Глава 6 ЮСТИНИАН - СПАСИТЕЛЬ И ДЕМОН

Глава 6

ЮСТИНИАН - СПАСИТЕЛЬ И ДЕМОН

Спустя четырнадцать лет правления в Священном дворце Юстиниан начал понимать, что хотя ему и удавалось успешно вести войну за границей, но как правитель империи он не состоялся.

Настенная карта в зале, где собирались конференции стратегов, показывала возрождённую Западную империю. На ней были аккуратно нанесены, но уже не рукой искусного секретаря императора, Прискуса, названия освобождённых областей: побережье Далмации, Триполитана, африканская и итальянская префектуры, остров в западном море, побережье визиготской Испании, где корабли императора заходили в торговые порты Малагу и Кадис и осмеливались выйти в необъятный загадочный океан.

В своём воображении Юстиниан путешествовал сам к границам империи за морем. Это снова было наше море, как называли его римляне. Он ощущал восторженную дрожь, когда в сопровождении кавалькады выезжал за ворота дворца. Там раскинулся новый город, его творение.

Сожжённые районы, шрамы, оставшиеся после восстания «Ника», исчезли. Знаменитая пара, архитектор Анфемий и инженер Исидор, построила блистательные мраморные дворцы. От перекрёстка тянулись широкие бульвары, а термы Зевксиппа по ночам освещались огнями. Среди зарослей кипарисов поднималась прелестная церковь Святой Ирины, посвящённая миру. Рядом с ней располагался приют для умалишённых и паралитиков, который Феодора убедила пристроить к императорским садам.

Когда правитель ехал верхом в диадеме мимо Августеона, он прислушивался к стройным крикам толпы: «Счастлив твой город, трижды августейший! Милосерден наш император волей Божиею!» Под ним расстилалось искусственное озеро, в которое текла вода из акведуков, окружённое роскошными колоннами, словно внутренний дворик дворца, — чудо архитектуры. Юстиниан тайно верил, что народ сравнивает его с царём Соломоном, давшим Иерусалиму первый храм, или, по меньшей мере, с Августом Цезарем, построившим в Древнем Риме массу кирпичных домов и дворцов с мраморными фасадами. Когда Юстиниан спешивался у портика Великой церкви, его совершенно покидала гордость: смиренным он входил в дом Божий. Церковь была такой огромной, что он чувствовал себя незначительным, идя по дворовому ковру из голубых васильков.

Прокопий, вернувшийся с войны, был изумлён, впервые войдя в церковь, «более благородное сооружение, чем просто огромные здания, оно полно света, а лучи солнца отражаются от мрамора. Можно сказать, что оно само излучает свет, такое великолепное в своём изяществе и пугающее своей кажущейся хрупкостью. Церковь кажется парящей в воздухе, а не стоящей на земле».

В чём же секрет Великой церкви? Анфемий, её архитектор, не мог этого объяснить. Прокопий пишет, что, сколько раз вы бы ни входили в неё, ощущение всегда то же самое. Наверное, там поселился сам Бог.

Император втайне надеялся пристроить к Августеону собственную героическую статую. Он даже придумал, как она будет выглядеть: бронзовая крепкая фигура на прекрасной лошади облачена в старинные римские доспехи, но без меча и щита, чтобы стало понятно: хотя он и воин, но не хочет разжигать войну. В одной руке будет земной шар, увенчанный крестом, другая протянется к горизонту. Это символ того, как императору удалось подчинить мир одной империи, церкви и закону. Правда, строительство статуи пока не обсуждалось с архитекторами, потому что они тут же рассказали бы всё Феодоре, а она подняла бы мужа на смех.

К этому времени Юстиниан сделал странную вещь, приказав, чтобы его портрет, отчеканенный на медалях, лишили старомодных доспехов. Вероятно, он не хотел больше выглядеть солдатом-императором.

Однако патриции, часто посещающие каменные скамьи Августеона, жаловались на его строительство. «Он не жалеет средств, — говорили они, — и не жалеет чужой собственности».

Как раз тогда Юстиниан тратил деньги на восстановление Антиоха, разрушенного персами. Согласно планам его инженеров течение реки Оронт должно быть изменено, а на мраморном основании возведены новые скверы и рынки. Новый город будет гораздо больше, он будет носить название Божий город, несмотря на возражения Феодоры против того, что Антиох не должен становиться Феополисом по приказу императора. Она пожертвовала пятьдесят тысяч золотых монет, свой годовой доход, на постройку мраморных зданий и колоннад Антиоха.

Укрепляя, так сказать, основы своего правления, Юстиниан осознал, что для людей сделал очень мало. В первые годы правления, когда его обуревала жажда изменений, ещё до восстания «Ника», он уже помышлял о новом социальном порядке. В указе он написал, что свобода — естественное состояние человека, а рабство — противоестественно, противно человеческой природе. Император мечтал о начале новой эры для трудящихся Константинополя, дав больше прав низшим классам и уменьшив привилегии высших. Что же ему удалось изменить?

Претор Юстиниана посылал солдат патрулировать улицы и преследовать грабителей, изгонять бездельников и препятствовать собраниям. Регулирование часов труда не изменило положения жителей улицы Ткачей: они по-прежнему трудились после наступления темноты при свете ламп; дети по-прежнему обслуживали доменные печи на улице Серебряных мастеров; крестьяне на прилегающих к городу фермах не желали оставлять поля своих отцов и квалифицированно работать. В семьях, как и прежде, процветало рабство.

Император попытался привить миллионам своих подданных дух индивидуальности. Он хотел положить конец привилегиям прасинов и венетов, а также магнатов. Понятие о человеке как о личности пришло из Египта и с родины Феодоры. Но в Константинополе этого не поняли.

Юстиниан создал новый свод законов, чтобы «установить достойный порядок в государстве» и вложить книгу законов в руки каждому мужчине и каждой женщине, чтобы они могли отстаивать свои гражданские права. Но люди боялись идти в суд, не зная, что решит судья. «Они быстро привыкнут, — цинично заметил Трибоний, — к праву брать взятки». Поговаривали, что до Трибония, теперь называемого квестором империи, можно было добраться, лишь подкупив чиновников у его дверей. Естественно, новый квестор построил великолепный дом, украшенный слоновой костью и золотом и оживляющийся игрой механического органа. Проживающий по соседству с миллионером Трибонием архитектор Анфемий, совершенно не уважавший людей, установил на солнце огромные зеркала, чтобы солнечный свет отражался в окнах Трибония, принуждая его задвигать занавески. Когда Трибоний обратился в суд и добился вердикта против зеркал, изобретательный Анфемий устроил под домом квестора землетрясение.

Новые законы предоставляли избирательные права женщинам, давая им возможность разводиться и владеть собственностью; предусматривали наказание за гомосексуальные связи и оскопление мальчиков. Однако им не удалось в течение многих лет изменить природу человека.

Женщины, обращающиеся за помощью к Феодоре, знали, что им не нужен законный суд. Она умела поставить виновников-мужчин в нелепое положение. Одна из её подопечных вышла замуж за молодого патриция, который впоследствии кричал на всех перекрёстках о том, что его жена оказалась не девственницей. Так продолжалось до тех пор, пока странные люди не доставили его на центральную площадь и не начали подбрасывать на одеяле, собрав большую толпу. «Поэтому большинство мужчин, — замечает Прокопий, — предпочитали молчать, чтобы избежать подобного наказания».

Наблюдатели говорили, что императрица, бывшая продажная девка, разрешая конфликт, прислушивалась к своим собственным суждениям, а император благосклонно выслушивал петиции и давал ответ на основании закона. «Будто бы, — пишет Прокопий, завидуя царственной паре, — он облачился в императорское одеяние лишь для того, чтобы изменить существующий порядок вещей».

Попытка Юстиниана возродить всё то лучшее, что было в прошлом, провалилась. Его преторы и консулы принадлежали к Риму предков. Серебряный блеск их колесниц и боевые знамёна уже не волновали толпу, которая кричала, когда всадники Белизария под звон флейт проезжали мимо. Внутри старых границ империи формировались новые нации. Армянский вождь пастушьего племени не переменит обращения со своей женой, согласно своду римских законов; арабский мореплаватель, пристально вглядывающийся сквозь марево в белые скалы Синая, не станет обращать внимания на римский навигационный закон.

У древней латинской дороги в Италии, на вершине Монте-Кассино, молодой Бенедикт из Нурсии построил монастырь на месте языческой обители. В него стекались беженцы из разрушенных войной городов. Они скрывались в монастыре, выращивали в полях злаки и придерживались образа жизни, вскоре ставшего известным как бенедиктинский.

Если сын Саббатия не мог понять римлян, то римскую экономику понимал хорошо. Он терпеливо просматривал летописи прошлого, когда экономика процветала, а затем пошла на убыль, особенно во времена двух его величайших героев, Августа и Константина.

В правление Августа маленький правящий класс патрициев удерживал в своих руках ответственные посты и делал всё для поддержки государства, в то время как большая прослойка плебеев занималась фермерством и службой в армии. Дела шли достаточно хорошо, несмотря на расточительность полубезумных императоров и ярмо рабского труда, пока в самой экономике не произошла перемена.

Восточная часть империи начала производить товары, о которых Рим только мечтал, но не мог себе позволить. Например, Византия и сирийский берег славились такими предметами роскоши, как сандаловое дерево, сахарный тростник, жемчуг, камфора и шёлк. Более того, восток производил тонкие ткани, стеклянную посуду, краски и всё то, что составляет дары цивилизации. Корабли из восточных портов везли всю эту роскошь к Тибру. В качестве платы Рим отправлял на восток золото, которое никогда не возвращалось обратно. Затем люди начали мигрировать в такие оживлённые города, как Александрия и Антиох, и тоже не возвращались домой. Поэтому Константин Великий просто пошёл за людьми и золотом, переместив таким образом свою столицу в Новый Рим, где преобладала устойчивая промышленность. Из-за этого римская экономика в течение двух веков после смерти Константина оставалась единственной финансовой системой цивилизованного мира. Сам Бенедикт мог едва ли придумать что-нибудь из мира налогов и денег, которые не принадлежали бы цезарю.

Теперь налогообложение в Константинополе основывалось на собственности. Каждые пятнадцать лет земельное ведомство проводило перепись населения, урожая, собственности, даже собак. После того как чиновники закрывали книжки, инспекторы начинали проверки. Люди без собственности платили подушную подать, за исключением крупных городов, которые превалировали над провинцией. Таможенные чиновники собирали налоги в порту. Сборщики налогов собирали дань на обмундирование армии, кукурузу, вино; масло, мясо и лошадей.

Невыносимые налоги вынуждали людей покидать свои фермы и корабли, некоторые даже сжигали свои торговые и рыболовные суда и шли в города. Более отдалённые населённые пункты, Александрия и Антиох, выступали против Константинополя, откуда и пошли все налоги.

В правление Анастасия отменили ненавистный налог золотом на доходы, или хрисаргирон. Он забирал часть заработка даже у проституток и, как поговаривали, у нищих. Гражданские налоговые бюро были отделены от военной администрации, поэтому такие слои населения, как учителя или ветераны войны, освобождались от налогов. Однако другой класс населения умудрился освободить себя сам. Богатейшие магнаты, обладающие огромными поместьями в плодородных районах Каппадокии, могли нанимать собственных телохранителей, сборщиков налогов и даже судей. Правительственным учреждениям было нелегко собирать дань с этих могущественных вельмож, которые имели своих ставленников в палате сената и дельфийском зале дворца. После смерти Анастасия в казне остался золотой запас стоимостью триста двадцать четыре тысячи монет.

Государство имело несколько монополий, включая важнейший египетский папирус, чтобы делать особые листы, ставшие прародителями бумаги, и редкий пурпурный краситель с побережья Сирии. Государство также контролировало соляные копи и рудники. Жизненно необходимой монополией было золото. Из рудников и побережья Колхиды, известного своим золотым руном, в казну стекался драгоценный металл. Экспорт золота запрещался. Пограничные посты строжайшим образом проверяли товары, вывозимые и ввозимые в страну. Большая часть золота шла на изготовление монет. Эти римские солидусы были мировым стандартом в те времена. Являясь международной валютой, они доходили даже до хижин диких англосаксов и до востока, в полулегендарную Индию. Новые франкские короли отливали монеты с римскими символами на обороте. Даже просвещённый персидский шахиншах соблюдал молчаливое соглашение использовать римские золотые монеты и чеканил для своих нужд только серебряные деньги. Когда Юстиниан заплатил Ктесифону золотыми слитками за поддержание «вечного перемирия», он поставил условие, что золото будет использовано на украшения, а не на монеты.

Будучи свободным подмастерьем при старом Юстине, сын Саббатия удивлялся, почему система, перемалывающая государственные доходы, подобно древней мельнице богов, не могла наполнить казну. Согласно финансовым отчётам, сборы были велики, но монет или товаров не хватало. Юстиниан спросил Иоанна из Каппадокии, какая часть дохода действительно попадала в казну, и финансовый гений бесстрастно ответил: «Одна треть».

Ответ обескуражил и рассердил Юстиниана. Ревностный император и изворотливый каппадокиец вместе выяснили причины растраты и утечки доходов:

   — правительственные учреждения переполнены персоналом. Необходимо сократить чиновничий штат и увеличить продолжительность работ;

   — высшие чиновники имеют возможность спекулировать товарами, проходящими через их руки. Ни один чиновник не должен покупать или продавать собственность;

   — чиновники часто содержат личные тюрьмы, они устанавливают плату за документы и даже продают рабочие места. Бумажная работа должна быть урезана в десять раз, никакой платы и никаких денег за трудоустройство;

   — социальные службы, например почта со всеми почтовыми станциями и курьерами, были расширены для привлечения к работе большего количества народа. Подобным же образом военные гарнизоны, базирующиеся далеко от города, получали плату за погибших или дезертиров.

   — Многие люди предпочитают избегать налогов, чем платить их, — заявил Иоанн.

Юстиниан и Иоанн разработали сильнодействующие средства для прекращения утечки денег из казны. Последний, обладающий даром взимать налоги, предложил новые статьи доходов. Превратив производство зерна в государственную монополию, можно выжать до гроша всех спекулянтов и обогатить казну. Иоанн разработал смертоносные налоги, чтобы досадить магнатам, которых ненавидел, и удержание десятой части жалованья солдат. Вот обращение Юстиниана к чиновникам: «Собирайте все налоги до единого».

Цель императора — защитить крестьян от богатых землевладельцев. До этого в империи царила демократичная атмосфера, когда дело касалось денег и налогов. Чиновники и граждане приспособились к обоюдному желанию сбора денег для поддержки своих семей, если не для накопления богатства. Нововведение Юстиниана поколебало эту благодушную атмосферу. Ему было ясно, что правительство должно экономить, а горожане платить по полной программе. Он проявлял необыкновенное упорство в выполнении задуманного, невзирая на впечатление, производимое на людей. «Быстро платите налоги, потому что наши начинания не могут обойтись без денежных вложений».

Чтобы урезать расходы, правитель уменьшил содержание на армейское обмундирование и плату, приказал уменьшить количество домашней живности, которая содержалась на почтовых станциях, в результате чего ослы заменили устаревших лошадей и мулов. Дорогие средства передвижения были отменены, так что теперь крестьянки на себе несли зерно и топливо, которое до этого перевозили в тележках. В провинциях Юстиниан уменьшил количество правительственных чиновников, увеличив вдвое их обязанности. Он близко подошёл к введению нового, экспериментального типа чиновника, выполняющего гражданские и военные обязанности. Получилось нечто вроде общего агента. «В некоторых наших провинциях гражданские и военные правители ссорятся друг с другом не из-за своей выгоды, а стремясь перещеголять друг друга в угнетении подданных. Поэтому мы порешили справедливым в этом случае объединить обязанности обоих и дать новому правителю название претора».

Новомодного чиновника прозвали «претор Юстиниана». Но молва быстро окрестила его «Юстинианом». Эти первые попытки наладить общественную экономику вылились в снижение боевого духа армии, почти полное расхищение военного оборудования, что нельзя приписать лишь недосмотру Иоанна из Каппадокии и началу восстания «Ника», от которого в первую очередь пострадал сам Юстиниан. Тем не менее он упорствовал, потому что считал свои идеи верными.

Вандальские и готские войны, по меньшей мере по мнению Белизария, окупились захваченными военными сокровищами. Но перестройка сгоревшего Константинополя, особенно Великой церкви, пробила брешь в казне. Иоанн-экономист, снова призванный на свою должность, получил указание найти новые источники доходов, за что и принялся со всем рвением.

Были усилены укрепления вдоль опасных границ, но армия с трудом собирала деньги и новых солдат. Затем набег булгарских гуннов принёс хаос в города и на поля, а вторжение персов разрушило Антиох, отогнав группу людей в Ктесифон.

В Италии появление императорских сборщиков налогов вскоре после отъезда Белизария обескуражило измотанных войной римлян. Их начальник, некий Александр, по прозвищу Ножницы за свою способность срезать золотые монеты, пытался навязать готам и итальянцам, никогда не испытывавшим бремени налогов, устойчивую шкалу сбора подати. Это вылилось в беспокойства, с которыми не могли или не хотели справиться Илдигер и Иоанн, племянник Виталиана. Возможно, финансовый упадок в Сирии, свободной от захватчиков в течение жизни нескольких поколений, имел более серьёзные последствия. До этого, что бы ни случилось на западе, доходы из Египта, Малой Азии и Сирии поддерживали империю.

Несмотря на трудности, Юстиниан продолжал строительство и устройство нового типа управления. Он верил, что время излечит нанесённый ущерб, если появятся доходы. «Люди должны приложить ещё больше усилий, — заявлял он, — чтобы продолжать войну». Правитель указывал на нетронутый источник доходов в лице знатных магнатов, уклонявшихся от уплаты налогов. «Постыдно, — обращался император к «юстиниану» в Каппадокии, — признавать, как беззаконно управляющие большими поместьями идут по улицам в сопровождении телохранителей и толпы грабить простых людей». Он обвинял каппадокийцев во взяточничестве и сотрудничестве с правительством, ведавшим пахотными землями и стадами. «Земля, принадлежащая казне, практически вся превратилась в частную собственность».

Естественно, самым первым каппадокийцем был Иоанн, чьи поместья раскинулись вдоль рек той холмистой страны и чей дворец в городе вмещал толпу мальчиков и девочек, имитирующих лес с золотыми деревьями, на которых во время пиров пели золотые механические птицы.

   — Только сумасшедший, — кричал Иоанн своим друзьям, — может просить вас держать руки в чистоте, когда именно вы создали новый Антиох и построили монастыри для монахов на горе Синай, а ещё имеете в Африке крепости с иностранными легионами! Я наконец понимаю, почему наша божественная Августа хотела устроить в этих садах сумасшедший дом. Наш победоносный Август получит роскошную палату с водой и видом на море.

Каппадокиец Иоанн, теперь называвшийся «Иоанн, достославный претор и префект востока, бывший консул и патриций», умел клеветать на своих хозяев. Будучи вторым человеком в империи после Юстиниана, он ничего не боялся. Руки его также не были чистыми. На улицах рассказывали невероятные и ужасные истории о том, как он собирал деньги. Патриция, отказавшегося отдавать в казну свои драгоценности, подвергли пыткам в подвалах дворца Иоанна, пока тот не согласился пойти домой, собрать свои камни и, не говоря ни слова, бросить их к ногам экономиста. Ветеран войны, принуждённый выплачивать двадцать солидусов, клялся, что у него нет ни гроша. Под напором вопросов инспекторов он согласился пойти с ними к себе домой и поискать деньги. Войдя в дом, инспектора обнаружили, что бывший солдат повесился на ветке. Такие истории рассказывали Феодоре её шпионы.

«Императрица ненавидела Иоанна больше всех на свете, — писал в своей тайной летописи Прокопий, — он оскорблял её совершенным злом, но не гнушался задабривать лестью; открыто выступал против неё, очерняя Феодору перед Юстинианом. Когда она узнала это, решила убить Иоанна, но не могла, так как он был чрезвычайно необходим супругу». Юстиниан вновь отказался сместить Иоанна, упрямо настаивая, что никто другой не может удерживать казну от расхищения во время кризиса.

Настал день, когда Феодора решила, что кто-то из них двоих (или она, или каппадокиец) должен пасть. Она руководствовалась не одной лишь ненавистью. Будучи префектом преторианцев, Иоанн обрёл безграничную власть над её родиной—Востоком, сопротивлялся восстановлению её милого Антиоха, носил императорский пурпур. Если бы Юстиниан ослаб, Иоанн захватил бы дворец при поддержке своих солдат.

Хорошо осознавая опасность, свирепый каппадокиец позаботился о своей охране. Ночью телохранители закрывали его щитами, и Иоанн сам тщательно осматривал свою спальню, часто просыпаясь, чтобы проверить засовы. Но цирковая актриса никогда не прибегала к помощи наёмных убийц или яда.

Вместо этого Феодора пригласила к себе Антонину.

Когда Белизарий отправился на персидский фронт, «увозя с собой надежды всех римлян», как пишет Прокопий, его жена осталась в городе. В тот миг Антонина терзалась негодованием от холодного приёма, оказанного Юстинианом герою Италии, и завистью к красавице Феодоре. Обе актрисы были чрезвычайно честолюбивы, обе обожали роскошное убранство своих дворцов, и ни одна не имела никаких сдерживающих предрассудков. Но Феодора была более хитрой и, кроме того, точно знала, что ей нужно.

Увидев Антонину, сидящую напротив за столом, заваленным сочными фруктами, отпустив силентиариев в белых одеждах и изящных девушек в прополомах, она пустила в ход очень ловкое оружие, рассказав правду об Иоанне из Каппадокии. Интуитивно не доверяя Феодоре, Антонина почувствовала знакомый укол ревности, оттого что ей прислуживали, как гостье императрицы. Но в одном она имела уверенность: сместив важнейшего политика Иоанна, она поможет Белизарию, который совсем не разбирается в политике. Избавившись от Иоанна, сама Антонина окажется на шаг ближе к Священному дворцу, когда Белизарий вернётся с армией, а он, несомненно, победит...

Но как, спросила она, можно избавиться от Иоанна?

Феодора объяснила, что у Иоанна была слабость. Он действовал, повинуясь чувствам. Если бы талантливая супруга прославленного Белизария убедила его говорить откровенно, Феодора могла бы устроить так, чтобы их подслушали.

Антонина не нашла никакой ловушки в этом предложении, как она ни напрягала мозг. После этого она искусно воспользовалась юной дочерью Иоанна, которую он очень любил. Антонина поведала девушке, как грубо Юстиниан и Феодора обошлись с её мужем. Сыграв на преданности дочери отцу, Антонина настолько разоткровенничалась, что предложила, как можно избавиться от Феодоры, сместив ошибающегося Юстиниана с трона. Антонина признала, что это не может сделать один Белизарий или один Иоанн. Но что, если им действовать вместе? Разве это не будет угодно Богу, если они всем принесут долгожданное освобождение?

Взволнованная откровенностью Антонины, девушка помчалась к отцу. Она спросила, поговорит ли он сам с женой Белизария? Иоанн, никому не веривший, поверил рассказу своей дочери. Даже мелькнувшее у него подозрение не смогло полностью высветить всю глупость этого предложения Антонины. После любого разговора Антонину заподозрят не меньше его. Кроме того, Иоанну было любопытно узнать, как далеко может зайти Антонина. Это что-то новое: белый рыцарь Белизарий выступает в роли заговорщика!

Используя дочь Белизария в качестве посредницы, Антонина выбрала вечер для встречи в саду Руфиниана, новой сельской вилле Белизария. Туда она отправилась под предлогом путешествия для свидания с мужем.

   — Всё было великолепно, — уверила её Феодора. — Твоя преданность будет вознаграждена.

За день до встречи Феодора, как обычно, завела разговор с Юстинианом, касающийся наглости Иоанна. Этот человек способен украсть трон!

Юстиниан потребовал назвать имя доносчика.

   — Супруга патриция Белизария.

   — Ты в каждом шёпоте улавливаешь заговор.

   — Возможно, — Феодора, казалось, хотела прекратить разговор, что было необычно для неё, — в любом случае цезарь сам поймёт, есть ли тут доля истины.

Уход Феодоры заронил неуверенность в Юстиниане. Порасспросив людей, он отправил Иоанну письмо-предупреждение вместе с их общим другом. «Ни при каких условиях не веди секретных переговоров с Антониной». Это заинтересовало Иоанна, но не насторожило его. Хотелось услышать то, что запрещал ему слушать император. Но на встречу Иоанн пошёл с телохранителями.

Феодора вдохновенно отбирала «свидетелей» — Марцелла, капитана стражи, который слепо повиновался долгу, и Нарсеса. С ними находились вооружённые воины, которые должны были именем императрицы арестовать Иоанна, если будет услышано обсуждение преступного сговора, а если он станет сопротивляться — убить его.

Словно на сцене, Иоанн со своей свитой подошёл к тёмному саду, где за решетчатой стеной ждали два офицера; его меченосцы следовали за ним. Антонина превосходно сыграла свою роль, Иоанн говорил откровенно, слушатели уловили достаточно свидетельств измены, чтобы выскочить из засады. В последовавшей свалке Марцелла ранили. Услышав голос Нарсеса, Иоанн вырвался и сбежал со своей охраной.

Если бы он пошёл прямиком к Юстиниану, то мог бы спастись. Теперь он с ужасом вспомнил предупреждение императора. «Если Антонина устроила ловушку для Нарсеса, быстро решил он, — то это мог быть приказ Юстиниана». Иоанн скрылся в церкви.

Свидетельство Нарсеса, рана Марцелла и побег Иоанна убедили Юстиниана: ему оставалось только лишить префекта преторианцев чина и конфисковать его собственность. В святилище Иоанну приказали постричься в монахи — он отказался принять сан епископа — и отправиться в ссылку в церковь за пределами Константинополя. Возможно, это предложила Феодора.

Но правитель быстро пожалел о содеянном. Большая часть богатств жертвы была возвращена. Поскольку Иоанну удалось припрятать ещё больше, он зажил в роскоши даже в сане священника, отказываясь участвовать в богослужении у алтаря, и собирался вернуться к своим гражданским обязанностям. В городе держали пари, что каппадокиец снова сменит рясу на плащ. Этому помешала случайность. Группа юнцов убила священника, не любившего Иоанна, подозрение в организации убийства пало на последнего, хотя он был ни при чём. Его лишили одежды и личных вещей, присудили, как уголовника, к стоянию голым у столба и бичеванию неизвестными палачами, которые не обращали внимания на предложение Иоанна откупиться золотом. Между ударами палачи требовали рассказать все детали порочной жизни Иоанна. Извиваясь от боли и унижения, он не мог придумать удовлетворивших их ответов.

   — Кто послал вымогателей за двадцатью солидусами бывшего солдата, кто приказал установить тиски для головы в камере пыток, почему эфесская танцовщица утонула в пруду префекта преторианцев?

Только один человек мог прислать этих анонимных палачей с бичами. Феодора — единственная — знала эти тайные детали прошлой жизни Иоанна. Но она ещё не покончила с ним. Согласно решению судей, его собственность, собранная им в церкви, была снова конфискована. Лишь один плащ, грубое одеяние, по оценкам Прокопия, стоившее только несколько оболов, прикрывал его наготу. Иоанна отправили морем какие-то неизвестные стражники, которые не говорили о месте назначения. Там ему пришлось просить у команды хлеб и воду. Иоанна высадили в египетском порту, дали ему нищенскую плошку и позволили подбирать объедки и медные монеты на улицах, а на ночь запирали в подвал.

Нищие прибрежной части города, где голодала Феодора, каждый день лицезрели бывшего патриция, консула, экономиста, просящего милостыню. Так закончилась карьера Иоанна из Каппадокии, но его дух был не сломлен. Вскоре он попытался добиться благосклонности у казны, сообщив, как группа александрийских купцов избежала уплаты налогов.

Антонина, Так хорошо игравшая свою роль, стала пользоваться благосклонностью под порталами Священного дворца и с большими надеждами пошла туда, когда посланник сообщил, что её ждёт редкий дар в дафнийском зале. Феодора восседала на троне при полном параде, и ей прислуживали хозяйка дворца, казначей и свита патрицианок.

Когда Антонина опустилась на колени, то поняла, что никогда прежде Феодора не выглядела такой прекрасной и величественной. Даже восседая на троне, императрица являлась хитрой заговорщицей, имеющей общий секрет с Антониной. И заговорила она шутливым тоном. «Благородная дама, вчера мне в руки попала жемчужина редкостной красоты. Хочешь посмотреть? Если да — я покажу, нет — не буду».

Антонина быстро сообразила, что жемчужина, должно быть, действительно великолепна, если Феодора собирается продемонстрировать её перед всем двором. И естественно, та собиралась предложить её, а иначе не заводила бы этого разговора. Конечно! Это поистине царский дар — отдать жемчужину, если она понравится жене Белизария. «Безусловно, — промурлыкала заинтересованная женщина, — если это доставит удовольствие милосердной императрице».

Феодора кивнула евнуху, откинувшему занавес от двери. Оттуда шагнул Феодосий. Его фигуру укутывал великолепный плащ с вышитыми на нём золотом орлами, изумруды блестели на искусственных листьях плюща, обвивающих его белокурую голову. При виде человека, с которым она была так близка, кого молва называла её золотым ангелочком, Антонина онемела.

Молчаливые придворные вельможи наблюдали за ней. Феодора ждала. Позже выяснилось, что императрица призвала Фотия, сына Антонины, которого защищал Белизарий. Ответив на вопросы в Гироне, Фотий рассказал, где в монастыре скрывался Феодосий. По приказу Феодоры почти отчаявшийся крестный сын Белизария был тайно доставлен в Священный дворец.

Феодора ждала. Напрягшись под весом массивных драгоценностей своего платья, багровая от гнева и удивления, Антонина заставила себя говорить: «Благодарю мою благосклонную госпожу, милосердную Августу...»

Никто не ответил. Надушенный и напомаженный Феодосий не мог связать двух слов. Когда Антонина слепо повернулась и пошла к выходу, он последовал за ней.

Получив подарок, она поспешила прочь из Константинополя к Белизарию на восток настолько быстро, насколько это могли позволить повозки. Она больше не хотела проникнуть в Священный дворец.

Услышав об её интригах против каппадокийца и общественном появлении с Феодосием, поскольку молва добралась из Византии быстрее, чем гонцы, прямолинейный Белизарий рассердился не на шутку. Некоторое время он держал женщину взаперти. Но она стала ещё преданнее ему и больше не пилила его за отсутствие честолюбия. Прокопий пишет, что Антонина испытывала на своём муже древнее колдовское искусство, но к тому времени сирийский историк уже писал язвительным стилем знатных вельмож, которым служил. Вскоре жена заняла прежнее место рядом с мужем. Она так и не простила Феодору, но больше никогда не пыталась состязаться в уме с императрицей.

Смущённый Фогий и несчастный Феодосий содержались в тесном заточении. Очевидно, пожелав свободы, Феодосий обнаружил, что не может оставить дворец. Он пил слишком много вина в жару и вскоре умер от дизентерии. Антонина не стала оплакивать его смерть. Её сын Фотий не смог проникнуть за пределы стен Гирона, где служил Феодоре шпионом и заложником. Ему удавалось дважды сбежать в ближайшие святилища, но каждый раз слуги императрицы приводили его обратно. В третий раз он добрался до Иерусалима и там постригся в монахи. То ли Феодора решила держать его в далёкой земле, то ли была слишком занята другими делами, но оставила его в покое.

Те, кто боялся императрицу, а их количество росло с каждым днём, шептали, что в подвалах её летнего дворца в Гироне исчезали несчастные, осмелившиеся поступить вопреки её воле. Подвалы превратились в тюремные камеры. Это была странная тюрьма, из которой каждому удавалось убежать. Люди подвергались там странному наказанию, после которого на их телах не оставалось шрамов, но души их преображались. «Наказание Феодоры» стало пословицей в городе, так же как новые «юстинианы» императора.

После прохождения кометы под названием «меч-рыба» появилось новое чудо. На этот раз оно возникло из воды — чудовище из загадочного океана. Большую часть времени невидимое в бездне Мраморного моря и Босфора, оно появлялось вокруг лодок или увеселительных барж, часто переворачивая маленькие судёнышки и потопляя их команду. Учёные из университета говорили, что это левиафан, названный китом, поднявшимся из глубин моря.

Кита не могли убить ни стрелами, ни копьями. Жители Константинополя нарекли его Порфирием, то ли в честь известного возничего, то ли не менее известного философа. Каким-то необъяснимым образом молва связала преступления Порфирия со странными выходками хозяйки Гирона. Затем, когда трагедии начали происходить во всей империи, многие решили, что огненная комета в небе и левиафан, поднимающийся из пучин, — знаки откровения, предсказанные в Священном Писании: на землю сойдёт великая блудница верхом на звере, чтобы судить всех людей.

Вера в приближающийся конец света была основана на реальном событии. До того дня Юстиниан и Феодора открыто выступали друг против друга. В результате различные фракции и просители обращались к монарху, который им больше благоволил. Приговорённые к наказанию императором искали защиты у императрицы. Эта двойственность сопровождалась здоровой политической атмосферой. Теперь утончённая женщина на троне, любившая долго понежиться в постели и принять душистую ванну, взяла всё в свои руки. Феодора стала беспощаднее Юстиниана, который по восемнадцать часов в день судил и разрешал споры.

И это истинная правда.

«В своих уловках, — вспоминает Прокопий, — они притворялись, что не согласны друг с другом, но втайне поддерживали друг друга, этот добродушный с виду тиран и Феодора, которая была намного жёстче и неприступней».

Теперь, по константинопольским стандартам, даже добродетель прикрывалась личиной хитрости. Искушённые умы города получали удовольствие, когда их дурачила царственная пара. Но осознавать, что Феодора приобрела настоящую силу, пока Юстиниан перекраивал и перестраивал империю, было невыносимо. Что она, в конце концов, хочет?

Вероятно, она обладала всеми обычными недостатками августианского общества — честолюбием, жаждой власти, жадностью к золоту. Вигилий, преданный друг Феодоры в былые годы, стал римским папой, с другой стороны, патриарх Анфимий, по закону сосланный из города, теперь стал её другом и советником, могущественный Иоанн из Каппадокии превратился в африканского нищего. Более того. Святые столпники востока пришли в Константинополь по её просьбе. Так, отшельник Зура проковылял по Священному дворцу прямо к императорскому трону, называя императоров грешниками, которые не давали хлеба голодающим в восточных пустынях. Ни Феодора, ни Юстиниан не пытались спорить с отшельником. Феодора спокойно слушала, но Юстиниан потерял сознание. «Что можно сделать с этим властным человеком?» — спросил он, придя в сознание.

Их называли «монахами Феодоры». Они стояли у статуи Венеры в квартале публичных домов и обвиняли знатных клиентов; они натягивали свои вшивые одеяния на чистые красные платья проституток; они сидели в грязи у бань Зевксиппа, призывая купающихся подумать о спасении души; они, подобно скелетам, появлялись на пирах в Хризополе, портя вкус нашпигованных пряностями фазанов.

Что задумала эта женщина, недоумевали пирующие, уже имевшие всё, что только мог желать человек?

Весной 542 года Феодоре было уже за сорок, и она поняла, что никогда не родит Юстиниану сына. Невероятно, но у неё появился маленький внук, ребёнок её дочери, оставшейся в Александрии, которого она не могла увидеть. В то же самое время Феодора чувствовала, что ослабевает её влияние на Юстиниана: муж стал относиться к ней как к сопернику. Бывшая цирковая актриса советовалась лишь с зеркалом и Анфимием. Теперь она всё чаще переправлялась по реке в Гирон, подальше от дворца и ипподрома. Она отдыхала в саду, а старый Анфимий откладывал в сторону книги и слушал её. Оставаясь в ссылке и будучи проклятым, он больше ни с кем не мог поделиться мыслями о происходящих событиях. Странно, но он стал живо интересоваться, например, появлением созвездий ночью.

   — Должно ли что-то одно быть уничтожено, — спрашивала Феодора, — чтобы дать жизнь другому? Это всегда случается?

   — Моя дочь слишком умна, чтобы верить этому.

   — Твоя дочь слишком глупа, чтобы верить другому именно сейчас.

Но патриарх никогда не переставал думать о ней как об императрице, которой нужна поддержка. Он заявил, что существуют четыре ангела разрушения, посещающие землю, — вторжение, война, болезни и голод. «Вторжение началось и прошло. Теперь война».

   — Разве одно не вытекает из другого?

Перед тем как ответить на каждый вопрос, Анфимий разглаживал бороду или с любовью поглядывал на Священное Писание, из которого ему не терпелось прочесть несколько строк. «Всё может случиться по воле Божьей».

Италия голодала, поскольку упрямые готы снова собирали армии. Но Юстиниан приказывал своим командующим теснить врага.

Греческие философы спорили об этих вопросах, считала Феодора, со времён Аристотеля. Император закрыл древнюю афинскую языческую школу, и семь мудрецов бежали из империи в Персию.

Если возможно, Юстиниан воздерживался от силовых мер. Но он верил, что его воля должна преобладать над другой волей. Издав новые законы, он конфисковывал имущество нарушителей и тем самым ставил себя выше закона. Юстиниан упорно не покидал стен дворца. Находясь в таком заточении, его усталый ум не всегда мог вычленить лесть и ложь из бесконечных докладов и петиций.

Феодора искала ответа на один вопрос. Неужели супруг так погрузился в свои мысли, что потерял ощущение реальности? Ведь он подписывал так много законов, которые нельзя было воплотить в жизнь. Стал ли он жертвой мании величия? Представлял ли он, что способен формировать сознание и действия всей ойкумены, познаваемого мира? Глядя на Юстиниана в Священном дворце, Феодора часто отвечала утвердительно.

Или он стал аскетом-пустынником — ел так мало, пытаясь изжить из своего разума всё, кроме одного воображения? Это воображение рисовало мир, объединённый его руками, оживлённый одной верой, подчинённый одному закону. Когда Юстиниан без движения сидел в Великой церкви, где над ним поднимался купол, как огромный свод ночного неба, Феодоре казалось, что именно так оно и было. Но очевидно, что, внешне слабый, правитель не собирался менять того, что задумал.

   — Начались болезни, — сказала как-то вечером Феодора Анфимию.

Вначале сообщения о болезнях пришли с берегов Красного моря, затем из Александрии. Они, по-видимому, распространялись от побережий в глубь материка, возможно, заразу разносили на кораблях. Она проникла на Нил, затем перебросилась в Палестину, посетила Иерусалим и достигла сирийского побережья.

За болезнями следовали противоречивые слухи. Люди говорили, что невидимые призраки бродили по улицам, убивая одного человека за другим. Смерть не знала различий. В уединённых садах она настигала богачей, и даже истинные верующие, молясь перед алтарём, могли быть застигнуты болью и страданием.

   — Люди обезумели и набрасывались друг на друга, — сообщил Феодоре беженец из Сирии, — а затем уходили в горы умирать.

Феодора взволнованно спрашивала совета врачей. Но они только качали головой, замечая, что поскольку женщины, ухаживающие за больными, и могильщики обычно выживали, то болезнь не была заразной. Чума двигалась по своему незримому пути. Врачи добавили, что Константинополь защищён от болезни.

Однако беженцы всё прибывали и прибывали из Александрии. Обеспокоенная Феодора отправила гонцов в Египет. Там её дочь, рождённая вне брака, стала взрослой и дала жизнь мальчику, который уже подрос. Когда случаи заболеваний участились, Феодора отправила своих слуг за ребёнком.

Было легко переправить неизвестного ребёнка вместе с другими беженцами на остров недалеко от города. Никто в Константинополе ещё не знал секрета Феодоры. Она во всём призналась Анфимию. Они оба знали, что во дворце нет места ребёнку, чужому для Юстиниана.

   — Из-за грехов, — добавил патриарх, — этому городу не спастись. Чума не успокоится, пока не войдёт в эти ворота. То, что случится потом, случится по воле Бога.

Однако первым последствием чумы стало изменение в ходе войны в Персии.

Война на востоке, куда призвали Белизария, была просто эпизодом конфликта, длящегося уже более одиннадцати веков. Это была не столько война, сколько встреча народов.

В былые времена первые набеги забросили иранских кочевников на запад, на землю легендарного Креза, к побережью Средиземного моря. Эти воинственные иранцы — ариане, как и греки, — имели контроль над морями. В периоды конфликтов и торговли между ними иранцы с лёгкостью переняли эллинскую культуру и стали известны грекам под именем персов, основав свою дальнюю столицу Персеполь. И те и другие пытались одержать верх: персы под предводительством Ксеркса однажды добрались до Саламина, а греки во главе с Александром Македонским достигли Индии, пройдя через всё персидское царство. В правление персидской династии восточные народы доставляли неприятности первым римским императорам своими парфянскими стрелами.

После того как императоры перебрались в Константинополь, а персидские шахиншахи в Ктесифон в устье Тигра и Евфрата, разногласия между ними увеличились. Их разделяла религия: римляне приняли христианство, а персы по-прежнему оставались зороастрийцами. Злосчастный Юлиан попытался добраться до Ктесифона и умер в пустыне после разгрома своей армии; другой император, Валериан, попал в плен к победившим персам. Но ни одна из сторон не могла править другой слишком долго. Военные столкновения были просто эпизодами в длительной борьбе, слиянием двух человеческих культур.

   — Мы как два маяка, — однажды заявил в Константинополе персидский посол, — которые освещают мир.

Так оно и было. Разве три легендарных мага, восточных царя, не совершили путешествие в Вифлеем? Законы мидийцев и персов вошли в пословицу задолго до законов Юстиниана. Персидский принц построил Дом Феодоры, а сыновья царствующих монархов получали образование в стане противника. Даже вандалы переняли персидскую манеру одежды. Роскошь Священного дворца имитировала великолепие Ктесифона: вытканные ковры с серебряным орнаментом на золотом фоне, искусственные газоны, украшенные изумрудами, ручьи, сделанные из гроздьев жемчуга. С времён Диоклетиана императоры использовали персидские регалии. Их дворы падали перед монархом ниц. Таким образом восточные императоры приобретали полубожественные признаки «Царя царей, спутника звёзд, брата солнца». Императоры перестали быть простыми смертными. Толпы на ипподроме, с тоской вспоминая о былой демократии, приветствовали их как «избранных Богом».

В то же время римская культура проникла на восток. В основном её переносили беженцы. Высланные из страны христиане-несториане следовали своим нормам жизни и терпеливо возводили по всей Азии церкви, сопротивляясь азиатскому влиянию, как и нашествию Александра. Они могли так поступить, потому что зороастрийцы в своей массе терпимо относились к другим религиям. Сам Хосров пригласил к своему двору семь языческих философов, изгнанников из афинской школы, закрытой Юстинианом. С ними персидский царь оспаривал этику Аристотеля, а когда мудрецы заскучали по родине, то с почестями отправил их к Юстиниану с просьбой не наказывать их. Тот согласился и сдержал своё слово.

Рыцарственный порывистый Хосров в корне отличался от осторожного упрямого Юстиниана. Римлянин защищался, перс, проводящий всю жизнь в седле, нападал; римлянин правил империей, зиждившейся на древних законах демократии, поддерживая своё благосостояние торговлей; перс, величайший из своей династии Сасанидов, правил феодальным королевством, чрезвычайно религиозным, расположенным на континенте, основанным на сельском хозяйстве. Сасаниды заявляли: «Нет власти без армии, нет армии без денег, нет денег без сельского хозяйства, нет сельского хозяйства без справедливости».

Хосрова Ануширвана Адила прозвали Справедливым. Он был сыном царя-реформатора и философа, принял условия «вечного перемирия» с Юстинианом, чтобы установить твёрдый контроль над своим двором, избавившись от радикальных маздакитов и оттеснив на восток опасных белых гуннов. Всё это время он играл с Юстинианом, который не любил шуток. «Ты должен отдать нам часть вандальских сокровищ, потому что без нашей помощи тебе бы никогда не удалось достать их».