Декорации и статисты
Декорации и статисты
В 1584 году в Лондоне королева Елизавета I вместо аудиенции, которую следовало дать русскому гонцу Р. Бэкману, эстонцу по национальности, побеседовала с ним во время прогулки в дворцовом саду. В Москве это восприняли с негодованием. Королеве пришлось оправдываться тем, что ее сад («огород») — «место честное, прохладное, блиско нашей палаты, а там никого много не пускают» и в этом саду «нет ни луку, ни чесноку»[126].
В наказах русским дипломатам, отправлявшимся за границу, строго предписывалось настаивать на том, чтобы даже переговоры с приближенными монарха, к которому было направлено посольство, происходили непременно в его дворце, а не в каком-то другом месте. В 1519 году в Кенигсберге к русскому послу К. Т. Замыцкому явился на подворье сам прусский магистр. Принимая это как «великую честь», оказанную послу «государева для великого имени», Замыцкий тем не менее говорил магистру: «И ты, господине, поиди к себе, и яз тебе у тебя речи своего государя говорю, а здесе мне речей тебе великого государя своего непригожь говорити!»[127]. Дворец — такой же атрибут монаршего «чина», как скипетр или корона. Прием посла в ином месте был знаком неуважения к его повелителю: словам, произносимым от лица государя, неприлично звучать вне дворцовых покоев. И лишь крайне трудное положение государства, стоявшего перед угрозой военной и политической катастрофы в конце Ливонской войны, заставило Ивана Грозного согласиться с оскорбительным требованием польского короля и отправить послов в лагерь Стефана Батория под Великими Луками.
В Москве и в других городах, временно служивших резиденцией русских государей, иностранных дипломатов принимали всегда в царских палатах. Это правило почти не знало исключений. Лишь в 1567 году литовский посланник Ю. Быковский предстал перед Грозным посреди воинского стана.
Внутри дворца место аудиенции не было связано ни с рангом дипломата, ни с отношением к нему и к его государю. Однако в России XVI в., как и в Западной Европе, существовало разделение аудиенций на официальные и частные. Последние не заменяли, но дополняли первые. Частные аудиенции были не обязательны и при Иване Грозном проходили обычно в полудомашней обстановке Постельной палаты.
В 1579 году Стефан Баторий, чья переписка с Грозным изобиловала взаимными ироническими выпадами, упрекнул царя в непонимании смысла слова «маистат» (величество). Через год на переговорах с А. Поссевино бояре, вспоминая этот упрек, объясняли: «А велит у себя государь быти послом, то к его лицу, ино то большая честь послом; пришлет же государь, а велит привести послов к своему маистату, ино то к его государству, а не к его лицу, ино того хуже»[128]. Впрочем, рассуждения бояр носят отвлеченный, даже, пожалуй, схоластический характер. На практике происходило сращивание понятий «государев» и «государственный», выражавшихся одним словом — «государский». Частная аудиенция у царя, во время которой он лично вел переговоры с послами, хотя и считалась для последних большой «честью», но возможна была лишь после официальной, публичной. Такой же порядок предусматривали и наказы послам, выезжавшим из Москвы за границу. Когда один из русских дипломатов, находясь в Вене, не сумел дождаться приема в тронном зале и посетил тяжело больного императора в его спальне, то, опасаясь наказания за «поруху» государевой «чести», он в статейном списке оправдывал свой поступок тем, что «цесарь вельми хвор» и официальной аудиенции вообще могло не быть.
В середине XVI в. Грановитая палата Кремлевского дворца чаще служила местом не аудиенций, а торжественных обедов, устраивавшихся в честь иностранных дипломатов; посольские аудиенции постоянно начали проходить в ней уже с XVII в., хотя послы бывали здесь и при Годунове, и при Федоре Ивановиче, а изредка — и при Иване Грозном. Но обычно Грозный принимал послов или в «Столовой избе брусяной», или в «Середней подписной» палате, она же — Золотая (своды ее были покрыты росписью по золотому фону, отсюда и название палаты). В последней, как правило, проходили аудиенции в третьей четверти XVI в., а в «Столовой избе» — при Иване III, Василии III и Иване Грозном в начальную пору его правления.
Все возраставшая пышность посольских приемов требовала соответствующих декораций: «брусяные» палаты уже не отвечали ни новому положению Русского государства, ни значению и престижу его верховной власти. Вместе с тем место аудиенции внутри дворца не зависело, по-видимому, ни от ранга дипломата, ни от характера отношений с приславшим его монархом, и трудно определить, чем руководствовался царь, выбирая одну из трех парадных палат в одном случае и другую — в другом. Возможно, это были соображения самого обыденного свойства, которые тем труднее реконструировать, чем они обыденнее: ремонт сеней или самой палаты, возобновление настенной живописи после пожара, неисправность печей или дымохода, сильный ветер в окна и т. д.
В каждой из трех палат имелось тронное возвышение, на котором располагался престол («царское место»). В «Столовой избе» трон стоял с восточной стороны палаты, ближе к «красному» углу. В отчете литовского посольства 1556 года отмечается, что царь сидел «недалеко от кута (угла. — Л. Ю.) в избе, по левой стороне входячи до избы»[129]. В Золотой палате тронное возвышение находилось в юго-восточном углу, между двумя окнами. Любопытно, что в Магнавре, аудиенц-зале византийских императоров, трон тоже размещался ближе к углу, и аналогичное положение великокняжеского престола могло быть подсказано Ивану III греческими сановниками, приехавшими в Москву вместе с Софьей Палеолог. Эту норму унаследовали от Палеологов и турецкие султаны, которые после падения Константинополя усвоили многие элементы византийского придворного этикета. Как пишет русский посол Г. Нащокин (1592 г.), султан на аудиенции сидел «в угле, к дверем стороною»[130]. В то же время королевский престол в краковском и виленском замках находился у стены посередине палаты. Так же, впрочем, располагалось и «царское место» Ивана Грозного в Александровой слободе, если судить по гравюрам, которыми датский посол Я. Ульфельдт снабдил книгу (1578 г.) о своем путешествии в Россию.
В «Столовой избе» над престолом царя висела икона богоматери, а на противоположной стене — Николая Угодника. Последний был особенно почитаемым на Руси святым, и некоторые иностранные путешественники считали даже, что у русских есть два бога — Иисус Христос и святой Николай (недаром в 1597 г. имперский посол А. Дон привез в подарок Федору Ивановичу мощи именно Николая Мирликийского). В Золотой палате справа от тронного места на стене был изображен Саваоф с державой, а слева — царевич Иоасаф, беседующий с пустынником Варлаамом. Эти изображения представляли собой своего рода аллегорию двух сторон царского «чина» — устроительной власти и человеколюбивой мудрости.
Поскольку торжественные аудиенции проходили обычно в первой половине дня, искусственное освещение не требовалось, даже в пасмурную погоду шесть окон палаты пропускали достаточно света. В яркие солнечные дни этот свет бил в лицо послам, а царский престол оставался как бы немного в тени. Никакой мебели в приемных покоях не было, лишь печь и лавки, крытые суконными, а позднее бархатными или камчатными «полавошниками»; на подоконниках лежали расшитые «окошечники». Тронное возвышение покрывал ковер восточной работы, спускавшийся по ступеням до самого пола. Пол тоже часто застилался коврами или ковровыми дорожками.
Лавки тянулись вдоль боковых стен, по правую и левую руку от царя, а также вдоль противоположной трону стены. На них, согласно местническим нормам, строго «по местам» рассаживались бояре, думные дворяне, окольничие и дьяки. Наиболее знатные лица сидели «в правой лавке», она же — «болшая». Лавка у противоположной от царя стены («окольничее место») считалась наименее почетной, и сажали там не только окольничих (на гравюре из книги Я. Ульфельдта кроме этой лавки изображены еще три поперечные скамьи, поставленные параллельно ей друг перед другом).
Часто на аудиенциях присутствовали татарские царевичи, воплощая собой могущество государя, имевшего при своем дворе особ царской крови. Со второй половины XVI в. эти отпрыски ханских родов регулярно появлялись на приемах мусульманских посольств, а также тех европейских миссий, значение которых для русского правительства было особенно велико. В 1586 году, например, когда шла речь об избрании Федора Ивановича на польский престол, на приеме посольства М. Гарабурды, которое вело переговоры по этому вопросу, присутствовали сразу три царевича — крымский (один из ханских родственников, нашедший приют в Москве), касимовский и сибирский. Сидели они не рядом, а соответственно своему статусу: крымский царевич — «в болшей лавке», касимовский — «в другой лавке», то есть расположенной вдоль левой от царя стены палаты, сибирский — «в околничем месте». В середине XVII в. мусульманские царевичи на аудиенциях, стоя по обе стороны трона, поддерживали царя под локти, как бы наглядно демонстрируя иностранным дипломатам зависимость своих родов и ханств от Москвы. Но в XVI в. это не было принято. В 1590 году на приеме персидского посольства расстояние между Федором Ивановичем и сидевшим справа от него крымским царевичем равнялось сажени — так определяет его посольская книга. Возможно, это расстояние (2,13 м) было величиной постоянной, и наиболее знатные особы располагались именно на таком удалении от царя. А. Дженкинсон, писавший, что князь Юрий Васильевич, брат Ивана Грозного, сидел на аудиенции в ярде от царя, указывает приблизительно ту же величину — 1,80 м.
Пышные одежды всех находившихся на приеме лиц подчеркивали богатство и величие русских государей. В 1514 году для встречи турецкого посла придворным было предписано одеться так, чтобы «видети их цветно». При Василии III бояре на посольских аудиенциях бывали обычно в шубах «саженых», прочие — в «терликах саженых» (род долгополого кафтана. — Л. Ю.), и лишь некоторые, чином поменее, — в простых шубах и «кожусех». На протяжении XVI в. эти одежды, частично выдававшиеся из казны, становились все более роскошными. При Иване Грозном исчезали из приемной палаты люди в «кожусех», наиболее употребительным стало «золотое» платье (расшитое золотом), постепенно вытеснявшее шубы. В случае официального траура одежда была более скромной. После смерти царевны Федосьи бояре являлись на посольские приемы в «смирном платье» — одежде багровых, вишневых, темно-зеленых и темно-синих тонов, причем гладкой, без «саженья». В другое время в одежде преобладали издавна любимые на Руси праздничные красный, желтый и оранжевый цвета.
Возможно, сведения о том, что часть этих парадных одежд специально выдавалась из казны, а также молчаливая величавость лиц, присутствовавших на приеме, в совокупности породили на Западе легенду, будто на аудиенциях перед иностранными дипломатами сидели вовсе не бояре, а люди простого звания, чуть ли не холопы. Шведский историк и географ Олаус Магнус, опираясь на сообщения бывавших при московском дворе соотечественников, в своей «Истории Северных народов» (1555 г.) писал о советниках Василия III: «Они избирали, как это делается и поныне, из народа значительное число похожих на вельмож мужей, убеленных сединами, с длинными красивыми бородами, достойного вида. Их одевали в пышные княжеские одежды и сажали в благородном собрании государственных мужей. Считалось, что послы при своем вступлении в зал должны быть совершенно ослеплены при виде этих людей, которые молча и торжественно сидят в своих роскошных нарядах». Как полагал Магнус, это делалось для того, чтобы послы, «смущенные таким великолепием», были сговорчивее[131].
Подобные истории о «северной Сарматии» и ее «тиранах» рассказывались в изобилии, но источники, из которых возникла данная легенда, более или менее понятны: сказочное богатство одежд присутствовавших на аудиенции бояр и прочих думных чинов и одновременно их необычайно чинное поведение, выражавшееся в полном молчании и почти полной неподвижности, как бы вступали в противоречие. Казалось, что знатные вельможи, если они действительно были таковыми, должны и вести себя по-другому, а не как статисты на сцене. Этому противоречию, производившему на послов сильный и, может быть, даже рассчитанный эффект, Магнус дал объяснение вполне фантастическое.
Придворные, сидевшие на лавках в приемной палате, время от времени вставали и снимали шапки — «к царскому имяни» и т. д., но в целом до конца аудиенции эта обстановка оставалась неизменной; смена декораций происходила уже при следующих актах церемониального спектакля.