Глава 8 ПЕРВЫЙ ВИЗАНТИЕЦ

Глава 8

ПЕРВЫЙ ВИЗАНТИЕЦ

В возрасте шестидесяти шести лет Юстиниан остался один. Он пережил поражение и болезнь и вот теперь был настроен претворять в жизнь свои гигантские замыслы без помощи супруги.

Великий ключник заметил, что император продолжал, как и прежде, работать ночью, в минуту, когда стрелки водяных часов показывали нужное время, он приближался к занавешенному трону, чтобы вести приём в десять часов утра. Но что-то неугасимое и свирепое покинуло его, что-то радостное и вечное прошло мимо, оставив его одного в залах дворца. С тех первых лет, когда они спорили в Доме Гормиста, Юстиниан всегда мог войти в комнату Феодоры или найти её в саду, когда ему было трудно принять решение. Те, кто, подобно Прокопию, интересовался, кто из них двоих принимает окончательное решение, теперь поняли, что это была именно женщина. Без неё опустошённый император рассуждал, как и раньше, но не мог прийти к единому заключению. А если ему это и удавалось, он долго размышлял, начиная видеть принятое решение в ином свете.

Люди заметили, что ему нравилось, когда произносят имя Феодоры. В минуты волнения он клялся её именем, именем «нашей возлюбленной императрицы», и потом всегда держал своё слово. Под влиянием странной прихоти он приказал сохранить все комнаты дворца Дафны и Гирона такими, какими они были, чтобы все предметы туалета остались на своих местах, а певчих птиц в клетках продолжали кормить. Более того, он продолжал держать на службе людей Феодоры, начиная от ключника и заканчивая казначеем, умоляя их исполнять свой каждодневный ритуал и докладывать ему.

Юстиниан даже иногда заходил в зал, где покойная супруга принимала просителей. Там ждали странные люди. Проститутки уже без обычных красных плащей наклонялись, чтобы поцеловать его алую сандалию; верующие женщины в серых одеяниях с чёрными рукавами, нищие из портов и караванщики с дорог Тавриды с благоговением обращались к императору. Некоторые путешествовали месяцами, чтобы положить прошение к ногам Феодоры, и он не хотел, чтобы они уходили ни с чем. Но ему было нелегко понять их гортанные говоры, и император не доверял своим переводчикам в передаче слов просителей. Он слышал, как одна из прислужниц Феодоры прошептала: «Она никогда не отказывала по-настоящему несчастному человеку».

За стенами дворца через год после смерти Феодоры всё переменилось, словно в калейдоскопе.

Через месяц мстительная Антонина разлучила двух юных любовников, Анастасия и Иоаннину, несмотря на их привязанность друг к другу. Как жене Белизария, патриции Антонине почти не было равных при дворе, и её влияние фактически расторгло брак. Возможно, из-за настойчивых попыток жены защитить интересы своего мужа, а вероятнее всего, из-за того, что он чувствовал себя бесполезным в Италии после поражения на Тибре, но Белизарий обратился к своему господину с просьбой вернуться, и Юстиниан дал добро. Странно, но зачинщик итальянской войны внезапно потерял к ней интерес.

Германий воплотил в жизнь свою мечту, женившись на готской наследнице, Матасунте. Он стал одним из претендентов на роль вождя варварских племён между Дунаем и По, в среде которых уже обрёл известность. Быстро после смерти императрицы жестокий и изящный Артабан освободился от своей стареющей жены. «Мне отвратительно дотрагиваться до неё». Но ему не удалось жениться на Прежекте, аристократке его мечты. По своей воле или нет, но племянница Юстиниана была помолвлена с простым человеком, Марцелием, командующим императорской охраной. Будучи не в силах сдерживать слова и мысли, Артабан набросился направителей, которые, как он сказал, пытались обмануть Бога. Когда Юстиниан не обратил внимания на эту выходку, Артабан обратился к интригам.

Шпионом стал один армянин, обиженный императором, вознамерившийся убить Юстиниана и устранить Белизария после его возвращения из Италии. Такое двойное убийство сделало бы Германия самым могущественным человеком в империи. Разве Артабан не хочет отомстить за себя и заслужить почести и безопасность, продвинув Германия к трону? Естественно, воинственные фракийцы и далматы поддержат кузена императора, который женитьбой на Матасунте связал себя с готами. Ради осторожности убийство следует совершить прежде, чем Белизарий появится при дворе.

Пылающий жаждой мести Артабан только пожал плечами. Император-демон может умереть. Но Германий никогда не согласится на это.

Но тут армянин продемонстрировал свою хитрость. Правда, признал он, что любимый императором Германий не поддержит убийства и не станет действовать открыто, но этот человек может согласиться получить свою выгоду, не будучи прямо втянутым.

Артабан сомневался. Он заметил, что у Германия есть молодой сын, который считался уже почётным консулом, и, конечно, сын будет счастлив, если его отец возвысится. Желая помочь заговору, юноша во всём признался Марцелию, начальнику стражи императора, охраняющему жизнь стареющего Юстиниана.

Весь этот заговор Марцелий раскрыл императору, стоя навытяжку. Этот человек ничего не делал за деньги и любил свою суровую службу.

Юстиниан вяло спросил:

   — Как они собирались убить меня?

   — Да будет известно твоей милости, они сказали, что вполне безопасно убить такого человека, как ты, без охраны сидящего поздно ночью в своём алькове и читающего Священное Писание со священниками, которые ещё старше его самого.

Некоторое время правитель размышлял над своим портретом.

   — Не ты, а Германий должен был поговорить со мной.

   — Трижды августейший, он решил, что я расскажу всё твоей милости лучше, чем он.

Император усмехнулся. Когда он дал приказания своему офицеру, Марцелий задержался и попросил повторить их.

   — Накажи армянина сорока ударами дубинкой, не очень тяжёлыми, затем провези его по улицам на верблюде. Запри полководца Артабана в доме под охраной. Пошли ко мне Германия. И наконец, повторяй этот рассказ повсюду.

Всё это могло показаться Юстиниану пустой болтовнёй. Было много важных дел: он отзывал Белизария, чтобы тот вместе с Германием оттеснил фракийцев. Германий не мог проиграть. Ему нужен Артабан, чтобы иметь дело с Германием, после того как он поговорит со своим кузеном, которого отправил на север собрать армию варваров. Затем он приказал хмурому Артабану отправиться на поле битвы на Сицилию. Толпы народа смотрели на армянина, ради их удовольствия восседающего на верблюде, после публичного разглашения его заговора, и пришли к выводу, что Юстиниан договорился с несостоявшимися убийцами неслыханным доселе способом. Должно быть, так посоветовал Нарсес.

После этого произошло ещё одно невиданное событие. Подобно комете, закончилась жизнь глубоководного чудовища. «Это произошло на реке Сангарий, — вспоминал очевидец, — огромный кит Порфирий показался из бездны, преследуя стаю дельфинов. Мы бросились прочь, потому что он вслед за дельфинами бросился на илистый берег. На берегу он застрял в грязи. Солдаты на плотах изрубили его топорами, но он ещё долго не умирал, пока они тащили его на сушу с помощью верёвок».

Астрологи под аркадами Мезе говорили, что смерть чудовища совпала с кончиной императрицы. Моряки в доках рассказывали, что азиатские города сотрясали землетрясения, а Нил выходил из берегов. Все эти случаи говорили о том, что на земле произойдёт перемена, и миллионы людей с нетерпением ждали её.

Но перемены уже начались, они происходили на родине императора, на балканских высотах, их заметил Юстиниан и его советники. Новые полчища варваров, прорвавшиеся туда через северную границу, медленно продвигались на юг. Славяне, гунны и воинственные ломбардцы оставались за старыми границами. Император Священного дворца уже не мог натравить одного хана или короля на другого золотыми дарами или обманом. Несомненно, сила была на стороне пришельцев. Поэтому Юстиниан по совету Нарсеса послал Германия попытаться записать всех варваров в новую армию.

Правитель подчинился неизбежному и покончил с политикой Константинополя набирать в армию только романизированных и крещёных солдат. Он сделал ставку на честность Германия, фракийца по рождению и умеренного по своей натуре. Германий не был прирождённым солдатом, как Белизарий, он просто собирал вокруг себя людей и храбро действовал мечом на поле битвы. Но он внушал уважение и был преданным. Позволив Германию жениться на Матасунте, Юстиниан уступил известному полководцу восточный и западный трон, старый и новый Рим. У Германия предприимчивые сыновья, и появятся другие с кровью Амалов. Его династия может наследовать Юстиниану. Феодора как раз боролась против этого.

В годы после смерти императрицы, 548—550-й, кризис усилился. Юстиниан приказал Германию, которого сопровождали новая армия варваров и Матасунта, отправиться в Италию и разгромить Тотилу.

Белизарий, прибывший в Золотой Рог в начале сентября, помогал Юстиниану советом. Тотила, который захватил Рим, как только оттуда ушёл Белизарий, вёл себя с новым подобострастием, что могло быть признаком слабости. Ветреный гот пытался восстановить разрушенные монументы Рима, пригласив беглых римских патрициев вернуться в свои дома. Превзойдя все ожидания, Тотила пытался возродить гонки колесниц в цирке, чтобы поднять дух римлян. Он верил в пророчество аббата Бенедикта о своей близкой смерти. Юстиниан тоже полагал, что это признак слабости. Тотила даже предпринял попытку построить флот из связанных вместе тростника и зелёного дерева. Но готы оказались не способны строить корабли и управлять ими.

Германий так и не добрался до Италии. Будучи основной фигурой плана Юстиниана, он был вынужден повернуть назад по приказу императора, чтобы отразить набеги славян, но, заболев лихорадкой в заболоченной местности, Германий умер. Опасность, о которой предупреждал он, увеличивалась с каждым месяцем. Война на Кавказе разгоралась, свирепые авары появились из степей, направляясь к Дунаю. Готы на своём новом флоте напали на Сицилию.

Юстиниан приказал Нарсесу занять место Германия. Тот умел договариваться с варварами, по какой-то причине свирепые члены кланов доверяли этому марионеточному полководцу. Было что- то нереальное в том, чтобы отправить в поход семидесятилетнего евнуха, который, как Великий казначей, носил длинные одеяния с вышитыми римскими орлами.

   — Когда выйдешь из города, — предупреждал его Белизарий, — прикажи солдатам играть военную музыку. Пусть играют трубы и флейты. Солдаты никогда не должны видеть твоей неуверенности. Беспокойся в своей личной палатке.

Странно, но через шестнадцать лет Белизарий выиграл долгий спор с Юстинианом ради Нарсеса. В этой игре, направленной на окончание войны, новый полководец должен был получить доступ к неограниченным запасам золотых монет, которых никогда не давали Белизарию, и начать командовать огромной армией.

Однако Белизарий щедро давал советы нетерпеливому евнуху:

   — У тебя достаточно сил, чтобы дать бой Тотиле. При первой же возможности сделай это. Твои варвары-федераты будут сражаться хорошо, если увидят перед собой полчища врагов. Если попытаешься лавировать, они могут отступить или станут ждать: у какой из сторон будет перевес сил. Держи их всегда вместе перед лицом готов, чтобы по краям стояли сильнейшие отряды, тогда твои ряды не будут смяты.

Предвкушение огромной битвы возбуждало старика.

   — Что касается готов, — продолжал победитель при Трикамароне, — то они, как все германцы, сразу бросятся в битву. Пускай. Если ты отобьёшь их первую атаку (а ты должен это сделать!), в их рядах начнётся смятение, и каждый гот будет думать, что ему теперь делать. Некоторые, возможно, сплотятся в ряды, чтобы их храбрая смерть потом была воспета в песнях. Другие побегут в свой лагерь. Тогда напади на их вождя и убей его, как можно быстрее. Но пусть всё время играет музыка.

Нарсес выехал на лошадиной упряжке, сверкающей золотом и серебром, из Золотых ворот, у которых собралась толпа. Он — такой незначительный бесполый человек, но обладающий безграничной властью — ехал впереди знамён с орлами и крестом Константина, а позади свистели флейты.

Глядя на новую армию, выходящую из ворот, Белизарий видел, как проходят солдаты его полка, и слышал их песню, «Трисагион»: «Святый, Всемогущий, Бессмертный Господь...» Ему, теперь праздному человеку, было странно сходить с коня у Августеона, где строили новую мраморную статую Юстиниана, и ждать новостей с поля битвы. Юстиниан назвал Белизария почётным гражданином Римской империи.

Первые новости с границы были чуть лучше. На Сицилии несостоявшийся убийца Артабан удерживал крепости под натиском Тотилы, который поспешно отступил на равнину, услышав о появлении римской армии на севере; на море Иоанн, племянник Виталиана, обнаружил плохонький готский флот, и готы, беспомощные на воде, поспешили причалить к берегу и скрыться на суше.

Наступила осень, а за ней зима со штормами. Нарсес вёл разрастающуюся армию через горы. Ломбардские рыцари и вассалы в кольчугах, герульские всадники с луками, наёмники готы и саксы толпились среди солдат погибшего Германия. Имея в изобилии золото и еду, они следовали за повозкой морщинистого слуги Юстиниана, который и выпросил у императора всю эту силу. Старик казался каким-то странным инструментом в руках судьбы. За ним следовали двадцать пять тысяч закалённых людей, а у побережья к нему присоединились корабли Иоанна, так что Нарсес перешёл воду вброд и на кораблях направился вдоль берега, избегая долин, где укрывались готы и франки.

Битву дали недалеко от древней Фламиниевой дороги.

Она завершилась уничтожением армии готов. «Король сбежал, прихватив пять человек, с наступлением темноты. Из всех преследующих Тотилу ближе к нему был некий Гепид с копьём. Преследователи не знали, что гонятся за Тотилой, убегающим в ночь. Затем один из оруженосцев короля сдержал коня и закричал на Гепида: «Разве ты собака, что нападаешь на своего хозяина?» Поняв, что перед ним скакал Тотила, Гепид помчался быстрее и ударил его копьём. Тотила не упал, но вскоре умер, и его похоронили». Как доказательство курьер предъявил рубашку и плащ последнего вождя готов с пятнами крови. Тотила перешёл море и умер на девятый год, как и предсказал Бенедикт.

Готы вели партизанскую войну, но вторая битва окончательно уничтожила их, и вожди согласились покинуть Италию. Некоторые из них присоединились к поджидающим их франкам. Это произошло весной 552 года.

Затем, подобно воде, прорвавшейся сквозь сломанную плотину, варвары-франки хлынули в Италию из своих северных крепостей. Язычники и христиане смешались с пьяными бургундцами и отчаявшимися готами и заполонили дороги, ведущие на юг, своими многотысячными полчищами, грабя церкви и кормясь за счёт обнищавшей страны. Нарсес и его командующие, благодаря удаче или мудрости, скрылись в городах, пока эта человеческая река не прошла мимо.

Франки ссорились между собой, страдая от жары и ослабев от дизентерии из-за вина, которое они пытались делать в сезон винограда. Когда армия Нарсеса собралась, упрямые франки первыми пошли в бой клином, размахивая топорами. Клин глубоко врезался в римские ряды и больше не вернулся оттуда. Говорят, что только пятеро воинов уцелели в этой битве, разбросанные по всему полю счастливчики бежали на север, через реку По, прямо в альпийские ущелья.

И снова дисциплина и тактика цивилизованных полководцев уничтожили варварскую армию. В возрасте семидесяти пяти лет Нарсес стал победоносным командующим. Почти двадцать лет спустя после начала войны Белизарием на Сицилии она завершилась победой Нарсеса в Альпах.

Франки же за альпийской грядой оказались в стране, некогда бывшей Римской Галлией, но даже Юстиниан в это время не представлял, как их можно выманить оттуда и вернуть Галлию империи. Вместо этого она стала родоначальницей Франции. Изолированные Ла-Маншем острова Британии по-прежнему принадлежали англосаксам.

Испанский полуостров всё больше прибирали к рукам смелые визиготы, которые вели политику набегов и торговли с имперскими купцами и гарнизонами вдоль побережья. Такие постепенные перемещения не отразились на карте мира в Священном дворце. В Италии Нарсесу пришлось расплатиться и польстить могущественным ломбардцам, отправив их домой. Эти светловолосые гиганты в полном вооружении со своими оруженосцами и грубыми понятиями о рыцарстве оказались ему не по зубам. Нарсес не мог быть уверен, не придёт ли в тупые головы этим длиннобородым в начале битвы принять сторону врага. Их специфическое понятие о чести вынуждало сражаться не против, а за своих кровных родственников; их любовь к грабежу заставляла больше смотреть на сундуки императора, чем на грудь подлых врагов-варваров. Евнуху помогло предупреждение Белизария.

Ломбардцы уже повидали большую часть Италии. Под началом более воинственного короля они бы вернулись на северные равнины По, в будущую Ломбардию. Нарсесу приказали оставаться в Италии, чего никогда не дозволяли Белизарию. Эти старческие руки обладали верховной властью. Префект преторианцев оказался мнимым правителем с кучей советников, но за всем этим чиновничьим фасадом евнух играл роль слуги Юстиниана.

В Италию вернулся и сосланный папа Вигилий, которого слуги Феодоры доставили некогда в Константинополь. С собой он привёз приказ Юстиниана для правительства освобождённой Италии. Этот длинный и запутанный акт был гуманным: люди, попавшие в плен во время двадцатилетней войны, освобождались, и даже монахини, которых изгнали или вынудили покинуть Италию, были возвращены в свои монастыри. Юстиниан не пытался наказать за военные преступления, но зато появилось множество новых судей и сборщиков налогов. На освобождённых, но долго страдавших жителей Италии накладывалось чиновничье ярмо. Нарсес должен воплотить закон и волю своего господина в жизнь.

Многие жители Италии погибли или, оставив свои дома, скитались в поисках пищи. Некоторые из оставшихся в живых патрициев воспользовались предложением Юстиниана и направились на восток, к Константинополю. На их земле предков было слишком много шрамов.

Мальчик двенадцати лет вернулся в Рим, чтобы жить на этой израненной земле. Чувствительный и мечтательный, он бродил по дворцам цезарей, восстановленных снаружи, но испачканных грязью и испражнениями животных внутри. Сын сенатора, в то время как сенат прекратил своё существование, он руководствовался традицией, когда пробирался через развалины, забираясь на ярусы Колизея, а акробаты, цыгане и охотники на медведей за гроши выступали на арене, пока проходили последние гонки колесниц, устроенные Тотилой.

Погруженный в свои мысли, этот мальчик Григорий находил успокоение в коричневой кирпичной базилике Святых Козьмы и Марии в Космидене, у пустого форума. Там висели чистые мозаичные портреты, и он глядел на великолепные картины Апокалипсиса и тихое ожидание Благовещения. Как и Юстиниан, но под другим влиянием, он рос в выдуманном мире. Григорий, который должен был стать Григорием Великим, читал вырезанные слова древнего предсказания: пока стоит Колизей, будет стоять Рим; когда падёт Колизей, падёт Рим; когда падёт Рим, падёт весь мир.

Но пустой Колизей всё ещё стоял. Григорий мечтал восстановить жизнь в своём городе и освободить его от полчищ выходцев с востока, жителей Византии. Впечатлительный мальчик не верил, что эти восточные люди — римляне. По его бескомпромиссному мнению, они были армянами, персами, людьми, говорящими по-гречески и рабски повинующимися приказам автократа этого смешанного города за морем.

Несмотря на свои мечты, Григорий Великий так и не сможет возродить свой родной город Рим. Колизей ещё стоял, но Рим Юлия Цезаря и Траяна пал. Григорий, монах и первый облечённый властью папа, построит базилику над Тибром, церковь Святого Петра.

И ещё в одном ошиблось древнее предсказание. Цивилизованный мир не рухнул. Он уцелел в Константинополе.

«Почти весь дворец новый и построен императором Юстинианом. Говорят, мы узнаем льва по когтям, так же мы узнаем внушительность дворца по его входу, воротам, по потолку, покрытому картинами, украшенными красивыми кубами цветного камня, картинами войн и битв, захваченных городов в Италии и Ливии, где император Юстиниан одерживает победы с помощью своего полководца Белизария, который возвращается в империю с почти нетронутой армией и отдаёт императору королей и королевства.

В центре стоят император с императрицей Феодорой и, по-видимому, радуются. Вокруг них расположен римский сенат в самом весёлом настроении, оказывающий императору почести, как Богу, из-за его великих достижений...

На стороне, обращённой к морю, в лучах солнца мерцает белый мрамор. Там на колонне, посвящённой ей, стоит императрица Феодора. Статуя поистине прекрасна, но всё же уступает женской красоте, поскольку выразить её прелесть словами или запечатлеть в камне невозможно смертному человеку».

Так писал Прокопий, но чувства его не совпадали со словами. Его последняя книга «Постройки» должна была восхвалять Юстиниана, заплатившего за неё. Но никто бы в здравом уме не решился написать что-нибудь иное, кроме почтительного восхищения Феодорой, так сильно чтил её память безумный император. Иногда Прокопия точила мысль: что, если он писал правду? В жизни Феодора была восхитительна, и вполне естественно, что Юстиниан хотел строить мраморные здания, похожие на сказку.

Один, в своём кабинете, Юстиниан следил за всеми. Над тёмными перекрытиями, возведёнными Константином над пещерой Вифлеема, поднялась тяжеловесная базилика; в пустынях специальные резервуары собирали воду; новый акведук доставлял свежую воду в Антиох, город Феодоры. В Равенне её лицо было увековечено в портрете из камня.

После кризиса, последовавшего за смертью императрицы, пришли наконец хорошие вести. Петру, порт на дальнем краю моря, осадили и захватили римляне.

Неожиданно, когда Пётр Барсимей хотел объявить производство шёлка государственной монополией, чтобы уберечь это искусство от вымирания, странствующие монахи с бамбуковыми посохами возвратились из Страны шёлка. Они привезли яйца странных шёлковых червей, готовые к продолжению жизни. Несколько кучек яиц могли дать целое поколение червей, питающихся особыми листьями в жарком климате Сирии, чтобы начать изготовление шёлка.

Среди сотен свитков, лежащих свёрнутыми вдоль стен, находился массивный свод законов, сопровождаемый теперь пособием для студентов. Но Юстиниан редко обращался к нему. Закон был написан на пергаменте и папирусе, уже готовый, разжёванный и прокомментированный, но ни разу не поставленный под сомнение. Иногда император бросал взгляд на своё собственное имя, написанное много лет назад: «Флавий Юстиниан, победитель готов, франков, германцев, славян, аланов, вандалов и всей Африки, божественный, славный завоеватель Август».

Стали эти слова правдой? С помощью логических умозаключений, раскладывая по полочкам звучные латинские слова, он пришёл к выводу, что большинство из написанного правда. В Августеоне его статуя из позолоченной бронзы будет вечно носить регалии Константина, украшенные перьями. Разве Юстиниан не величественнее Константина, которому пришлось разделять власть с епископом церкви и подчиняться мнению сената? После долгих раздумий император решил, что одна его рука на портрете должна держать земной шар и крест, а другая быть поднята высоко, будто отдавая приказ. Он мечтал о кратких и простых словах, начертанных внизу. Должна быть упомянута слава. Возможно, двух слов будет достаточно: Gloriae Perennis — слава его правления продлится вечно.

Размышляющего императора потревожили далёкие звуки. Крики лодочников и песни на неизвестных языках уличных торговцев никогда не умолкали и долетали до дворца. Порой он поднимал свою лысеющую голову с венчиком седых волос и спрашивал у Феодоры, о чём они поют.

Никто не говорил правителю, что его закон, введённый в Италии, не мог вернуть прошлого. Люди никогда не станут единым народом. Он не знал, что могущественный свод законов не оставлял места для споров, для местных традиций и будущих изменений. Он представлял собой единую власть и гласил устами Юстиниана: «Нет ничего священнее, чем императорское величие».

Правитель строил дороги, акведуки для людей и величественные церкви в святых местах. Но само человечество было ему неподвластно.

В своём воображении сын Саббатия представлял империю уже возрождённой. Он верил, что она управляется единым законом. Оставалось только объединить церковь. Это могло быть претворено в жизнь, если геркулесов труд по восстановлению империи, закона и церкви не пропал впустую. По сравнению с этим нечеловеческим трудом законы, войны и реформы были пустяками, которые, по мнению Юстиниана, можно было решить одной волей цезаря. Однако некоторые вещи были неподвластны даже ему, например тайна жизни и Божий промысел.

Несгибаемая воля Юстиниана закрыла двери последней афинской языческой школы и создала Великую церковь для всей империи, успешно изгнав оттуда как еретиков ариан и несториан, так и манихеев и зороастрийцев востока. Но во что мог верить его народ?

В этом весь вопрос, такой простой и такой глубокий, как сам океан. Юстиниан верил, что на него ответит император-басилевс. Без ответа не могло быть единой христианской церкви. В течение пяти лет после смерти Феодоры Юстиниан посвятил себя своему последнему делу. Он трудился один, потому что обычные люди не могли ему помочь. В голове семидесятилетнего старца роились воспоминания, словно всё случилось лишь вчера. Годы сливались воедино. Реальность смешивалась с грёзами, и над всем неизбежно витал дух мёртвой женщины.

Феодора никогда не уступала ему в вопросах религии. Его заставили пообещать, что он защитит патриархов востока. Когда он закрывал глаза, вспоминая её гроб в церкви Апостолов, перед взором всегда всплывал непреклонный Анфимий. В понятии единой церкви так много составных частей: и слова Иисуса Христа, и учения апостолов, и писания святых отцов, и писания самого Августина.

Был опыт первых церквей. Иерусалим, Антиох и Александрия вспоминали времена первых апостолов. Восточные патриархи быстро привыкли к священным ритуалам, отвергая превосходство Рима и Константинополя, возбуждая идеи сепаратизма и национализма. Эти вопросы были вечны. Они касались природы Христа, кого он воплощал: человека или Бога; природы матери, земной или священной. Мог простой смертный спасти всё человечество? Могла смертная женщина быть Богородицей? Распространялось ли спасение на язычников, которые едва понимали истину? Могла ли одна вера спасти душу?

Сколько людей последовало, а после оставило тех, кто отвечал на эти вопросы, но по-разному: Нестора, Ария, Августина, Оригена, Василия и Кирилла? Каждое поколение было свидетелем новых перепутий, и каждый раз народ требовал у своих вождей новой правды. Юстиниан вспоминал крики людей: «Святый, святый! Троица восторжествовала. Мы православные братья с единой верой и единой душой. Православная вера победила».

Так приветствовали его дядю Юстина. Об этом так написал Григорий Нисский: «Повсюду торговцы тканями, менялы и зеленщики спорят о вопросах, на которые нет ответа. Если вы спросите человека, сколько оболов должны ему, он начнёт распространяться о том, был ли Спаситель рождён человеком или нет. Если я спрошу о цене хлеба, пекарь ответит, что Отец могущественнее Сына. Если вы захотите узнать, готова ли ваша ванна, вам скажут, что Сын был создан из ничего».

Четвёртый вселенский собор встретился в Халкидоне и принял решение по подобным вопросам. Вероисповедание Халкидона объявило о существовании двух начал, объединённых в Христе, и стало православным. Вместо успокоения умов собрание Халкидона усилило противоборство. Восточные патриархи строго придерживались своей веры о едином начале Христа и выступали против «тех, кто разделяет и смущает». Иногда казалось, что если бы вся энергия и мысли людей направились бы вовнутрь, то пошли бы на спасение душ. Отшельники уходили из городов. Монахи прятались в монастырях и собственноручно трудились, не обращая внимания на требования уличной толпы. От пустынь Ливии до монастырей Эдессы восточные священники, верившие в единую природу Христа, монофиситы, как их называли, восставали против решения, принятого в Халкидоне. Их горячая вера произвела раскол в империи, и они стали противниками православных. Цирковые фракции разделились, возникла угроза гражданской войны. В империи стали появляться идеологические формирования, поскольку Египет придерживался веры Александрии, а Сирия — веры Антиоха, Феодоры.

Юстиниан не мог спорить с Феодорой, хотя и понимал всю разницу их мнений. «Я всего лишь женщина и не понимаю этих противоречий». Вера Феодоры была поистине слепа. Но Августин сказал: «Понимание — вознаграждение, даваемое верой».

Феодора не читала книг. Она говорила, пусть церкви останутся прежними, там, где они были всегда. Если что-то менять, то можно погубить их.

Нельзя было дальше терпеть раскол. Он, словно василиск, наблюдал за Юстинианом, беспокоил Виталиана в те первые годы. Заставлял православных объявлять восстания, ещё больше сплачивал ариан, формируя железный обруч вокруг Средиземного моря. Юстин ведь также пытался примириться с Римом, когда Белизарий отправился туда, православие, казалось, триумфально вступило в город, однако о примирении патриархов запада и востока не могло идти и речи.

Нельзя было допустить, чтобы православная и монофиситская церкви противостояли друг другу. Юстиниан пытался принудить их пойти на уступки, говоря папе Агапету: «Я заставлю тебя согласиться с нами или отправлю тебя в ссылку». Но вместо этого, по принуждению Агапета, он сослал Анфимия.

Юстиниан пытался примирить церкви, указывая на недостатки в трёх главах канонов Халкидона, надеясь удовлетворить восточных священников осуждением западных устоев. Его нападки на три главы вызвали новый взрыв негодования в Африке, Египте и Сирии. Казалось, что епископы восточных приходов предпочитали не менять ничего в канонах Халкидона, не важно, верны они или нет.

Не меняй того, что прошло, умоляла Феодора Юстиниана. Он хорошо помнил её слова, поскольку это был единственный раз, когда она по-настоящему умоляла его. Пусть люди верят в то, во что хотят, пусть каждый придерживается своей веры. Он знал, что она просит за своих друзей на востоке, но не мог отказать, потому что она была больна, в то время когда священники отправились на дальний арабский берег, а миссионеры — к гуннским племенам, куда не могла дойти армия. Его вынудили ослабить военные силы, заплатить за миссии, поэтому Яков шагал по сорок миль в день, чтобы избежать встречи со стражниками, а монахи из Дома Феодоры опередили послов Юстиниана на Кавказ и к берегам Нила.

Чтобы прекратить раскол, Юстиниан изучал доктрины восточной церкви, Василия Великого из Кесарии и Григория Нисского, пытаясь найти в их писаниях что-то общее со своими взглядами. Он пытался признать веру, согласиться с учениями: «...когда мы говорим, что Христос — Бог, мы не отрицаем того, что он был человеком, а когда мы говорим, что он человек, мы не отрицаем того, что он также и Бог...»

Эти тщательно выверенные слова не убеждали церковников. Феодора просила претора привезти папу Вигилия из Рима в Константинополь для последнего разговора. Вигилий согласился, что взаимопонимания можно достичь, и произнёс свой вердикт, поддерживающий нападки Юстиниана на три главы Халкидона.

Тогда казалось, что император победил и раскола больше не будет.

После смерти Феодоры споры возобновились. В присутствии Юстиниана епископы и дьяконы соглашались с его аргументами, когда же покидали его, то начинали говорить другое. Сам Вигилий уже не соглашался и отказывался подтвердить свой вердикт. Разгневанный правитель принялся язвительно обличать римлянина, который не мог покинуть Константинополь. Борьба между ними приняла письменную форму, и Юстиниан требовал, чтобы его пленник подписал согласие с приговором, вынесенным трём главам Халкидона, а Вигилий отвечал, что решения Халкидона абсолютно безошибочны. Ни император, ни папа не могли прийти к единому мнению.

От этой борьбы остались ужасные воспоминания: как измотанный Вигилий запёрся в своём дворце, а затем, спасаясь от угроз Юстиниана, скрывающегося в святилище, поспешил мимо Дома Феодоры к алтарю Святого Петра в прилегающей церкви Двух Апостолов. Претор, которому приказали арестовать папу, вошёл в церковь с солдатами и толпой; солдаты стали выгонять римских дьяконов из-за колонн, а могущественный Вигилий обхватил алтарь и держался за него, пока солдаты не схватили его за бороду и волосы. Тогда тонкие колонны подались, крыша упала, и её подхватили испуганные священники. Затем заревела толпа, выкрикивая проклятия и богохульства, обескураженному претору оставалось только убраться со своими солдатами, оставив Вигилия в покое. Последний ночью перебрался через стену к ждущей его лодке и скрылся в новом святилище, в церкви Святой Юфимии, в Халкидоне. Белизарий послал за ним людей убедить папу вернуться, но Вигилий отказался, описав историю своей борьбы, пока Юстиниан наконец не сдался и не пообещал ему дипломатическую неприкосновенность.

Правитель принял это решение, чтобы показать свою безграничную власть. Он созвал совет для соединения разрозненных церквей. Пятый вселенский собор, послушный его велению, должен был собраться в Константинополе.

Весной прелаты из дальних концов света послушались письменных предупреждений императора, сидя в переходах Великой церкви. Пелагий, который встречался с Тотилой, пришёл говорить с западными братьями, Яков хотел говорить с восточными. Вигилий отказался присутствовать и соглашаться со своим императором. Юстиниан цитировал Священное Писание и требовал, чтобы собор принял единство, но без Вигилия.

В конце концов чувство поражения овладело всеми. Юстиниан позволил папе вернуться на родину со специальным указом для Италии, затем узнал о смерти немощного старца и предложил Пелагию стать его преемником. Нарсес написал из Рима, что латинское духовенство никогда не изменит своих взглядов, а он подозревает Пелагия в том, что тот поддался угрозам императора и греков. Наконец Пелагий встретился с Юстинианом у алтаря Святого Петра, поднял над головой Писание и поклялся, что будет чтить то, что считается святыней на западе. Нарсес признал, что в Риме восточных священников называли империалистами и не допускали к православной вере. «Могущественный император, поверь твоему слуге, когда он заявляет, что народ здесь никогда не допустит, чтобы папой командовал император или патриарх с востока. Водное пространство между нами не так велико, как раскол между нашей и их верой». Нарсес использовал греческое слово «humanoia» (что в переводе означает «человечество») для обозначения тех людей.

Юстиниан не хотел признавать настолько великой пропасть между востоком и западом, что её невозможно уничтожить. Ему казалось, что люди на улицах молчаливо сопротивляются его планам. Они не имели права голоса на пятом вселенском соборе, они уже не приходили к Юстиниану с прошениями, а следовали за своими сомнительными священниками, чтили своих собственных святых и ждали чудес избавления от страданий. У армян был свой католикос, который, по их требованию, не должен подчиняться императору в Константинополе. Ортодоксальные египтяне спорили с православными, потому что церковь египтян была великой ещё до того, как построили Великую церковь в Константинополе. Говорили, что Юстиниан должен выполнять заветы Христа, вместо того чтобы оспаривать их.

Размышляя над этими проблемами, правитель приказал префекту арестовать астрологов и будущих пророков и провезти их по улицам на верблюдах. Однако место арестованных заняли другие. Что объединяло одних и разделяло других? Явно не традиция, поскольку они уже не помнили понятия «империя». Белизарий заявил, что рекруты, которых обучали в Стратегиуме, уже не понимали латинских приказов, они повиновались самой команде, а не словам. И естественно, этих людей объединяло не место рождения, потому что даже во дворце императора окружали африканцы, армяне, саксы, герулы, сирийцы или фракийцы.

Нет, только одно объединяло этих людей — их вера. Совершенно различные, говорящие на всех языках Вавилона, они относились к императору как к защитнику, данному промыслом Божьим. Разве не они приветствовали его двадцать шесть лет назад, как «нашего императора, данного Богом»?

Он был их басилевсом, представителем вечности...

Разве не он старался исполнить свой долг: строил новые церкви в старых святых местах, корпел над томами истории христианства, судил приходских епископов? Во время войны он разгромил еретиков-ариан и язычников-персов.

И всё же ему не удалось повлиять на слуг своей церкви Святой Софии. Но почему?

Юстиниан не находил ответа на этот вопрос. Его усталый ум мог только верить, что он близок к решению, но оно пока избегает его. Оставалась ещё возможность силы. Он ссылал отступников, казнил самаритян, манихеев, евреев и принуждал ариан и несториан принять православную веру или расстаться со своим добром и свободой. В первые годы правления Юстиниан пытался так пс ступать, но результатом стали ещё большие несчастья.

Размышляя, пока у него не началось головокружение, император пришёл к выводу, что может усилить православие с помощью армии, приказав Нарсесу захватить Пелагия. Но он помнил рёв толпы, видевшей, как Вигилий окровавленными руками хватался за колонны.

Проходили месяцы и годы. Никто не мог подсказать правителю выход.

Возможно, Юстиниан никогда не принимал решений осознанно. Он подчинялся воле народа, не используя силу. Ни одного папу из церкви Святого Петра больше не сажали на галеру и не доставляли в суд Константинополя. Отколовшиеся церкви востока получили разрешение следовать своим доктринам под защитой императора, хотя даже в Сирии и Египте эти церкви становились национальными. Паломники спокойно приходили и уходили из Дома монахов. Вселенский собор больше не собирался. В своих горах армянский католикос ещё больше отошёл от Константинополя. В Азии Яков Барадеус организовал свою собственную якобитскую церковь. В пустынях арабские племена продолжали придерживаться языческих верований, смешанных с христианским понятием единого Бога.

Зародились католическая Европа и православный восток.

Но если бы отсутствовала единая вселенская власть, тогда Римской империи пришёл бы конец. Странно, но империя, которую хотел возродить Юстиниан с помощью военной силы, была потеряна на совете в Великой церкви. Он не мог и представить, что его царство повернётся к востоку, будет говорить на тех языках и вскоре станет известно под именем старого города, погребённого под его дворцом, под именем Византии.

Он был цезарем и папой того, что казалось ему мировой империей. Не по своей воле и после долгих усилий он объявил себя цезарем, поднял меч, который держали Август и Феодосий Великий.

Что осталось Юстиниану?

В возрасте семидесяти пяти лет он целыми днями просиживал в стенах дворца и уже не мечтал о Риме цезарей, вместо этого он занимался поисками внутреннего смысла, изучал калейдоскоп событий, происходящих в мире, пытаясь найти способ защитить город с помощью интриг, умов и силы других людей или предательства. Он всё ещё тщеславен и, по понятиям западного кодекса рыцарства, труслив, но у него есть горячее желание выжить. Он отказывается быть чьим-либо рабом. Его цивилизация стала смыслом его жизни.

Юстиниан уже не император и не цезарь, а басилевс и автократ своего народа, деспот, зависящий от одобрения людей. Из своего дворца он идёт только в Великую церковь, где может отдохнуть, окутавшись золотой дымкой воспоминаний.

Юстиниан Первый стал первым из тех знаменитых людей, которых мы знаем под именем византийцев и которые, очевидно обречённые на исчезновение, сохранили свой город, культуру и население в своих стенах в течение девятисот лет.

Но император не был бы Юстинианом, если бы не объявил о своей возможности разрешить религиозные противоречия. С пылкой готовностью он вернулся в кабинет к учениям святых отцов и канонам вселенских соборов. Он воображал, что где- то в истории христианства найдётся нужное, единственное решение для всех церквей мира. С жаром паломника, нашедшего путь к святыне, он листал пергаментные страницы всю ночь напролёт. Бурное воображение молодости превратилось в отрывочные фантазии. Юстиниан, сидя в нишах дворца, находил успокоение в своих поисках.

Никогда ещё этот многонациональный город не был более оживлён, чем в начале 557 года. У статуи Феодосия на университетском холме профессора в серых одеяниях торопились на лекции, чувствуя запах бальзама и специй с расположенного у подножия холма рынка. Проезжая через Стратегиум, Белизарий обменивался подарками и рассказами с ветеранами войн, которые, прислонившись к солнечной стороне казармы, критически наблюдали за обучением новых рекрутов. Ежедневно Белизарий ездил посмотреть на новые сводки в зале дворца и всегда останавливал взгляд на мозаичных настенных изображениях своих битв. Ему казалось, что только его победы обрели таким образом бессмертие. Он редко видел Юстиниана, избегавшего его.

На скамьях Августеона и среди укрытых шатрами яликов, везущих людей к островам, знатные патрицианки обращали взоры на Юстина, племянника императора, — красивого мужчину, любившего свою семью, одним словом второго Германия. Он удачно женился на дочери Комито, сестры набожной Августы Феодоры, и в данный момент обсуждал достоинства механического веера, выставленного на продажу, работавшего при помощи скрытой пружины без усилия человеческих рук.

На ступенях, ведущих от Дома Феодоры к маленькой гавани, ювелиры демонстрировали коллекцию гранатов и огонь рубинов, доставленных по Самаркандскому пути и продаваемых по сниженной цене, так как ювелиры не обращали внимания на продажных сборщиков налогов. Вдоль каменной набережной гавани греческие мореходы выменивали сувениры с итальянской войны на крепкое кипрское вино. На моряках были коричневые туники и килты цвета парусов и бортов их маленьких быстрых судёнышек. Этот цвет маскировал лодки-разведчики от чужих глаз. Мощные галеры — королевы моря — и военные корабли не нуждались в маскирующей окраске.

На ипподроме по праздникам снова проходили состязания колесниц, запряжённых четвёрками лошадей, и тогда шёлковые знамёна развевались над огромной ареной. Первый тканый шёлк прибыл с сирийского берега и был выкрашен пурпурной краской специально для царских одеяний. Также прибыли лекарственные травы для врачей. В казну новый экономист вернул золотой запас в размере 324 тысяч монет, оставленных Константинополю блаженной памяти Анастасием.

Улица Мезе напоминала человеческое море. С возрождением торговли для каждого нашлось дело: бездельников высылали на поля за Длинной стеной, где крестьяне впервые смогли сохранить большую половину своего урожая.

Константинополь являл пример защиты от внешней опасности. Ужас чумы был почти позабыт, сгоревшие кварталы не видны за великолепными новыми правительственными постройками. На карте мира, нарисованной Козьмой, Средиземное море называлось «Римским заливом», так прочно овладел им император.

Заканчивая свою последнюю книгу, секретарь-историк Прокопий заметил, что «Кадира (Кадис за Гибралтаром) по правую руку от столпов Геркулеса и пролив стали в незапамятные времена римскими крепостями. Поскольку вандалы не обращали внимания на крепости, время почти разрушило их. Наш император Юстиниан укрепил их новыми стенами, охраняемыми гарнизоном. Здесь, на пороге империи, он посвятил Богородице прекрасную церковь, защищённую крепостью...».

Обратив внимание на восточный порог империи, Прокопий писал в своих дневниках: «Голая пустынная земля простирается в глубь континента совершенно безводная. Её называли Аравией и теперь зовут третьей Палестиной. Над ней, у побережья Красного моря, возвышается крутая и страшная горная гряда. На горе Сина (Синай) живут монахи, всю жизнь готовящиеся к смерти. Одиночество — отрада для них. Им больше ничего не надо, поэтому император Юстиниан построил для них церковь, чтобы молиться, не на вершине горы, а ниже, поскольку ни один человек не осмелится провести ночь на вершине, где слышны раскаты грома и видны признаки божественного присутствия. Говорят, именно там Моисей получил заповеди от Бога и дал их людям. У церкви император построил крепость, чтобы не дать варварам-сарацинам пробраться на палестинские земли...

Достаточно об этом. Насчёт этого не может быть споров. Совершенно ясно, что император Юстиниан усилил империю с помощью крепостей и гарнизонов с самого востока и до места, где заходит солнце, — всё это границы римского владычества».

Что касается защиты государства, то об этом не думал стареющий Прокопий, наслаждающийся заслуженной роскошью, хотя и он с готовностью рассуждал о человеке, который правил империей. В тот год Константинополь положил конец затянувшемуся конфликту на Кавказе. Персы, польщённые золотыми дарами и умасленные дипломатией, согласились подписать очередное пятилетнее перемирие. В Италии Нарсес, вицерой и Великий казначей, тоже держал ситуацию под контролем.

Казалось, на горизонте нет ни единого облачка. Непривычное спокойствие опустилось на империю, когда первое проявление божественной силы вылилось в форме землетрясения на побережье Эвксина. В одном городе церковная крыша рухнула на людей, ищущих спасения. Это были словно гром и молнии на вершине горы Синай. Все происшествия приняли за знак свыше и стали ждать надвигающихся бед. Словно огонь, поднимающийся от тлеющих углей, после землетрясения вернулась чума. Но она уже не захватывала обширные территории, а прошлась по отдельным городам замершей от ужаса Италии. За ней последовал новый голод.