Сергей Кургинян. Герои и назначенцы (вместо предисловия)

Сергей Кургинян. Герои и назначенцы (вместо предисловия)

Офицер может получить назначение в военную часть, находящуюся в эпицентре боевых действий. Значит ли это, что по факту этого назначения офицер стал героем? Нет, потому что, даже попав в эпицентр боевых действий, он может повести себя по-разному. И для того, чтобы он повел себя как герой, в его человеческом естестве должно быть нечто, позволяющее ему совершить подвиг. Да, назначение в часть, находящуюся в эпицентре боевых действий, создало особую ситуацию, то бишь место для подвига, который офицер может совершить. А может и не совершить. Место задано назначением, а будет ли подвиг — зависит только от самого офицера.

Назначение, повторяю, создает возможности для проявления определенных качеств. Но качества эти не вручаются вместе с назначением. Эти качества должны быть до и независимо от назначения. Понимаете, они должны быть у назначенного, а не у того, кто назначил. Родился ли человек с определенными задатками или эти задатки были в нем воспитаны, или же воспитание позволило дооформить имевшиеся задатки — в любом случае те качества, которые позволяют ему быть героем, принадлежат ему лично. И никакого отношения к тем, кто его назначил, по определению не имеют. Иметь к ним отношение могут его родители, его друзья, его культура, родная земля и, прежде всего, его собственное естество. Натура героя. Будучи по натуре героем, человек и без назначения это свое естество реализует. С большими или меньшими затруднениями.

Я далек от того, чтобы утверждать безусловную справедливость советского принципа «в жизни всегда есть место подвигу». Но, будучи чрезмерно элементарной в случае ее буквального понимания, эта формула не так наивна, как это кажется на первый взгляд. Если, конечно, не относиться к ней как к банальной, прописной истине.

Человек, способный к подвигу, то есть обладающий определенными качествами, этот подвиг рано или поздно совершит, даже если жизненная ситуация не будет способствовать этому. То есть окажется слишком нормальной, заурядной, не требующей от человека, обладающего такими качествами, чтобы он их проявил. Всё равно человек эти качества проявит, если они у него есть.

Кроме того, обладая такими качествами, он будет искать ситуаций, которые эти качества востребуют. Оказавшись в силу определенных обстоятельств… ну, например, бухгалтером (вот уж негероическая профессия!), он будет тосковать. А будучи не нытиком, а потенциальным героем, он… ну, я не знаю… займется для начала альпинизмом… или чем-то другим.

А когда к нему в бухгалтерию придет бандит, наведет на него пистолет и скажет: «Веди в кассу и отдавай деньги», — он этот пистолет отнимет и бандиту накостыляет. И даже не потому, что таков его служебный долг, а потому что таково его героическое естество.

И, наконец, главное. Такой потенциальный герой, сидя в бухгалтерии или в какой-нибудь фирме, будет ждать зова судьбы. Будет вырываться из среды, не позволяющей ему проявить свою сущность. И, услышав зов, он тут же на него откликнется. Потому что сущность свою человек должен проявить. Если она героическая, то он должен совершить подвиг. Он не может его не совершить.

Это и произошло в Донбассе, он же Новороссия. Предпочитаю говорить о Донбассе, потому что Новороссия включает в себя несколько областей, жители которых не стали с оружием в руках сопротивляться бандеровцам. На вооруженное сопротивление решились жители Донецкой и Луганской областей. А Донецк и Луганск — это именно Донбасс.

Впрочем, дело не в том, как называть восставшую территорию. Дело в том, что она восстала. Что потенциальный героизм, спавший или тосковавший в душах бухгалтеров, трактористов, шахтеров, мелких бизнесменов, представителей разного рода сомнительных профессий, откликнулся на зов ситуации, обрушившейся на Россию и мир. А именно — на вызов бандеров-щины.

Откликаясь на вызов, человек из потенциального героя превращается в героя, осуществляющего то, что ему предназначено.

Что же сделали люди Донбасса в ответ на вызов? Ровно то, что положено. Они собрали вещички, разорвали со спокойно-унылым существованием и по собственному желанию, а не по присланной повестке, пошли на особую войну. По сути — на войну гражданскую.

Пойдя же на нее, они не спасовали, что было высоковероятно. Они не разочаровались, хотя было отчего. И даже не ограничились честным выполнением своего долга, что само по себе уже достойно восхищения. Не спасовали, не разочаровались и выполнили свой долг те, кто важен ничуть не менее чем герои. И кого можно назвать сильными духом гражданами. Если таких нет, то герой исторически обречен. Так же, как политический лидер, которому не на что опереться. Или мудрец, чей бисер мудрости… Слава богу, в Донбассе нашлись и сильные духом граждане, и герои. Но даже если бы сильных духом граждан не было, герой не перестал бы быть героем.

Мне кажется, что бетховенский марш «На смерть героя», он же — Двенадцатая соната, посвящен именно тому, что герой, оказавшийся обесточенным в силу отсутствия сильных духом, всё равно остается героем.

Девятая симфония Бетховена посвящена союзу героя и сильных духом, чьей поддержкой он пользуется. А Соната для фортепьяно № 12 — подвигу героя, оказавшегося без поддержки сильных духом. Тому, что в этом случае его героизм приобретает другую окраску, но не перестает быть именно героизмом.

В этом смысле подвиг Донбасса — это Девятая симфония Бетховена, а не его Двенадцатая соната (прослушайте еще раз и почувствуйте разницу). Но даже если бы всё обернулось Сонатой № 12, а альтернативой была бы только песенка «Я поросенок и не стыжусь», что бы вы выбрали?

Стрелков никогда не был героем. Он им стать не мог по определению. Просто потому, что был слеплен из другого теста. Может быть, и не из самого худшего, но другого.

Стрелков не был и сильным духом гражданином. Иначе не состоялся бы знаменитый «стрелковский свал из Славян-ска». Кем именно он был в Донбассе? Во всех смыслах этого слова он был именно назначенцем. И потому он так восхитил других — знающих, что они не герои и не сильные духом граждане, но уповающих на получение назначения, которое якобы способно волшебным образом придать им и силу духа, и героизм. Вотще… Напрасные упования…

Да, Стрелков и впрямь в каком-то смысле получил назначение. Может быть, он просто получил назначение — от начальства, от патриотического магната, от руководивших его поведением дружбанов. А может быть, по отношению к Стрелкову слово «назначение» надо воспринимать как разъясняющую метафору.

Мало ли людей, ждущих назначения, уповающих на то, что это назначение придаст их жизни хоть какой-то смысл… Мол, назначат — и ты окажешься в острой ситуации, вне которой жить совсем тошно. Ведь о «назначениях», то есть попаданиях в острые ситуации, мечтают не только потенциальные герои. О них мечтают авантюристы — любители экстрима, солдаты удачи. Они всего лишь люди, взыскующие острых ситуаций, адаптированные к этим ситуациям в силу предрасположенности и полученного опыта.

Когда острые ситуации относятся к разряду мелких или не очень крупных, подобные люди, этим ситуациям соответствуя, ведут себя в каком-то смысле пристойно. То есть, конечно же, эти острые ситуации взыскуют совсем особой пристойности, к обычной пристойности никакого отношения не имеющей. И всё же… Пристойно поведя себя в острой, но отнюдь не выдающейся ситуации, такие люди могут сойти за героев. То есть впечатлять своей специфической лихостью приезжающих журналистов и особенно журналисток, любителей интернетных роликов и других невзыскательных ценителей этакой военной пикантности. В сущности, люди того разряда, который я рассматриваю, ни на что большее и не рассчитывают. Живут, уныло безумствуют и столь же уныло корешатся — новое удовольствие! — в интернете со своими невзыскательными поклонниками.

И вдруг — донбасская ситуация возьми и превратись из некрупной в суперкрупную. Приехал с приятелями погонять украинских милиционеров, чуть-чуть погеройствовать в надежде на то, что реализуется так называемый крымский сценарий и тебя «за заслуги» интегрируют в новую региональную бюрократию. Ан нет! Занимайся военным строительством, государственным строительством и бог знает еще чем. Это я-то?! Да мне и в страшном сне ничто такое присниться не могло. Не тот я человек, за кого вы меня принимаете. Что? Меня назначат именно таким человеком, то есть надуют до несвойственных мне размеров? Ну надувайте!

Надули. После чего, естественно, произошло то, что происходит с любым пузырем — физическим, финансовым, политическим или иным — пузырь возьми да лопни. А все, кто возлюбили пузырь или сделали на него ставку, орут: «Руки прочь от нашего пузыря! Эй, вы! Шестая, седьмая и еще бог знает какая колонна! Во-первых, пузырь нам люб, да еще как. Потому что как его надули, то бишь назначили, так и нас могут… Во-вторых, пузырь может быть весьма и весьма «карьероносным». Его ведь кто-то надувает, этот пузырь? Не Стрелков же сам, а другие!

Значит, поучаствовав в надувании пузыря, можно этим другим понравиться. А понравившись — карьеру заполучить. В-третьих, это для вас есть разница между таким вот надутым пузырем, то бишь назначенцем на определенную роль, и настоящим героем. Вы, идиоты, никак не можете понять, что мир стал постмодернистским, и потому разницы никакой нет. А мы, постмодернисты, люди мудрые и всё понимаем. Раз метафизики нет, то нет разницы между героем и пузырем. И почему бы нашему пузырю не стать героем? А став героем, он может… А оказавшись при нем, мы можем… И опять же, если его можно надуть, то и нас можно. А значит…»

Почему надутый пузырь, оказавшись в ситуации, несоразмерной его обычному, ненадутому состоянию, обязательно лопается? Потому что, укрупняясь, ситуация оказывает на него всё большее давление. Донецкая ситуация, в которой Стрелкова надували самым бесстыдным образом и во всех смыслах этого слова, стремительно наращивала масштаб. А значит, и давление на все надутые кем-либо и зачем-либо пузыри.

Надо же, человек всего лишь хотел чуть-чуть поозорничать, оказавшись в ситуации острой, но не крупной и предельно элементарной. То есть соответствующей его собственной мелко-травчатости, его собственной незатейливой простоте. И глядь, а он — в не свойственном ему состоянии надутости — оказывается в перегретой напряженнейшей глобальной горячей точке. Где делается История, где кипят мировые страсти… Нарастают и температура, и давление. Одновременно с этим нарастают и габариты пузыря. Наконец, пузырь лопается. А что ему еще прикажете делать? Мелкая ситуация, в которую он не без удовольствия погрузился, возьми и превратись в суперситуацию… А тебя надувают и надувают… Стенки становятся всё более тонкими… Ты, соответственно, становишься всё более неустойчивым по отношению к любым вызовам. А вызовы нарастают. В итоге ты закономерным образом лопаешься. И при этом обнажается всё твое незатейливое естество в его нормальном, а не надутом кем-то размере. И чем более сильно тебя надували, назначая на несвойственную тебе роль, тем сильнее разлагалось твое подлинное естество. Поэтому в момент лопанья пузыря на всеобщее обозрение оказалось представлено именно уже разложившееся естество того, кто, если бы не надувался другими и не оказался в эпицентре ситуации, стремительно меняющей свои качества, мог бы избежать разложения собственного естества и явить нам нечто более симпатичное. То есть — в меру дерзкое, в меру авантюристичное, в меру умелое, в меру пошловато-примитивное, в меру циничное — но в любом случае отнюдь не героическое, а в чем-то даже антигероическое человеческое свое естество.

Диаметральную противоположность всему, что составляет подлинное содержание героизма, Стрелков обнаруживает раз за разом. Он бесстыдно предъявил эту антигероичность, осуществив позорно знаменитый «стрелковский свал». Он не менее бесстыдно предъявил ее, давая раз за разом слабину в каждой из нетипичных для него политических ситуаций. Он осуществил целый каскад вопиющим образом антигероических антраша, идя на поводу у очень дошлых и очень мелкотравчатых спецполитических бесов.

Может быть, он сам является бесом, а может быть — нет. Но он очевиднейшим образом не герой. Не может быть героем человек, который так свалил из Славянска, отдав кроме этого невероятно важного города Краматорск, Дружковку. Не может быть героем человек, который готовился к тому, чтобы ускоренно покинуть Донецк. Не может быть героем человек, который всё время мелко лжет по ключевым вопросам. Например, по вопросу о наличии или отсутствии у него и его воинства оружия в нужном качестве и количестве. Или по вопросу о том, кто, как и, между прочим, какой кровавой ценой спас от абсолютного поражения его высокоблагородие, нывшее непрерывно о том, что поражение неминуемо, готовившееся извлечь из этого положения максимум мелких репутационных и экономических выгод. Не может быть героем человек, который с легкостью необычайной меняет принципы, ценности, критерии. Не может быть героем человек, который еще недавно выступал антиподом Путина, обвиняя Путина в неспособности и нежелании поддержать в Донбассе героическое русское начало. А потом вдруг начал — не позаботившись о том, чтобы хоть какие-то приличия соблюсти, — Путина восторженно восхвалять. А себя именовать чуть ли не главным опричником этого, как он теперь обнаружил, великого человека.

Если ваше естество жаждет подвига, то, получив, к примеру, оружие, вы будете это оружие целовать, им восхищаться, стремиться его как можно более умело использовать. Потому что оно для вас есть средство совершения подвига. Но это в случае, если вы по-настоящему крупный человек. А если вы — человек иной, с другими мотивами, то вас поставки оружия, во-первых, испугают, потому что теперь нужно отвечать за очень крупный базар, а вы к этому не готовы, и, во-вторых, специфическим образом возбудят. Потому что, согласно вашим стереотипам мелкого человека, это оружие можно выгодно реализовать. Или поучаствовать в его выгодной реализации.

В любом случае, если вы мелкий человек или, скажем помягче, человек не того качества, которого требует крупнейшая ситуация, то вы начнете ориентироваться на других людей. И ориентироваться вы на них будете слепо. Потому что, будучи мелким человеком, вы побоитесь даже понять, в чем состоит ситуация.

Ведь, во-первых, многие знания умножают скорбь. Меньше знаешь — лучше спишь. И так далее.

А, во-вторых, если ты, прозрев, увидишь масштаб ситуации, то она станет зеркалом, в котором ты увидишь настоящий масштаб своей личности. А это очень страшное испытание. Которое мелких людей ломает беспощадно и окончательно. Зная это, они такого испытания страшатся и избегают.

Пройдет немного времени, и не бандеровцы и какие-нибудь там зловещие дискредитаторы, а скучные, безликие бюрократы обнаружат некую недостачу. То есть то, что в Славянск было поставлено (говорил и повторю еще раз, не государством, а гражданским обществом России) столько-то оружия. А до Славянска дошло его намного меньше. Обнаружив эту недостачу, скучные и безликие бюрократы поинтересуются: «Где оружие? В третьих странах? На Украине… или…»

Что тогда скажут те, кто истерично цепляется за героизм Стрелкова? Что это оружие у героя отняли другие руководители донецкого и луганского ополчения? Но ведь маршруты оружия рано или поздно будут отслежены. А все, кто сопровождал оружие по этим маршрутам, расскажут всё от и до. И что тогда будет сказано?

Или тогда, когда заговорят соратники, а главное, соратницы Стрелкова, занимавшиеся под видом обеспечения тыловой деятельности славянского воинства чем-то донельзя малосимпатичным? Скажут, что они плохие, а Стрелков хороший?

А когда обнаружится, что оружие в огромных количествах было накоплено, например, в неких подвалах, расположенных в здании, находившемся в Славянске и предназначенном для подготовки авиационно-технических специалистов? Что скажут, когда спросят о том, куда из этих подвалов было переброшено огромное количество оружия? Кто его перебрасывал? Каковы были отношения между теми, кто его перебрасывал и теми, кто его получал? Как оно потом использовалось? И пожалуйста, не говорите мне, что это всё никогда не обнаружится. Или что вы сможете, когда всё это обнаружится, орать по-прежнему: «Руки прочь от героя!». Не будет этого, поверьте. Так что не лучше ли заблаговременно слить все байки про героизм Стрелкова туда, куда раз за разом сливаются все байки про героизм персонажей… когда-то назначенных героями, надутых до изрядных размеров, оказавшихся несоразмерными ситуации, лопнувших и обнаживших свое — изрядно этим самым раздутием поврежденное — естество. Естество негероическое, некрупное, не отвечающее требованиям той ситуации, в которой обладатель этого естества оказался по назначению.

По назначению можно оказаться в той или иной ситуации. А вести себя в ней назначенец — к примеру, тот офицер, о котором я написал в начале этого предисловия, будет, как уже было показано, сообразно своему человеческому естеству. Поймите, именно обладание этим естеством (им и только им) превращает офицера, оказавшегося в ситуации, взыскующей героизма, в подлинного героя! Иначе говоря, героем он становится сам, совершая подвиг. Нет героя без подвига, как нет подвига без героя. А подвиг офицер, назначенный в определенную часть, совершает только потому, что он обладает определенными человеческими качествами. Как прирожденными, так и воспитанными.

Я говорю об офицере, получившем назначение в определенную часть, потому, что Стрелков является офицером. Всё то же самое, разумеется, касается и солдата, оказавшегося в определенной ситуации по воле случая или начальства, но ставшего героем только в силу своей личной готовности и способности совершить подвиг. Это касается всего на свете. Герои и назначенцы обладают не просто разным, а противоположным человеческим естеством. Предложенная им экстремальная ситуация высвечивает это естество, делает его предельно явным, придает ему окончательную определенность. Экстремальная ситуация — это испытание. И героем можно стать, только пройдя испытание.

Скажут, что экстремальную ситуацию можно сфальсифицировать. А героем можно стать либо случайно — приехал известный журналист, взял у тебя интервью, и ты стал героем, либо по назначению — начальник представил известному журналисту своего любимца — и понеслось.

Во-первых, это всего лишь означает, что можно по назначению стать пузырем. Со всеми вытекающими вышеописанными последствиями.

А, во-вторых, и это надо обязательно обсудить, чьим именно героем можно так стать? Потому что чьим-то героем и впрямь можно стать по назначению. То есть по факту надувания пузыря. Но те, кто не отличает подлинного героя от пузыря, относятся к категории специфического потребительского планктона, который надуватели пузырей с презрением именуют «пиплом». «Пипл схавает всё, что мы захотим», — говорят надуватели пузырей. Что ж, в чем-то они правы. Но очень важно оговорить, в чем именно. Потому что «пипл» действительно «схавает» что угодно, а народ — нет.

В этом развернутом предисловии я не могу подробно разбирать вопрос о том, каким именно способом улавливает народ в целом, а также представители народа, не являющиеся «пиплом», который «хавает», чем герой отличается от подделки.

Вкратце могу лишь утверждать, не приводя подробных обоснований, что разницу улавливает метафизическая интуиция, которую иногда называют метафизической перцепцией. Если бы не было этой перцепции, человечество прекратило бы свое существование в качестве такового уже к середине XX века. И уже тогда стало бы постчеловечеством. Но оно им до сих пор не стало. И российское общество всё целиком в это постчеловеческое состояние не перешло, хотя для того, чтобы оно оказалось полностью переброшено на территорию постчеловечества, было сделано очень много.

Те, кто сделал это «очень много», только сейчас осознают свой провал и бесятся. Провал же этот связан именно с наличием метафизической перцепции, которой человека очень трудно лишить. А ведь так хочется достичь искомого результата — желанного для «других», надувающих таких, как Стрелков, зловещего конца Истории. Так хочется, чтобы все граждане России, а потом и все, живущие на Земле, полностью потеряли способность отличать подлинное от подделки!

Добиваясь этого, «другие» создают подделки, тщательно анализируя все параметры того, что они подделывают. «Ведь героя люди опознают по таким-то параметрам, — говорят они, — ну так мы все эти параметры сфальсифицируем. И тем самым сделаем подделку неотличимой от того, что ею не является».

Но то-то и оно, что сфальсифицировать можно все параметры, кроме тех, которые фиксирует метафизическая интуиция. А потому подделки будут всё более искусными, и всё большее число людей будет принимать подделку за нечто подлинное, но никогда подделки не восторжествуют в историческом смысле. Потому что История существует лишь постольку, поскольку существует народ. А народ существует лишь постольку, поскольку его представители, да и он в целом, не теряют этой самой метафизической интуиции.

Стрелков — типичный назначенец, то бишь подделка. Повторяю, неважно, был ли он реально назначен на определенную роль теми, кого мы называем «другими». Или же случайно попал в определенную ситуацию и стал в ней вести себя естественным для него образом, то есть как обыкновенный солдат удачи, оказался в этой роли возлюблен теми, для кого никакой разницы между героем и солдатом удачи нет, и был этими возлюбившими возведен на некий промежуточный пьедестал. После чего «другие», хмыкнув по поводу этого возведения, сказали: «Ну что ж, если так много лохов и они его возводят на пьедестал, давайте продолжим начатое ими дело. Назначим его героем — начнем раскручивать».

Назначили. Начали раскручивать. И возликовали: показательный в своей невероятной успешности результат!

Ликовали, ликовали, но нарвались на всё ту же метафизическую перцепцию.

А далее — нарвались и на многое другое. Значит ли это, что нет угрозы сползания России туда, где уже и впрямь не будет возможности отличить миф от конструкта, подлинность от подделки? Есть такая угроза. И всё, произошедшее со Стрелковым, показывает, сколь она велика.

Эта книга, по большому счету, посвящена именно рассмотрению данной угрозы, которая представлена читателю во всей ее омерзительной окончательности. Потому что, честно говоря, способность к различению мифа и конструкта, подлинности и подделки, общество теряет только в аду. Именно там нет места ни великой любви, ни метафизической перцепции, которая без такой любви невозможна. Вот-вот Россия окажется в таком аду. Она к нему приближается. Но она еще не там. И окажется ли она там, зависит от нас и, в частности, от нашего понимания последствий того, что породит попадание России в особую зону антибытия, заслуживающую того, чтобы ее называли адом.

Сражаться за способность российского общества отличать миф от конструкта, подделку от подлинности, героя от солдата удачи, ненадутое от надутого — ничуть не менее важно, чем давать военный отпор бандеровцам. Тут многое зависит от того, сформируется ли в России та часть общества, для которой распознавание отличий сокола от цапли (напоминаю, что о необходимости видеть такие различия говорил шекспировский Гамлет) является профессиональным долгом. А также гражданским долгом и чем-то большим.

Хотим мы или нет, но такую часть общества называют интеллигенцией. Вопрос на засыпку: могла ли состояться успешная национально-освободительная борьба в Латинской Америке и других регионах мира без интеллигенции, эту борьбу в каком-то смысле возглавившей? Вам не нравится слово «возглавившей»? Найдите другое. Только ответьте на вопрос — если бы этой интеллигенции — назовите ее национальной или иначе — не было бы, то где была бы сейчас Латинская Америка и иные оседланные колонизаторами страны и континенты?

Это первое неявное вопрошание, которому посвящена данная — во многом аналитико-политическая — работа. К политической аналитике, конечно же, не сводимая.

Что же касается второго, тоже не до конца явного вопроша-ния, то оно, конечно же, адресовано всему тому, что вытекает из понятия «другие».

Книга названа «Стрелков и другие». Эти «другие», назначившие Стрелкова на роль героя, мнящие, что им удастся удержать его в этой роли, лелеющие определенные далекоидущие планы в связи с мнимой возможностью такого удерживания, и впрямь важны намного больше, чем сам Стрелков. Хотя, конечно же, не так важны, как те, кто движется прямиком в ад неразличения, западая на Стрелкова, вопреки всему, что уже явлено и, конечно же, будет явлено.

Итак, «другие».

Стрелковский свал из Славянска и других городов, где находились ополченческие части, возглавляемые Стрелковым, всё показал с вопиющей окончательной безотказностью. В момент этого свала сам Стрелков как бы проорал во всеуслышание: «Ну не герой я, понятно вам? Не герой!»

«Врешь, сука. Раз мы тебя назначили героем, ты им и будешь», — сказали «другие». И продолжили раскрутку Стрелкова. В этот момент перед российским обществом во весь рост встал вопрос о чести. Да-да, о чести. Вопрос этот для нынешней России намного важнее, чем всё остальное, чем ее потчуют. Важность этого вопроса усугубляется кривляниями Стрелкова и ему подобных, которые через слово говорят о чести, отрекомендовывают себя как людей чести, устраивают исступленную болтологию вокруг всего, что касается чести…

Герой пьесы Жана Ануя «Томас Бекет» — саксонец, порабощенный норманнами. И, казалось бы, смирившийся с этим порабощением. Он оказался любимцем короля, сыном пошедшего в услужение норманнам саксонца, сделавшегося одним из богатейших людей завоеванной норманнами Англии. Терзаемый мучительностью этой ситуации Бекет выступает в ненавидимой им роли главного фаворита норманнского короля. Прежде всего, Бекет страдает от того, что он потерял свою честь. И как человек, и как представитель порабощенного народа. Ибо у раба не может быть чести.

Король подозревает Бекета в том, что он остается саксонцем, ненавидящим норманнов. И спрашивает у него, почему он не борется с поработителями своего народа, а сотрудничает с ними. Бекет, пряча сокровенное, полулицемерно отвечает: «Я обожаю охоту, а только норманны и их приближенные имели право охотиться. Я обожаю роскошь, а роскошь была привилегией норманнов. Я обожаю жизнь, а саксонцам грозило истребление. Добавлю еще, что я обожаю честь».

Король удивленно спрашивает Бекета: «И твоя честь тоже примирилась с сотрудничеством?»

Бекет продолжает полулукавство: «Я имел право обнажить шпагу против самого знатного нормандского дворянина, если бы он посмел прикоснуться к моей сестре, и убить его на поединке. Это, конечно, деталь, но деталь весьма для меня ценная».

Король продолжает допрос Бекета. Возражая Бекету, он говорит, что Бекет мог бы задушить оскорбителя и уйти в леса. Бекет говорит королю, что это не выход, и сестру бы изнасиловал другой норманнский барон. Такой вот идет разговор о чести. Чести представителя порабощенного народа. В чем она, эта честь?

Охраняя сон уснувшего короля, его фаворит Бекет, страдающий от отведенной ему сладко-позорной роли, говорит: «И всё же спи, государь. Пока Бекет вынужден прикрываться выдуманной им самим честью, он будет служить тебе. А если когда-нибудь он встретит свою настоящую… Но где она, честь Бекета?»

Ну, вот мы и добрались до отличия выдуманной чести от чести настоящей. В сущности, это сейчас и есть главная тема современной России. Та тема, которая определяет возможность выхода страны за ее нынешние сугубо рабские формы жизни. Основанные, конечно же, и на бесчестии, то есть презрении к чести, и на неспособности отличить выдуманную честь от настоящей.

С теми, кто презирает честь и любит бесчестие, всё ясно. А как быть с теми, кто не способен отличить выдуманную честь от настоящей? Ведь речь идет не только об их личной чести, но и о чести народа, чести страны.

Издевательски беседуя с норманнскими баронами, спрашивающими его, в чем именно состоит английская честь, Бекет говорит: «В конечном счете английская честь, барон, в том, чтобы всегда преуспевать». Но это, конечно же, чистой воды ёрничество. Хотя, возможно, для кого-то сейчас в России такое ёрничество является чуть ли не символом веры. Но не в тех, кто так считает, основная проблема. А в тех, кто всё чаще и чаще выдуманную честь от настоящей отличить не может.

Бекет спрашивает молодого саксонского монаха, решившего мстить норманнам: «Ты хотел — один — освободить свой народ?»

Монах отвечает: «Нет. Я хотел освободить себя».

«От чего?» — спрашивает Бекет монаха.

«От бесчестия», — отвечает монах.

«Сколько тебе лет?», — спрашивает Бекет.

«Шестнадцать», — отвечает монах.

В ответ Бекет выдает монаху некий текст, в котором содержатся его самые сокровенные мысли. Он говорит монаху: «Вот уже сто лет, как норманны заняли остров. Твоему бесчестью уже много лет. Твой отец и дед испили чашу до дна. Теперь она пуста».

Монах отвечает: «Нет».

И тогда Бекет, рассказывая монаху о том, что именно побудило его, юного саксонца, восстать против всесильных норманнов, поработивших саксонцев, а, значит, лишивших саксонцев чести, говорит: «Итак, в шестнадцать лет ты проснулся однажды в своей келье от колокольного звона. Звонили к ранней мессе. Значит, это колокола повелели тебе взять весь позор на свои плечи?»

Монах спрашивает Бекета, откуда он это знает. И Бекет отвечает, что знает это по себе.

Занимаясь, в сущности, только поиском утраченной чести, всё время спрашивая себя, где она, его настоящая честь, Бекет в итоге получает странное назначение. Король назначает своего фаворита аж архиепископом Кентерберийским. То есть главой английской церкви. В этот момент Бекет находит и свою честь, и нечто большее. И вступает в схватку с королем. То есть становится настоящим героем. Схватка кончается убийством Бекета. А также его посмертным триумфом и унизительным покаянием короля.

В момент бегства Стрелкова из Славянска честь России решающим образом зависела от того, откажется ли хоть кто-то признавать Стрелкова героем. Притом, что слишком многие продолжали, вопреки очевидности, признавать этот лопнувший пузырь растущим субъектом нашей и мировой политики, а содержание, вскрывшееся в момент, когда пузырь лопнул, — не смердящим, а благоухающим.

И вопрос тут был не в том, чтобы самому назвать черное черным, а не белым, чтобы самому во всеуслышание сказать, что цапля (то есть пузырь назначенчества) — это одно, а сокол (то есть герой в подлинном смысле слова) — это совсем другое.

Не первый раз я оказываюсь в ситуациях, требующих движения против течения — то есть называния вещей своими именами. Видишь, что не герой, — говори, что не герой. И действуй соответственно. Так было и с Ельциным, про которого все орали: «Он герой, герой, герой!». И с Гдляном и Ивановым, якобы боровшимися с коррупцией, а на деле вставшими на путь содействия деструкторам-ельцинистам. И с генералом Лебедем. Кто не верит, пусть проверит.

Говоря о том, что сейчас российское общество оказалось перед очень серьезным и скверным вызовом под названием «Ху из Стрелков?», я обращаю внимание читателя на то, что украинские события носят гораздо более острый и испытующий характер, чем, например, события в Приднестровье или Чечне, где пытались назначить героем Лебедя. Или события в Узбекистане, где героями назначали Гдляна и Иванова. И так далее.

Российское общество на перепутье. Либо оно подтвердит, что оно общество — то есть народ, способный к мобилизации. Либо оно подтвердит, что оно не общество — то есть собрание разнокачественных «пиплов», которые «хавают». И кто-то, причем не одиночка, а коллектив, должен был отстаивать честь своего народа, своей страны. Ту честь, которая потеряна в момент согласия на метафизическое падение, на продажу первородства за чечевичную похлебку. Ту честь, вне которой, по большому счету, слишком многие существуют, внутренне согласившись с тем порабощением, которое последовало за метафизическим падением, и является его неумолимым следствием.

Признать в Стрелкове героя в 2014 году — значило отказаться от чести.

Сохранить же честь можно было, лишь честно сказав стране: «Ну, не герой Стрелков, понимаете, не герой. Теперь же уже ясно, что не герой. И нечего поддаваться на провокации других, считающих, что они кого угодно могут назначить героем, ибо они — раскрутчики».

Фактически эту задачу выполнили авторы данной книги. Они выполнили ее сами, неожиданно проявив всё то, что должны проявлять ценители, то бишь интеллигенты. Ценители же ничего подобного не проявили. Они не проявили ни чуткости к подделкам, ни мужества, требующего называть вещи своими именами, ни того, что позволяет человеку называть вещи своими именами.

О том, что именно позволяет, очень четко сказал великий русский литературный критик В. Г. Белинский: «Я рожден для того, чтобы называть вещи их настоящими именами. Я в мире боец». Заметьте, он не сказал, что он герой. Он сказал всего лишь, что он боец. Потому что герой — это тот, кто «вышел рано, до звезды». И, выйдя рано, открывает эти самые настоящие имена, передает их народу.

Поэтому о героизме пусть говорят другие и не сейчас. А вот о том, что нашлись бойцы, желающие называть вещь под названием «Стрелков», а также вещи под названием «другие» их настоящими именами — надо сказать сейчас. Как и о том, что на фоне отказа очень и очень многих называть данную вещь ее настоящим именем эти бойцы ни больше ни меньше как спасли честь нации. Причем в момент, когда эта честь была для нее особо важна. Впрочем, бывают ли моменты, когда наличие чести не является особо важным для нации?

От моментов высшего порядка перехожу к политической прагматике. Внутри которой, между прочим, тоже есть место высшему. И я это высшее, внутри прагматики размещенное, намерен и обнаружить, и предъявить. Но теперь уже не в ущерб политической прагматике, а поставив ее во главу угла.

Прагматики спрашивают нас: «Стоило ли вести войну со Стрелковым и другими в момент, требующий полного сосредоточения на войне с бандеровцами, нашими оранжоидами и американскими спонсорами, стоящими за спиной и тех, и других?

Разве в условиях беспощадной войны этих сил с Россией, — спрашивают они, — не нужно было сплочение всех антизападных, антибандеровских сил? Разве не требовала прагматика — кем бы ни был Стрелков на деле — сохранения союза с ним всех тех, кто во главу угла ставит отстаивание России от бандеровцев, оранжоидов и американцев? Почему бы, воюя за Новороссию против бандеровцев, не забыть обо всех идеологических разногласиях? Ведь у нас одна страна, и мы все должны ее защищать!»

Ну что ж, поговорим на прагматическом языке… Памятуя, что ничто не является настолько политически прагматичным, как уроки истории.

22 июня 1941 года не только советское государство и советский народ, но и те русские, которым всё советское было глубоко чуждо, воззвали к тому же самому. Мол, давайте забудем об идеологических разногласиях и выступим единым фронтом против Гитлера — этого врага нашей любимой Родины и человечества.

Кто-то действительно забыл об идеологических разногласиях — Деникин, например. Но ведь другие не забыли. Краснов не забыл. Шкуро. Фон Паннвиц, этот эсэсовский палач, восхваляемый Стрелковым.

Почему бы тогда всем этим господам, очень любившим именовать себя русскими патриотами, не сплотиться вокруг советского руководства с тем, чтобы защитить от очевидного врага России свое любимое Отечество, забыв об идеологических разногласиях? Но ведь тогда они не сплотились! И, в общем-то, понятно, почему. Потому что идеология для них была важнее страны. А так бывает, только если страну не любят по-настоящему.

Итак, идеология для них была и впрямь важнее страны. А настоящей любви к стране не было. Спрашивается, как может быть страна важнее идеологии для их прямых последователей? Не может для этих прямых последователей страна быть важнее идеологии! А значит, не может быть и настоящей любви к стране.

А, значит, предположим, вы с ума великого примете за чистую монету их лицемерные подвывания по поводу необходимости отказа от идеологической позиции во имя победы над общим бандеровско-американским врагом и встанете в общий с ними строй. Но они-то на самом деле от идеологии не отказались! Они лишь побудили вас от нее отказаться во имя некоего общего дела. Неужели вы и впрямь не понимаете, что с ними каши не сваришь? Что у нас с ними общего дела быть не может.

Хотя бы потому, что они нас ненавидят гораздо больше, чем бандеровцев и американцев. А также потому, что единственным общим делом может быть защита России от бандеровцев и американцев, а они — и сам Стрелков, и, в особенности, «другие» — давно снюхались и с американцами, под которых легли, и с бандеровцами, с которыми им американцы приказали закорешиться.

И как только мы поддадимся на их лукавые призывы и станем в общий строй, выяснится, что никакого общего строя нет. И что нас сдадут на корню бандеровцами и американцам, перебежав на их сторону в решающий момент. А мы американско-бандеровской нечисти даже боя не сможем дать настоящего. Потому что, поддавшись на лживые призывы к объединению необъединимого, полностью лишимся возможности мобилизации настоящих патриотов России на настоящую борьбу с врагами России.

Нельзя объединяться с власовцами против бандеровцев. Потому что власовцы ненавидят нас больше, чем бандеровцев. Потому что их любовь к России, мягко говоря, крайне проблематична. И потому что воевать с бандеровцами и американцами по-настоящему власовцы не могут, ибо являются подельниками бандеровцев и слугами американцев. Ну и как же объединяться для борьбы против бандеровцев и американцев с подельниками бандеровцев и американскими наймитами? Странная идея, не правда ли?

Если какой-нибудь простой русский человек любит госу-даря-императора и ненавидит коммунистов… Если такой простой русский человек готов при этом умереть за Россию… Если он и впрямь ненавидит бандеровцев и американцев как врагов России… Что ж, с ним можно и должно объединяться против бандеровцев и американцев для того, чтобы отстоять Россию. И нет никаких проблем с тем, чтобы поставить Родину выше идеологии.

Но был, к примеру, такой Александр Беннигсен — потомок знаменитого Беннигсена, про которого Пушкин написал: «Идут убийцы потаенны, На лицах дерзость, в сердце страх». Этот потомок убийцы Павла I работал на ЦРУ, реализуя проект «Ислам против СССР», о чем впоследствии подробно рассказала его подельница, жена известного советского диссидента Андрея Синявского Мария Розанова. Очевидно, что в рамках этого проекта ни о каком антикоммунистическом светлом будущем для России речи не было и быть не могло. Если ты — и из мстительности, и за деньги — работаешь на ЦРУ, то забудь о благе России. Потому что ЦРУ не нужна никакая Россия — ни коммунистическая, ни антикоммунистическая. ЦРУ нужна мертвая Россия. И если ты, считая себя русским, работаешь на ЦРУ, то ты работаешь на эту самую мертвую Россию. А работая на мертвую Россию, ты сам становишься живым мертвецом.

И пусть не убеждают нас власовцы и иные прислужники ЦРУ, восхваляющие себя как подлинных русских патриотов, что антиамериканский антибандеровский союз с ними как патриотами может привести к победе России над американцами и бандеровцами.

Дело даже не в том, что мы боимся превращения общей победы над американцами и бандеровцами в кровавую резню, которую власовцы и иные ненавистники СССР устроят сторонникам СССР сразу же после победы над американцами и бандеровцами. Не боимся мы ничего подобного! И запросто готовы пожертвовать своим идеологическим триумфом ради того, чтобы Россия была жива, а ее враги были разгромлены.

Не потому мы отказываемся от союза с такими специфическими патриотами, что нам неуютно в плане общего с ними патриотического российского будущего. А потому отказываемся мы от этого союза, что твердо знаем — в решающий момент власовцы и иные прислужники ЦРУ, рядящиеся в одежды русских патриотов, всегда перебегут на сторону ЦРУ. А, значит, на сторону американцев и бандеровцев. Вдумаемся: власовцы и иже с ними аж на сторону Гитлера перебежали, когда надо было пройти проверку на любовь к Родине. Понимаете? — на сторону Гитлера, лютейшего врага России. Какая уж тут любовь к Родине? Разве что речь идет о специфической любви мертвецов к мертвой Родине. Но зачем живым, любящим живую Родину, объединяться с такими мертвецами?

«Почему бы нам с вами не объединиться теперь, наплевав на идеологические разногласия», — лукаво спрашивают они. Они, являющиеся последователями тех, кто предпочел объединиться с Гитлером против своего Отечества — именно в силу нежелания наплевать на свои идеологические разногласия со Сталиным. Они, именующие 22 июня 1941 года «днем отмщения» (предлагаю ознакомиться со статьей господина Прос-вирнина, написанной в 2012 году). Днем отмщения, понимаете? Эти ходячие мертвецы, чьи последователи теперь призывают к созданию единых патриотических блоков, тогда вступали в вермахт и СС потому, что им были бесконечно ненавистны советские коммунисты. Настолько ненавистны, что впору было объединяться… нет, вовсе не с коммунистами, защищавшими Россию и русских, а с Гитлером, уничтожавшим Россию и русских.

Вот каковы были те патриоты, чьи нынешние последователи дурят голову наивным людям, вопрошающим нас о причинах нежелания строить антиамериканский антибандеровский союз с теми, кто работал плечом к плечу с бандеровцами, кто называл американцев своими хозяевами. С теми, кто даже Гитлеру стал прислуживать, только бы отомстить своим идеологическим врагам, проливающим свою кровь ради защиты Отечества. Это они-то поставят Отечество выше своей идеологии?

Они, которым было наплевать на то, что враг, в ряды которого они вступили, хочет окончательного решения русского вопроса.

Они, готовые быть палачами на службе этого врага, прямо говорящего о том, что он не намерен сохранять государство российское ни в каком его качестве. Что его план в том, чтобы расчленить это государство. В том, чтобы русский народ был лишен не только права на образование, но и всех прав, позволяющих хотя бы с минимальным человеческим достоинством проживать на родной земле. В том, чтобы большую часть представителей этого народа просто ликвидировать, а оставшуюся часть превратить в жалких рабов.

Почему же им было настолько наплевать на исступленную, фундаментальную, ликвидационную русофобию Гитлера?

Проще всего сказать, что они вовсе не любили Россию. Но на самом деле это не так. Они любили Россию как ходячие мертвецы любят мертвое. Они любили ее какой-то частицей своей полуистлевшей души.

А в другой части той же души было другое — ненависть к России как таковой! Подчеркиваю — не к Советской России, а к России как таковой. И понятно было, почему они ее так люто ненавидят. Потому что Россия, поддержавшая ненавидимых ими большевиков, уже не была для этих людей их Россией. Она была для них всего лишь Совдепией.

И народ, поддержавший большевиков, уже не был для этих людей русским народом. Он был для них, представьте себе, совком. То есть народом-перерожденцем. Всю Гражданскую войну они ныли: «Народ-богоносец надул». Потом в эмиграции превращали это нытье в накаленный символ веры. А потом… Потом пошли к Гитлеру.

Когда в одной части твоей полуистлевшей души — любовь к какой-то России, которую ты считаешь безвозвратно ушедшей в прошлое, то толку ли в этой любви? Тем более что в другой части твоей души — ненависть к тому, чему ты отказываешь в праве преемства, праве выбора той или иной доли, в праве на историософскую интуицию и многое другое. Когда ты так ненавидишь частью своей души, души ходячего мертвеца нечто реальное, а другой частью души любишь только нечто виртуальное, то ненависть плюс нечто реальное обязательно победят в твоей душе любовь плюс нечто виртуальное.

Почему другие, столь же ненавидящие Совдепию, не станут служить Гитлеру? И будут защищать от него Отечество, утверждая, что СССР — всего лишь одна из ипостасей вечной и прекрасной России, этой Незнакомки, чье поведение может казаться уродливым и безумным, а на самом деле таит в себе некий высший провиденциальный замысел? Потому что они живы и любят Россию живой любовью, верят в нее живой верой, надеются живой надеждой на то, что их понимание благого Россия рано или поздно поддержит.

Они-то живы, а ты — ходячий мертвец. И у тебя нет ни живой веры, ни живой надежды, ни живой любви. Как мертвец ты вступаешь в СС или вермахт. Как мертвец убиваешь не только комиссаров, но и воинов, отражающих атаки иноземного поработителя. Как мертвец проводишь карательные операции против своего же мирного населения.

Кстати, негодяй по фамилии Просвирнин, называющий 22 июня 1941 года «днем отмщения», это всё прекрасно понимает. И потому пишет в своей поганой статье, что «скалившаяся предыдущие 20 лет советская сволочь ощутила на своем горле холодные костлявые пальцы. Русские пальцы»[1].

Чувствуете, о чем говорит мерзавец? О холодных костлявых пальцах — то есть о пальцах белогвардейско-нацистских мертвецов, так ведь? Каких мертвецов? Живых. Почему же они мертвецы? Потому что потеряли веру, надежду и любовь к своему Отечеству.

Я навязываю автору чуждую ему мысль? Полно! Несколькими строками ниже, в той же статье, автор пишет: «Через 50 лет русский мертвец наконец додавит горло красного ублюдка, додушив перепуганного выблядка»[2]. Так кто же называет господ, пошедших в услужение Гитлеру, мертвецами? Мы, для кого они являются непримиримыми врагами? Нет, они же сами! Как говорят в таких случаях: «Вы сказали, и мы услышали».