1. СКРЫТЫЕ ОПАСНОСТИ: СЛЕПЫЕ ПЯТНА, ШОРЫ НА ГЛАЗАХ И ТУПИКОВЫЕ ПУТИ В ИСТОРИЧЕСКОМ ИССЛЕДОВАНИИ ОТНОШЕНИЙ ЧЕЛОВЕКА И ПРИРОДЫ

1. СКРЫТЫЕ ОПАСНОСТИ: СЛЕПЫЕ ПЯТНА, ШОРЫ НА ГЛАЗАХ И ТУПИКОВЫЕ ПУТИ В ИСТОРИЧЕСКОМ ИССЛЕДОВАНИИ ОТНОШЕНИЙ ЧЕЛОВЕКА И ПРИРОДЫ

Историческое исследование окружающей среды порождено движением в ее защиту. Однако историки с давних времен страстно мечтали свести вместе историю и природу. Уже в XIX веке в исторических трудах «пышно цветут биологические натурализмы» (Kosellek) (см. примеч. 1). Объединить историю и природу – значит культивировать то, что уже давно произрастает в исторических трудах дикой порослью.

Основным путем, по которому происходил синтез истории людей и истории природы, с античных времен служил географический и климатический детерминизм: характер народа проистекает из окружающего его ландшафта, включая ветры и погоду. Арнольд Тойнби[6], напротив, считает развитие высоких культур ответом на вызовы окружающей среды – именно она ставила людей перед необходимостью решения сложных задач. Природа для него – в основном источник развития культур; упадок культуры он считает явлением внутри нее самой. Упадок проявляется в завершении роста и потери господства над природой. От идеи, что культуру могли погубить как раз рост и господство над природой, Тойнби еще далек. Под впечатлением заросших девственным лесом руин на Юкатане Тойнби предполагает, что «лес, как древесный боа-констриктор», «поглотил» культуру майя (см. примеч. 2). Ему не приходит в голову, что цивилизация, вырубив окружавшие леса, сама привела себя к гибели[7]. Но может быть, и эта теория – всего лишь дань современной моде?

С примата природы, гор и долин начинает свой масштабный труд о Средиземноморье времен Филиппа II Фернан Бродель[8]. Он признает безо всякого стеснения, что именно любовь к этим местам побудила его написать книгу, и желает, чтобы с ее страниц сошли на читателя «лучи средиземноморского солнца». Но лучистый оптимизм автора не дает ему увидеть экологической деградации региона. Вместо этого он критикует средиземноморских крестьян – они де недостаточно глубоко пашут свою землю. Глубоко уверовав в идею прогресса, он почти не видит опасностей перенаселенности, однако, подобно политикам XVIII века, ратовавшим за увеличение народонаселения, гневно обрушивается на противозачаточные практики, очень рано распространившиеся во Франции (см. примеч. 3).

Развитие экологического движения позволило преодолеть те барьеры, перед которыми останавливались историки прошлого, но и современная экологическая история имеет шоры на глазах, хотя далеко не всегда их замечает. Какое-то время ей пришлось искать себе экологическую нишу среди других наук – разумная стратегия для эпохи становления. Этим, а также стремлением к актуальности объясняется ее интерес, с одной стороны, к промышленному загрязнению воды и воздуха (оборотной стороне истории индустрии и техники, до 1970-х годов практически игнорируемой), а с другой – к истории связанных с природой идей (темой, которой до недавних пор не слишком успешно занималась история философии). К сожалению, связи между этими двумя направлениями почти не существует. А главное – экологическая история не склонна к таким важным для истории отношений человека и природы темам, как история сельского и лесного хозяйств, история динамики численности населения, история эпидемий. Все это оказалось занятым другими отраслями науки, малодоступным для новичков, кроме того, сложившиеся там научные традиции обладают привкусом, несколько подозрительным для экологического движения. Но если экологическая история стремится стать всемирной историей, она должна проложить себе дорогу именно в эти сферы.

Нехватка исторического сознания в экологическом движении объясняется тем, что оно не видит и не чувствует подлинную предысторию самого себя. Дело в том, что проблемы окружающей среды и стратегии борьбы с ними в XX веке коренным образом изменились. Так, сегодня один из основных источников вреда, наносимого окружающей среде, кроется в чрезмерном количестве удобрений. Но в течение тысяч лет главной проблемой была их нехватка. Современный опыт искажает видение исторической проблематики.

Сегодня в разных частях мира мы сталкиваемся с разрушительными последствиями безмерного эгоизма частного собственника. Но в прошлом гарантированные наследственные и имущественные права способствовали защите и сохранению почвы и произраставших на ней плодовых деревьев. Два специалиста по охране природы, изучавших ситуацию в Южной Азии, делают вывод, что проблема разрушения среды по сути своей проста: она повсеместно возникает там, где местное население утрачивает контроль над своими ресурсами и не способно оградить их от чужака (см. примеч. 4).

Есть и другие темы, которые экологические историки не видят за своими шорами. Регламентация секса[9], которая теперь, когда в распоряжении человечества находятся многочисленные противозачаточные средства, считается принудительно-невротическим средством подавления человеческой природы, прежде могла сдерживать рост численности населения и способствовать гармонии между человеком и окружающим миром. Враждебность по отношению к чужакам, ставшая сегодня для многих воплощением политической патологии, до Нового времени имела явный смысл: в микромирах земледельцев и пастухов миграция разрушала устоявшиеся отношения между человеком и природой, переселение уносило в небытие накопленный за долгое время местный опыт природопользования. И, возможно, главное: довлеющий надо всем великий закон инерции, который сегодня способствует бездумному обращению с окружающей средой, в те времена, когда рубить и перевозить деревья было сложно и мучительно, нередко служил лучшим защитником природы. Если современные историки будут зацикливаться на идеалах, свойственных сегодняшнему экологическому сознанию, они не увидят экологически дружественных повседневных практик ушедших эпох, которые в письменных источниках часто прочитываются лишь между строк, а на сегодняшней экологической сцене вызывают скорее антипатию. Нет сомнений, что мир «нулевого роста», экономии, циклического использования отходов вовсе не был столь приятным, как кажется при повторении слов о «гармонии с природой». Этот мир равнодушно принимал высокую детскую смертность, ведь понятно было, что чем меньше будет голодных ртов, тем больше пищи достанется выжившим.

Камнем преткновения являются также требования экологических фундаменталистов поставить в центр истории природу, а не человека, и рассматривать ее при этом не с точки зрения человеческих интересов. В такой истории тысячелетние труды людей по освоению природных ресурсов воспринимались бы лишь как фактор беспокойства, как вечная попытка человека поставить природу себе на службу. Рефлексирующий ученый зачастую впадает в тяжкие сомнения: а можно ли относить к экологической истории его работу, если он, к примеру, изучает ранние конфликты вокруг леса и воды? Если быть честным до конца – не идет ли в этом случае речь лишь об интересах людей, а не о природе как таковой?

Но к чему такие сомнения? Нетрудно понять, что противопоставление «неантропоцентрической и антропоцентрической экологической истории» – это лишь постановочный бой. Работая с письменными источниками, историк постоянно ощущает, как его направляют в определенные рамки интересы тех, кто писал и сохранял эти тексты. Да и вообще, идеал «нетронутой природы» – это фантом, продукт культа девственности. Непредвзятая экологическая история рассказывает не о том, как человек подверг насилию девственную природу, а о процессах организации, самоорганизации и распада в гибридных комбинациях между человеком и природой. «Приспособление к природе»? Но и эта расхожая формула еще слишком близка к пониманию природы как данности, неизменности. Историю экологического сознания нельзя писать как историю осознания собственных прав природы, но только лишь как историю понимания долгосрочных природных основ человеческого бытия и культуры, пришедшего к людям посредством многочисленных кризисов. Это и есть реальная история, и множество конфликтов вокруг ресурсов приводят нас к ней.

В той экологической истории, которая пишется сегодня в странах третьего мира, не страдающих от пресыщения, речь идет, как само собой разумеющееся, об условиях человеческой жизни. Бандана Шива[10], наверное, самая известная сегодня женщина-эколог третьего мира, резко выступает против разделения задач по охране природы и сохранению продовольственного базиса человека. Культ дикой природы берет свое начало в основном в Америке, где он находит практическое выражение в охране национальных парков, гигантских деревьев Запада, остатков бизоньих стад. Но уже давно доказано, что прославленная Западом «дикая» природа сформировалась под воздействием огневого хозяйства индейцев. «Самой вредоносной ошибкой, которую европейцы принесли с собой в Калифорнию и на весь континент, была уверенность в том, что они ступили на “по-настоящему дикие” земли» (см. примеч. 5). Так, они полагали, что нужно выселить индейцев с территорий национальных парков, чтобы сохранить красоту якобы нетронутой природы. В экологической истории идеал «дикой природы» фатален, поскольку отвлекает внимание от задачи улучшения среды, обустроенной человеком. Но и помимо этого, даже если думать, что экофундаменталисты не обидят и мухи, философия, ведущая к пожеланию исчезновения 9/10 человечества, вызывает обоснованный дискомфорт.

Странно уже то, как долго держалась столь бессмысленная концепция. Или тому есть более глубокие причины? Часто кажется, что речь идет лишь о неловком выражении вполне обоснованного ощущения: для того чтобы сохранять способность к жизни и развитию, человеческая культура нуждается в безмолвных резервах, пространстве для действия, свободных местах. «Мысль о том, что каждый доступный глазу клочок земли перекопан человеческими руками» содержит «для фантазии каждого человека с естественными чувствами что-то ужасно пугающее», – пишет Риль[11] (см. примеч. 6), и, вероятно, он прав даже в самом рациональном смысле.

В частности, из-за этого история, достойная называться «экологической», занимается не только людьми и тем, что они сделали, но и овцами, и верблюдами, и болотами, и залежами. Нужно помнить, что у природы есть собственная жизнь, и она не является лишь компонентом человеческих действий, цитатой из дискурсов. Как раз цепочки невольных последствий деятельности людей, вскрывающие природные взаимосвязи, заслуживают особенно пристального внимания.

Универсальная история выведет ученого на другие научные дисциплины, которые уже давно занимаются историей окружающей среды, порой оказывая при этом серьезное воздействие на общество: этнологию, антропологию и историю древнего мира[12] с участием палеоботаники. По сей день эти дисциплины и экологические исследования историков почти не знакомы друг с другом. Очень важно перекинуть мост между ними. Попытки экологического подхода к универсальной истории исходят пока больше от биологов и этнологов, чем от историков (см. примеч. 7), причем экологический компонент в этнологии представлен обычно моделью «приспособления культуры к окружающей среде». При этом разрушительное действие культуры на среду легко выпадает из поля зрения. Этнологи любят изолированные, мало затронутые современной цивилизацией культуры, отрезанные от мира горные деревни, так что экологические последствия модернизации и сложные взаимосвязи всего происходящего в мире проходят мимо их внимания.

Историки среды, воспринимающие «окружающую среду как таковую», не видят за своими шорами широкие контексты исторических источников, из-за этого они перестают их критически воспринимать и поддаются самообману. Если же реконструировать контексты, то обнаружится, например, что во многих жалобах на дефицит леса в начале Нового времени речь в действительности идет не о лесе, а об утверждении прав на него, что сетования из-за заброшенной альменды[13] направлены не на улучшение состояния пастбищ, а на разделение марок (Markenteilung) и аграрную реформу. В последнее время наиболее авторитетным экологическим движением третьего мира считается движение Чипко[14] с севера Индии. Однако при более близком знакомстве с ним становится понятно, что оно представляет собой прежде всего движение крестьян в защиту их традиционных прав на лес (см. примеч. 8). Почему же нужно отрицать или игнорировать эти контексты? Если мы будем понимать экологическую историю не как узконаучное направление, а как интегральную составную часть «всеобъемлющей истории» (histoire totale), то научимся ценить все составляющие экологических конфликтов.

И последнее о «шорах». Плохую службу экологической истории может сослужить появившаяся в ней под влиянием экодискурса склонность к эксклюзивности, нежелание развить в себе вкус к обыденному. Компостные кучи и ямы для навозной жижи – вот серьезные большие темы для реалистичной истории среды, ведь от них зависело сохранение плодородия полей. Особенности питания и продолжения рода – вот что существенно для взаимоотношений человека и природы. Картофель и coitus interruptus[15] – вот инновации XVIII века, важные для экологической истории. Если история среды будет чересчур занята головой, она легко пройдет мимо того факта, что главное разыгрывается порой на линии пояса и ниже. Страх перед упреками в «биологизме», столь популярными среди гуманитариев, тоже может заставить исследователя надеть шоры на глаза и на мышление. Но самая элементарная связь между человеком и окружающим его миром задана уже тем, что человек – это биологический организм.

История окружающей среды нередко кажется пестрым тематическим попурри. Однако ее внутреннее единство гарантируется тем, что между внешней и внутренней природой человека существуют интимные взаимосвязи, и что человек это всегда ощущал. В сущности «экологическое сознание» – это во многом беспокойство о своем здоровье, и в этом качестве имеет тысячелетнюю историю. Болезнь приносит ключевой кризисный опыт переживания и осознания интимной связи между собственной природой и природой внешней. Уже Гиппократ отводил окружающей среде очень важную роль в возникновении болезней, его рассуждения о «воздухе, воде и местности» легли в основу тысячелетней «геомедицинской» традиции. Они нашли свое продолжение в медицинской топографии начала Нового времени, затем – в реформах жилого и городского секторов с их тоской по свету и воздуху, а еще позже, после временного забвения, – в современном экологическом движении. Страх перед болезнью – одна из сильнейших во всемирной истории фобий, она действует от истории религии до процесса развития цивилизации. Вовсе не пустой иллюзией была идея связать болезни с условиями среды, окружающей человека, ведь история многих из них начинается с перехода к оседлости и скученному образу жизни. Малярия, чума, холера, тиф, туберкулез маркируют определенные условия среды обитания человека и фазы ее истории. Есть данные, что в основе современного экологического сознания лежит страх перед раком. «Неантропоцентрическая» концепция экологической истории грозит исказить реальные взаимосвязи.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.