Глава четвертая. В 50 метрах от Сахары
Глава четвертая. В 50 метрах от Сахары
Просыпаемся в 6 часов утра. Во дворе нашего дома еще чувствуется приятная прохлада. Веет, как обычно, северный ветер: это пассат, тот самый, который испокон веков мчит арабские парусники на Красном море, в Аравийском заливе и Индийском океане. Наш дом такой, как все дома в Нубии: он вылеплен из нильского ила, прямоуголен, с обширным двориком посредине. За каждой из четырех стен дома находится одно или два помещения для жилья. Окон нет. Вместо крыши – тростниковые циновки. Со стен и циновок сыплется пыль. Нет и полов, их заменяет утрамбованная земля. Чтобы защититься от пыли, наша экспедиция поставила здесь большие, по меньшей мере шестиместные, палатки. Таким образом, у каждого есть своя собственная комнатушка, только в исключительных случаях в одной палатке живут два человека. Две палатки стоят во дворе. В одной живут супруги Михаловские, в другой – профессор Рогальский.
Во дворе стоят шезлонги и зиры, глиняные кадки для воды. Воду охлаждают и фильтруют, так как она очень грязная – ее черпают прямо из Нила. Мохаммед и его помощник должны следить за тем, чтобы зиры были всегда наполнены водой, которую они приносят прямо из реки в канистрах из-под бензина. Повсюду в Нубии канистры заменили древние амфоры. Женщины носят их на голове, их движения исполнены изящества и грации, что было столь естественно в эпоху амфор и что так шокирует в сочетании с канистрами. Под каждым зиром, у которого дно пористое, стоит кувшин. В него стекает вода. Она становится тогда чище и прохладнее, если только не застаивается слишком долго в кувшине. Во дворе у стен лежат фрагменты раскопанных каменных предметов: капители колонн, плиты, стелы, обломки рельефов.
Наружу ведет дверь из толстых досок и с высоким порогом. Такая дверь, наверное, одна из самых дорогостоящих частей дома. Ведь, кроме пальм и тамарисков, в Нубии нет никаких деревьев, да и тех не так уж много. Дерево поэтому очень дорого. Но примечательнее всего затвор в этой двери: могучая балка служит засовом, нет ни одного куска железа. Когда дверь закрывается, засов входит в отверстие, выдолбленное в стене. Дверь низка, входя в нее, нужно сильно нагнуться. Так, по-видимому, были устроены входы в дома в эпоху фараонов.
В первом помещении у входа живет раис, то есть руководитель рабочих-арабов. Раис – важная и почитаемая персона. Он должен обладать опытом и авторитетом. Не всякий может стать раисом. Чтобы быть посредником между рабочими и начальником экспедиции, нужно иметь изрядный стаж работы на раскопках. Хороших раисов берегут как зеницу ока, чтобы их не переманили другие экспедиции.
Над входной дверью висит тряпка, свернутая наподобие венка. Это кружок, некогда принадлежавший предыдущей жене владельца домика. Она клала его на голову, под тяжелые кувшины, заполненные водой, или под канистры. Когда она умерла, владелец дома повесил кружок над дверью. Таков местный обычай.
Входная дверь и помещение, где живет раис, находятся в восточной части дома. За северной стеной расположены кухня и столовая. За западной – склад, служащий одновременно умывальней, а также рабочая комната. В последней стоят чертежные доски для изготовления архитектурных чертежей, письменные столы и две полки с книгами. В рабочей комнате нет двери, и по вечерам она кишит мошкарой. Южная часть дома – это длинное жилое помещение, где стоят палатки, которые разделяют его на ряд комнатушек, что создает иллюзию уединения. Разумеется, если кто-нибудь кашляет, его слышат все.
Вот и все наше владение. Приземистый, похожий на бункер арабский домик.
В шесть часов утра в Фарасе пьют кофе. Затем все отправляются на «ком», что по-арабски значит холм. Завтрак подается позднее. Холм – это место, вокруг которого сосредоточивается вся жизнь. Именно здесь произошло «фарасское чудо». Хотя еще рано и солнце только-только взошло, оттуда уже доносится пение рабочих. Чтобы добраться до кома, нужно пройти метров двести по песчаным буграм. Рано утром это приятная прогулка, но в полдень – настоящее мучение.
Но о холме я еще успею рассказать. А пока посмотрим вокруг. Холм поднимается над самой рекой, а дом находится на краю пустыни. Собственно говоря, пустыня примыкает вплотную к западной стене дома. Через песчаные бугры выходишь к каналу, у которого растут редкие кусты и расположено несколько крошечных полей, обрабатываемых жителями Фараса. Канал узок, его можно перескочить, да и перейти вброд легко, так как глубина не превышает полуметра. Здесь растет несколько пальм, а во второй половине дня и вечером квакают хором лягушки. Одна из них особенно славится среди участников экспедиции, так как никто в Польше никогда не слышал, чтобы лягушка плакала человеческим голосом. А она в самом деле так плачет. Должно быть, это очень старая и заслуженная лягушка, много видавшая на своем веку, иначе она вряд ли плакала бы человеческим голосом. Мы неоднократно отправлялись на канал, чтобы ее послушать.
У канала очень красиво. А дальше – еще чудеснее. За каналом тянется твердая равнина, усеянная мелкими камешками. Порой попадаются великолепные кремни, кварцы, куски гранита изумительной формы, иногда можно найти и осколок агата. Недалеко отсюда расположено почти совершенно высохшее соленое озеро. Его берега покрыты толстой коркой белой соли, а посредине вместо воды зияет черное болотистое месиво. Когда ветер меняет направление и начинает дуть с запада, – что случается, правда, редко, – до лагеря доносится тошнотворный запах гниющих растений, смешивающийся с запахом тамарисков. Когда-то вокруг озера был густой лес. Но теперь почти все тамариски засохли, их ветви и пни рассыпаются в прах, издавая причудливый, удручающий нас запах.
Некоторые мертвые тамариски не свалились наземь, как пристало мертвецам. Осыпаясь, прах их мертвых ветвей и игл смешался с песком, нанесенным ветрами. В результате возникли холмы, достигающие порой свыше десяти метров в высоту. Внешне – песчаный холм, но если его раскопать, то окажется, что это могила дерева.
Дальше, за соленым озером, нет больше ничего, кроме пустыни. Отсюда начинается выжженная, пустынная территория, протянувшаяся до самого Атлантического океана. Здесь начало Ливийской пустыни, сливающейся с Сахарой. В сущности, это одна оплошная пустыня. Отправившись из Фараса по прямой на запад, вряд ли найдешь вплоть до самого океана хотя бы одно людское поселение, в лучшем случае – лишь палатки какого-нибудь каравана. Поэтому, когда смотришь из дома нашей экспедиции на запад, кажется, что видишь море. Ближайший обитаемый берег – Америка.
Впервые я увидел это «море» вечером после приезда. Профессор Михаловский взял меня с собой в церковь на холме – туда, где были найдены фрески. В багровом свете заходящего солнца на стенах виднелись темные лики нубийских царей и епископов, светлые лица нубийских богородиц. Последние словно витали на старых, обветшалых стенах, сохранив свой юный облик и протягивая в благословении руки. Показывая сокровища гостям, профессор испытывал огромное удовольствие и поэтому всегда сопровождал гостей сам. После осмотра фресок мы вскарабкались по ветхим ступенькам на верхушку одной из стен. С древних стен, в которых сохранились каменные плиты эпохи фараонов с загадочными надписями, открывался величественный вид на реку и пустыню. На западе, за соленым болотом, начинались горы. Из плоской чаши песков вырастали причудливой формы скалы, похожие то на пирамиды, то на дома, то на огромные шляпы. Буровато-красные, они стояли особняком, одна за другой. Между ними – желтый песок. Скрываясь за горами, заходящее солнце бросало лиловые отсветы на песок, как на плохоньких картинах, продаваемых в наших антикварных магазинах и изображающих богатых шейхов и полуобнаженных гурий. Темная зелень прибрежных пальм, желтый песок, красноватые горы и фиолетовые отблески солнца – все это на картине выглядело бы убогим, но, будучи творением гения, каким является природа, захватывало своей красотой.
Повсюду царит полная тишина. Эта тишина в Фарасе могла бы стать темой особого исследования. Лишь время от времени ее прерывает звук кем-то брошенного в церкви камешка или шорох просыпавшейся струйки песка. Изредка в селении залает собака. Или где-то взвоет шакал. Но все это лишь единичные звуки, отмечающие, словно точки, окончание отдельных периодов тишины.
Потом, солнце зашло, краски исчезли и стало еще тише. Сумерек здесь нет, закат быстр и внезапен. Но до наступления вечера в Фарасе тянется долгий трудовой день, о котором я уже начал рассказывать.
Итак, с утра на холме распевают рабочие. В мягких тростниковых корзинах они выносят песок. С корзинами на плечах они идут степенно, медленным шагом. Один ряд – в одну сторону, другой, с порожними корзинами, – в другую. Босые ноги вздымают облака пыли. Другая волна пыли поднимается над насыпью. Туда и обратно, два расходящихся ряда – монотонный, непрерывно движущийся людской конвейер. Так, наверное, выглядели рабочие, воздвигавшие пирамиды. Пыль, песни, корзины, палящее солнце. В котловане несколько человек сгребают лопатами землю в подставленные корзины. О чем поется в песнях, которые затягивают рабочие? О тяжелом труде, о доме, о разных других вещах. Мелодии все время остаются те же, меняется лишь содержание песен. Порой это импровизации: о раисе, о профессоре Михаловском, об археологе, дежурящем сейчас на холме, о вчерашних событиях в селении, о гостях, прибывших в Фарас.
В период первых трех кампаний часть рабочих была завербована в самом Фарасе, другие прибыли из дальних селений и даже из Египта. Это «даже» звучит, возможно, преувеличением, так как территория Египта находится всего в одном километре отсюда. Граница проходит тут же, близ самого Фараса. Во время четвертой, последней кампании жители местного селения были уже эвакуированы, а поэтому всех рабочих приходилось привозить издалека. Нубия перестает существовать, и нубийцы покидают ее.
В половине одиннадцатого в лагере завтракают. Теперь уже очень жарко. Кувшины с водой, в которую выжимают лимоны, сразу опорожняются. Рабочие-арабы откладывают в сторону мотыги и корзины, рассаживаются группами в тени тамарисков. Часть из них исчезает в «хилтонах». Это громкое название польские археологи присвоили трем тростниковым шалашам, установленным на полпути между холмом и лагерем экспедиции. В шалашах помещаются кофейни, созданные местными ловкачами специально для обслуживания рабочих, занятых на раскопках. Без кофеен араб не мыслит себе жизни. Рабочие вербуются из окрестностей Вади-Хальфы, а некоторые из них приезжают из Балланы – местности, расположенной в 20 километрах отсюда, уже на территории Египта. В течение нескольких месяцев они лишены дома. Но так как нубиец проводит порой вне дома не месяцы, а целые годы, то жить на чужбине этим людям не привыкать стать. Приезжие рабочие живут в двух или трех больших помещениях, снятых экспедицией, однако большую часть своего свободного времени они проводят в «хилтонах». Название это, как легко догадаться, происходит от известной гостиничной фирмы «Хилтон», которая владеет, в частности, роскошным отелем в Каире, на берегу Нила. Местные «хилтоны» преуспевают, их владельцы – оборотистые дельцы. Они открывают, разумеется, кредит своим клиентам, а затем, в день получки, появляются с тетрадями в руках и скрупулезно взимают все долги до последнего пиастра. Некоторые рабочие попросту отдают всю свою получку владельцу кофейни, ибо название «кофейня» не отражает истинного положения вещей. По вечерам шаткая походка и сиплые голоса некоторых завсегдатаев этих заведений наглядно свидетельствуют о том, что кофе не единственный напиток, распиваемый в «хилтонах».
К завтраку в столовой нашего дома собираются все участники экспедиции. Разговор идет об очередных событиях на холме. Сегодняшний день сулит удачу. Профессор Рогальский вместе с рабочими-арабами вскрыл могилу одного из фарасских епископов. Исследование его останков должно подтвердить или опровергнуть достоверность портрета, обнаруженного в одном из приделов церкви. У портрета и на могиле удалось дешифровать надписи, свидетельствующие, что речь идет об одном и том же человеке. Результаты исследований станут известны завтра. А тем временем мы перенесли останки епископа, сложенные в три бумажных мешка, в рабочее помещение нашего дома. Несколько необычно – не так ли? – но, по словам Рогальского, покойника, умершего тысячу лет назад, нельзя уже рассматривать просто как мертвеца, он стал объектом научных исследований. Право же, работа профессора может порой привести нервного человека в дрожь. Я слышал, как кто-то в доме спросил:
– Где профессор Рогальский?
Ему ответили:
– Рогальский? А он в могиле!..
Из-за Рогальского и я пережил однажды несколько жутких минут.
Когда я присутствовал при вскрытии одной из могил, Рогальский поднял найденный им череп, внимательно осмотрел его, а затем вытряхнул оттуда какой-то небольшой коричневый комок.
– Подержите, пожалуйста, – сказал он.
– Что это? – спросил я, беря комок в руку.
– Высохший мозг...
Профессор сказал это с улыбкой, ожидая соответствующей реакции. Должен сознаться, что я чуть не выронил комок на песок. С трудом удержался, чтобы не кинуть его.
Сегодня под церковью был обнаружен коридор. С виду он кажется совершенно пустым, а обследовать его более тщательно нельзя, так как древняя стена грозит обвалом. Впоследствии, когда археологи захотят проверить, что находится под церковью, стену придется разобрать. Это сделают – если позволит время – тогда, когда все фрески будут уже сняты со стен.
После завтрака работы возобновляются и должны продолжаться до половины второго. Но неожиданно возникает помеха. Перед домом выстраивается очередь одетых во все черное нубиек. Когда я выхожу из столовой, среди женщин возникает паника. Они отворачиваются и закрывают лица. Понимаю, я чужой, они еще ни разу меня не видели. Однако почему они прикрывают лица, ведь в Нубии женщины не носят чадры?
Тут подходит повар Мохаммед и указывает рукой на висящий у меня на груди фотоаппарат. Я прячу его, и женщины снова выстраиваются в очередь. Их восемь, очередь, как в страховую кассу. Женщины пришли за медицинским советом. Они являются обычно после полудня, впрочем, для здешних жителей время – свое и чужое – не проблема. Времени у них много. Зато врача в Фарасе нет.
В этих условиях европейским археологам приходится самим заниматься врачеванием. Среди них, впрочем, тоже нет медиков, но в лагере есть солидный запас лекарств. Есть у археологов и здравый смысл, позволяющий им излечить не одну серьезную болезнь. Лечить местных жителей очень легко. Они никогда не принимали никаких лекарств, а поэтому обыкновенный полопирин творит здесь чудеса. Я был свидетелем, как женщине, жаловавшейся на продолжительные боли в области печени и много дней уже не встававшей с постели, дали новальгин. Было решено в то же время, в случае если боли возобновятся, направить ее в больницу в Вади-Хальфе. Однако уже на следующий день ее муж явился в лагерь, рассыпаясь в благодарностях. Больная встала с постели, боли прекратились. Мы подумали тогда, что это результат самовнушения, слепой веры во всемогущество наших порошков. Мы полагали, что не позднее следующего дня боли появятся вновь. Но они не появились. По селению разнеслась весть еще об одном чудесном исцелении.
Однажды явились трое полицейских с пограничного поста, находящегося на расстоянии нескольких сот метров от нас. Они кашляли, жаловались на слабость, не знали, что с ними, и потеряли интерес к жизни. Мы дали каждому из них по пять таблеток акрона. Опасались, однако, что безрезультатность лечения может осложнить наше положение. Как-никак полиция всегда остается полицией. Но уже на следующий день не было конца благодарностям.
Другой раз я стал свидетелем того, как одной инъекции пенициллина оказалось достаточно, чтобы вылечить тяжело больного человека. На руке у этого пациента были страшные нарывы, из которых сочился гной. Трудно было установить причину заболевания, от самого больного ничего нельзя было узнать.
– Так случилось, – твердил он только, – так захотел Аллах.
Казалось, лишь ампутация в состоянии спасти его. Ему сделали укол пенициллина и велели прийти на следующий день. Мы надеялись, что, убедив больного в ограниченности наших возможностей, сумеем направить его завтра в больницу. Однако на следующий день не понадобились уже ни больница, ни ампутация. Случилось то, чего никто из нас не ожидал: рука начала заживать! Только один человек был уверен в этом с самого начала – сам больной нубиец. После второго укола нарывы полностью зажили.
Итак, польская экспедиция снискала себе в окрестностях Фараса такую же громкую славу в медицине, как и в археологии. Не обходится, однако, и без злоупотреблений. Некоторые пациенты являются лишь для того, чтобы хитростью выманить несколько порошков. Они продают их затем в «хилтонах». Польский полопирин считается там большой ценностью.
Археология, таким образом, оказывается замысловатой профессией. Она требует знакомства с методами раскопок, глубоких знаний в области истории данной страны, ее материальной культуры, архитектуры, скульптуры, керамики, знакомства с древними языками, письмом и обычаями, умения ориентироваться в нумизматике и античном праве, в истории религии и кораблестроении, в военном деле и антропологии. Кроме того, она требует всесторонних дипломатических способностей, чтобы уметь поддерживать хорошие отношения с правительствами стран, где приходится производить раскопки; сноровки в банковском деле, чтобы справляться с непрерывными финансовыми осложнениями; лингвистических способностей и умения вести себя в обществе, чтобы обеспечить хорошие отношения с местным населением, без доброжелательства которого нельзя было бы вести работы. Нужно быть специалистом по вопросам транспорта и улаживанию таможенных формальностей. Нужно уметь фотографировать и делать архитектурные чертежи. Надо также уметь лечить людей.
Чрезвычайно важно поддерживать хорошие отношения с местным населением. Нельзя стать хорошим археологом, не относясь доброжелательно к людям. А ведь столковаться с ними нелегко. Нубийцы весьма честные люди и не настроены враждебно к чужеземцам. Но они также очень горды, и их легко обидеть. Нужно приспособиться к их обычаям, складу ума и даже к манере спорить. Вот один из примеров. Все мы понимаем, как неприятно забираться в переполненный автобус, и знаем, как это происходит в Польше. А вот как выглядит такая сцена в одном из селений близ Вади-Хальфы, где проходит автобус – этакая допотопная развалина, руль которой прикреплен проволокой и в которой рычаг переключения скоростей подпирается вилкообразной палкой, так как иначе он вывалился бы на первом же ухабе. Автобус курсирует редко, всегда донельзя переполнен, так что пассажиры едут на крыше. Но вот какой-то человек в посеревшей от грязи джибе поднимает руку. Автобус останавливается. Прохожий обращается к водителю:
– Ради Аллаха, брат, захвати меня с собой!
– О Аллах, не могу взять тебя, нет места...
– Все же возьми меня ради Аллаха, – продолжает неугомонный пешеход, – я должен ехать, ведь я обещал Али быть в Вади!
– Я охотно взял бы тебя, и поверь мне, что мне неприятно отказывать тебе, но у меня нет места. И мне некогда с тобой разговаривать, так как я очень спешу.
– Возьми же меня, мне необходимо ехать.
– Я охотно взял бы тебя, конечно, но ведь видишь сам, что нет места.
– Ради Аллаха, возьми меня!
– О Аллах! Никак не могу!
– Но я должен ехать. Иначе что же я скажу Али?
– Брат! У меня нет места, и я очень тороплюсь.
– Ради Аллаха, возьми меня.
– О Аллах, не могу!
– Что же мне сказать тогда Али?
– Прекрасно понимаю тебя, но видишь сам, что никак не могу...
– О Аллах, сделай, чтобы этот человек перестал мне противиться!
– О Аллах, сделай, чтобы этот человек перестал ко мне приставать!
– Так ты не хочешь меня взять?
– О Аллах, не могу!
– Да будет обмаран тогда твой дом!..
Автобус трогается, а проехав с километр, вновь останавливается, потому что уже кто-то другой так же машет рукой. Спор повторяется.
А мы, привыкшие к тому, что подобные споры разрешаются значительно быстрее, вынуждены признать, что в Африке, как и на Востоке, время не принимается в расчет, хотя о нем и говорят порой.
Об этом надо всегда помнить. Особенно потому, что у археологов, работающих в Нубии, которая вскоре уйдет под воду, каждый день на счету.
А сегодня как раз нам помешали работать. Очередь облаченных во все черное женщин терпеливо дожидается медицинской помощи. Отказать им нельзя, поэтому приходится отложить все другие дела.
Четыре из них явились в лагерь, страдая от кашля. Обыкновенная простуда. Хлопот с ними мало: полопирин, акрон – это все, что им нужно. Одна принесла ребенка с сыпью. Здесь достаточно будет талька и какой-нибудь смягчающей мази. За этой женщиной сидит на корточках другая – молодая и красивая. Нубийки могут сидеть на корточках целыми часами, а поэтому никого не удивила ее поза, тем более что ее смуглое, красивое лицо не выдавало никаких чувств, и, уж во всяком случае, на нем не видно боли. Но когда подошла ее очередь, то оказалось, что у женщины острые боли в области живота. Беременность? Ее муж, феллах из Фараса, отрицает это. Ну, конечно, вряд ли кто-нибудь из нубийцев станет морочить голову белому человеку из-за беременности своей жены. Дети в Нубии рождаются веками, и никогда для этого не требовалось помощи белых. В чем же тогда дело? Неизвестно. Боли у женщины начались вчера. Она не в состоянии выпрямиться. Феллах заикается, путает. Он явно смущен, стесняется рассказывать о страданиях жены. Разве мужчине подобает так переживать из-за этого? Но он волнуется, смотрит на нас умоляюще, на глаза навертываются слезы, хотя он их и стыдится.
Расстилаем надувной матрац и предлагаем женщине лечь. Странно выглядит эта импровизированная амбулатория в садике под пальмами. Женщина ложится на матрац лишь тогда, когда муж кивком головы разрешает ей это. Сразу возникают затруднения. Ведь ее необходимо осмотреть. Больная обвита несколькими слоями черной ткани, под которой ничего нельзя прощупать. Рогальский и Якобельский, исполняющие в нашей экспедиции обязанности врачей, разъясняют мужу, что он должен разрешить обнажить живот жены. В отчаянии он оглядывается кругом, словно ища помощи. Остальные женщины делают вид, что ничего не поняли. Мужчина сам должен принять это неслыханное решение. Но позволить чужим людям обнажить живот жены и, больше того, щупать его! Может ли нормальный мужчина допустить подобное? Нет, это невозможно – и феллах отказывает. Но он боится, что потеряет жену. В его душе идет борьба. Если он не разрешит, жена может умереть. А если разрешит, то остальные женщины, несомненно, разгласят это по всему селению и он будет навсегда обесчещен. Что делать? Парень приходит в исступление, перестает владеть собой, по его щекам текут крупные слезы, которые столь не к лицу мужчине. В конце концов любовь к жене берет верх над мужским самолюбием. Он кивает головой. Да, он согласен.
Наши лекари приоткрывают смуглый живот женщины. В ногах у нее уселась теперь какая-то старуха, вероятно родственница, и придерживает одежду, чтобы, избави бог, не обнажилось что-нибудь лишнее.
Диагноз затруднителен. Ничего определенного установить нельзя. Мнения лекарей расходятся. Один утверждает, что это печень или какое-то женское недомогание, другой предполагает аппендицит. Кто-то вспоминает, что во время приступа аппендицита нужно предложить пациенту поджимать и выпрямлять ноги, так как это вернейший способ проверки. Только не можем вспомнить, не в состоянии больной поджать или, наоборот, выпрямить ноги. Во всяком случае, он не может проделать одно из этих действий. У нашей пациентки ноги все время поджаты. Нужно предложить ей поэтому попытаться выпрямить их.
Она не понимает нас. Потрясенный муж также не может понять. Нужно показать. Газы, мужчина солидной комплекции, в шортах и майке ложится неподалеку на песок и ритмично поджимает и выпрямляет ноги, показывая мощные, мускулистые бедра. Больная поворачивается к нему лицом и внезапно начинает хохотать. Она хохочет по-детски, до слез, несмотря на боль. Мы следуем ее примеру, а вслед за нами начинают хохотать все. И так мы стоим под пальмой над лежащим на песке Газы, который упрямо продолжает свои гимнастические упражнения. Наконец женщина поняла, в чем дело, но выпрямить ноги не может.
Осмотр больной окончен. Нубиец одевает жену и помогает ей встать. Она встает, согнувшись в три погибели. В консилиуме участвуют все поляки. Вывод единогласен. Если это печень, то у нас есть средства, могущие принести облегчение. Но если это не печень, а аппендицит, то каждый час промедления чреват смертельной опасностью. Нельзя поэтому рисковать. Женщину нужно немедленно отвезти в больницу в Вади-Хальфе. К счастью, есть автомобиль, который через несколько минут должен тронуться в обратный путь. Нужно отправить ее именно на этой машине.
Когда объявили решение, муж больной заревел белугой. Тщетно объясняем ему, что вряд ли следует пугаться, что через неделю жена будет уже ходить и самое большее через десять дней вернется домой. О нет, он понимает, что не миновать несчастья. Отдать жену в больницу, в руки чужих людей, далеко от дома – все это может означать лишь одно: он больше ее уже не увидит. Он всхлипывает и причитает:
– Такая молодая, такая хорошая жена... какое несчастье...
Никакие утешения здесь не помогут. Антек Остраш, казначей экспедиции, выдает феллаху два фунта в счет его заработка на холме. Злосчастная пара садится на вездеход и отправляется в путь. Можно снова приняться за работу.
Археологи идут на холм, а я, чьи обязанности здесь сводятся главным образом к наблюдениям, отправляюсь побродить по селению и по берегу Нила. Селение невелико, оно состоит из десятка-другого домов, которые, как близнецы, похожи на дом, занимаемый нашей экспедицией. Дома строят на песке, чтобы не пропадал ни один участок годной к возделыванию земли. У них нет окон, а над деревянными воротами блестят вделанные в глиняную стену фарфоровые тарелки с розовыми и голубыми цветочными узорами. Каждый дом в Нубии украшен такими вот тарелками – это стародавний обычай, сохранившийся с незапамятных времен. Что с того, что тарелки, украшающие нубийские дома, изготавливаются в Германии; зато над некоторыми дверьми висят украшения уже бесспорно местного происхождения: огромные, длиной в целый метр ящерицы-вараны. Высушенные на солнце, они скалят зубы, отпугивая змей и злых духов.
Внутренность домов в Фарасе поражает своей простотой. Никакой мебели, кроме широких кроватей, в которых вместо сеток натянуты ленты из пальмового волокна. Кое-где в таких домах попадаются кухонные столы, но шкафы здесь – величайшая редкость. Стены совершенно голы, хотя иногда на них висят вырезанные из газет фотоснимки. В одном из таких домов я увидел большой цветной портрет Софи Лорен в платье со смелым декольте, а рядом – снимок сидящих в парикмахерской женщин с сушилками в виде шлемов на головах. Мне так и не удалось узнать, почему этот снимок был признан столь интересным, что его сочли нужным повесить на стену. Не знаю также, какое значение придавал ему хозяин дома.
Направляюсь затем к реке. Ее берег густо зарос зелеными кустами, есть здесь и пальмы. Когда зимой уровень воды в Ниле падает, из ила выступают корни пальм, а когда вода прибывает, то кажется, что пальмы бродят по воде, словно цапли. На берегу пахнет водорослями и гниющим тростником. Веет освежающий ветер, здесь прохладнее. Прыгают в реку лягушки, ползают ящерицы, а порой попадаются и змеи. Можно усесться здесь и часами смотреть, как течет река. Дальше к югу, в двух тысячах километрах отсюда, над рекой поднимаются болотистые испарения, а по ее поверхности плывут тысячи островков. Это густые клубки водяных гиацинтов – подлинное бедствие в верховьях Нила. Они затрудняют навигацию, загромождают речной фарватер, обволакивают плотины. Сюда они не попадают, путь им преграждает плотина в центральной части Судана и пять нильских порогов. Поэтому фарватер реки здесь чист, хотя вода стала бурой от ила. Ее поверхность переливается на солнце. По воде снуют арабские фелюги с огромными, достигающими подчас пяти этажей в высоту, неописуемо красивыми парусами. Паруса парят бесшумно и очень медленно, будто взвешивая каждое свое движение. Над рекой пролетают крупные птицы: цапли, фламинго, сипы и ястребы. Порой в воздухе промелькнет характерный силуэт священного для египтян ибиса – белой птицы с крыльями, посаженными далеко сзади, длинной шеей и изогнутым клювом. Священная птица несколько напоминает реактивные самолеты типа «каравеллы».
Всего в 50 метрах отсюда начинается Сахара, здесь же царит покой и глаз ласкает пейзаж, какой возникал в моем воображении в годы детства, когда я читал о далеких южных морях.
Если смотреть вдоль реки на север, в ту сторону, куда текут ее воды, то можно увидеть территорию Египта. Те же пески, та же узкая прибрежная полоска зелени на берегу, те же рыжие скалы. Пейзаж не отличается ничем. Это все тот же край – та же Нубия. Однако этот край всегда разделяла граница – но не в географическом, а в политическом и культурном смысле.
Менее чем в километре от польского лагеря расположен суданский пограничный пост: белый двухкомнатный домик, построенный на холме, откуда открывается вид на реку и пустыню. Второй точно такой же пост находится на противоположной стороне реки. У дверей обоих домиков всегда стоит часовой: в широкополой черной шляпе, в шортах, с патронташем у пояса и карабином. На ногах – кеды и зеленые обмотки, которые годились, быть может, некогда в окопах под Ипром, но тут выглядят анахронизмом. Часовой и флаг Судана на мачте – единственные признаки того, что здесь осуществляют надзор. Остальная часть личного состава поста, те полицейские, которые свободны в данное время от службы, хотя и стоят на вахте над Нилом, ничем не напоминают, однако, «вахты над Рейном». Они сбросили свою форменную одежду и облачены теперь в джеббы, так же как их соседи из селения. Они лежат на кроватях, играют в карты, пьют чай. Если кто-либо из польской экспедиции, выйдя прогуляться, заглянет на пост, его гостеприимно пригласят зайти в дом, угостят чаем, кофе или даже кока-колой, взамен чего он должен предложить хозяевам сигареты. Время течет, полицейские дремлют. Так, вероятно, проходила служба в древней крепости Бухен в те времена, когда «все дела Господина были в полном порядке».
Однако у полицейских в Фарасе есть и свои заботы. Много лет уже продолжается массовый перевоз контрабанды через эту границу. Египетское правительство ввело многочисленные ограничения импорта, а в Судане – полное изобилие всевозможных товаров: от английского виски и безопасных бритв до японских транзисторных радиоприемников и американских и немецких автомобилей. Как обычно в таких ситуациях, контрабандисты пытаются использовать изъяны в государственной экономической политике. Контрабандная торговля процветает. До недавнего времени главной магистралью, ведущей в Египет и обратно, был Нил. Ночью тяжело груженные фелюги с темными, чтобы не бросались в глаза, парусами проскальзывали под боком у полицейских. Ширина реки достигает километра или даже больше, поэтому при некоторой ловкости и удаче можно проскользнуть незамеченным. Иногда дело доходит до перестрелок между контрабандистами и береговой полицией. Однако теперь власти снабдили полицию в Фарасе большим двухпалубным моторным катером, оснащенным мощным рефлектором и пулеметом, а главное, несравненно более быстроходным, чем фелюги. С тех пор река перестала играть роль магистрали для контрабандистов, но преступники отнюдь не бросили своего ремесла. Просто взамен нильских «кораблей» они стали пользоваться «кораблями пустыни». Они грузят свои сокровища на спины верблюдов и обходят полицейские посты, делая широкий круг по пустыне. Если после захода солнца вскарабкаться на один из холмов, виднеющихся на западе, то при лунном свете можно заметить длинные караваны, тянущиеся с юга на север или в обратном направлении. Ведь полиция есть только близ реки, и, хотя время от времени посты высылают в глубь пустыни ночные патрули, они, видимо, не заходят слишком далеко. Поймать контрабандистов вообще не так-то легко. С течением времени контрабандисты богатеют и отправляются тогда в путь уже не на спинах верблюдов, а на тяжелых, мощных грузовиках. Постепенно они становятся все смелее, и порой в ночной тишине фарасского лагеря раздается рокот автомобилей, проезжающих невдалеке от селения. Впрочем, ночью все звуки в пустыне слышны издалека.
Но вот наступает пора обеда. В час прибывают с холма уставшие люди; их лица серы от пыли, а в горле пересохло от жары. Умывшись, они садятся за стол. Обед состоит из закусок – обычно тех же рыб, что подаются к завтраку, фасолевого супа, бульона, затем баранины в виде шашлыка, кебаба или котлет, реже – домашней птицы и, наконец, десерта – какого-нибудь английского пудинга. За этим следуют кофе и фрукты, если только их успели доставить. Повар Мохаммед прошел хорошую школу под бдительным оком пани Михаловской и старается изо всех сил. В понятливости ему отказать нельзя.
Теперь всех одолевает невероятная сонливость. В послеобеденное время жара сильнее всего. Все близлежащие камни и стены домов раскалились донельзя, ветер стихает, глаза слипаются так крепко, что их не разомкнет даже зажженная спичка. Хотя послеобеденный отдых начинается на шезлонгах в садике, все по очереди исчезают внутри дома. Садик пустеет. Перед домом, под пальмами, окружающими «хилтоны», дремлют живописными группами рабочие-нубийцы. Спят и крупные желтые собаки, породнившиеся с шакалами. Так проходит один час.
Затем некоторые участники экспедиции возвращаются на холм. Другие приступают к лечению пациентов, обычно прибывающих в эту пору из селений. Остальные садятся в рабочей комнате за чертежные доски, принимаются за картотеку фотоснимков, сортируют керамику и выполняют всю ту кропотливую работу, без которой не могут обойтись никакие раскопки.
Наступает вечер. Становится немного прохладнее. Во дворе перед домом вьются тучи мошкары. Маленькие крылышки жужжат так сильно, что оттуда, где мошкары особенно много, как, например, под тамарисками, доносится шум, способный заглушить разговор. Жужжание переходит в сплошной гул. Каждый раз, открывая рот, проглатываешь мошек, они попадают в чай, в мгновение ока образуя блестящий чернеющий налет. Достаточно открыть книгу, чтобы ее белая страница сразу оказалась засыпанной черным скопищем мошкары. В воздухе снуют летучие мыши, собирая обильную жатву.
Повар-суданец и его помощник зажигают большие керосиновые лампы, горящие ярким, режущим глаза светом. Свет ламп вырывает из мрака стволы пальм и черные, блестящие лица зажигающих лампы людей. Лампы ставят около шезлонгов, и сразу вокруг огня начинают кружиться сверкающие рои мошек. На песке растет слой насекомых с опаленными крыльями. Приходится сидеть как можно дальше от света.
Постепенно работа в лагере подходит к концу. Повара легли уже спать, пустеет рабочая комната. Все собираются в садике. Располагаемся на шезлонгах. Веет легкий северный ветерок. Разогретое дневной жарой тело требует более теплой одежды. Поэтому, несмотря на то что даже вечером здесь так тепло, как в Польше в летний полдень, надеваем свитеры и длинные брюки.
Разговор вращается вокруг самых разнообразных тем, словно мошкара вокруг ламп.
– Раньше, когда я только начинал еще раскопки в Египте, – говорит профессор Михаловский, – было совершенно иначе. Ныне Египет постепенно превращается в столь же протоптанную туристическую тропу, в такую же оживленную магистраль, как Закопане или города Италии. В те времена в Египет приезжали сливки тогдашнего света: князья, бароны, жены министров, премьер-министры, даже короли. Три недели в Луксоре, две в Асуане, одна в Вади – так проводили зиму джентльмены. Кроме того, нужно было уделить немного времени Каиру и Александрии. Разумеется, туристов было мало, хотя достаточно, чтобы заполнить несколько самых дорогих отелей. О таких экскурсиях, поездах и кораблях, заполненных студентами, мелкими чиновниками или рантье, какие мы видим сейчас, не могло быть и речи. Поэтому и работа археолога была овеяна значительно большей таинственностью и экзотикой. Это были экспедиции в подлинном смысле слова... Сегодня из Варшавы в Каир можно долететь за 8 часов. А из Парижа реактивным самолетом – всего за 6 или 7 часов. И можно лететь в кредит, выплачивая по нескольку десятков франков ежемесячно.
– Да, – говорит кто-то другой, – Египет стал сегодня прихожей Европы. Вскоре в мире окажется больше ученых-египтологов, чем полицейских в Египте. А это многовато.
– Интересно, как это повлияло на состояние египтологии в самом Египте, – продолжает профессор. – Раньше египтяне вели широкие исследования, а ныне почти забросили их. Их заменяют другие[47]. Впрочем, это характерная черта всей истории Египта. Он никогда никому не приносил жертв.
Затем пани Михаловская начала рассказывать, как она была шокирована, когда вместе с мужем нанесла визит одному выдающемуся, высокообразованному и почитаемому профессору Каирского университета. Прием был великолепен, отличался изяществом и хорошим вкусом. Но за столом собрались одни мужчины. Правда, присутствие польки никого не стесняло, она была принята как нечто естественное. Но жена профессора и жены остальных египтян не были представлены гостям и вообще даже не показывались.
– Я не знала, – рассказывала пани Михаловская, – чувствовать ли себя польщенной, что ко мне относятся как к мужчине, или оскорбленной, что меня не считают женщиной. В конце концов я сама выразила желание навестить хозяйку дома, что было принято с чувством облегчения. Меня провели в комнату, где находились женщины и где не было ни стола, ни даже стульев. Женщины разговаривали стоя, поминутно смеялись и, видимо, считали свое положение вполне нормальным. Снующие по всему дому дети приносили время от времени что-нибудь со стола мужчин: банан, стакан апельсинового сока или конфету... Я вернулась в «мужскую» комнату, благодаря бога, что могу выступать в двойной роли.
Марек Марциняк, самый большой любитель джаза и песен в нашей экспедиции, стал возражать:
– Но это исключение. Это встречается все реже. Египтяне покоряют Европу. Далида, Орланда, Боб Азам! Они становятся все моднее.
Затем завязывается разговор о певцах и фильмах, об Африке и Европе. Уже поздно. Удивляюсь, что никто еще не ложится спать, ведь все, должно быть, устали, а завтра с утра снова предстоит работа. Но никто не спешит отправляться на покой. Так хорошо растянуться в шезлонге и болтать о чем придется.
Наконец кто-то включает транзистор, и я сразу понимаю, почему никто не спешит ложиться. В полночь, а точнее, без пяти минут двенадцать, можно услышать радиопередачу из Варшавы. В это время кончает свои передачи одна из каирских радиостанций, работающая на смежной волне. И тогда, если все пойдет хорошо, раздастся голос варшавского диктора, читающего последние известия. Вот почему все дожидаются этого часа, борясь с одолевающим их сном. Так интересно узнать о событиях на родине! Впрочем, важнее всего не известия; когда происходит какое-либо событие, узнать об этом можно и через другие радиостанции. Но Варшава передает и прогноз погоды. А ведь так странно лежать в шезлонге, рядом с пальмой, среди роящейся кругом мошкары, и слышать, что там заморозки и водителям автомашин следует остерегаться гололеда...
В третьем часу ночи можно увидеть на горизонте Южный Крест. Ведь мы находимся в тропиках. Но никто уже не дожидается этого. Надо вставать рано утром.
Из селения доносится тошнотворный запах тамарисков. Со стороны пустыни слышен лай шакалов. Они подходят порой к самому дому.
В совершенно черном, искрящемся от звезд небе пролетает на большой высоте самолет. Он летит в Хартум, в глубь Африки. Разговор затихает. Один за другим встаем с шезлонгов и исчезаем в палатках.
Так проходит один из будничных дней в Фарасе.