От посада до подворья
От посада до подворья
Торжественное вступление в Москву иностранных посольств, которое наблюдали тысячи москвичей, было ярким и увлекательным зрелищем. Сценарий его составлялся заранее, а режиссерами выступали разрядные дьяки и дьяки Посольского приказа.
Они определяли день и время вступления в столицу. Последнее зависело от погоды и времени года, но при небольших колебаниях всегда назначалось на утренние часы. Так было во всех крупных городах, не только в Москве. В 1574 году, например, пристав волошского воеводы: Богдана, волнуясь, что не сумеет исполнить полученное распоряжение, из-под Новгорода писал наместнику о своем подопечном: «Велели есте, господине, ехати в город завтре на третьем часу дни (от восхода солнца. — Л. Ю.), и он, господине, ездит по своему обычаю., вставает не рано»[79].
На последний стан перед Москвой послам присылались лошади, на которых они должны были прибыть к месту официальной встречи. Иногда лошадей подводили на пути следования от ночлега к посаду или вручали непосредственно перед встречей. Лошади предоставлялись породистые, в дорогом убранстве, под расшитыми седлами, часто с парчовыми нашейниками и поводьями, сделанными в виде серебряных или позолоченных через звено цепочек. Эти цепочки особенно удивляли иностранцев. Звенья у них были широкие (в поперечнике до «двух дюймов») и длинные, но плоские — толщиной, как писал один из европейских дипломатов, «не более тупой стороны ножа». Такие же цепочки, только покороче, привешивались иногда и к ногам коней. При движении они издавали звон, который одним казался необычайно мелодичным, другим — странным. Итальянец Р. Барберини, бывший в Москве в 1565 году, сообщал, будто роскошно одетые русские дворяне на пышно убранных конях сопровождают послов, которые едут «на самых скверных и убранных в дурную сбрую лошаденках»[80]. Это сообщение совершенно не заслуживает доверия, оно стоит в прямой связи с общей недоброжелательностью Барберини к России и русским. Некрасивые лошади никак не могли способствовать «чести» государя, поскольку присылались от его имени, с его конюшен.
Впрочем, от царского имени лошади предоставлялись только самим послам, а свита получала их от лица «ближних людей». Так, в 1593 году Н. Варкочу и его сыну от Федора Ивановича были посланы аргамак и иноходец, а свитские дворяне от Бориса Годунова, царского шурина, получили меринов. Соответственно разнилось и конское убранство. Дипломатам низшего ранга — по своему социальному статусу «молодым людям» — лошади направлялись не от государя, а от посольских дьяков. Часто гонцы въезжали в столицу и на собственных лошадях, ибо сама церемония их въезда обставлялась не столь торжественно и привлекала гораздо меньше зрителей.
Но даже «великие» послы литовские и все крымские, ногайские и, по-видимому, казанские и астраханские дипломаты въезжали в Москву на своих лошадях. Это были самые красивые кони, в дороге специально приберегавшиеся для вступления в город и следования на аудиенцию (ханским посланцам в случае каких-то непредвиденных обстоятельств лошади могли быть отправлены не с царской конюшни, а просто «с яму»[81], что было совершенно невозможно в отношении дипломатов других стран). Перед Вильно и в Крыму, у ставки хана, русским послам лошадей также не предоставляли, что вовсе не воспринималось ими как бесчестье, а было делом обычным.
Предоставление лошадей — норма позднего происхождения, в посольских книгах она фиксируется со второй половины XVI в. Возникновение ее связано и с западноевропейским влиянием, и с тем, что английские, датские и многие имперские послы прибывали в Россию морским путем и не всегда имели при себе лошадей достаточно хороших для того, чтобы украсить собой посольское шествие. Но постепенно это стало обязательным. В 1604 году английский посол Т. Смит, привезший с собой парадного коня, несмотря на сопротивление, вынужден был пересесть на царского аргамака. В то же время в русско-татарской и русско-литовской дипломатической практике, имевшей свои давние традиции, этот обычай так и не привился.
Въезжать в город послы должны были непременно верхом, что часто служило причиной ожесточенных споров между ними и русскими приставами. Когда в 1582 году русскому посланнику Ф. И. Писемскому в Англии была предоставлена от Елизаветы I карета, то соответственно и англичанину Дж. Боусу, на следующий год прибывшему в Россию с ответным визитом, Иван Грозный отправил в Ярославль «колымагу». Тем не менее «колымага» осталась на последнем стане перед Москвой, а для торжественного въезда в город послу привели царского иноходца. Правда, о том, что произошло дальше, посольская книга не сообщает, мы узнаем об этом из записок жившего в то время в России английского купца Дж. Горсея. Заносчивому и надменному Боусу показалось, будто присланный ему иноходец не так хорош, как конь под встречавшим его князем И. В. Сицким. Отказавшись сесть на иноходца, Боус пошел пешком, потому что, надо полагать, ехать в карете ему тоже не разрешили. Москвичи, собравшиеся полюбоваться зрелищем посольского шествия, которое на этот раз двигалось со скоростью пешехода, были недовольны. Из толпы раздавались адресованные Боусу насмешливые выкрики: «Карлуха!» Как пишет Горсей, это означало «журавлиные ноги»[82]. Вероятно, английский посол обладал долговязой фигурой, и «карлухой» («карлом», карликом) раздраженные москвичи называли его в издевку, что верно подметил, но не совсем точно выразил наблюдательный Горсей.
Такое грубое нарушение церемониальных норм, какое позволил себе Боус, — случай уникальный. Посла простили и оставили инцидент без последствий лишь потому, что Грозный в то время надеялся на заключение англо-русского союза, направленного против Стефана Батория; кроме того, царь еще не расстался с планами женитьбы на Мэри Гастингс, родственнице Елизаветы I. Впрочем, Боус, активный противник союза с Россией и сторонник сближения Англии с Польшей, вообще вел себя в Москве крайне вызывающе, в чем, наверное, проявились не только его политические симпатии, но и просто дурной характер, высокомерие и презрение к «московитам».
У английского посла Р. Ли (1601 г.) были больные ноги — во всяком случае, он жаловался на это русским приставам, но следовать по московским улицам в карете, в которой он, как и Боус, прибыл к столице, ему все равно не разрешили («в возку ехати непригожь»). Отказано было и в просьбе позволить хотя бы вместо царского седла положить на лошадь другое, принадлежавшее самому послу. Очевидно, ему удобнее было сидеть в плотно прилегающем к конскому крупу седле западного типа, у которого высокая задняя лука подпирает спину всадника (во времена рыцарской конницы она служила опорой при ударе копьем); у русских и восточных седел выше передняя лука. Приставы были непреклонны и в этом вопросе («своего седла на лошадь класть непригожь»)[83].
Ни от предоставленной лошади, ни от ее убранства нельзя было отказываться, как и от прочих форм царской милости, царского «жалованья». А милость, проявленная государем по отношению к послу, должна была быть подчеркнуто очевидной, демонстративной. В расчет принимались не только участники шествия, но и публика. Поэтому, когда А. Дону, проявившему максимум упорства, было позволено в конце концов из-за болезни въезжать в город в карете, присланного ему от Бориса Годунова коня торжественно вели по улицам впереди посольской кареты. На этих же лошадях послы следовали на аудиенцию во дворец, но собственностью их они не становились: лошадей, как правило, отбирали при въезде.
Иногда зимой в знак особой милости послам от имени государя присылались сани, устланные шкурами белых медведей. Важна была не езда верхом сама по себе, а езда в экипаже: посольские дьяки восставали именно против нее. И потому, видимо, что возок или карета («колымага», «колебка») в посольской процессии, состоявшей из всадников, очень выделялись, они не давали построить ее по принятым нормам. Приставы, ехавшие рядом с экипажем, из государевых слуг превращались в посольский эскорт, что было недопустимо.
Официальная встреча перед московским посадом имела несравненно большее значение, чем встреча у Смоленска или Новгорода. Здесь оказывавшаяся послам «честь» измерялась уже не верстами, а единицами куда меньшего масштаба. Соответственно возрастало значение каждого метра. Та точка пути, где присланные от государя лица должны были встретить послов, определялась чаще всего следующим образом: «от посадцких домов с перестрел», «за деревянным городом с перестрел» и т. д. Единицей измерения служила, таким образом, дальность полета стрелы из лука. Но посланцев шведского короля встречали на более близком расстоянии от Москвы — «от посадцких домов сажень десять или пятнадцать», то есть на удалении всего лишь 20–30 м.
Особенно большую роль играло место встречи в русско-литовской дипломатической практике, ибо связи были интенсивными и каждая норма посольского обычая покоилась па значительном числе прецедентов. Это место было строго определено для дипломатов всех рангов, и перенесение его отражало изменение политической ситуации в отношениях между Москвой и Вильно. Послов и посланников встречали возле села Дорогомилово, на противоположном от города берегу Москвы-реки, а гонцов — у переправы, на городском берегу. Но в 1553 году здесь же было встречено и посольство С. Довойно. Причем в Посольском приказе заранее предвидели возмущение послов, которое и последовало: «Почему встреча не по старине?»[84]. Иными словами, это была не случайность, не забвение традиции, а намеренное отступление от нее. Послам оказывалась меньшая «честь», поскольку в это время Сигизмунд II отказался признать за Иваном Грозным право на царский титул. На этом же месте встречали и все литовские посольства, прибывавшие в Москву во время военных действий, до заключения перемирия. Если для послов и посланников политическая ситуация могла приближать место встречи к городу, то для гонцов она выражалась порой в отсутствии торжественной встречи вообще. Так, из-за «безчестья», которому в 1567 году подвергался в Вильно гонец полоцкого воеводы (за четыре года перед тем Полоцк был взят русскими войсками), литовскому гонцу В. Загоровскому встречу перед Москвой не устраивали вовсе. Так же часто поступали с польско-литовскими гонцами и в годы войны.
Назначенные для встречи русские официальные лица (их титулы и звания по возможности точно соответствовали титулам и званиям послов) прибывали в указанное место в сопровождении детей боярских, дворян, жильцов и пр. Число их зависело не только от ранга и значения посольства, но и от расположения к нему государя. Не случайно в 1575 году, когда Иван Грозный стал претендовать на польский престол и для этого стремился заручиться поддержкой Максимилиана II, имперское посольство И. Кобенцеля и Д. фон Бухау было встречено пятью сотнями человек, что почти в 20 раз превосходило численность посольской свиты. В то же время для встречи других имперских дипломатов, приезжавших с большим количеством свиты, прибывало обычно до 200 человек.
В общих чертах церемониал встречи был одинаков во всех европейских странах. Посольский поезд, возглавлявшийся «болшим» послом, и процессия «встречников» медленно двигались навстречу друг другу, съезжаясь в условленном месте. Затем свита выстраивалась по обе стороны от послов и от главных русских участников церемонии, и все должны были спешиться. Русские требовали, чтобы первыми сошли с лошадей послы, которые, в свою очередь, настойчиво добивались обратной последовательности. Начинались долгие пререкания, в результате стороны соглашались спешиться одновременно. При этом и русские, и иностранцы слезали с седел крайне медленно, стараясь хотя бы на долю секунды позднее соперников коснуться сапогами земли. Возможны были и различные уловки, в искусности которых западноевропейские дипломаты не уступали московским. С. Герберштейн, например, весьма гордился проявленной ловкостью: сделав вид, будто слезает с коня, он вновь быстро забрался в седло, когда «встречники» уже стояли на земле. Подобные ухищрения были вызваны опасением умалить «честь» своего государя, равно свойственным обеим сторонам.
Затем послы с непокрытыми головами должны были выслушать церемониальное царское приветствие, переданное через старшего «встречника». К началу XVII в. текст его, прежде краткий, сильно разросся в связи с общим усложнением этикета и часто уже не произносился, а зачитывался. По ироническому замечанию Т. Смита, боярин В. И. Масальский, встречавший его перед посадом, «словно великовозрастный ученик, которому стыдно заучивать наизусть, прямо с бумаги прочитал свое поручение»[85].
Шведским послам — единственным из всех — приветствие передавалось не от лица государя, а от имени «приказных людей». Казалось бы, аналогичным образом должны были поступать и с послами датскими или грузинскими, чьих повелителей русские государи тоже не признавали «братьями». Но эта норма, как и другие подобные (более близкое к городу место встречи и т. д.), применялась лишь в отношениях со Швецией, Она была обусловлена не только идейными соображениями (неравенством российского и шведского монархов), но и реальной политической ситуацией (соперничеством в Прибалтике). Приветствие от имени «приказных людей», обращенное к королевским послам, в специфической форме выражало отношение русских дипломатов к политике Швеции.
Послам восточным, прежде всего крымским и ногайским, прямо к месту встречи присылались от царя дорогие шубы. В любое время года послы тут же надевали их. В русской дипломатической лексике существовал даже особый термин — «встречное жалованье». В отличие от предоставлявшихся западным дипломатам лошадей, эти шубы переходили в полную собственность ханских посланцев и назад в казну не отбирались. Но в какой-то степени эти нормы имеют под собой общую основу: в них публично проявлялись богатство и щедрость государя. Кроме того, крымские послы, ехавшие по улицам Москвы в пожалованных шубах, служили «чести» царя: на Руси одежду мог дарить лишь старший младшему, подчиненному или подданному, и поэтому русским дипломатам за границей строжайше запрещалось показываться на людях в подаренном им чужеземном платье.
После взаимопредставления и произнесения стереотипных церемониальных формул все вновь садились на коней и процессия чинно следовала в город, на указанное подворье. Дьяки Разрядного приказа, в чьи обязанности входил контроль за соблюдением местнических норм, устраивали всех «по местам», в зависимости от рода и звания, следили, чтобы послам никто не переезжал дороги и «задору им не чинил», поскольку на улицах толпились любопытные москвичи, причем полюбоваться зрелищем посольского шествия многие выезжали верхом.
По традиции приставы и «встречники» должны были ехать с послами в ряд, справа от них. Правая сторона считалась более почетной (у мусульман — левая), и если послам такой порядок не нравился, а обычно так и случалось, то русские располагались от них по обе стороны: старший «встречник» ехал справа, остальные — слева (при сопровождении посольств мусульманских — наоборот).
С. Герберштейн писал, что на Руси много трубачей и, когда они трубят все вместе, образуются «чудные и необыкновенные созвучия». Однако трубачам посольской свиты не разрешалось трубить при въезде в столицу. Считалось, что в мирных миссиях это было ни к чему. Когда трубачи польского посольства в 1570 году, «едучи посадом, в трубы трубили, чего изстари у прежних послов не бывало», это вызвало недовольство, тем более что порядок въезда оговаривался заранее и поляки нарушили его умышленно, дабы въехать в Москву как победители. Позднее русские дипломаты говорили в Кракове, что королевские послы въезжали под звуки труб, «кабы после некоторого побою»[86].
Древнерусский книжник, описывая прибытие послов к вавилонскому царю Навуходоносору, сообщал: «А как близ врат градных приидут, и тогда триста кузнецов начнут в мехи дути, разжегши уголье, и тогда дым и искры». Кузнецы в Москве послов не встречали. Зато во второй половине XVI в. их неизменно старались провезти мимо нового Пушечного двора — видимо, для того, чтобы продемонстрировать мощь государства. С той же целью с начала XVII в., когда были воздвигнуты стены Белого города, маршрут следования посольского поезда на подворье, удлиняясь, частично пролегал вдоль этих стен.
В целом въезд иностранных послов в Москву был своего рода прологом к дальнейшим сценам церемониального спектакля, которые разыгрывались уже через несколько дней, при следовании во дворец и в самом дворце.