Какой быть внешней политике? Схватка в Москве

Какой быть внешней политике? Схватка в Москве

Потеря влияния в Восточной Европе и объединение Германии привели к тому, что и внешняя политика стала предметом крайне острой борьбы в Москве. С конца 1989 года и до конца 1990 года внешние и внутренние дела переплелись так, что не отличались одно от другого. Те, кто отвечал за дипломатическую деятельность, «не могли ни на минуту отвлечься от тяжелых внутренних проблем и напряженности» в стране, и для них прожитые месяцы были «насыщены как десятилетия»[46].

За последние два года пребывания Горбачева у власти была заключена целая серия соглашений с Западом, которых Горбачев настойчиво добивался со времени встречи в Рейкьявике. События в Германии и Восточной Европе облегчили поиск договоренностей по крайней мере для западных держав, которым СССР уже не внушал былого страха. В 1990 году завершились затянувшиеся на годы переговоры в Вене по сокращению так называемых обычных вооружений в Европе. В 1991 году между США и СССР было достигнуто соглашение о масштабном сокращении ядерных арсеналов обеих стран. Таким образом были заключены договоры, до сих пор имеющие большое стратегическое значение и составляющие своего рода основу международных отношений, особенно в Европе. Почти полувековая губительная гонка вооружений была приостановлена; более того, начался попятный процесс. Значение этих соглашений трудно было /198/ переоценить. Но именно в Москве, которая теоретически была более всех заинтересована в этих договоренностях, они вызывали слабый энтузиазм. Заключение соглашений стало возможным, так как СССР пошел на большие уступки. Некоторые американские руководители с определенной долей гордости заявляли даже, что на уступки пошла одна лишь Москва. Соединенные Штаты проводили твердую линию. Один из главных американских представителей на встречах с Горбачевым в свое время пришел к такому заключению: «Он (Горбачев. — Ред.) действовал с позиций слабости, мы же чувствовали свою силу, и я понимал, что надо действовать решительно»[47]. Железная логика игрока одержала верх над глобальными идеями советского руководителя.

В ноябре 1990 года, когда в Париже был подписан договор о сокращении обычных вооружений; там же, во французской столице, состоялась общеевропейская конференция, планируемая Горбачевым как повторение Хельсинки[48]. На ней государства — члены обоих блоков, НАТО и Варшавского Договора, подписали заявление о прекращении взаимной вражды, положив тем самым конец холодной войне. Совещание по безопасности и сотрудничеству в Европе, явившееся главным достижением хельсинкского процесса, было преобразовано в постоянно действующую организацию со своими механизмами консультаций. Все это были родившиеся в Москве проекты, навеянные Горбачеву «новым мышлением». Однако почти никто не признал за ним этой заслуги — ни в обеих Германиях, ни в Европе в целом, ни уж тем более на родине. Его идея о единой системе европейской безопасности, об «общем доме», где все бы чувствовали себя комфортно, основывались на существовании как бы двух столпов одного здания: западного и восточного. Она зижделась также на параллельной эволюции, пусть не синхронной, двух прежних альянсов, которым надлежало становиться более политическими, все менее военными и враждебными друг другу, все более интегрированными. Горбачев отстаивал эту идею на встрече с Бушем на Мальте[49].

Однако восточный столп рушился. Вскоре после встречи в Париже Варшавский Договор будет распущен. Североатлантический блок продолжал действовать. У СССР больше не было союзников в Европе, но США сохраняли своих. Холодная война закончилась, но после ее завершения оставалась в силе логика, с которой она велась; логика, предполагавшая победителей и побежденных. Поэтому неудивительно, что в сложившихся обстоятельствах противники Горбачева в Москве нашли дополнительный аргумент для усиления нападок на него. С этого момента внешняя политика вызвала противоречия, в том числе и среди сторонников Горбачева, множились столкновения даже среди его советников. /199/

Еще в 1988 году, после XIX партийной конференции, Лигачев в своей критике линии Горбачева стал затрагивать и внешнюю политику. Он обрушился не на конкретные ее проявления, а на общие ее идеологические основы, вновь требуя возврата к «классовому» антиимпериалистическому подходу к мировым проблемам. В его весеннем выступлении 1990 года нападки на внешнюю политику Горбачева стали резкими и открытыми: «Социалистическое содружество в Европе рухнуло. Страна теряет союзников. Позиции империализма укрепляются»[50]. Однако одних выступлений Лигачева было недостаточно, чтобы поколебать позиции Горбачева, если бы они не были избраны мишенью со стороны других кругов, в частности военных.

Командование вооруженных сил СССР никогда не играло самостоятельной политической роли. В том числе и во времена Горбачева. С 1986 года он, руководствуясь принципами «нового мышления», добился, чтобы «стратегическая доктрина» страны была пересмотрена и носила исключительно оборонительный характер. С конца 40-х годов все военное строительство и подготовка личного состава основывались на идее, что в Европе, которая рассматривалась как главный театр военных действий возможной войны, оборонительные операции в случае наступления противника не займут много времени. Предусматривался переход к целой серии наступательных операций, способных гарантировать победу как обычными вооружениями, так и ядерными. Структура советских вооруженных сил и их дислокация были подчинены этой концепции, учитывавшей горький урок, полученный в первый год войны с гитлеровской Германией. После встречи в Рейкьявике доктрина была пересмотрена в пользу подготовки к длительной обороне в случае агрессии. Согласно этой доктрине, к наступательным действиям предполагалось переходить только на втором этапе, когда будут исчерпаны все возможности прекратить конфликт дипломатическими методами. В качестве главного поборника этой новой доктрины в Генеральном штабе был маршал Ахромеев. Он сумел убедить высшее военное руководство и вооруженные силы в целом, хотя они неохотно принимали изменения, переворачивающие весь образ мышления, на котором они были воспитаны[51]. На Мальте Горбачев рассказал Бушу, что советские вооруженные силы в Европе претерпевают изменения в соответствии с новой доктриной и пересмотр настолько глубок, что Соединенные Штаты не считаются более вероятным противником[52].

Трения между военными и политическими руководителями все же проявились в ходе переговоров о вооружениях. Сейчас нет необходимости вспоминать о каждом разногласии. В качестве примера можно отметить, что в области обычных вооружений в Европе военные /200/ руководители настаивали на том, что договор возможен только на условиях согласия американской стороны включить в его рамки свои военно-морские силы. Если американцы сократили бы свое превосходство в этой области, то советские военные были бы готовы отказаться от превосходства в сухопутных войсках. Еще на Мальте Горбачев тщетно пытался добиться от Буша каких-либо уступок в этом плане. В конце концов он вынужден был уступить, лишь бы завершить венские переговоры и заключить договор по обычным видам вооружений[53]. Окончательно испортили отношения между политическими и военными руководителями события в Восточной Европе и объединение Германии. Было бы чрезмерным упрощением возлагать ответственность за это на консервативность военных. Конечно, они оказали свое влияние, но если вспомнить размышления Шеварднадзе, то можно понять, что в игру вступали значительно более крупные исторические, политические, моральные и эмоциональные факторы, поскольку на глазах советских людей исчезали все те основы, на которых они в течение десятилетий дорогой ценой строили могущество страны и (по крайней мере так они думали) свою безопасность.

Реакция военных усугубилась соображениями практического характера. Одностороннее сокращение вооруженных сил на полмиллиона человек не было пустяком, так как необходимо было для каждого военного найти соответствующее место в гражданской жизни. Новые европейские соглашения предусматривали возвращение на родину в течение нескольких лет еще полмиллиона военных, по большей части кадровых офицеров и сержантов, служивших в Германии и странах Восточной Европы. Для них всех существовала проблема не только трудоустройства, но и жилья[54]. Хотя Федеративная Республика Германия обязалась построить за свой счет определенное число домов, эта компенсация оказалась не адекватной, если не смехотворной. Впрочем, для всех этих людей материальный урон не был самым тяжелым последствием. Профессия военного была в СССР почетной и престижной, уважаемой и надежной. В кратчайший срок она внезапно потеряла эти характеристики. В регионах страны, где нарастала волна национализма, с офицерами и солдатами обращались как с «врагами» и «оккупантами», их оскорбляли и унижали. Их реакция на это выливалась в неприязнь к центральному правительству, неспособному защитить их. Таким образом, между горбачевским руководством и большей частью военных образовывался все больший разрыв.

То, что можно называть трениями в высших руководящих кругах, перерождалось в открытые конфликты, взаимные подозрения, оскорбления и обвинения. Между Шеварднадзе и Ахромеевым, оставившим свой пост в Генеральном штабе и ставшим авторитетным /201/ советником Горбачева, развернулась своего рода скрытая война. Но Ахромеев был одним из наиболее уравновешенных людей среди высших офицеров. Шеварднадзе и его сотрудники из властных структур начали подозревать военных (и в некоторых случаях небезосновательно) в нелояльности, в скрытом саботаже переговоров по сокращению вооружений, коварных попытках обойти соглашения путем принятия решений, о которых, как отмечалось, политическое руководство даже не ставилось в известность. С другой стороны, даже признавая за Шеварднадзе политическую хватку, его обвиняли в слабой профессиональной подготовке, импровизациях, в преувеличенной склонности идти на слишком большие уступки американцам и их союзникам, в чрезмерном сокращении вооруженных сил СССР. С развитием событий взаимные обвинения стали еще более резкими. С другой стороны, хотя Шеварднадзе был всегда главным объектом критики, она в действительности была обращена на Горбачева. Политических руководителей критиковали «за потерю» Восточной Европы и Германии, за изоляцию и ослабление страны, за перечеркивание неразумными политическими действиями итогов войны и ее завоеваний, за которые заплатили непомерную цену целые поколения, за напрасно «пролитую советским народом кровь во имя освобождения Европы от нацизма». В ответ на эти, зачастую несправедливые, обвинения раздавались не только встречные заявления о «склерозе» и об идеологическом ретроградстве. Подчеркивалось, что сами обвинители несут подлинную ответственность за то непосильное бремя военных расходов, под которым страна задыхалась, и за постоянное игнорирование интересов других народов в их стремлении к независимости[55]. Эта весьма эмоциональная по характеру полемика обостряла политическую борьбу, никак не способствуя ослаблению напряженности внутри страны.

Объединение Германии крайне негативно отразилось также на оставшихся сторонниках Горбачева. Фалин, видный дипломат, руководивший тогда Международным отделом ЦК КПСС, до конца пытался сопротивляться принятию объединенной Германии в НАТО, но последующие события захлестнули и его[56]. Общественное мнение, несмотря на сильное эмоциональное потрясение, могло бы смириться с происходившим. Но для этого нужны были какая-то компенсация во внутреннем плане, повышение уровня жизни, перспективы быстрого развития или по крайней мере преодоления наиболее критической фазы. Но ничего подобного произойти не могло.

На церемонии подписания Договора по обычным вооружениям в Европе маршал Язов, советский министр обороны, пробормотал: «Мы проиграли третью мировую войну без единого выстрела[57]». Язов был солдатом, неспособным на тонкости. К счастью для всех, третья мировая война не случилась. Однако заявление генерала без прикрас /202/ отражало душевное состояние большинства военных. Впрочем, холодная война все-таки была. И с того момента идея, что Советский Союз ее несомненно проиграл, получила широкое распространение как на Востоке, так и на Западе. Конечно, высшие руководители американского правительства обладали достаточным тактом, чтобы избежать повторения подобных заявлений на публике. Но другие государственные деятели Запада не были столь сдержанны. И без них эта оценка находила широкое распространение среди не только противников, но и сторонников Горбачева. Один из его сотрудников писал, что он пошел навстречу Западу, «подняв белое знамя капитуляции в холодной войне». Аналогичные слова были сказаны философом в эмиграции Зиновьевым, а также многочисленными учеными и политическими аналитиками Запада[58].

Со всей очевидностью можно говорить о несправедливости таких суждений. Горбачев принял на себя руководство страной, которая по многим параметрам уже находилась на грани поражения, и он употребил всю энергию, чтобы избежать этого. Он хотел закончить холодную войну, не проиграв ее. Горбачев всеми силами добивался равноправного сотрудничества на международной арене. Но механизмы, с помощью которых он предполагал добиться своей цели, были разрушены. Горбачев оказался слишком слабым, а слабость редко встречает сострадание. Какими бы ни были намерения Горбачева, складывалось впечатление, что он обречен на поражение.

Честность и последовательность стремлений Горбачева были вознаграждены в ноябре 1990 года всеобщим международным признанием — присуждением ему Нобелевской премии мира. Никто из других советских руководителей никогда не мог на такое рассчитывать. Но это признание пришло тогда, когда его политика уже вступила в стадию непоправимого кризиса. Известие о премии было встречено в СССР с иронией, сарказмом и даже недовольством, и эти чувства противоречили уважению, которое Горбачев снискал во всем мире[59].

Может быть, по этим причинам и потому, что его обуревали заботы, от которых он не мог отделаться, Горбачев в течение длительного времени колебался, ехать ли ему в Осло за наградой. На церемонии вручения премии в июне 1991 года он произнес речь, где еще раз продемонстрировал высоту своих стремлений, благородство целей и глобальность проектов, которыми он руководствовался на своем, полном риска, пути. Эта речь может считаться сегодня его духовным завещанием и лебединой песней. В ней прозвучали тревожные, пророческие ноты. Защита перестройки была эмоциональной, хотя сопровождалась описанием критической ситуации, в которой она находилась. Советская печать, та самая, что недавно получила свободу от Горбачева, не опубликовала об этой речи ни единой строчки[60]. /203/