Глава шестая. Археологи

Глава шестая. Археологи

Это было еще только начало.

Фрески, обнаруженные во время первой кампании, пришлось вновь засыпать песком. Снять их было нельзя, как нельзя было подвергать действию солнца и ветра. Вот почему глаза архангела и богоматери вновь прикрыл песок. Но лишь на короткое время. Первая кампания кончилась в марте, а осенью археологи вернулись в Фарас. Летом никто не ведет раскопок в Нубии. Для европейцев работа там просто невозможна, жара доконала бы их. Днем температура воздуха достигает 50 градусов, ночью она несколько падает, но не ниже 35 градусов. Кроме того, весной просыпается и выходит из своих укрытий целое сонмище опасных врагов – скорпионов и змей. Землекопные работы, без которых не может обойтись археология, становятся тогда весьма опасными. Поэтому археологи ежедневно берут с собой на холм аптечки с сывороткой против змеиного яда, чтобы не пришлось бежать, если ужалит змея, в лагерь и обратно (всего 400-600 метров). Потеря времени может оказаться роковой... Но и зимой можно наткнуться на опасную змею. До сих пор (тьфу-тьфу, не сглазить!) змея еще ни разу не ужалила археолога. Зато с рабочими было два таких случая. Сыворотка была под рукой, и их удалось спасти.

В следующую кампанию, осенью и зимой 1961/62 года, разобрали арабскую крепость и срезали всю верхушку холма, в результате чего было раскрыто все, что находилось внутри. Археологи добрались до тайн, скрытых за большой стеной и за пробитым вначале «окошком». Теперь одна сенсация следовала за другой. Как вспоминают наши археологи, это было нечто совершенно невиданное, фрески сыпались как манна небесная, ежедневно из Фараса шли на весь мир донесения: уже 10 фресок, 15, 30...

Холм стал значительно ниже. На берегу Нила возникла огромная насыпь. Зато внутри холма начало вырисовываться какое-то внушительное здание. Обнаруживались все новые и новые фрагменты стен и наконец картина стала ясна. Внутри холма находилась засыпанная песком христианская церковь, а рядом с ней – монастырь. Весь ансамбль относился к эпохе христианства в нубийском царстве до нашествия арабов, когда Фарас назывался Пахорасом и служил местопребыванием епископов. Когда удалили песок, обнаружили свыше ста фресок. Все стены церкви были покрыты росписью. Некоторые фрески были повреждены солями или человеком, другие почти невредимы. Так нашли крупнейшую в мире коллекцию произведений ранневизантийского изобразительного искусства, составляющую одно целое и сосредоточенную в одном месте. Фрески из Фараса, их стиль и мотивы неопровержимо свидетельствовали, что между нубийским царством и Византией существовали некогда тесные узы, лишь впоследствии окончательно прерванные мусульманским нашествием. Это подтверждалось многочисленными греческими надписями, найденными на территории церкви. Древние нубийцы любили писать на стенах. В Фарасе обнаружили около тысячи таких надписей.

Оба здания были без кровли, однако их стены, а также некоторые дверные арки и лестничные ступеньки почти полностью сохранились. Сильно выветрившиеся серые стены покоятся на мощном фундаменте из каменных блоков, относящихся ко временам фараонов и мероитян. Рядом с изображениями богоматери – египетские иероглифы и украшенные резьбой плиты мероитского периода. Многократное использование одних и тех же камней хорошо известно всем археологам, исследующим цивилизации средиземноморских стран. В середине церкви уцелела штукатурка – огромные серо-белые пласты, изготовленные весьма примитивным способом, однако оказавшиеся очень прочными и неподвластными времени. На штукатурке – фрески. Куда ни глянешь, всюду видны причудливые темные лики епископов и царей и светлые лица богоматери, святых и архангелов. Старые мистера живописи в Фарасе руководствовались правилом: лица живущих людей – темные, а лица святых – светлые, почти белые. Самая красивая из всех фресок – «Рождество». Светлолицая, облаченная в темную полосатую одежду богоматерь возлежит на роскошном, достойном самого византийского императора, широком и мягком ложе, какого никто, несомненно, не имел в Фарасе. Рядом с ней – ясли, а в них – младенец с лицом взрослого, завернутый в белые пеленки. Задумывался ли художник над тем, почему мать, покоящаяся на столь великолепном ложе, уложила свое дитя в ясли? Над яслями – ослик и африканский горбатый вол с длинными рогами. Вокруг толпа людей. Прибывают трое царей на конях. Кони прекрасны, арабской породы, гнедые в белых яблоках. Дальше – ангелы, а внизу – простолюдины. Огромная фреска, во всю стену. Написана она в религиозной манере: величина фигур не зависит от плана, на котором они находятся. Фигуры простых людей – небольшие даже на первом плане. Зато изображение богоматери очень крупное. Вот и ослик – также больших размеров, не меньше, чем три царя с их конями.

Многие композиции повторяются, особенно изображения богоматери, а также сцены, в которых она или святые благословляют нубийских царей или фарасских епископов. У некоторых фигур не хватает глаз, у других – частей тела или одежды. Кое-где под одной фреской виднеется другая. Ибо в церкви два слоя штукатурки – более ранний и более поздний. Церковь перестраивалась.

Богоматерь с нубийским князем, епископ Петр, благословляемый святым Петром, епископ Мариан, много изображений богоматери с младенцем, потом снова епископы, святые, цари... Святой Онуфрий, культ которого в этих краях возник непосредственно из культа Осириса[50], одного из важнейших богов Египта. Свыше ста фресок...

В Фарас стали прибывать ученые из всех экспедиций, работавших в Нубии. Начали приезжать иностранные журналисты.

Известный французский еженедельник «Пари-матч» писал: «Этого никто не ожидал. Съехавшиеся со всего света археологические экспедиции предприняли раскопки в песках Нубии, которые будут затоплены водами Нила... Польской экспедиции очень повезло. В пустыне, близ небольшого оазиса Фарас, в 300 километрах от плотины, была обнаружена великолепная византийская церковь, находившаяся в неприкосновенном виде и погребенная под песками, в которые она медленно погружалась в течение десяти столетий...

...В результате достигнутого успеха количество рабочих удваивается. И вскоре раскапывается вся церковь: подлинный собор с центральным нефом, колоннами и нартексом, целиком расписанный византийскими фресками».

А секретарь и директор Британского королевского географического общества Л. П. Кирвэн писал в «Таймсе»:

«Исследуя в 1960 году возможности ведения раскопок для Службы древностей Судана, доктор У. И. Адамс из ЮНЕСКО и я обнаружили ряд доказательств, подтверждающих предположения Гриффитса, который считал, что этот холм не образован целиком природным путем. Профессор Михаловский разрешил вопрос столь характерным для него энергичным образом. Удалив форт дервишей, он повел раскопки глубоко внутрь холма, и неожиданно в облаках пыли, подымаемой его рабочими-нубийцами, показались очертания базилики со стенами из красного кирпича, покоящимися на чудесной каменной кладке из песчаника и достигающими пятнадцати футов в высоту...

Но впереди было еще более неожиданное открытие. Когда из внутренних стен был удален нанесенный ветрами песок, археологи стали находить множество фресок, сверкающих яркими красками и снабженных греческими и нубийскими надписями...

Мы многим обязаны польским экспертам, которые сумели так хорошо снять эти тонкие памятники старины, умело обращаясь не только с их хрупкой поверхностью, но также и со слоями более ранних фресок, расположенных снизу. Только некоторые из последних удалось спасти; одна из них изображает архиепископа Игнатия из Антиохии. Эта фреска имеет большое значение, так как она свидетельствует о влиянии Сирии на христианскую Нубию. В перечне епископов ей соответствует дата – 802 год. Это дает приблизительное представление об эпохе, в которую был создан второй слой фресок, и еще больше подчеркивает исключительное значение польских открытий. Они принадлежат к важнейшим во время кампании, связанной с сооружением Высотной плотины».

Польские археологи завоевывают себе громкую славу во всем мире. Приезжают ученые разных национальностей, чтобы повидаться и побеседовать с ними. Поляков приглашают принять участие в работах других экспедиций. Предлагают продолжительные научные командировки в Британский музей. Профессор Михаловский неоднократно говорил, бывало:

– Я запродал Остраша американцам... Продал Газы Адамсу... Продал Кубяка...

Это не значит, конечно, что профессор устроил генеральную распродажу польской экспедиции. Просто в летний период, когда наступает перерыв в кампании раскопок, отдельные участники экспедиции принимают порой предложения поработать в иностранных научно-исследовательских организациях, ведущих изыскания на территории Египта или Сирии. Для молодых людей это шанс завязать ценные научные связи, возможность ознакомиться с работой других и, наконец, возможность несколько поправить свои финансовые дела, ибо работа в польской экспедиции не приносит больших доходов... Но когда начинается очередная кампания, все участники экспедиции должны находиться на своих местах.

Вот почему теперь эти «эксперты», о которых столько пишут и которым директор Британского королевского географического общества выражает глубокую признательность в «Таймсе», ведут раскопки в Фарасе, глотают облака пыли, обливаются потом, а затем стирают в тазах во дворе грязные рубашки, штопают носки, ставят заплаты на брюки. Ибо брюки страшно рвутся на раскопках. К концу кампании весь состав экспедиции становится похож на скопище парижских бродяг.

Кто же эти люди? Начнем, разумеется, с руководителя.

В 1924 году профессор Львовского университета Буланда предложил одному из студентов стать ассистентом на кафедре классической археологии. Студент был поражен, он удивляется этому и по сей день. Он откровенно признается, что его знания тогда были невелики. Но Буланда был настойчив. Профессор положил перед смущенным студентом стопку книг и сказал: «1 сентября вы станете ассистентом. За время каникул прочтите вот эти материалы. Через два года должны стать докторантом».

Профессор Буланда отличался настойчивостью, но настойчивость была также одной из основных черт нового ассистента. Время каникул не было потрачено впустую, и осенью студент Михаловский вступил на тернистую, но прекрасную стезю археологии. Незаурядно одаренный, он вскоре отличился настолько, что Министерство вероисповеданий и народного просвещения назначило ему стипендию для продолжения научных занятий за границей. Он отправился в Берлин, затем в Гейдельберг и, наконец, в Мюнстер. Занимался там под непосредственным руководством самых знаменитых немецких археологов, а немцы находились тогда в авангарде мировой археологии. Стипендия была мизерной, студентам с трудом хватало на жизнь. Но Михаловский умудрялся даже откладывать из нее деньги на путешествия. «Я ездил четвертым классом, – вспоминает он, – так как пятого не было...»

Он побывал в Париже и Лондоне, осматривал коллекции в немецких музеях. Начал также публиковать свои работы. Знал, что ему надо спешить. Опасался, что в любой момент его могут лишить стипендии: широко задуманные научные планы зависели от решения какого-нибудь заурядного чиновника в министерстве. Такова уж судьба археолога: крупнейшие открытия всегда зависят от доброй воли соответствующего чиновника. Вот почему Михаловский работал, не давая себе ни малейшей передышки. Каждые три месяца он публиковал новую работу в иностранных археологических журналах. Было необычным, что молодой человек, никогда не принимавший участия в археологических раскопках, так часто печатается в научных периодических изданиях. К тому же это был молодой человек из Польши, где классической археологии по-настоящему не существовало. Всякий раз, когда нужно было переслать в Варшаву очередное заявление с просьбой продлить стипендию, к письму прилагался оттиск новой публикации. Это производило должное впечатление.

Михаловский понимал: или ему удастся завязать как можно больше знакомств в мире науки и впитать в себя как можно больше знаний, или придется вернуться на родину, причем не известно еще, сможет ли он вообще работать там по своей специальности. Это была борьба за выигрыш во времени, а заодно и за то, чтобы удержаться на поверхности, получить возможность посвятить себя работе, которая полностью захватила его. Михаловский отправляется в Рим, где приступает к занятиям в римской «Эколь франсэз» – известном археологическом центре. Одновременно хлопочет о приеме в «Эколь франсэз» в Афинах. Прием в это учебное заведение равноценен посвящению в рыцарское звание, но иностранцу было трудно попасть туда, особенно гражданину страны, которая не имела никаких традиций в области классической археологии. Но в конце концов Михаловскому это удается. Он впервые получает возможность принять участие в раскопках. Работает на острове Делос, затем – на острове Фасос, а впоследствии – в Дельфах. Он публикует в это время работу на тему о греческих портретах, которая по сей день цитируется специалистами, а затем – книгу под заглавием «Дельфы», которая дважды переиздавалась после войны.

Он писал в ней: «Язык руин всегда красноречив, но его трудно понять. Глядя на руины, мы поддаемся неотразимым чарам, расточаемым древностями, покрытыми пылью веков и овеянными обаянием легенд, и все это на фоне пейзажа, которому они придают своеобразный колорит. Однако нам нелегко в такой момент отделить субъективные психические ассоциации от совокупности голых фактов. Руины воздействуют на нас прежде всего своей романтикой».

Казимеж Михаловский, да и никто другой в Польше не мог тогда предполагать, что вскоре нам суждено было очутиться среди руин, лишенных как очарования, так и романтики.

В 1929 году Михаловский приезжает на три месяца во Львов и защищает диссертацию на звание доцента. В следующем году он получает кафедру археологии в Варшавском университете. Ему было в то время всего 29 лет.

Михаловский снова откладывает деньги на путешествия, на этот раз уже из профессорского жалованья. В 1934 году он впервые направляется в Египет, где работает на раскопках в Дейр-Медине в качестве члена французской экспедиции. Но уже в 1936 году удается организовать совместную польско-французскую экспедицию. Раскопки ведутся в Эдфу, в Центральном Египте. Через год Михаловский стал руководителем работ в Эдфу. В Варшаву начали прибывать ящики с памятниками древности, полученными за участие в раскопках. Они стали основой для созданного в Национальном музее отдела древнего искусства, что всегда было одной из заветных целей Михаловского.

В августе 1939 года Михаловский был призван в армию. Последние дни перед началом войны обернулись для него драматически. В Берлине проходил тогда IV Международный археологический конгресс. Профессор получил увольнительную из полка и отправился туда. В Берлине царила ужасная атмосфера, профессор столкнулся с открытыми угрозами. Однако прощание с представителями подлинной немецкой науки было волнующим. Старые немцы всплакнули, когда вечером 26 августа Михаловский уезжал из Берлина, возвращаясь в Польшу, в свой полк.

Он участвовал затем в сентябрьских боях и попал в плен. Находясь в лагере, преподавал археологию в лагерном университете. В феврале 1945 года вернулся в Варшаву и вновь оказался среди руин, но уже совсем других!

«Когда на следующий день после возвращения, – рассказывал он, – я направился на Старе Място[51], меня стала неотступно преследовать мысль, что мне удалось разгадать тайну надписей, найденных в Помпеях, но сделанных уже после гибели города. В Варшаве также были подобные надписи: „Мы в Милянувке[52] – Ковальские“. Но Помпеи больше не возродились. В тот момент я не предполагал, что Варшава сумеет возродиться».

Тем не менее Михаловский принимал участие в восстановлении университета. А когда друзья из Сорбонны предложили ему поехать работать в Париж, а также выехать на раскопки, он отказался. В Польше в ближайшие годы не могло быть и речи о таких выездах. Город и его университет восставали из руин, но с научной точки зрения эти годы были потеряны для Михаловского. Лишь в 1956 году он получил приглашение от директора Эрмитажа в Ленинграде принять участие в совместных советско-польских раскопках в Крыму. Весь сезон велись работы на территории бывшей греческой колонии Мирмекея, где были сделаны ценные открытия. В этом же году Михаловский вернулся после семнадцатилетнего перерыва в Египет.

Что означал для него этот семнадцатилетний перерыв в научной работе? Трудно ответить на такой вопрос, но можно с уверенностью сказать одно: это была подлинная катастрофа. Другой человек, возможно, махнул бы на все рукой, отказался бы от чаяний молодости и удовлетворился положением, которого достиг на родине. Ведь Михаловский как-никак профессор и руководитель Центра средиземноморской археологии Варшавского университета, член президиума Польской академии наук и заместитель директора Национального музея. Но всего этого Михаловскому было недостаточно. Он стремился участвовать в раскопках, проводить ночи в палатках, а днем, в пыли, вздымаемой босыми ногами рабочих-арабов, совершать открытия, публиковать свои работы и поражать мир разгадкой волнующих тайн, скрытых в песках.

Высокий, худощавый, с фигурой спортсмена, с выправкой военного, брызжущий энергией, Михаловский ни минуты не раздумывал, когда вновь пришлось сменить свой комфортабельный кабинет в университете или музее на простой камень, на котором он сидит теперь в Фарасе, диктуя описание открытого им древнего собора. С 1956 года он не пропустил ни одного сезона раскопок. Михаловский руководит работами в Телль-Атрибе в Дельте, в Александрии, а также в Пальмире (Сирия) – в этом единственном в своем роде мертвом городе, забытом среди песков пустыни. Михаловский сплачивает вокруг себя группу молодых сотрудников, и они совместно добиваются все больших успехов. Он публикует много работ и становится общепризнанным авторитетом в области археологии Средиземноморья. В момент, когда ЮНЕСКО обратилась с Международным призывом, польская археология и египтология имели хорошую репутацию. Уже возник к тому времени Польский центр средиземноморской археологии в Каире. Мерилом его достижений может служить хотя бы то, что Польша пользовалась приоритетом при выборе места в Судане. Место было выбрано удачно...

Замечательный рассказчик, человек безупречных манер. Михаловский создает, однако, в экспедиции атмосферу железной дисциплины строгой ответственности и, прежде всего, напряженной работы. Задания всегда очень велики, а времени для их выполнения остается мало. Профессор никогда не участвует во всей кампании целиком.

Он приезжает обычно на один месяц осенью, потом снова на один месяц в январе или феврале и, наконец, на два месяца или больше весной. В остальное время он выполняет свои многочисленные обязанности в Варшаве, а кроме того, участвует в научных конгрессах и съездах. В августе выезжает на отдых на польское взморье. Дома, в Лесной Подкове, лишь гостит. Но когда приезжает в лагерь в Нубии или Египте... Тогда уже не до шуток. Работа мчится во весь опор, словно лошадь, подстегиваемая кнутом. Царит атмосфера, напоминающая отчасти монастырь, отчасти спортивный лагерь, а отчасти полигон, на котором упражняются отряды «командос». Игра в бридж запрещается, так как, по мнению профессора, затягивающаяся допоздна игра мешает работе. Впрочем, как найти время в такую пору для бриджа? Столь же отрицательное отношение встречают, разумеется, и спиртные напитки. Купание в Ниле запрещено в Фарасе с тех пор, как кто-то, искупавшись, подцепил нечто вроде парши. Запрет никем не нарушается, хотя в нубийскую жару река издевательски манит людей своим видом и плеском прохладной воды. Лишь я один нарушил запрет, правда, все обошлось благополучно. Но, во-первых, я искупался на противоположном берегу, где вода значительно чище, а во-вторых... Во-вторых, это происходило в лагере американской экспедиции в Гебель-Адда, в нескольких десятках километров от Фараса.

Таков руководитель нашей экспедиции.

Он женат. Его жена, Кристина Михаловская, сопровождает мужа на раскопках, когда позволяют ее домашние обязанности в Варшаве, а точнее, в Лесной Подкове, где у них осталось двое детей. Когда она находится в лагере, ее присутствие несколько смягчает его суровую атмосферу, вносит тепло в глинобитный дом и создает в нем некоторый домашний уют. Сердечная и милая Кристина Михаловская заботится обо всех и готова терпеливо выслушать все жалобы. Кроме того, она помогает в работе экспедиции, зарисовывая найденные фрагменты рельефов, капителей, стел и другие памятники старины, которые нельзя передать на фотоснимках столь же хорошо, как на рисунках.

В отсутствие профессора руководство экспедицией переходит или к научному секретарю каирского Центра Владиславу Кубяку или к архитектору Антонию Острашу. В 1963 году профессора замещал Остраш. Но даже и тогда, когда профессор бывал в Фарасе, Остраш ведал всеми финансовыми вопросами, отвечал за сотрудничество с раисом и рабочими и за снабжение лагеря. У него мы могли приобретать папиросы и лезвия для бритв, мыло, а порой, в особо торжественных случаях, и спиртные напитки. Небольшого роста, брюнет, похожий на француза или итальянца, Антек Остраш отличается невозмутимым спокойствием, исключительной добросовестностью и скрупулезностью. Уговорить его продать бутылку виски из лагерных запасов – одна из труднейших задач среди многих трудных проблем, которые приходится разрешать участникам экспедиции.

Подобно большинству ее участников, Остраш очень молод. Диплом магистра он получил в 1957 году. Учился на архитектурном факультете Варшавского политехнического института, был ассистентом на кафедре, по окончании учебных занятий работал при кафедре истории архитектуры и искусства, руководимой профессором Беганьским. В 1960 году Казимеж Михаловский предложил ему выехать на полгода в Египет. Как это произошло?

– Я должен был выехать только на полгода, – рассказал мне Остраш. – А остался дольше. Но через год я был уже готов возвращаться, так как имел обязательства перед кафедрой. Но, понимаешь, тут затягивает как в омуте. Я остался и нахожусь здесь с 1960 года и за все это время был едва полтора месяца дома.

Началось с того, что сейчас же после приезда в Каир Остраша по соглашению с Михаловским откомандировали во временное распоряжение итальянцев. Профессору Гаццола, автору проекта сохранения храма в Абу-Симбеле, требовался архитектор. Это было первое испытание Остраша на международном поприще. После этого он отправился в Нубию в составе экспедиции, ставившей себе целью осмотр памятников и разработку способов их сохранения. Он провел затем в Нубии еще два месяца при разборке храма в Тафе. Подобно нескольким другим храмам, находившимся на территориях, подлежащих затоплению, храм в Тафе был разобран таким образом, чтобы можно было, если найдутся на это средства, собрать его в новом месте, сохранив первоначальный вид. Для этого при разборке храма необходимо составить чрезвычайно подробную документацию. Без помощи архитектора здесь не обойтись.

Затем Остраш работал вместе с инженером Лешком Домбровским при разборке храма в Дабоде. И, наконец, – Фарас, первая кампания в 1961 году. Из Фараса он направился в Пальмиру (Сирия). После этого – вторая кампания в Фарасе. В перерыве между обеими польскими кампаниями Остраш провел работу в египетском Центре документации, который находится в Каире и занимается сбором всевозможной документации, касающейся памятников старины на территории Египта. По поручению Центра он составил полную документацию храма в Дакке, который также будет разобран. Это огромная работа: нужно было составить детальные планы, описать каждое изваяние, каждый рельеф и каждую надпись. Но это еще не все. Необходимо было описать каждый камень и присвоить ему порядковый номер, чтобы те архитекторы, кому предстоит разбирать храм, и особенно те, кто будет собирать его заново, могли должным образом ориентироваться во всем этом материале.

После этого снова Пальмира, а вслед за ней – третья кампания в Фарасе, о которой идет речь в нашей книге. Накопив немалый опыт, недавний неоперившийся ассистент политехнического института стал искушенным архитектором-археологом. Экспедиции других стран стремятся привлечь его к сотрудничеству. Он не забывает при этом и о строго научной деятельности, готовит работу, касающуюся проекта восстановления храма в Тафе, а также другую, задуманную в более широком плане, – об архитектуре христианских храмов и других строений в Фарасе.

– Видишь ли, – втолковывал он мне, – в глубине души архитектор всегда мечтает о том, чтобы проектировать и строить. Он мечтает о больших свершениях. Я так же не составляю исключения, хотел бы проектировать. Здесь же я занимаюсь другими делами. Однако восстановление старинных храмов, раскрытие тайн, на которые наталкиваешься при этой работе, – все это тоже затягивает. Это тоже дает некоторое удовлетворение профессиональных чаяний архитектора.

Остраш не женат, что облегчило его положение, так как он смог благодаря этому продлить свою полугодичную отлучку до четырех лет, а быть может, он пробудет здесь и еще больше.

– Порой это облегчает положение, а иногда осложняет, – признался он мне однажды, – бывает по-всякому...

Самые молодые участники экспедиции – Марек Марциняк и Стефан Якобельский, оба 1937 года рождения. Марек – единственный подлинный знаток джаза в экспедиции и знает почти всех певцов мира. Кроме того, он единственный участник экспедиции, умеющий по-настоящему танцевать твист, хотя Стефан яростно соперничает с ним в этом. Путь Марека в египтологию довольно замысловат: он был сперва танцором в оперном балете. Впоследствии окончил университет, специализируясь в египтологии. Отличается большими способностями и сразу обратил на себя внимание профессора Михаловского. В Египте он уже три года. Не часто бывает, чтобы в возрасте 25 лет человек самостоятельно руководил раскопками, однако Марек Марциняк может уже похвастать этим. Он руководил работами в Телль-Атрибе и был даже некоторое время руководителем работ в Фарасе. Кроме того, принимал участие в работах в Александрии, Пальмире и Дейр-эль-Бахари, где поляки реконструируют знаменитый и необычайно красивый храм царицы Хатшеп-сут. Марек Марциняк уже стал специалистом, которого очень ценят. Его также привлекают к работе экспедиции других стран, и у него нет недостатка в интересных и выгодных предложениях. Он исключительно работоспособен и отлично организует свою работу.

Марциняк очень молод и дорожит всеми благами жизни. Кроме музыки и танцев увлекается кино. Лишь за время своего пребывания в Египте он успел, пожалуй, посмотреть больше картин, чем я за всю свою жизнь. А если учесть, что в течение года он проводит по меньшей мере семь месяцев на раскопках, где о кинофильмах можно в лучшем случае лишь рассказывать, то легко себе представить, как сильно у него это увлечение. Любит хорошо одеваться и вкусно поесть.

Нередко целыми вечерами он забавлял нас рассказами о разных каирских, александрийских или бейрутских лакомствах.

Стефан Якобельский – человек иного склада, хотя тоже очень молод. Он – олицетворение серьезности. Стефан не вынес бы, если бы все вокруг него не были убеждены, что он серьезен, деловит и знает свое дело. Чтобы сильнее подчеркивать это, он – единственный из всех участников экспедиции – отпустил длинную бороду. Бывают, правда, мгновения, когда борода хоть и остается, но маска, которую носит Стефан, спадает, и тогда оказывается, что он так же любит развлекаться, как и другие. Он танцует тогда твист и великолепно подражает Луису Армстронгу.

Диплом магистра Стефан Якобельский получил в 1960 году. Его специальность – коптский язык, последний этап развития языка древних египтян. В Польше не хватает специалистов в этой области.

По окончании учебных занятий Стефан начал работать в отделении профессора Михаловского при университете, а впоследствии – в аналогичном отделении при Польской академии наук. Темой его магистерской диссертации был каталог коптских рукописей, находящихся в польских коллекциях. Некоторое время Якобельский работал также в отделении древнего искусства Национального музея. В 1961 году он получил стипендию от египетского правительства (Египет выделил несколько стипендий молодым польским научным работникам в обмен на такие же стипендии, выделенные Польшей египтянам). Работал в Фарасе, Телль-Атрибе и Пальмире, где приобрел практический опыт в археологии.

– Фарас – идеальное место для меня, – говорит Стефан. – Где еще можно найти сразу 500 надписей, которые нужно впервые дешифровать? Других таких мест нет. А тут – 90 исписанных плоскостей и на некоторых из них – по 25 надписей...

Стефан Якобельский собирается писать докторскую диссертацию о надписях, обнаруженных в Фарасе. Этой теме позавидовали бы даже ученые в странах, известных своими достижениями в области археологии и филологии. Для молодого ученого это в самом деле уникальная возможность. И Стефан полон решимости хорошо использовать ее. Стоило посмотреть, с каким интересом слушали его Адамс из ЮНЕСКО или американские археологи. В конце 1963 года Якобельский отправился в Лондон, в Британский музей, чтобы ознакомиться с коллекциями коптских рукописей этого богатейшего в мире музея. В Лондон его пригласили англичане, в частности тот самый секретарь и директор Королевского географического общества Кирвэн, который писал в «Таймсе» об открытиях, сделанных в Фарасе.

Второй женщиной в лагере во время моего пребывания там была Камила Колодзейчик. Молчаливая, но всегда готовая помочь другим, она незаметно взяла на себя обязанности хозяйки дома. Она заботилась о том, чтобы в любое время дня и ночи у нас были лимонад, кофе или чай, чтобы никто не оставался голодным. В 1956 году Камила окончила университет по курсу археологии. До того в период учебных занятий, а также ранее – работа в «Горпроекте» в Варшаве. После окончания учебных занятий была зачислена в штат Института средиземноморской археологии Польской академии наук. Некоторое время находилась в Венгрии и Болгарии на стипендии, чтобы ознакомиться там с работой местных университетских археологических центров. Наконец, в начале 1961 года приехала в Каир и приняла участие в двух кампаниях в Фарасе. Специализируется в области керамики и... древнеримских бань на территории Египта. Древнеримские бани – это тема докторской диссертации, которую она готовит. У польских археологов накопилось много материала по этому вопросу, так как именно они раскопали большую и хорошо сохранившуюся баню, построенную римлянами в Александрии.

В Фарасе Камила Колодзейчик отвечала за все мелкие предметы, найденные на месте раскопок, – за керамику, блоки, фрагменты скульптур и так далее. Она вела подробный инвентарь всех таких находок. Это кропотливая и очень утомительная работа, но без нее обойтись нельзя, ее необходимо вести повседневно, так как иначе можно потеряться в потоке мелких находок. А ведь каждая из них важна! Они описываются в очередных томах издания «Фарас», выпускаемых после каждой кампании Государственным научным издательством Польши на французском языке.

Жизненный путь Камилы Колодзейчик был очень трудным.

– Мой отец был во время войны летчиком, – сказала она. – Он неоднократно рассказывал мне о том, что он видел. Поэтому и меня тянуло в широкий свет. Но когда мне исполнилось 18 лет, я должна была начать работать. Заниматься в университете я стала тайком от матери. До третьего года занятий она не знала, что я хожу на лекции. Она никогда бы не дала своего согласия на это, учитывая плохое состояние моего здоровья.

Колодзейчик перенесла в детстве тяжелую болезнь сердца. А теперь здесь, в этой жаре, в полевых условиях...

– Я нахожусь здесь непрерывно уже пятый месяц, – сказала мне Камила. – И за все это время у меня не было никаких срывов.

Мечислав Непокульчицкий – сильный, загорелый, само воплощение здоровья. Во время кампании, в которой мне довелось участвовать, он был фотографом экспедиции. Это очень важная функция. Каждую деталь, а тем более каждую фреску необходимо увековечить на снимках. Нужно фотографировать отдельные этапы работы, документировать места, в которых были обнаружены те или иные памятники. Это особенно важно в Фарасе, где все, что не удастся вывезти, и, в частности, сама церковь, уйдет под воду.

Но у Непокульчицкого иная профессия. Он фотограмметрист.

В 1956 году Непокульчицкий окончил геодезический факультет Варшавского политехнического института, специализируясь в фотограмметрии. Затем стал ассистентом при кафедре профессора Пясецкого, работая в отделении фотограмметрии. В 1958 году начал работать в коллективе, занимавшемся исследованиями польского средневековья под совместным руководством Варшавского политехнического института и Варшавского университета. Бок о бок там трудились представители технических и гуманитарных наук: два архитектора, археологи, антропологи и он. Они исследовали ряд памятников, найденных на юге Келецкого воеводства, впервые производя полную фотограмметрическую документацию: составляли фотографические схемы, делали снимки, обеспечивавшие точное, фотографическое определение местонахождения памятников, наконец, снимки, полностью заменяющие рисунки, сделанные архитекторами. Фотограмметрия бывает как плоской, так и объемной. Оперируя аппаратом, можно получить трехмерное изображение, можно, наконец, пользоваться фотоаппаратом и как измерительным прибором. В процессе работы Непокульчицкий опубликовал несколько работ в «Геодезическом вестнике». Следует отметить, что специалистов в этой области в Польше немного. Затем были предприняты фотограмметрические измерения могил в Вислице. Непокульчицкий работал над фотограмметрической документацией вислицкой плиты, обнаруженной под местной соборной церковью. Там был проведен, в частности, эксперимент по фотографированию в инфракрасных лучах. Речь шла о двух небольших плитах, найденных под алтарем. На них был орнамент, выцарапанный на желтой штукатурке и замазанный черной пастой или краской. Но все это стерлось и воссоздать орнамент не представлялось возможным. Однако снимки, сделанные в инфракрасных лучах, отчетливо выявили стертые узоры. Использованные тогда технические приемы могут найти широкое применение в археологии, позволяя во многих случаях дешифровать надписи, до сих пор считавшиеся безвозвратно потерянными.

Опубликованные Непокульчицким работы и высказанные им взгляды привлекли внимание Михаловского. В июне 1962 года Михаловский предложил Непокульчицкому отправиться в Египет.

– Выйдя из кабинета профессора, я прошел всю дорогу до дома танцуя, – рассказывает Непокульчицкий.

Во время кампании 1963 года Непокульчицкий работал в Фарасе не столько фотограмметристом, сколько фотографом. Не было никого другого, кто мог бы этим заняться. В предыдущие годы в Фарасе находились поочередно два превосходных фотографа – Романовский и Беневский. На этот раз не было никого. Условия работы для фотографа здесь тяжелые: отсутствие электрического света, высокая температура воды, примитивное затемнение, а точнее, палатка из черного сукна, установленная на складе и застегиваемая замком «молния». Если во время работы, в полдень, пленка в аппарате сорвется, как это случилось однажды со мной, и придется закрыться в темноте, вас там ждут муки, которые трудно описать. В полдень температура в палатке достигает 50 градусов, там неимоверно душно. В висках стучит. Выйти нельзя, так как можно засветить пленку. Нужно работать быстро, иначе легко упасть в обморок. А в спешке все валится из рук.

Во время последней кампании в Фарасе, зимой 1963/64 года, фотографом экспедиции был мой брат Анджей; условия там сейчас несколько лучше, так как туда доставили движок и провели электричество. Но жара, конечно, остается...

Когда я был в Фарасе, в составе экспедиции находились еще два человека. О Юзефе Газы, скульпторе и хранителе памятников Варшавского национального музея, я расскажу позднее. О профессоре Тадеуше Дзержикрай-Рогальском – в следующем разделе.

С утра веет сильная «хала» (так называется по-арабски ветер). Свирепствует песчаная буря, пальмы в нашем садике шумят, словно деревья в бору. В воздухе несутся облака мелкой пыли. Буря застигает меня врасплох. Вчера вечером, когда я ложился спать, небо было, как всегда, усеяно звездами, дул, как обычно, легкий северный ветерок и ничто не предвещало сегодняшней бури. Я страшно устал за день, и мне очень не хотелось убирать все фотопринадлежности в пластмассовые мешочки и большой кожаный футляр. А сегодня все это оказалось засыпанным песком. Пластмасса несколько защищает от пыли, зато кожаный футляр не в состоянии оградить от нее. Пыль проникает повсюду, даже в закрытые чемоданы. Когда такая буря настигает караван в пустыне, то люди ложатся за спинами верблюдов, обертывают головы холщовыми повязками и молятся о спасении. Буря сыплет мельчайшим песком и иссушивает последние капли влаги. Если существует абсолютный холод, то существует также и абсолютная сушь. Вот что такое песчаная буря. Правда, здесь, под Вади-Хальфой, она не так страшна, как «хабуб», свирепствующий в окрестностях Хартума. Хабуб приближается тихо, бесшумно, без малейшего дуновения ветерка. Только на горизонте возникает черная, медленно надвигающаяся туча. Когда она появляется на небосклоне, слуги в садах хартумских вилл с паническим криком убирают все кресла и зонты, стараясь спрятать их в домах. Напрасный труд! Через мгновение начинается буря. Порывистый ветер бушует в городе. Его окутывает темнота. Все кругом становится буро-рыжим. Видимость не превышает одного-двух метров. Пыль проникает повсюду: в нос, рот, глаза, за рубашку, в комнаты с закрытыми окнами и ставнями, в шкафы, письменные столы и чемоданы. Она столь мелка и въедлива, что нет от нее спасения. Однажды в Хартуме я вошел после хабуба в ванную комнату, в которой не было окна, а была лишь крепкая и плотно закрывающаяся дверь. Несмотря на это, белая ванна оказалась совершенно рыжей от покрывавшего ее слоя пыли толщиной в несколько сантиметров.

Песчаная буря в Вади-Хальфе – не то же самое, что хабуб в Хартуме, зато она продолжается дольше. Хабуб обычно прекращается через час. Буря в Фарасе может длиться трое суток. Пыль, повсюду пыль, и даже палящее солнце Судана скрыто в облаке пыли.

Из палаток выходят люди, кляня разбушевавшуюся стихию. Они пробуют умыться, но тщетно, так как, пока человек вытирается, пыль успевает прилипнуть к влажной коже. Пытаюсь побриться. По правде говоря, мы делаем это не так уж часто, но я уже слишком оброс. У меня лезвия «Жиллет», известные своей остротой и прочностью. Первое лезвие как-то не берет, закладываю второе, но и оно оказывается тупым. Третье – тоже. Соображаю наконец, что помочь ничем нельзя, так как пыль, смешанная с мылом, притупляет лезвия.

– А «хала»...

Над рекой, словно над Балтикой, дует острый, пронизывающий ветер, только он намного теплее. Церковный холм окутан облаками пыли. Из дома его еле видно, хотя он расположен вблизи. Но работы продолжаются. Времени остается так мало...

Профессор Рогальский занялся с самого утра своим хамелеоном, который до этого сидел на пальме. Он перенес его в палатку.

– Измученный бурей, он уснул теперь на моей койке мертвецким сном, – заявил профессор.

Хамелеон был куплен у мальчиков-арабов за целых пять пиастров. Теперь он один из важнейших членов экспедиции. Ежедневно собирается консилиум, решающий, что любит и чего не любит хамелеон. Особенно горячие споры вызывает вопрос, любит ли хамелеон купаться.

Сам зверек хранит молчание, и никто не может сказать об этом ничего достоверного.

Затем Рогальский принялся за останки одного из епископов. Он только что вынес из рабочей комнаты какой-то коричневый череп и докладывает теперь профессору Михаловскому.

– Это череп Петроса, – говорит он. – Епископ был, безусловно, негритянского происхождения. Это совпадает с портретом. Череп разваливается, правда, но склеивать его теперь я не буду, он и так дойдет до Варшавы. Здесь нет хорошего клея, и на такую работу уйдет дня два. Но этот череп ставит новые проблемы. Швы несколько моложе, чем вытекало из имевшихся у нас данных (по сохранившимся сведениям, епископ Петрос умер в возрасте 53 лет). Зато нижняя челюсть старческая, беззубая. Любопытно, что все наши епископы весьма похожи на здешних жителей. Возможно, все они местного происхождения? Или таков был обычай?

– Вряд ли, – отвечает Михаловский.

Затем Рогальский приносит другой череп – Игнатия. У того высокий лоб и узкое основание носа.

– Нет доказательств, что Игнатий был белым, но он мог им быть. Ничто не исключает подобной возможности. Зато Петрос был наверняка черным.

– Для нас важнее всего, – говорит Михаловский, – что это подтверждает портретную достоверность фрески.

Так был заполнен еще один пробел в фарасской картине, которую пытается воссоздать экспедиция. В результате исследования фресок, надписей, содержимого погребений всплывает образ древней, позабытой метрополии епископов, древнего Пахораса, резиденции христианских наместников в те времена, когда никто еще не слышал ничего о Польше.

Уже в третий раз Рогальский находится в этих краях. В 1958/59 и 1962 годах он принимал участие в польско-египетских антропологических экспедициях: сперва в Мерса-Матрухе на побережье Средиземного моря и в оазисе Сива, а затем – в оазисе Файюм и в Дельте. Профессор особенно интересуется палеопатологией, то есть исследованием болезней и причин смерти в прошлом. В оазисе Сива, например, ему удалось обнаружить очень интересные данные, свидетельствующие о продолжительности жизни людей в древнем Египте. Большинство женщин умирали в возрасте 16-17 лет, не удивительно поэтому, что население страны росло чрезвычайно медленно. Мужчины жили несколько дольше, от 30 до 40 лет. Много женщин умирало при родах. Детская смертность была также очень велика. Ныне мужчины в оазисе Сива живут приблизительно столько же, сколько и тогда, зато женщины живут дольше. Однако детская смертность все еще большая. Летние поносы и острые заболевания пищеварительного тракта, вызываемые главным образом нашествием мух, косят население.

Профессор Михаловский – сторонник комплексных исследований. Еще до войны, в Эдфу, он обеспечил себе сотрудничество антрополога. Поэтому он и пригласил Рогальского в Фарас. Задача последнего – антропологическое исследование останков епископов. Это интересная работа, так как священники были людьми, вошедшими в историю. Первые же партии обнаруженных скелетов навели на интересные мысли. Например, у двух из пяти скелетов, найденных в так называемой гробнице Иоанна, были обнаружены изменения костяка, окостенения позвоночника, деформирующий артрит. Эти люди были не в состоянии сгибаться, а один из них был всегда сгорблен.

– Не исключено, – утверждает Рогальский, – что увечье и деформация были тогда неизбежным уделом священников. Они обнаружены у епископов Игнатия, Тамера, Матфея и других. Так как эти деформации у всех одинаковы, то следует предполагать, что они возникли под влиянием местного климата. Быть может, воды Нила были широко разлиты в те времена? Солончаковое озеро не высохло еще в такой степени, как сейчас, и церковь была окружена болотами. Не подлежит сомнению, что этим болезням способствовали и антигигиенические условия жизни.

Исследование погребений свидетельствует и о житейских неприятностях. Жизнь епископа Аарона, например, была, несомненно, отравлена его искривленным зубом мудрости, против чего тогда не было средств. Этот зуб, безусловно, причинял ему неустанную боль, а поэтому епископ жевал пищу одной только стороной челюсти. Зубы на этой стороне были совершенно стерты.

Возраст епископов, установленный в результате исследования их скелетов, совпадает, по мнению Рогальского, с историческими данными, хотя профессор отмечает, что физиологический возраст не обязательно всегда должен был соответствовать этим данным. В те времена не было записей актов гражданского состояния и дата рождения не всегда определялась точно.

Важное значение имеет подтверждение портретной достоверности фресок. Епископы на фресках изображены, как правило, черными; то же самое относится и к изображениям «трех царей» и пастырей. Это не случайно и не вызвано манерой письма. Большинство обнаруженных черепов отличается явно выраженными негроидными чертами. Можно констатировать, что портреты были максимально верными, насколько позволяла тогдашняя техника живописи. Кроме погребений епископов, Рогальский исследовал в Фарасе два могильника, находившиеся на расстоянии нескольких километров от лагеря в глубь пустыни. Он исследовал также необычный могильник новорожденных, относящийся к XVI или XVII веку. Их хоронили в горшках – обычай, сохранившийся кое-где в этих краях и поныне. Рогальский проводил, наконец, исследования и антропологические измерения населения современного Фараса. Ежедневно пополудни, когда перед нашим домом выстраивалась очередь, словно перед страховой кассой, Рогальский принимался за измерения пациентов. Он сажал каждого под пальмой и начинал колдовать над ним. Измерительные приборы ярко блестят в лучах суданского солнца, а пациенты твердо уверены, что измерения их лбов, носов, бород и черепов составляют неотъемлемую часть лечения. Ведь медицина, по их понятиям, – это, безусловно, колдовство...