографированием, писаниной, наблюдениями за производящими раскопки рабочими, дешифровкой надписей, приведением в порядок карточек, вычерчиванием схем и стиркой рубашек – за всем этим мы забыли, что конец уже близок. Снова стали бросаться в глаза намалеванные белой краской круги на стенах домов – эвакуационные знаки. В предыдущие недели мы привыкли к ним и перестали замечать. Потоп казался чем-то очень отдаленным. Теперь мы осознали, что он приближается с каждым днем, медленно, но неотвратимо.

Потоп близок. Спасательный ковчег зовется археологией. Что это за ковчег? Какова его сущность? Когда мы вернулись с холма после беседы с Шерифом, который сел в автомобиль и укатил в Вади-Хальфу, профессор уселся в шезлонг и попросил у Мохаммеда чашку кофе. Я последовал его примеру. Профессор устал. В тот день было очень жарко и даже пани Михаловская упрашивала мужа:

– Не ходи сегодня в церковь, побереги себя!

Но, как всегда, все увещевания оказались тщетными, – впрочем, вряд ли причиной усталости и задумчивости нашего «маршала Фоша» была жара. Он думал, наверное, о том, что раскопки в Фарасе приближаются к концу, что завершается эпопея великих открытий. Предстоит еще много сделать, но многое так и не будет сделано. Археологу больно думать об этом. Я видел, что профессор в плохом настроении. Но, несмотря на все, я должен был задать ему один вопрос, ведь как-никак я репортер.

– Теперь, – спросил я, – когда так много уже сделано, когда достигнуты большие успехи и приближается потоп, расскажите мне, пожалуйста, что, собственно говоря, представляет собой археология? Объясните это, пожалуйста, простыми словами, так, как если бы вашего ответа ждали студенты или радиослушатели...

Профессор очнулся от задумчивости. Одно мгновение мне казалось, что он пошлет меня ко всем чертям. Тоже нашел время для интервью! Но Казимеж Михаловский безукоризненно владеет собой. Вопреки моим опасениям он вступил в разговор.

– Видите ли, – начал он, – говоря кратко, археология – это наука о постепенном прогрессе человечества начиная с древнейших времен. Впрочем, она стала наукой лишь несколько десятков лет назад. Своими истоками она уходит в филологию. Раньше считали, что археология – это просто история искусства. Ведя раскопки, искали произведения искусства, особенно скульптуру, а также фрески. Фрагменты или более крупные образцы изящной архитектуры. Все остальное отбрасывалось. Но это неправильно. В те времена археология не была еще наукой, а была скорее чем-то вроде коллекционирования. Так вели свои поиски в XIX веке первые египтологи или лорд Элджин в Греции. Это было ненаучно.

– Но ведь и теперь ищут произведения искусства и они, собственно, являются венцом раскопок, – заметил я. – Так, например, было и здесь.

– Разумеется, если исследователь находит великолепные произведения искусства, тем лучше для него. Но не это типично для современной археологии. Здесь была исключительная ситуация. Приближается потоп. Времени очень мало. Нужно спешно вести раскопки. У нас не было других возможностей, приходилось хватать то, что ценнее и эффектнее всего. Обычно все обстоит иначе. В наше время задача археологии – это поиски, изучение и истолкование всех скрытых в земле материальных остатков древних исчезнувших культур. Всестороннее исследование прошлого. А это позволяет, как известно, лучше понять современность. Важно все, что найдено, все, из чего можно сделать выводы, касающиеся жизни людей тех времен. Поэтому, ведя раскопки в Телль-Атрибе, мы внимательно исследовали содержимое мусорных ям. И что же? Там были найдены разные интереснейшие с научной точки зрения документы, как, например, глиняные таблички с домашними хозяйственными расчетами, налоговые квитанции или письма. Современная археология исследует не только дворцы или крепости, но также остатки жилых домов, занимается старинными орудиями, санитарными устройствами древних городов, вроде бань, подобно открытой нами бане в Александрии, затем старинными монетами, украшениями, нарядами, обрядами – похоронными, свадебными или приуроченными ко дню рождения, – научными приборами – словом, всем, включая самые незначительные на первый взгляд предметы, какие можно обнаружить в земле. Лишь все это, вместе взятое, дает представление об образе жизни в давно минувшие времена. Археология – это отнюдь не история искусства. Скорее к ней подходит определение «история материальной культуры».

– Но ведь между методами вашей работы и методами работы польских археологов, ведущих исследования в Бискупине, Вислице, Кашубии или в одном из тех трехсот мест, где на территории Польши идут сейчас раскопки, существует, видимо, весьма заметная разница, не так ли?

В садике собрались теперь все участники экспедиции. Садик мал, и, казалось бы, нам должны были мешать. Но нет, одно из основных правил, установленных в Фарасе, гласит: не мешай другому, когда он работает и... когда не работает. В небольшом коллективе, месяцами пригвожденном к крохотному участку без возможности вырваться оттуда или увидеть другие лица, несоблюдение этого правила сделало бы жизнь невыносимой. Я сидел с блокнотом в руке, а поэтому все видели, что мы работаем, никто не мешал, никто не обращался к нам, все занимались своими делами.

– Видите ли, – отвечал профессор, – средиземноморская археология отличается от той, прославленная школа которой возникла в Польше. Условия работы в Польше и здесь разные. Здесь археолог находит крупные комплексы памятников и должен приспособить свои методы к их исследованию. По-разному ведется работа в Пальмире, где в пустыне стоит огромный вымерший город, и в мазурских лесах, где изучаются следы топок, оставленных яцвингами[63]. Но цель везде одна – исследование повседневной жизни населения данного района. И хотя в Пальмире, в Александрии или в Нубии можно скорее сделать пленяющие воображение открытия, тем не менее классический археолог тоже должен производить детальный анализ всех, даже самых мелких находок, должен использовать новейшие достижения науки, как, например, изотоп углерода С-14 или другие методы, которые в последнее время столь обогатили археологию.

Тут профессор позвал Мохаммеда и попросил принести ему еще одну чашку кофе. Но сказал это шепотом, чтобы, боже сохрани, не услышала жена. Ибо сколько чашек кофе он уже выпил сегодня!..

– И еще одно. Из того, что я сказал, не следует, что археология – простое продолжение истории. Разница не только в том, что историки копаются в архивах, а мы – в земле. Мы взаимно дополняем друг друга. История говорит нам, что между VI и XIV веками в Нубии существовало христианское царство. Она приводит имена царей, рассказывает о ходе боев с арабами и о падении этого царства. В тех случаях, когда история той или иной страны лучше изучена, она может рассказать также о социальных движениях, революциях или дворцовых интригах. Но как люди жили, каковы были их жилища и одежда, с кем и чем они торговали, как строили, какими орудиями пользовались – всем этим занимается археология. Естественно, что здесь, в Фарасе, мы не в состоянии еще ответить на многие вопросы. И не потому, что наша наука не справляется со своей задачей, а лишь потому, что работаем мы в необычных условиях. В течение трех лет мы должны исследовать все то, что в нормальных условиях требовало бы десяти–двадцати лет работы. А может быть, и больше...

Не успел профессор кончить, как в столовой раздался звонок на обед. Нужно было прервать беседу. В лагере должен соблюдаться определенный порядок, и даже сам руководитель не вправе опаздывать на ленч. А во время ленча произошел необыкновенный случай...

Один из нас протянул руку за лимоном. С продуктами в Фарасе бывает по-разному. Но, как и в гастрономических магазинах, лимоны «бывают»; это мелкие, местные, зеленого цвета лимончики, имеющие несколько непривычный вкус, но такие же кислые, как и у нас дома. Итак, кто-то взял лимон, выжал из него сок в стакан, потом насыпал сахару и наконец наполнил стакан водой из графина. Помешал ложкой и... остолбенел. Не веря собственным глазам, позвал всех остальных. Но все мы увидели то же самое. В стакане лимонада, резво размахивая хвостиком и сверкая серебром, плавала... маленькая рыбка! Мы быстро перелили в стаканы весь остаток воды из графина. Не было никаких сомнений: в стаканах мы нашли еще две рыбки. Кто-то высказал предположение, что сделано важнейшее открытие – суданских рыбок-лимонниц. Некоторые встревожились. Порядок за обедом был нарушен. Позвали Мохаммеда. Он прибежал, посмотрел, на лице его, как нам показалось, мелькнуло замешательство, но он сразу изрек:

– Мафиш!

Это означает по-арабски «ничего, ничего особенного». Кто-то сказал со злостью:

– Мохаммед! Это не мафиш, а просто фиш! Рыба!

Смущение на лице Мохаммеда объяснило нам, однако, причину этого поразительного явления. Вода, которую мы пьем в Фарасе, берется прямо из Нила. После того как воду приносят из реки, ее переливают в «зиры». Зиры пористые, а поэтому под каждым из них всегда стоит кувшин, в который стекает очищенная таким образом вода. Откуда же взялись рыбки? Дело в том, что воды в кувшинах для всех страдающих от жары и жажды археологов не хватает. А Мохаммед не может отказать полякам, когда им хочется выпить воды. Поэтому, если в кувшины не накапает достаточно очищенной воды, Мохаммед окунает их прямо в зиры. Он знает, что профессор строго-настрого запрещает это, но что из того?.. Мохаммед считает такой запрет одним из обычных европейских предрассудков. Ведь в Нубии все пьют воду, взятую прямо из Нила. Я сам неоднократно ее пил, когда плавал на фелюге, а старый лодочник окунал кубок в холодную речную воду и широким жестом угощал меня. Правда, можно нажить при этом шистоматоз, но Мохаммед вряд ли догадывается об этом.

Вот каким образом в лимонаде оказались рыбки.

Тут я вспомнил, как во время своего первого обеда в Фарасе я наивно восхищался тунцом и сардинами. Теперь я уже не приходил в восторг от них. После десяти дней, когда на завтрак вновь, как ежедневно, подавали сардины и тунца, я все понял. Ах, если бы кусок польской колбасы! Мои товарищи терпеливо дожидались этого момента и, увидя, что я содрогаюсь при виде вкусных, вообще говоря, рыбок, сказали:

– Видишь? Никогда не следует слишком поспешно давать оценки ни людям, ни условиям, ни даже обедам...

Они предупредили меня, что, когда я буду писать о Фарасе, то не должен упоминать ни о сардинах, ни о лимонах, ни о том, что во дворе дома нашей экспедиции стоят шезлонги. Когда кто-то из археологов написал об этом домой, то вскоре в лагерь пришел ответ такого приблизительно содержания: ах, вы отлеживаетесь там в шезлонгах и едите всякие деликатесы, а у нас здесь самая холодная зима за последние сто лет, снег на дорогах и опоздания поездов. Кому-то другому, кто ведет раскопки в Судане, получая за это плату, равную одной трети жалованья шофера посольства, написали: «Когда вернешься домой на автомобиле, деньги на который ты успел накопить?..» Ох, эти поляки, поляки!

Никто из наших археологов не накопил денег на автомобиль. Вообще, как я успел уяснить себе, никто ничего не сумел отложить, ибо откладывать было не из чего. Поездка на раскопки в Судане и Египте – это не путь к тому, чтобы «подработать». Некоторые женщины и мужчины в нашей стране совершенно неправильно представляют себе все эти вопросы. Но в таком случае – могут спросить те же женщины и мужчины – на что же им сдались все эти раскопки? Уже сама постановка такого вопроса затрудняет его обсуждение. Здесь нужно начать с самых основных моментов, найти объяснение которым нелегко. Почему люди, избравшие сферой своей деятельности египтологию или коптологию, ведут раскопки в Судане, несмотря на то что на заработанные там деньги им вряд ли удастся построить себе даже самый скромный домик? А почему другие люди посвятили свою жизнь математике, педагогике или истории, если хорошо известно, что, например, выращивание шампиньонов оплачивается гораздо лучше? Почему, наконец, вся страна не занимается выращиванием шампиньонов, а существуют в ней также почтальоны и машинисты, языковеды, хранители музеев и судьи по делам несовершеннолетних? Большинство участников нашей экспедиции работают вообще без жалованья. Они получают лишь те 36 египетских фунтов, которые составляют студенческую стипендию. Это слишком мало не только для того, чтобы кое-что отложить, но даже для того, чтобы нормально жить. Наши археологи выходят из положения следующими двумя путями. Во-первых, если они проживают в Центре средиземноморской археологии в Каире (в промежутках между отдельными кампаниями, когда приходится выполнять огромную работу, подводя итоги предыдущей кампании и готовя следующую), они не платят за квартиру и ведут общее домашнее хозяйство, что всегда обходится несколько дешевле. Во-вторых, работая на раскопках, они получают небольшую сумму на карманные расходы (35 пиастров в день), которых едва хватает на папиросы. Только три человека – профессор в период его пребывания в Египте, Кубяк, научный секретарь Центра, и Остраш, архитектор Центра, – получают жалованье. Следует отметить, что жалованье научного секретаря Центра равно жалованью шофера посольства.

Находясь в Фарасе и наблюдая, как наши археологи показывают гостям обнаруженные ими фрески, можно без всяких угрызений совести воздержаться от дискуссий с невеждами. Стоит зато поговорить на эту тему с другими людьми. С теми, кто не оспаривает смысла труда отдельных ученых, но задумывается над целесообразностью работы всей экспедиции. С теми, кто говорит: зачем нам вести раскопки в Нубии или в Пальмире, когда мы сами испытываем затруднения с городским транспортом, нехватку жилищ, недостаток средств на самые насущные капиталовложения... Можно при этом оставить в стороне всех тех, кто просто завидует – нет, не деньгам, так как здесь завидовать нечему, но огласке, славе и даже самой поездке за границу. Известно, что зависть – наш национальный порок, но зависть, вызванная поездкой за границу, – это превосходит все, что привелось наблюдать когда-либо. А пришлось повидать немало, ведь находятся же у нас и такие люди, кто не прочь позавидовать иному умершему, которого хоронят за счет государства. Так оставим их в стороне. Речь идет о тех, кто говорит: зачем нам в период собственных хозяйственных затруднений вести раскопки в Судане?

Прежде всего следует отметить, что раскопки в Судане обходятся очень недорого. Соблюдается строгий режим экономии. Ставки заработной платы минимальные и в большинстве случаев складываются из стипендий, ассигнованных египетским правительством в обмен на аналогичные стипендии, выделяемые в Польше египетским студентам. Стоимость содержания Польского археологического центра в Каире не идет ни в какое сравнение со стоимостью содержания любого дипломатического представительства, а, как известно, наши представительства за границей живут довольно скромно. А ведь польские археологи играют в этих странах не менее важную роль, чем дипломатические представительства, но об этом после. Я уже писал, что наша экспедиция в Фарасе, находящемся в 50 километрах от города, в голой пустыне, не имеет даже автомобиля. Это не жалоба или выражение недовольства, а говорится лишь для того, чтобы отвести упреки в расточительстве.

Так обстоит дело с издержками. А теперь о выгодах.

Начнем с голых цифр. Сами фрески, которые после окончания работ в Фарасе окажутся в музее Варшавы, оцениваются в несколько миллионов долларов. Американцы, посетившие церковь, сразу же предложили за них сумму, в несколько раз превышающую эту, но предположим, что они преувеличивали. Ясно, что никто не собирается продавать фрески, но ведь они умножают народное достояние. «Вавельских аррасов»[64] также никто не собирается продавать, однако их стоимость входит в фонд общенародного достояния.

Но научные работы не ведутся только для того, или даже вообще не для того, чтобы исчислять их результаты в деньгах. Классическая средиземноморская археология входит неизменной составной частью в большой комплекс наук, которыми должна заниматься страна, причисляющая себя к современным просвещенным государствам. Средиземноморские археологические экспедиции снаряжаются также и Советским Союзом, Соединенными Штатами Америки, Францией, Англией, ГДР, ФРГ, Чехословакией, Норвегией, Данией, Швецией, Аргентиной и Италией. Археологией занимаются и многие другие страны (взять хотя бы Гану). Из не названных мною стран народной демократии следует отметить Румынию и Болгарию в связи с тем, что в этих странах археология находит богатый материал на местах. Нигде в мире не оспаривают необходимости существования этой науки. А ее существование неразрывно связано с раскопками. Нельзя создать кадры археологов, не предоставив им возможности вести раскопки.

Польша достигла очень высокого уровня в классической археологии, став теперь одной из ведущих стран в данной области. Мы не вправе загубить эти достижения. Растерять их сейчас, когда так много уже сделано, было бы непростительной расточительностью. Издержки, связанные с археологией? Я уже отмечал, что они невелики по сравнению с выгодами. Ведь занятия математикой, атомной физикой, историей, языкознанием и десятками других отраслей науки также стоят денег и не все подобные отрасли дают ощутимые выгоды. И тем не менее никому не придет в голову мысль отказаться от занятий этими науками. Жалкую картину представляла бы собой страна, следующая такой логике. Мало ли что стоит денег, но не приносит осязаемых выгод: реставрация памятников старины и охрана природы, эстетика интерьеров и городские парки, издание произведений классиков и собрания народных песен.

Замечательные результаты, достигнутые польской археологией, способствуют также развитию других отраслей науки. Например, польские научные труды по археологии Средиземноморья пользуются большим спросом за границей, чем способствуют научному обмену и ввозу в Польшу других научных трудов. Они стали обменными ценностями, на которые есть хороший спрос.

И наконец, другие выводы – не финансовые и даже не научные. Дипломатические представительства всех стран, кроме чисто дипломатических функций, обязаны выполнять и другие задачи: популяризировать свою страну, завязывать культурные связи и всесторонние контакты. А также – что, пожалуй, важнее всего – завоевывать общественное мнение и снискивать симпатии своей стране. Доказано, что никакое, даже самое лучшее дипломатическое представительство не в состоянии достигнуть на этом поприще таких результатов, каких достигает археологическая экспедиция, которая тесно связана с жизнью данной страны и ее гражданами, работает вместе с ними, повседневно соприкасается, вызывая в них уважение к себе и убеждение, что представляемая экспедицией страна достигла высокого уровня науки и культуры. Все это неоценимо, а порой в результате определенных трансформаций превращается в измеримые ценности в виде, например, заинтересованности в торговых связях. Вопрос здесь и в престиже того или иного государства. Выражение «престиж» звучит для многих негативно, однако никто не станет возражать против обычая направлять национальные спортивные команды на олимпиады, заведомо зная, что современная олимпиада – это главным образом вопрос национального престижа. Вряд ли найдется много таких олимпийских медалей, которые можно было бы сравнить (если такое сравнение вообще допустимо) с открытиями в Фарасе.

Так обстоит дело с ответом на вопрос, почему мы ведем раскопки в Египте и Судане. Не подлежит сомнению, что польское государство поступает правильно, содействуя этой работе. Почему же тогда я пустился в эти рассуждения? Думаю, что, уж коли я получил от государства деньги на поездку в Фарас, чтобы ознакомиться с ведущимися там работами и написать о них, я должен был заняться и этой стороной медали.

Письма, получаемые археологами в маленьком суданском селении, и вопрос о сардинах, подаваемых к обеду, – вот что убедило меня поговорить и об этом.

Сегодня последний день «больших работ». Кампания заканчивается, завтра рабочие разъедутся по домам. Участники экспедиции задержатся еще на несколько дней в Фарасе, начнут свертывать лагерь, обеспечат сохранность склада, в котором останутся фрески, приведут в порядок найденную керамику и фотоархив, упакуют все оборудование. Но с завтрашнего дня наступит уже тишина, никто не запоет на холме, понемногу развеется пыль.

С самого утра на холме воцаряется необычная атмосфера, настроение приподнятое и праздничное. Колонна людей, несущих полные корзины на отвалы, двигается живее, раис бегает быстрее с одного конца церкви в другой и больше обычного размахивает своей длинной палкой, которой подгоняет рабочих. Раис делает вид, что сечет их по галабиям, но удары не болезненны, это своего рода дань старине, рабочие не ставят их ему в вину.

Все работают как ошалелые. И я тоже – накручиваю фильм, меняю кассеты, делаю снимки. Небольшого роста человек с черным или, вернее, серым лицом, которого мне дали в помощь, пыхтит от натуги, таща штатив, мешок с кинопленкой и объективами или фотоаппараты. Несмотря на жару, у него на голове всегда нечто напоминающее популярные в период оккупации «намордники», то есть длинные чулки с вырезами для глаз, носа и рта, надеваемые на голову и предназначаемые для солдат, зимующих в окопах. Зачем он – рабочий на раскопках, ведущихся под палящим суданским солнцем, – носил такой намордник, я не могу понять. Быть может, Хасан считал его защитой от пыли? Я очень полюбил этого человека. Он был истинным воплощением честности и добросовестности. Всегда готовый к работе, он никогда не давал мне самому нести камеру, если я ничего не снимал. Можно было спокойно оставить на попечение Хасана всю аппаратуру и удалиться на несколько часов: он хранил ее как зеницу ока, что было нелегко в месте, где вертелось около двухсот человек. Впрочем, в лагере никогда ничего не пропадало, за исключением папирос. Видимо, на папиросы смотрели здесь как на общую собственность или считали, что коль скоро поляки всегда угощают ими (это одна из «основных» обязанностей археолога), то не грех и самому угоститься, хотя бы и целой пачкой.

Мой низкорослый помощник вообще бесподобен. Он был одним из немногих рабочих-нубийцев, которые могли объясняться по-английски, а кроме того... побывал в Польше! Хасан сразу похвастал этим. Мне трудно было поверить, но он меня убедил. Так вот, до войны Хасан работал помощником бортпроводника на самолете египетских воздушных линий. Разносил папиросы, сладости, помогал при посадке на самолет. И однажды машина, на которой он летал, направилась в Гданьск. Это произошло лишь один раз, но Хасан великолепно это помнит.

Перед дорогой в Кашм-эль-Гирбу

Хасан разбирается в технике и очень быстро освоился с моей аппаратурой. Я немало изумился, когда, желая сменить объектив в камере, потянулся к мешку, а Хасан был уже подготовлен к этому и подал мне как раз то, что я искал.

После двенадцати часов дня в церкви собирается весь состав нашей экспедиции. Завидя профессора, нубийцы удваивают темпы работы. Облака пыли, вздымающейся над отвалом, густеют. Мало что видно, только со стен в середине церкви ярко сверкает красками византийская парча. Еще около 15 корзин с песком, вынесенных с холма, и еще столько же: рабочие стремятся показать в завершение кампании образцы трудолюбия. Они не забывают также, что скоро предстоит раздача бакшиша. В нартексе (сенях) церкви обнаружен сегодня вход в подвал, подземный коридор, расположенный под собором. Из пола вынуто несколько каменных плит. Образовалось зияющее черной пустотой отверстие. Но наши люди уже забрались внутрь с электрическими фонариками и говорят, что, судя по первому впечатлению, там нет ничего интересного. Более обстоятельно подвал будет исследован лишь осенью, когда экспедиция вернется сюда, чтобы снять со стен остальные фрески.

В половине первого протяжный крик извещает об окончании работы. Внезапно обрывается монотонная песня с импровизированными в честь профессора словами, которую распевали рабочие, вынося последние корзины с песком. Ритмичное, безмятежное пение уступает место беспорядочной суматохе. Рабочие бросают корзины и мотыги и сбегаются к входу в церковь. Летят в воздух платки, чалмы, сандалии. Толпа бурлит и клокочет, все хлопают друг друга по плечам. Появление Михаловского вызывает новую овацию. Раис подбегает к нему, размахивая палкой, а приблизившись, церемонно кланяется, затем оба жмут друг другу руки. Все собираются в группу для памятного снимка у стен церкви. На первом плане профессор с женой и раис, рядом другие участники экспедиции, а за ними выстраиваются лестницей ряды рабочих, точно какая-то многочисленная футбольная команда. Снимает группу Непокульчицкий, установив аппарат на штативе: снимок, сделанный с руки, не был бы достаточно торжественным. Знак рукой, щелчок – и вот уже вновь стоит неумолкаемый гомон, так как сбоку подъезжает профессор Рогальский на ослике, подгоняя его палкой. Рабочие приходят в неописуемый восторг.

Мы отправляемся обедать, а рабочие идут в свои «хилтоны», теперь уже в последний раз. Трое владельцев шалашей деловито хлопочут, это горячий для них день: нужно угостить уходящих рабочих, а также взыскать все долги. Сегодня кредита больше не будет. Завтра перестанут существовать и сами «хилтоны». Тростниковые циновки с их стен уже закуплены казначеем экспедиции Острашом, их используют для защиты оставшихся на стенах фресок. Владельцы шалашей-кофеен носятся как ошпаренные, подавая кофе, чай и, видимо, еще кое-что, одновременно листая тетради, в которых велись записи. У двери нашего дома толчея – это Антек Остраш вместе с раисом начали выплачивать деньги. Точно подсчитываются дни работы, выслушивается мнение раиса, и наконец рабочему вручается определенная сумма, округленная бакшишем. А именно: около 30 пиастров, помноженных на число дней, проработанных на раскопках, плюс от пятнадцати до семидесяти пиастров бакшиша, а старшим рабочим – больше. Такие ставки приняты во всех экспедициях и утверждены суданскими властями. Немного, конечно, но для нубийцев это солидная сумма. Работой на раскопках они дорожат, она дает им возможность получить за зиму несколько фунтов (иногда 10), что для многих составляет весьма существенное подспорье. При условии, конечно, что этот заработок не останется в «хилтонах», что порой, к сожалению, случается. Некоторые являются на работу с сыновьями. Мне показывали человека, который получил всю сумму, заработанную им самим и сыном, но сыну дал лишь 10 пиастров.

Под вечер близ нашего дома строится колонна – люди и ослы. Это отправляются в путь жители Балланы – селения, расположенного в 30 километрах отсюда и находящегося уже на территории Египта. Их было здесь несколько десятков. Люди из Вади-Хальфы отправятся завтра, им предстоит более далекий путь. Прощание, суматоха, переклички и сборы кажутся бесконечными. Когда солнце уже склоняется низко над горизонтом, длинная колонна всадников на ослах трогается в путь на север. Люди в развевающихся галабиях едут, волоча худые ноги по песку, купаясь в багровом блеске заходящего солнца. Недалеко уедут они сегодня и будут ночевать в пути. Красивое зрелище: длинный караван, растянувшийся по песчаным барханам на фоне раскаленного неба.

У моих товарищей глаза светятся радостью. Их многомесячное отшельничество близится к концу. Вскоре они поедут в Каир, в большой город, где будут щеголять в белых сорочках с галстуками, ходить в кино, гулять при свете неоновых огней. Они уже соскучились по благам цивилизации. Я – нет. Видно, я не пробыл здесь достаточно долго. Глядя вслед исчезающим вдали всадникам, не могу отделаться от мысли о предстоящей гибели этой страны, от чувства сожаления. Так хотелось бы когда-нибудь опять увидеть Нубию, но я знаю, что это невозможно. Знаю, что уйдут под воду не только селения, пальмы, камни, памятники старины и церкви, но также и те чудесные две недели, которые я провел здесь, – столь необычные, непохожие на все другие, как мраморные стелы, покоящиеся в хмурых, каменных кладовых церкви в Фарасе.

Участники экспедиции еще вернутся сюда осенью, чтобы снять со стен остальные фрески и отправить их в свет. Половина фресок останется в музее в Хартуме, половина уедет в Варшаву. Какие? Вопрос сложный. Решено, что в первую очередь будут поделены те фрески, которые в известной мере повторяются. Стало быть, в Варшаву попадет, очевидно, часть изображений богородиц и архангелов. Но приходится считаться и с принципом неделимости ансамблей, составляющих одно целое. Так обстоит дело, например, с найденными портретами епископов. И еще один момент: памятники неповторимые, уникальные должны остаться в Судане. Задача, таким образом, весьма затруднительная: нужно сделать так, чтобы никто не почувствовал себя обделенным, чтобы все получили, что им принадлежит по праву.

А затем фрески проделают длинный путь. В 1965 году они окажутся в варшавском музее на Иерусалимских аллеях[65]. Иерусалимские аллеи... Какими далекими они кажутся отсюда, как трудно их здесь себе даже представить.

Нужно трогаться в путь. Участники экспедиции еще вернутся сюда осенью. Я уже не вернусь.