ЕЛЬЦИН – ГЛАВА МОСКВЫ
ЕЛЬЦИН – ГЛАВА МОСКВЫ
Задача – убрать Гришина
Менее чем за год, с апреля по декабрь 1985 года, Ельцин сменил три высоких партийных поста. 22 декабря Политбюро решило выдвинуть его на должность первого секретаря Московского горкома партии. Надо было смещать Гришина, который никаким боком не вписывался в начатую Горбачевым перестройку. К тому же это был конкурент Горбачева в тот момент, когда после смерти Черненко решался вопрос о лидере партии. Если бы так случилось, что именно он сделался бы генсеком КПСС, ни о какой перестройке, ни о какой демократизации, разумеется, не было бы и речи. Скорее всего, страну ожидал бы еще более смрадный застой, чем тот, который был при Брежневе.
Ельцин опять упирался, ссылался на то, что полезнее использовать его как профессионала в делах строительства, что он только что начал разворачиваться в этой сфере, и отрывать его от работы в самом начале неразумно…
Но его опять сломали все теми же ссылками на партийную дисциплину: Политбюро вот так решило.
Естественно, главным «решателем» выступал Горбачев. Это не было свидетельством, что генсек, вопреки прежним колебаниям относительно Ельцина, теперь проникся к нему большой симпатией. Скорее, выдвижение «строительного» секретаря на один из самых значительных партийных постов – на пост руководителя столичной парторганизации – диктовалось трезвой оценкой его деловых, а главное «бойцовских» качеств: надо полагать, по мнению Горбачева, они соответствовали стоявшей тогда «кадровой» задаче, касающейся Москвы.
«Потом я нередко размышлял над тем, – пишет Ельцин, – почему Горбачев пришел к моей кандидатуре. Он, видимо, учел и мой почти десятилетний опыт руководства одной из крупнейших партийных организаций страны, и плюс производственный стаж… К тому же знал мой характер, был уверен, что я смогу разгребать старые нагромождения, бороться с мафией, имея определенный характер и мужество, смогу капитально поменять кадры, – все это было предугадано. В тот момент действительно я оказался наиболее, ну, что ли, удачной кандидатурой для тех целей, которые он ставил… Я отлично понимал, что меня используют, чтобы свалить команду Гришина».
Будет ли Горбачев в дальнейшем раскаиваться, что выбрал именно Ельцина в качестве антигришинского тарана? Наверное, будет: работа в Москве стала для Ельцина трамплином в его политической карьере, причем трамплином для прыжка в совершенно нежелательном для Горбачева направлении. Геннадий Бурбулис:
– Борис Николаевич получил город, получил карт-бланш, и все думали, что вот он там проведет чистку, а по ее результатам мы и посмотрим, что делать дальше. Но, оказалось, что, расчищая Москву, он сделал большой подкоп под фундамент всей системы.
В общем, в какой-то момент Горбачев действительно спохватится, действительно, наверное, пожалеет, что сделал Ельцина московским градоначальником, однако до этого еще далеко. Пока что он уверен, что в лице Ельцина сделал достаточно точный, «функционально» точный выбор, хотя особо восторженных «человеческих» чувств, по-видимому, уже и тогда в связи с этим выбором не испытывает.
Спустя два дня, 24 декабря 1985 года пленум Московского горкома послушно освободил Гришина с его поста (как водится, – «по собственному желанию, в связи с уходом на пенсию»). Горбачев предложил на освободившийся пост кандидатуру Ельцина, что ни у кого не вызвало «ни удивления, ни вопросов».
Формально избрание Ельцина состоялось в феврале 1986-го на отчетно-выборной партконференции столицы. Ельцин здесь выступил с двухчасовым программным докладом, в котором наметил пути выхода столицы из кризисной ситуации. (Разумеется, просто смещением Гришина задача не ограничивалась. Надо было приводить в порядок запущенное городское хозяйство).
Как пишет Ельцин, после доклада Горбачев сказал ему: «Подул сильный свежий ветер». Но сказал это «без ободряющей улыбки, с бесстрастным выражением лица».
Москва оживает
Наследство Ельцину от его предшественника досталось, мало сказать, неважное. Как вспоминает Борис Николаевич, было запущено абсолютно все – кадры, социальная сфера… Поскольку со всей страны в столицу по лимиту привлекались рабочие, оказалось, что в 1986 году население Москвы превысило запланированное число на миллион сто тысяч. А если к этому прибавить приезжих, – летом их число составляло три, а зимой два миллиона человек, – на них ведь тоже не была рассчитана социальная сфера города, то обычным делом были повсеместные очереди, грязь, переполненное метро и наземный транспорт…
Ясно было; требуются немыслимые усилия, чтобы вытащить столицу из этой ямы. И усилий одного человека, хоть и наделенного высокими полномочиями, тут явно недостаточно. По словам Ельцина, первое время секретари ЦК, члены Политбюро старались ему помогать, тем более что и сам Горбачев постоянно, особенно в первый год, их настраивал на это. Именно тогда у Ельцина возникла идея организовать повсюду в Москве ярмарки, причем не «разовые», а постоянно действующие. В каждом районе на пустующих площадках были построены избушки, лотки. С городами и республиками заключили прямые договоры на поставку овощей и фруктов. Ельцин:
«С тех пор ярмарки живут, москвичи к ним привыкли, по-моему, считают их своим родным детищем и без них сегодня жизни города уже не представляют».
Ельцин написал это весной 1990 года. Придуманные им ярмарки действительно существовали довольно долго, помогая жить людям не очень имущим. Но сейчас, по-моему, от них нигде следа уже не осталось. Во всяком случае, в Сокольниках, где я живу, возникшая рядом с метро ельцинская ярмарка давно снесена. А на ее месте возник нелепый небоскреб с какой-то шляпой набекрень вместо крыши. «Элитное» жилье. Бывший столичный мэр Лужков энергично разорял мелкую уличную торговлю, освобождая место для «точечной застройки» такими вот «элитными» уродливыми громадинами. А ведь эта торговля позволяла бедным людям сводить концы с концами, предоставляла рабочие места для тысяч «челноков». По-хорошему, надо было бы сначала обеспечить нормальную жизнь продавцам и покупателям, роившимся на этих ярмарках и поблизости от них, а после уж все это поджимать и ликвидировать. Но нет, у нас всегда все не как у людей, всегда все наоборот.
Помимо прочего, мелкие лотки и палатки благодаря низким ценам составляли конкуренцию супер- и гипермаркетам, бутикам, принадлежавшим лужковской жене и лужковским друганам. С конкурентами же у нас, как известно, не церемонятся.
А преемник Лужкова Собянин так тот вообще начал свою деятельность с массового сноса торговых палаток и павильонов: неэстетично, дескать, да и движению автомобильному мешают. Можно еще понять, что движению мешали торговые палатки, стоявшие рядом с оживленными улицами: машины возле них останавливаются, создают заторы, – но услужливые ж…лизы-чиновники принялись сносить и торговые ларьки, стоящие в глубине дворов. Чего изволите-с? Мигом все исполним!
Но это все уже было после Ельцина.
«Мы никогда не будем так жить»
Работая в Москве, да еще и до того, в Свердловске, стараясь как-то улучшить жизнь людей, Ельцин, среди прочего, держал в голове стандарты западных стран, то, что он видел, бывая за границей. Увы, достичь или хотя бы приблизиться к этим стандартам не получалось…
В мае 1986 года, ещё будучи кандидатом в члены Политбюро, он побывал на съезде немецких коммунистов, по их приглашению. По окончании съезда его повезли на экскурсию на какое-то предприятие в Руре. Показали цеха, потом – зал отдыха для рабочих.
«Я был буквально потрясён, – пишет Ельцин. – Сколько я бился в Свердловске, чтобы создать рабочим приличные условия. Чтобы построили сауну, чтобы в комнатах отдыха стояли нормальные кресла, чтобы можно было в перерыве попить чаю, послушать музыку. Но здесь… Меня пронзила простая мысль: мы никогда не будем так жить. Это не просто богатство. Это – привычка все делать с умом. Привычка, которая присуща именно немцам – нашим, так сказать, антиподам в смысле скрупулёзности, внимательности к мелочам, к быту, к практической стороне жизни».
Дело, конечно, не в одном только российском менталитете, российской расхлябанности, трагической неспособности устроить свою жизнь. В Москве Ельцин, естественно, столкнулся с той самой крепко спаянной мафией, действующей во всех сферах и выходящей своими корнями на партийную и советскую номенклатуру. Ельцин:
«Фактов все больше… Один за одним случаи на мясокомбинате – «забой» уже умерших животных, взятки, воровство. А покрывает первый секретарь райкома…»
О некоторых возмутительных случаях Ельцин подробно рассказывает в своей книге «Исповедь на заданную тему».
До него дошла информация, что в некий магазин завезли телятину (тогда в открытую продажу ее «выбрасывали» в редчайших случаях). Поехал, встал в очередь, как обычный покупатель: тогда, в первые месяцы его работы московским «градоначальником», в лицо его еще не знали. Подходит очередь: «Мне килограмм телятины». Продавец, не моргнув глазом: «Говядина есть, телятины – нет». – «Неправда, пригласите директора». Поднимается шум. Настырный покупатель настаивает, чтобы его провели по подсобным помещениям. Обнаруживает эту самую телятину в отдельной комнате, ее уже куда-то выгружают через окно… Настоял, чтобы руководство сняли.
В одной из заводских столовых поинтересовался: «Почему нет морковки?» – «Не завезли». Опять проверяет вместе с заводским начальством. Грузчики рассказывают: морковь привезли и куда-то в этот же день увезли. Никаких документов нет. Все шито-крыто.
Ну ладно телятина, но неужели морковью город трудно снабдить? Нет, все тогда было в дефиците. А вот «особо ценные кадры» никогда никакого дефицита не испытывали. Теперь они и их наследники уверяют, что в СССР всегда всего было в достатке
Но Ельцин пока на этот тотальный дефицит во всей стране внимания как бы не обращает, ставит перед собой более скромную задачу – устранить несправедливость, мафиозность в московской торговле.
Еще один случай. Продовольственный магазин. В кабинете директора несколько свертков с деликатесами. Вопрос к хозяину кабинета: «Кому?» – «По заказам». – «Может заказать каждый?» – Молчание. В конце концов, директор вынужден признаться, что заказы распределяются «по иерархии» – райисполкому, МИДу, райкому партии, городским ведомствам… Причем все заказы разные – по весу, по ассортименту, по качеству…
Ну да, руководящие партийные чиновники заслуживают лучшего питания, чем остальные прочие. Кто же этого не понимает?
В городской торговле создана целая система воровства. Но – никто ее не желает раскрывать.
Систему раскрыла Ельцину некая молодая женщина, которую пытались втянуть в эту систему, но она не выдержала, – видимо, врожденная порядочность не позволила.
Все продумано четко. Продавец обязан обсчитать покупателя и передать определенную «суточную» сумму «материально-ответственному лицу». Тот – часть себе, часть руководству магазина. Дальше происходит, как сейчас бы сказали, общий «распил», распределение «выручки» между руководителями торговли снизу доверху.
Если сотрудники магазина отправляются на базу, – там своя такса. Каждый знает двух-трех человек, с кем связан. Полная конспирация.
Есть еще и оптовая, крупная система взяток…
Ельцин:
«Обсудили это узким кругом лиц и решили менять не по одному провинившемуся, а целыми секторами, блоками, магазинами, секциями, цехами на базах. Ставить «незараженную» молодежь. Суды привлекли к уголовной ответственности за год с небольшим около 800 человек.
Но ведь это только часть мафии. До теневой экономики, а она доходит до 15 процентов, до мафии, связанной с политикой, не дошли. Не дали…»
Не дали… Кто не дал? Почему?
Естественно, такая ельцинская дотошность и принципиальность никак не вписывались в «партийный стиль» руководства. «Партийный стиль» – это покрикивать на нижестоящих, не выходя из кабинета, на словах «повышать требовательность к кадрам». Ельцин своими действиями как бы оттенял фактическое бездействие остальных начальников, равных или даже превосходящих его по рангу. Что, конечно, не могло им нравиться. Напряжение между ним и остальными высокопоставленными, прежде всего Лигачевым, нарастало.
Что позволено Юпитеру…
Главной «виной» Ельцина все же стала не чистка среди директоров магазинов и продуктовых баз, а чистка среди столичных партийных кадров. Хотя его вроде бы и ставили для того, чтобы он убрал гришинскую команду, но в какой-то момент, видимо, решили, что он это делает чересчур рьяно, «перегибает палку».
Из тридцати трех первых секретарей райкомов партии Ельцин заменил двадцать три! Естественно, начались вопли: какая же это работа с кадрами, это же полный разгром, это форменный 37-й год.
А что делать? Где искать выход из положения?
После Ельцин, отвечая на обвинения в «жесткости», подсчитал, сколько он сменил «руководящих кадров» в Москве и сколько Горбачев – в стране. Цифры оказались интересные.
«При мне, – пишет Ельцин, – сменилось 60 процентов первых секретарей районных комитетов партии, а при Михаиле Сергеевиче Горбачеве – 66 процентов первых секретарей обкомов партии. Так что мы с товарищем Горбачевым могли бы в этом отношении поспорить, кто из нас перегнул палку в вопросе кадров».
По-другому было нельзя:
«Все дело в том, что и для него, и для меня иного выхода не было, кроме как менять тех, кто стал тормозом процесса перестройки. Эти люди были пропитаны застоем, они воспринимали власть только лишь как средство достижения собственного благосостояния и величия…»
В общем, Ельцин перегибал «кадровую палку» не в большей мере, чем Горбачев. Но… Что позволено Юпитеру, не позволено быку…
БУНТ «НА ВЕРХНЕЙ ПАЛУБЕ»
Дело не только в Москве
Постепенно от чисто московских проблем Ельцин в своих размышлениях стал переходить к общим проблемам страны. Все более становилось ясно: навести порядок в одном, отдельно взятом городе, хотя бы и столице, – невозможно. Его, порядок, надо наводить повсюду. Горбачев вроде бы начал его наводить, но… Что-то дело не больно продвигается.
«Несмотря на, казалось бы, явные перемены к лучшему, на эмоциональный всплеск, подхлестнувший всю страну, – пишет Ельцин в «Исповеди на заданную тему», – я чувствовал, что мы начали упираться в стенку. Что просто новыми красивыми словами про перестройку и обновление на этот раз отговориться не удастся. Нужны конкретные дела и нужны новые шаги вперед. А Горбачев эти шаги делать не хочет. И больше всего он боится прикасаться к партийно-бюрократической машине, к этой святая святых нашей системы. Я в своих выступлениях на встречах с москвичами явно ушел дальше. Естественно, ему обо всем докладывали, и отношения стали ухудшаться».
«Начали упираться в стенку… Горбачев больше всего боится прикасаться к партийно-бюрократической машине, к этой святая святых нашей системы…» Вот тот момент, когда Ельцин начал чувствовать: с перестройкой происходит «что-то не то». От Горбачева исходит поток слов. Слова, слова, слова… А дело стоит на месте. Дело буксует. Правда, Ельцин еще не вполне осознает, в чем главная проблема. Проблема не только в том, что генсек боится трогать партийно-бюрократическую машину. Скоро всем станет достаточно ясно: главная проблема в том, что Горбачев нацелен на сохранение и «улучшение» социализма, а потому не желает идти на радикальные экономические реформы. Между тем реформы необходимы: ситуация в экономике становится все хуже и хуже.
Так или иначе, публичная ельцинская критика генсека, как уже сказано, не могла не достигнуть ушей Горбачева. При этом, естественно, у Ельцина ухудшились отношения не только с Горбачевым, но и с другими членами Политбюро.
«Постепенно я стал ощущать напряженность на Политбюро по отношению не только ко мне, но и к тем вопросам, которые я поднимал. Чувствовалась какая-то отчужденность. Особенно ситуация обострилась после нескольких серьезных стычек на Политбюро с Лигачевым по вопросам льгот и привилегий. Так же остро поспорил с ним по поводу постановления по борьбе с пьянством и алкоголизмом, когда он потребовал закрыть в Москве пивзавод, свернуть торговлю всей группы спиртных напитков, даже сухих вин и пива».
Отмена льгот и привилегий для чиновников – это было одно из главных требований, которые тогда, еще робко, но потом все уверенней, начали выдвигать демократы и которое подхватил Ельцин. Всем памятны его поездки в городском транспорте в качестве обычного пассажира (вот ведь, можно, оказывается, обойтись и без «членовоза»!), его посещение районной поликлиники в качестве обычного пациента… У его коллег из Политбюро, прежде всего у Лигачева, это вызывало страшное негодование: популизмом занимается товарищ Ельцин!
Еще одна конфликтная точка – та самая антиалкогольная кампания, одним из главных инициаторов которой опять-таки был Лигачев.
В общем, как бы сама судьба подталкивала их, Ельцина и Лигачева, к решительной схватке. Кто бы мог подумать в апреле 1985-го, когда Лигачев перетаскивал Ельцина в Москву, что такое будет возможно.
Пьянству – бой!
Кампания восьмидесятых годов против алкоголизма – это отдельная тема. Конечно, пьянство – трагедия нашей страны, нашего народа. Не побоюсь сказать – это, возможно, одна из причин, прямиком ведущая его к погибели. Но, увы, никто еще не придумал, как разумно и с надлежащим результатом поставить преграду этому. Не придумали и тогда, в середине восьмидесятых. Как это часто у нас бывает, все принялись делать через ж… Через одно место. Одним из главных затейников этого антиалкогольного действа, как уже сказано, был Егор Лигачев. Ельцин:
«Вся его (Лигачева. – О.М.) кампания против алкоголизма была просто поразительна и нелепа. Ничто не было учтено, ни экономическая сторона дела (как известно, доходы от продажи вина и водки издавна составляют в нашем отечестве одну из главных доходных статей бюджета. – О.М.), ни социальная, он бессмысленно лез напролом, а ситуация с каждым днем и каждым месяцем ухудшалась».
Ну, а что же главный тогдашний российский начальник? Он-то почему не прислушивался к разумным аргументам? Ельцин об этом не однажды разговаривал с Горбачевым, но тот «почему-то» занял выжидательную позицию, хотя, по словам Ельцина, «было совершенно ясно, что кавалерийским наскоком с пьянством, этим многовековым злом, не справиться».
Между тем, нападки на Ельцина ужесточались. Лигачева тут особенно усердно поддерживал Соломенцев (в ту пору – не только член Политбюро, но и председатель Комитета партийного контроля) Ельцину приводили в пример республики: на Украине на сорок шесть процентов сократилась продажа винно-водочных изделий… Ельцин:
«Я говорю: подождите, посмотрим, что там через несколько месяцев будет. И действительно, скоро повсюду начали пить всё, что было жидким. Стали нюхать всякую гадость, резко возросло число самогонщиков, наркоманов».
«Надо действовать более энергично и решительно»
Хотя Горбачев и занимал в ряде случаев, как вот в спорах об антиалкогольной кампании, осторожную, выжидательную позицию, Ельцин все же не терял надежды, что рано или поздно удастся убедить его действовать более энергично и решительно:
«Я все-таки надеялся на Горбачева. На то, что он поймет всю абсурдность политики полумер и топтания на месте. Мне казалось, что его прагматизма и природной интуиции хватит на то, чтобы понять – пора давать бой аппарату; угодить и тем, и этим, номенклатурщикам и народу – не удастся:
Ельцин «напросился» на прием к Горбачеву «для серьезного разговора». Беседа эта длилась – Ельцин засек время – два часа двадцать минут, он высказал генсеку все, что думал…
В дальнейшем, разбирая бумаги, он нашел тезисную записку той встречи: вернулся от Горбачева возбужденный, в памяти все было свежо, так что, как он считает, довольно точно все записал.
В своей книге «Исповедь на заданную тему» Ельцин не поясняет, о чем все же конкретно был у него более чем двухчасовой разговор с Горбачевым, о чем они договорились и что именно он записал (кстати, я просил близких Бориса Николаевича поискать эту записку, но поиски не увенчались успехом). Однако дальнейший ход событий показывает, что какого-то серьезного согласия по каким-то принципиальным вопросам они не достигли и что недалеко уже было то время, когда им предстояло окончательно разойтись, «как в море кораблям».
Ельцин все больше проявляет бунтарство
Рано или поздно бунтарские настроения Ельцина, пока еще не очень заметные, «кабинетные», должны были вырваться наружу.
Все началось, пожалуй, в январе 1987 года. 19 января на Политбюро обсуждался доклад, с которым Горбачеву предстояло выступить на пленуме ЦК КПСС по кадровой политике.
В основном доклад, естественно, хвалили. Однако Ельцин выступил с довольно резкими замечаниями, «откровенно», по его словам, изложил ряд необычных предложений. Уже первое предложение должно было вызвать немалое раздражение Горбачева: как сказал Ельцин, в докладе «несколько завышены оценки состояния перестройки»; «состояние кадров таково, что опасно поддаваться оптимизму» – «некоторые не готовы к революционным переменам».
«Некоторые» не готовы… Да вообще мало кто из партийных кадров был тогда готов к таким переменам, чего уж тут.
Так что, по мнению Ельцина, вообще «лучше нынешний период оценить как период новых форм работы, ведущих к перестройке».
Это уже был удар поддых Горбачеву: по всей стране идет трезвон про перестройку, это слово звучит на всех перекрестках, а, оказывается, никакой перестройки-то пока еще вовсе и нет – есть только некая работа, «ведущая к перестройке».
Критику перестройки Ельцин продолжает и дальше:
– Очень большой контраст в оценках доапрельского (до апреля 1985 года) и послеапрельского периодов. А в послеапрельском отсутствует самокритика в адрес руководства партии и страны. Стоит сказать, что кадры очень глубоко поражены… И не произошло во многих эшелонах ни обновления, ни перестройки. Критика в докладе направлена только вниз.
Вообще, как полагает Ельцин, не следует чересчур завышать историческое значение перестройки, чуть ли не сравнивать ее с Октябрьской революцией 1917 года:
– Не стоит сравнивать 1917 год с 1985-м – 1986-м. Ибо не происходит смены общественной формации. Лучше говорить, что перестройка носит революционный характер.
Ельцин, – впрочем, как и сам Горбачев, – еще не догадывается, что начатая Горбачевым перестройка и дальнейшие ельцинские реформы как раз и приведут к смене общественной формации в стране, поставят крест на так называемой Великой октябрьской социалистической революции.
Ельцин упрекает Горбачева: мол, в качестве гарантий успеха перестройки тот традиционно перечисляет такие очевидные вещи, как социалистический строй, советский народ, партию. Но что это за гарантии! Все это ведь было и в предыдущие семьдесят лет…
– Поэтому никакие это не гарантии невозврата к прошлому. Это – скорее база для гарантий. А гарантии вытекают из тех тем доклада, которые в его конце. И главная среди них – демократизация всех сфер жизни.
При этом, чтобы не подумали, что он стал каким-то вольнодумцем, диссидентом, антикоммунистом, Ельцин постоянно подчеркивает, что он верный сын партии, твердый приверженец ленинских идей, социалистического строя:
– Я бы хотел большей твердости в деле восстановления веры в партию – и внутри, и на международной арене. Многие оказались перерожденцами. Кое-где именно из-за этого пошатнулась вера в партию.
И это говорит человек, который спустя некоторое время демонстративно покинет ряды КПСС, – так сказать, внесет свою весомую лепту в подрыв этой самой веры, впрочем, к тому времени почти уже окончательно подорванной, а несколько позже вообще станет ее могильщиком, своим указом прекратит ее деятельность на территории России.
Лично – против генсека
Были среди «предложений» Ельцина и такие, которые вполне можно было рассматривать как личные выпады против Горбачева:
– Длительное пребывание в должности одного лица девальвирует и его отношение к делу, и отношение с другими. Возникает самоуспокоенность. Возникают и другие негативы. Потом спохватываемся, говорим о них, но поздно… и не при жизни.
Впрочем, это было, скорее, предупреждение Горбачеву на будущее: к тому моменту он еще и двух лет не просидел в своем генсековском кресле.
Реакция Горбачева… Не думаю, что выступление Ельцина ему очень понравилось. В один из моментов, когда Ельцин призывал расширить список «особенно пораженных территорий» (в числе которых значилась и возглавляемая Ельциным Москва), Горбачев вставил насмешливо:
– Это задание твое будет выполнено.
А в дальнейшем вообще бесцеремонно прервал Ельцина:
– Заканчивай, хотя ты критически выступаешь…
Дескать, прерываю тебя не потому, что ты критически выступаешь (это даже хорошо), а потому что – время.
После перерыва восторги по поводу доклада продолжались. Выступление Ельцина как бы пропустили мимо ушей. Но Горбачев – не пропустил, достаточно подробно остановился на нем. Как оценивать перестройку:
– Борис Николаевич расходится с НАШЕЙ ОБЩЕЙ (выделено мной. – О.М.) оценкой. Говорил о завышенной в докладе оценке хода перестройки, о недостаточной самокритичности. Можно бы и усилить самокритику. Но очень важно, чтобы народ увидел, что дело идет. И нельзя сказать, что у нас тут завышенные оценки сделанного (цитирует ряд страниц проекта доклада). То есть дух самокритичности присутствует во всем докладе. А специально нагнетать, с левой фразой, звонкой и пустой, – я против этого… «Поражены все эшелоны», говоришь ты нам. Что? Курс на перетряску кадров? Если ты так в Москве хочешь делать, мы тебя не поддержим, хотя одобряем твою деятельность, понимаем, что у тебя трудный участок.
«Перетряска кадров» в Москве – это как раз главное обвинение, которое вскоре предъявят Ельцину в ответ на его критическое выступление на октябрьском пленуме ЦК. Это обвинение – вот оно уже готово и в январе. Осталось его провести через соответствующие пленумы, вставить в соответствующие постановления.
Ответ Ельцину по поводу октября 1917 года:
– Мы должны придать динамизм завоеваниям Октября, двинуть их дальше. В этом наша ответственность перед будущими поколениями. Но не надо друг перед другом играть в революционность… Через колено партию и общество ломать нельзя. И надо с уважением говорить о партийцах, которые тянули и тянут воз, несут потери. Есть у них и слабости, но и сильные стороны.
Конец этого разговора как бы уже выливается в «персональное дело» Ельцина, в наметки его будущего «персонального дела». По стенограмме:
«Горбачев…А практические замечания Бориса Николаевича учтем, как и замечания других товарищей. Словом, не будем драматизировать, но такой разговор нужен и для практической работы Бориса Николаевича. Он тоже не может быть вне критики, к чему нас призывает.
Ельцин (попросил слова, смущенный, подавленный). Я молодой в Политбюро. Для меня это урок. Думаю, что он не запоздал.
Горбачев. Мы с тобой уже говорили на этот счет. Такой разговор нужен был. Но ты человек эмоциональный. Не думаю, что твое выступление меняет наше отношение к тебе. Мы высоко оцениваем твою работу. Но и помни, что надо работать вместе, а не противопоставлять себя, не красоваться перед товарищами. Все очень ответственно. Речь ведь – о политике, о судьбе народа. Все надо продумывать. Понимаем, что тебе трудно. Надо привыкать к критике в свой адрес… Надо избавиться от ощущения: раз покритиковали, то все, конец!.. Итак, чтоб без обид. Работать вместе. Мы будем тебе помогать и впредь.
Лигачев (с удовольствием подхватывает. – О.М.) Это самое трудное – привыкать, что и тебя могут огреть. А то критикуем-то всех, кто внизу…»
«Ельцин забегает вперед»
Речи Ельцина присутствующие воспринимали по-разному. Я уж не говорю о консервативной части Политбюро, но и достаточно «продвинутым» людям не все в них нравилось.
«Должен сказать, что критический настрой Ельцина, его динамизм на фоне инертности многих руководителей мне импонировали, – вспоминает Вадим Медведев. – Случайно сохранился листок бумаги, на котором мы с Яковлевым обменялись репликами по поводу выступления Ельцина на этом заседании Политбюро:
– Я – А. Н. (то есть Медведев – Александру Николаевичу Яковлеву. – О.М.): «Оказывается, есть и левее нас, это хорошо (в нынешней терминологии – правее, либеральнее. – О. М.)»
– А. Н. – мне: «Хорошо, но я почувствовал какое-то позерство, чего не люблю».
– Я – А. Н.: «Может быть, но такова роль».
– А. Н. – мне: «Отставать – ужасно, забегать – разрушительно».
«Ельцин забегает вперед» – таково, как видим, было мнение даже самых либерально настроенных людей в партийном руководстве, к которым, без сомнения принадлежал и Александр Николаевич Яковлев, один из авторов перестройки.
Отрицательно, как видим, отнесся к выступлению Ельцина и Горбачев. На этом заседании Политбюро, 19 января 1987 года, по существу, состоялось первое, пока не очень явное, «пристрелочное», столкновение между ними – уже на новом, «принципиальном», этапе (их прежние, мелкие стычки я не беру в расчет).
В общем-то, Ельцин получил не Бог весть какой строгий, с постоянными оговорками о поддержке, «втык» от начальника, но он буквально потряс Ельцина.
В своих воспоминаниях, давая общую оценку работе Ельцина в Москве, Медведев разъясняет, какие, собственно говоря, были претензии к московскому градоначальнику; при этом как бы старается быть объективным:
«Приход Ельцина к руководству в столице кардинально изменил обстановку в ней. Москва превратилась из зоны, свободной от критики в зону насыщенной, концентрированной критики, и тон в ней задавал первый секретарь. НАЧАЛАСЬ ЯРОСТНАЯ БОРЬБА С ЗАСТОЕМ, ПРИВИЛЕГИЯМИ, С НАРУШЕНИЯМИ ДИСЦИПЛИНЫ, МАССОВАЯ ЗАМЕНА КАДРОВ (выделено мной. – О.М.) Но положение дел в городе в жилищно-коммунальном хозяйстве, на транспорте, в торговле, в поддержании порядка менялось очень медленно. Начали сказываться и перехлесты в кадровой политике (вот оно – «перехлесты», «перетряска»! – О.М.) Такая информация доходила до руководства ЦК, вызывая определенную озабоченность – ведь столица есть столица. Какое-то внутреннее беспокойство и настороженность проявилась у московского руководителя».
Из этого пассажа прекрасно видно, в чем была суть нараставшего конфликта между Ельциным и горбачевским Политбюро. Ельцин бился, как рыба об лед, стараясь решительным образом улучшить положение дел в Москве, уповая на борьбу «с застоем, привилегиями, с нарушениями дисциплины, массовую замену кадров». Но решительно все изменить в одном городе, хотя бы и в столице, было невозможно, не меняя всё в стране в целом. Ельцин пока этого как бы не понимал, обвинял высшее партийное начальство, Политбюро, косвенно – и самого Горбачева в том, что они недостаточно его поддерживают – в этом, дескать, все дело; вот если бы поддерживали по-настоящему… Высших же партийных начальников раздражало, что Ельцин «бежит впереди паровоза», навязывает слишком быстрый темп движения, прибегает к «перетряске кадров» – к этому они вообще не привыкли.
Тем не менее, Медведев уверяет, что скрытая перепалка, возникшая между Ельциным и Горбачевым, «не выходила за пределы нормальных дискуссий в Политбюро».
Однако Ельцин, как уже сказано, воспринял реакцию Горбачева крайне болезненно. Возможно, рассчитывал совсем на другую. Когда все разошлись, он остался сидеть в своем кресле, не скрывая своих переживаний. По свидетельству Медведева, пришлось даже вызывать врача, но его помощь, вроде бы не потребовалась…
Неожиданная ранимость вроде бы прирожденного бойца
Перемены в Ельцине заметили и в семье. Татьяна Юмашева (в ответ на мои вопросы, декабрь 2012 года):
– Было видно, что его энтузиазм и его позитивный настрой убывают. Он приходил домой расстроенный, раньше – просто усталый, а теперь, нередко, как будто разбитый. Особенно по четвергам, когда заседало Политбюро. Наверное, это я могу предполагать, в этот момент начались его конфликты с Лигачевым. И он не видел уже поддержки Горбачева.
Если вернуться к вызову врача после заседания Политбюро, это, конечно, удивительное качество Ельцина – его «тонкокожесть», ранимость, вроде бы неожиданная при его «брутальной» внешности, манере поведения. Это его качество будет не однажды проявляться, особенно в тот, начальный период нелегкой политической борьбы, которую он затеял. Наверное, у многих наблюдавших тогда за ним возникал вопрос: выдержит ли? Возможно, он и сам себя спрашивал: выдержу ли? Чем объяснить этот парадокс, такой контраст между внешним вроде бы вполне бойцовским обликом и неожиданно обнаруживающейся как бы малой способностью «держать удар»? Спрашиваю об этом Татьяну Юмашеву.
– Вы знаете, – говорит она, – вы правильно заметили, что папа был удивительно для своей «бунтарской» позиции, для своей работы – «тонкокожим». Мне кажется, происходило это оттого, что он немого «расслабился», что ли, в результате своей прошлой жизни в Свердловске. Там все поддерживали его, помогали, искренне переживали за него. А здесь он попал в совсем другой мир, к которому он не был готов. В мир, где все вокруг жестко, чаще всего – несправедливо, где важно оказаться в одной или другой группировке, а если не окажешься, тебя заклюют. (Это мое предположение, могу ошибаться.) Я знаю, что к нормальной, конструктивной критике со стороны коллег он относился вполне адекватно. Но он не привык, что его можно отчитывать, как мальчишку. Свердловск и Свердловская область всегда были среди лучших, поэтому он привык к тому, что его награждают, хвалят, дают переходящие красные знамена и т.д. и т.п. А здесь конфликт с гораздо более сильным (политически), чем он, Лигачевым, и отсутствие поддержки, на которую он рассчитывал, со стороны Горбачева. В общем, он оказался в новых, тяжелых условиях, в которых работать не привык. И больше всего его убивало предательство его же товарищей, коллег.
Такого же мнения Владимир Шевченко, работавший шефом протокола сначала у Горбачева, потом у Ельцина (с ним также беседую в декабре 2012 года):
– Он был человек очень ранимый, я с вами согласен. Особенно это проявилось в 1987-м при работе в Московском горкоме. Я это объясняю очень просто. Почти десять лет он – первый секретарь обкома одного из самых крупных и самых мощных промышленных регионов. С довольно успешными показателями. Человек, если можно так сказать, – не битый, всеми уважаемый. Пробивной. «Вхожий» в самые высокие кабинеты. У него всегда была поддержка «сверху», – поддержка Косыгина, например, об этом он неоднократно рассказывал. И вот он переходит в Москву. С энтузиазмом начинает работать. Что-то получается. А потом – какие-то проблемы, одна, вторая, третья… И он видит, что у него нет поддержки ни от окружения Горбачева, ни от него самого. Он не привык к такому. Он никогда не был в такой ситуации. И вот отсюда – такая острая, болезненная реакция на происходящее.
…Позже, когда Ельцин ощутил мощную народную поддержку, когда ступенька за ступенькой стал продвигаться наверх, его «тонкокожесть» и ранимость как-то сами собой исчезли, отодвинулись на задний план. Хотя время от времени проявлялись вновь, – как, например, на XIX партконференции.
Ельцин подает в отставку
Обычно в отсутствие Горбачева заседания Политбюро вел Лигачев. Для Ельцина это были самые тяжелые испытания. На заседании 10 сентября 1987 года, когда Горбачев находился в отпуске в Пицунде, между Ельциным и председательствовавшим Лигачевым вновь возникла перепалка по вопросам социальной справедливости, отмены привилегий и льгот…
Градус полемики, видимо, «зашкалил». Вернувшись после заседания к себе в кабинет, Борис Николаевич сел за стол и написал Горбачеву отчаянное письмо:
«Уважаемый Михаил Сергеевич!
Долго и непросто приходило это решение написать это письмо. Прошел год и 9 месяцев после того, как Вы и Политбюро предложили, а я согласился возглавить Московскую партийную организацию. Мотивы согласия или отказа не имели, конечно, значения. Понимал, что будет невероятно трудно, что к имеющемуся опыту надо добавить многое, в том числе время в работе.
Все это меня не смущало. Я чувствовал Вашу поддержку, как-то для себя даже неожиданно уверенно вошел в работу. Самоотверженно, принципиально, коллегиально и по-товарищески стал работать с новым составом бюро.
Прошли первые вехи. Сделано, конечно, очень мало. Но, думаю, главное (не перечисляя другое) – изменился дух, настроение большинства москвичей. Конечно, это влияние и в целом обстановки в стране. Но, как ни странно, неудовлетворенности у меня лично все больше и больше.
Стал замечать в действиях, словах некоторых руководителей высокого уровня то, что не замечал раньше. От человеческого отношения, поддержки, особенно некоторых из числа состава Политбюро и секретарей ЦК, наметился переход к равнодушию к московским делам и холодному – ко мне.
В общем, я всегда старался высказывать свою точку зрения, если даже она не совпадала с мнением других. В результате возникало все больше нежелательных ситуаций. А если сказать точнее – я оказался неподготовленным со своим стилем, прямотой, своей биографией работать в составе Политбюро (довольно неожиданный переход к самообличению. – О.М.)
Не могу не сказать и о некоторых достаточно принципиальных вопросах. О части из них, в том числе о кадрах, я говорил или писал Вам. В дополнение.
О стиле работы Е.К. Лигачева. Моё мнение (да и других): он (стиль), особенно сейчас, негоден (не хочу умалить его положительные качества). А стиль его работы переходит на стиль работы Секретариата ЦК. Не разобравшись, копируют его и некоторые секретари «периферийных» комитетов…
Обилие бумаг… совещаний по мелким вопросам, придирок, выискивание негатива… Вопросы для своего «авторитета».
Я уже не говорю о каких-либо попытках критики снизу. Очень беспокоит, что так думают, но боятся сказать. Для партии, мне кажется, это самое опасное. В целом у Егора Кузьмича, по-моему, нет системы и культуры в работе. Постоянные его ссылки на «томский опыт» уже неудобно слушать.
В отношении меня после июньского Пленума ЦК и с учетом Политбюро, состоявшегося 10 сентября, нападки с его стороны я не могу назвать иначе как скоординированная травля… Мне непонятна роль созданной комиссии, и прошу Вас поправить создавшуюся ситуацию (в примечании Ельцин поясняет, что Лигачев создал комиссию Секретариата ЦК по проверке состояния дел в Москве, хотя «ни конкретного повода, ни причины для этого не было». ? О.М.)… Поражает: как можно за два года просто не поинтересоваться, как идут дела у более чем миллионной парторганизации…
Угнетает меня лично позиция некоторых товарищей из состава Политбюро ЦК. Они умные, поэтому быстро и «перестроились»… Они удобны, и, прошу извинить, Михаил Сергеевич, но мне кажется, они становятся удобны и Вам…
Я неудобен и понимаю это. Понимаю, что непросто и решить со мной вопрос. Но лучше сейчас признаться в ошибке. Дальше, при сегодняшней кадровой ситуации, число вопросов, связанных со мной, будет возрастать и мешать Вам в работе. Этого я от души не хотел бы.
Не хотел бы и потому, что, несмотря на Ваши невероятные усилия, борьба за стабильность приведет к застою, к той обстановке (скорее подобной), которая уже была. А это недопустимо. Вот некоторые причины и мотивы, побудившие меня обратиться к Вам с просьбой. Это не слабость и не трусость.
Прошу освободить меня от должности первого секретаря МГК КПСС и обязанностей кандидата в члены Политбюро ЦК КПСС. Прошу считать это официальным заявлением.
Думаю, у меня не будет необходимости обращаться непосредственно к Пленуму ЦК КПСС.
С уважением Б.Ельцин
12 сентября 1987 г.»
Письмо, как видим, эмоциональное и довольно сумбурное. Но, в общем-то, смысл его понятен.
Текст помечен двенадцатым сентября, тогда как заседание Политбюро, побудившее Ельцина взяться за перо, состоялось – это тоже видно из текста – 10-го. Стало быть, на написание и раздумья все же прошло два дня… Или же тут просто какая-то неточность в датах.
Письмо – без ответа
Письмо, еще раз скажу, не то чтобы очень ясное и убедительное. Ельцин считает «негодным» стиль работы Лигачева, но доказательств его «негодности» приводится не слишком много (возможно, он рассчитывает привести их в личном разговоре с Горбачевым). Как-то ребячески звучит обвинение в адрес «некоторых товарищей из состава Политбюро ЦК»: «они умные» и «быстро «перестроились», стали «удобны»… Так ведь это обычное дело для чиновничьих корпораций, особенно в тоталитарном, авторитарном государстве. Об этом уместно писать публицисту, беллетристу, обличающему существующие порядки, но стоит ли высокопоставленному партийному функционеру упоминать о таком в разговоре с самым главным партийным чиновником?
Пока что не видно и особого повода для Ельцина уходить в отставку. Возможно, просьба об отставке нужна лишь для того, чтобы Горбачев осознал, что ситуация в высшем партийном руководстве сложилась критическая и надо что-то немедленно предпринимать, чтобы ее оздоровить. Во всяком случае, Ельцин, надо полагать, питает такую надежду.
С другой стороны, по свидетельству его домашних, и перспективу своей отставки он воспринимает как более чем вероятную. Во всяком случае, отправив Горбачеву это письмо, он ВПЕРВЫЕ решает посвятить родных в свои партийные, рабочие дела. Татьяна Юмашева:
– Папа сам принимал решения, так было в Свердловске, так продолжилось и в Москве. О том, что происходит в Москве, что первый секретарь МГК партии делает, с кем встречается, какие стройки, детские сады, предприятия посещает, мы узнавали из газет или теленовостей. Все, самые тяжелые и сложные решения он принимал всегда сам, и с мамой, тем более с нами, он своими планами не делился. Это случилось лишь один раз, и то, когда само решение он уже принял, – поставил нас лишь в известность, что он написал письмо Горбачеву, и, возможно, будет уволен со всех постов, и больше никакой работы найти не сможет. Папа говорил со мной и с Леной отдельно у себя в кабинете. Мы, конечно, его поддержали. Маме сказал, что, наверное, придется вернуться в Свердловск, а там простым прорабом на стройку его возьмут…
Близкие Бориса Николаевича были шокированы услышанным предупреждением. Поразило не только его содержание, но и сам факт, что глава семьи заговорил о своей работе. Такое случилось, повторяю, впервые. Обычно он все держал в себе, не распространялся в домашнем кругу. Уезжал на работу в семь утра, в одиннадцать – двенадцать возвращался… И то, что сейчас он нарушил «обет молчания», свидетельствовало: терпение его иссякло.
Как бы то ни было, каким бы ни оказался в конечном счете исход этого дела, ясно было, что снова требуется личная встреча с Горбачевым, личный разговор, чтобы объяснить генсеку все четко и ясно, услышать от него четкий и ясный ответ.
Но ответа не было. Валентин Юмашев (в разговоре со мной в ноябре 2012 года):
– Горбачев вообще не ответил на письмо. Борис Николаевич мне говорил, что его это абсолютно потрясло. Это был первый случай в истории КПСС, когда человек добровольно заявляет о своем желании уйти с поста кандидата в члены Политбюро. Обычно «с треском» выгоняли. Бывало, что и расстреливали. А тут человек сам пишет: «Ухожу в отставку…», и – полная тишина. Впрочем, нет, от Горбачева был какой-то звонок, но говорили совсем на другую тему. Под конец Борис Николаевич все же его спросил: «Михаил Сергеевич, вы письмо-то мое прочитали?» В ответ услышал: «Я вернусь, и мы с тобой поговорим».
Эта неопределенность продолжалась и после того, как Горбачев вернулся из отпуска в конце сентября. Он позвонил Ельцину, сказал: «Давай встретимся позже».
Кто кого опередит
Вокруг этого неопределенного «позже» все в дальнейшем и завертелось. Ельцин:
«Я еще подумал, что такое «позже», непонятно… Стал ждать. Неделя, две недели. Приглашения для разговора не последовало. Я решил, что свободен от своих обязательств, что он, видимо, передумал встретиться со мной и решил довести дело до Пленума ЦК и меня из кандидатов в члены Политбюро именно там вывести.
Потом по этому поводу было много разных толков. Горбачев говорил, что я нарушил нашу договоренность, мы условились встретиться совершенно определенно после Октябрьского пленума, а я специально решил раньше времени выступить…»
Еще одну версию, ссылаясь, надо полагать, на слова Горбачева, приводит Вадим Медведев. Будто бы Горбачев предложил Ельцину встретиться «после праздника», подразумевая под этим 7 ноября, а Ельцин понял – после тогдашнего Дня Конституции – 7 октября (хотя в таком контексте праздником его никто не считал), и, не дождавшись встречи, решил взять инициативу на себя.
В общем, вроде бы полная путаница, кто что понимал под словом «позже». И все же, думается, прав Ельцин: в своем письме Горбачеву от 12 сентября он четко говорит, что надеется – решение касательно его, Ельцина, судьбы Горбачев примет ДО ПЛЕНУМА. Пленум приближается, а Горбачев молчит: у Ельцина есть все основания полагать, что генсек действительно хочет вынести вопрос о Ельцине на высокий партийный форум и «распотрошить» его в пух и прах, обвинив во всех мыслимых и немыслимых грехах, устроить ему своего рода гражданскую казнь, именно «с треском» выгнать со всех постов.
Правда, Медведев пишет, что Ельцин, мог бы не мучиться предположениями и сомнениями насчет значения слова «позже», а просто поднять трубку и спросить у Горбачева, когда же все-таки у них состоится разговор. Не знаю… Возможно, Ельцин просто посчитал ниже своего достоинства становиться в позу просителя, напоминать: Михаил Сергеевич, вы, если помните, обещали меня принять, поговорить со мной… Зачем? Горбачев наверняка прекрасно помнит о своем обещании, а если тянет с разговором, стало быть, имеет на этот счет какие-то особые планы.
В общем, Ельцин, не дожидаясь, когда ему устроят «головомойку» на Пленуме, решает опередить события, взять инициативу на себя.
Начало финала