«Свобода» и «воля»

«Свобода» и «воля»

Невозможно рассматривать события, последовавшие за развалом СССР, с исторической точки зрения. Это проблема текущего дня. Пока еще нет необходимого отстранения. Применительно к другому переломному периоду прошлого века историк Ключевский, только что переживший этот перелом, сказал: мы знакомы с событиями, мы знаем даже, чем они вызваны, но мы «не знаем их последствий и потому не можем сделать их объектом истории»[1]. Однако именно в силу того, что нам известны причины тех или иных событий, возможны некоторые размышления о проблемах сегодняшнего дня в свете недавней или более отдаленной истории.

Задача эта представляется необходимой и безотлагательной, по крайней мере, по двум соображениям. Во-первых, потому, что искажение исторических фактов в политических целях в бывшем Советском Союзе вовсе не прекратилось. Скорее наоборот, складывается впечатление, что оно по-прежнему доминирует. И примеров тому достаточно. Ими полна московская пресса. Манипулирование эпизодами прошлого в злободневной полемике осталось в традициях политической борьбы. Весьма прискорбно констатировать, что современная публицистика изощряется в доказательствах того, что дурная в этом отношении традиция была присуща не только Суслову и Пономареву.

Второе соображение еще более важно. Оно относится к самому серьезному изъяну современных руководителей России. До сих пор они претендовали на то, чтобы в одночасье перечеркнуть всю революционную и послереволюционную историю страны. Установка была дана президентом Ельциным, когда он заявил, что весь советский период был не чем иным, как «неудачным экспериментом, который не следовало бы проводить в такой огромной стране», и что в любом случае было бы лучше, «если бы Ленин никогда не родился». Подобного рода суждения могут вызвать продолжительные аплодисменты в американском конгрессе, но гораздо труднее с их помощью руководить такой страной, как Россия. Если принять во внимание, что первые зарницы революции относятся к 1905 году, то это практически означает готовность вычеркнуть из национального прошлого почти столетнюю историю, историю нашего века. А поскольку, как мы знаем, русская история насчитывает более тысячелетия (а точнее, почти одиннадцать веков), то отказ от десятой и последней части этой истории — дело нешуточное. Тезис, что революционная и советская /257/ история России со всеми ее стихийными и противоречивыми процессами может оказаться результатом идеологического заговора, а не следствием усилий самого русского народа, его стремлений — неважно правильных или неправильных, но направленных на осмысление, проблем, возникших в глубине русской истории, может отвечать религиозному национализму людей типа Солженицына, но он ни в, коей мере не может способствовать разрешению трагических дилемм, присущих современному обществу. Вместо многочисленных «белых пятен», которые Горбачев хотел устранить при воссоздании прошлого, появляется одно гигантское черное пятно. А это никак нельзя назвать прогрессом. Его нет не только в том, что касается точной реконструкции прошлого, что может интересовать только одних историков, но его нет и в том, что полезно для общества в целом, которое должно прежде познать себя, чтобы устранять свои неизбежные противоречия. Вчерашние советские руководители дорого заплатили за то, что не поняли этой необходимости. Что касается теперешнего российского руководства, то счет к оплате им еще не поступил. Поступит. Такое убеждение служит отправной точкой в моем рассмотрении настоящего.

Среди известных мне языков единственно в русском существуют два различных слова для определения понятия свободы. Первое слово «свобода» используется скорее в политико-юридическом аспекте. Но есть и второе слово — «воля». Оно указывает прежде всего на отсутствие принуждения. Воля — это свобода птицы, вырвавшейся из клетки. Воля — это и та свобода, которой искал крепостной, бежавший от помещика в бескрайние южные степи. Соответственно, этим словом назывались и сообщества таких людей, вынужденных жить вне рамок каких-либо законов, за исключением тех, которые они устанавливали сами для себя. В результате исторических, географических особенностей и социальной структуры России второе определение свободы со временем заняло важное место в русской политической культуре. Это слово входило в наименование двух важнейших народнических организаций прошлого века: Земля и Воля и Народная Воля. Анархическая идея в существенной мере базируется на концепции свободы, выраженной в слове «воля». Излишне напоминать, сколь значительным оказывалось влияние анархии на русскую политическую мысль в прошлом и поныне. Мы можем увидеть неоднократные попытки практического использования анархических идей в моменты наибольших социальных потрясений. Сама аполитичность интеллигенции, о которой мы упоминали ранее, является здесь одной из первопричин.

Лексическое богатство, отраженное в наличии двух определений одного явления, не превращается в такое же политическое богатство. Скорее наоборот. Результатом стало раздвоение, напоминающее несфокусированное /258/ изображение. Притом, что до сих пор так и не удалось выработать приемлемую концепцию свободы, которая основывалась бы на твердом фундаменте правовых учреждений и законов. Отсюда же последовала концепция демократии, отождествляемая как вчера, так и сегодня не столько с наличием юридической базы, сколько с «хорошим правительством» в рамках «справедливого общества». Важнее всего при этом, чтобы власть находилась в руках «демократов», рассматриваемых как блюстители справедливости, знакомые с нуждами народа. Именно поэтому они уполномочены всеми средствами подавлять выступающих против, которые только в силу своего несогласия считаются «недемократами». («Раздавить змею» призывал Ельцина осенью 1993 г. слывущий «либеральным» интеллигентом писатель и журналист Юрий Черниченко[2].)

Таким образом, совокупность факторов довольно различного свойства предопределила непрекращающуюся драму русской истории. В этом чуть ли не неизбежность ее — разрываться между требованием демократии, которая перерождается в анархию, отсутствие контроля, управления и «порядка», и столь же постоянным и противоречащим первому требованием стабильности, которое, в свою очередь, склонно перерастать в авторитаризм и автократию, вплоть до деспотизма. В русской истории многие реформаторские усилия были раздавлены клещами этих противоборствующих требований и потерпели крах. В современную эпоху этот конфликт повторяется и распространяется, находя для себя новую почву на обширных евроазиатских территориях, так или иначе контролируемых российским государством, которое уникально в своем роде именно по причине разнородности и сложности. Такой обреченности не избежала и советская история, хотя она и началась революцией, свершившейся с целью раз и навсегда порвать с самым тяжелым наследием национальной истории. Не избежала ее перестройка 80-х годов, наиболее масштабная и органическая попытка реформировать общество, сформировавшееся в результате далеко не поступательного развития послереволюционной истории. Не избавлен от нее — и это мы вынуждены на данный момент констатировать — и нынешний период.