Глава 1 ДВОРЕЦ У ЦИРКА

Глава 1

ДВОРЕЦ У ЦИРКА

Сначала видны лишь размытые очертания человеческой фигуры, спускающейся с гор. Пётр Саббатий неторопливо идёт по берегу быстрого Вардара к морю.

Петру Саббатию, должно быть, лет восемнадцать, но он всегда выглядел старше своего возраста. У этого варвара, выросшего в горной деревушке, дружелюбные серые глаза, длинные косматые волосы и искреннее стремление услужить другим. Его круглое румяное лицо и высокая, несколько нескладная фигура так и светились здоровьем, но в них не было и тени изящества. Теперь этот крестьянский сын, направлявшийся в город в надежде получить образование, вёл смирного мула с навьюченными на животном одеждой, книгами по юриспруденции и учениями отцов церкви.

Кто-то заметил, что Пётр Саббатий верил всему, что говорил себе сам, а это было так необычно в то смутное время. С собой юноша вёз письмо от дяди Юстина, прибывшего в Константинополь в одежде пастуха и с краюхой хлеба на дорогу уже после того, как гунны под предводительством Аттилы совершили разбойный набег на земли в окрестностях долины Вардара. Судя по всему, Юстин проделал когда-то такой долгий путь по двум причинам: во-первых, после набега наступили тяжёлые времена и, во-вторых, крестьян забирали в армию на смену германским наёмникам.

По крайней мере, так сказал посыльный, вручивший письмо Петру. Само письмо, аккуратно начертанное на куске пергамента, гласило: «Привет сыну моей сестры Флавию Петру Саббатию в деревню Тауризиум, недалеко от Скупия на реке Вардар». Далее стояла простая подпись — Юстин. Однако посыльный купец, везущий восточные пряности, камфару и сандаловое дерево на продажу в города на Дунае, передал Петру то, что полуграмотный дядя не смог написать.

Этому уже почти позабытому всеми человеку исполнилось пятьдесят лет, а у него всё ещё не было законного наследника. После долгой службы на границе Юстин добился почётного поста командира личной стражи благословенного императора — выгодного и достойного для себя места. Поэтому он и решил воспользоваться своим счастьем, чтобы дать Петру городское образование. Ему, верному служаке, уже слишком поздно садиться за книги, а от сестры он узнал, что у Петра есть небывалая тяга к знаниям. Если молодой человек преуспеет в науках, то Юстин позаботится о нём и подыщет ему достойное место. Если же нет, что ж, вреда всё равно не будет. Передав Петру слова Юстина, торговец камфарой вручил ему подарок от дядюшки — пегого мула.

Мул не произвёл должного впечатления на Петра. Мать уверила его, что Юстин, который ушёл в город примерно в его возрасте, был чрезвычайно хитёр, несмотря на отсутствие образования. Пётр понял, что дяде понадобился молодой пытливый ум и человек, умеющий читать, чтобы помогать ему в новой денежной должности командира и судейского патриция. Мать также предупредила сына, что Юстин ни за что не расстался бы с пегим мулом, если бы не вознамерился получить взамен больше стоимости животного. А Пётр больше всего на свете мечтал общаться с мастерами старой науки, свободно цитировать стихи Катулла о прекрасной девушке или оспаривать заявление Аристотеля о том, что высший человек движим лишь этикой. Нельзя сказать, что Пётр хотел стать философом, то есть в античном понимании этого слова, человеком, любящим мудрость. Он слишком долго прожил на ферме. С оптимизмом самоучки он мечтал приобщиться к волшебному миру книжной науки в городе, чтобы в уединённой келье городского сада, поросшего роскошными деревьями, его слуги обращались бы к нему «господин» в знак уважения к учёному сану.

У речного истока на мощёной дороге стоял верстовой камень. Пётр с волнением прочёл цифру, сообщившую ему о количестве шагов, оставшихся до Нового Рима — Константинополя, города императора Константина, в котором сходились все земные реки (так говорилось в путеводителе). Чтобы отметить выход на береговую дорогу, Пётр поставил мула в конюшню, а своего мальчика-слугу отправил в дом у дороги, где торговали вином.

Вдали мерцала длинная тёмная полоса морской воды. Море тянулось до самого горизонта, и то тут, то там мелькал алый парус. Стоя под сводами беседки, Пётр глядел на корабль, плывущий в сторону Константинополя. Рядом находились лошади с мокрыми от воды мордами, а люди на незнакомом наречии спорили о ценах на товары. Напротив беседки остановилась повозка, запряжённая белыми мулами, с посеребрёнными бортами, украшенными блестящей золотой буквой «В». По пятам следовали вооружённые всадники — и это было странно, ведь из повозки вылез лишь бородатый варвар, который громовым голосом попросил пива. Вероятно, это германский наёмник, сопровождающий на восток повозку прославленного Виталиана.

Заметив навьюченного мула, солдат с гривой жёлтых волос подошёл к Петру, держа в руке стакан, и дружески расспросил его об имени, звании и месте назначения. Узнав, что тот в одиночку едет от самых северных гор, огромный командир захохотал и заметил, что только крестьяне путешествуют пешком, в его же повозке полно свободного места. Пётр тоже рассмеялся, поскольку германец говорил на вульгарной латыни, проглатывая окончания.

   — Юноша, — промолвил добряк, — привяжи мула к моей повозке, сам полезай внутрь, и мы быстро доберёмся до нужного места, а заодно и поболтаем. Как тебе это?

Пётр согласился, однако сказал, что тяжело нагруженный мул не сможет быстро передвигаться. Петру всегда доставляло удовольствие поболтать с людьми, и даже с этим готским воином с тяжёлым мечом, который явно намеревался обобрать его после наступления темноты.

   — Освободим мула от груза, и он побежит быстрее, — решил воин, прихлёбывая из стакана.

Пётр поблагодарил его и начал было отказываться, но тот уже допил пиво и кликнул своих провожатых, отставивших стаканы и бросившихся разгружать пегого мула.

   — Не благодари меня! — взревел гот. — Смотри, как быстро он пойдёт.

Не успел крестьянин и глазом моргнуть, как всадники вскочили на коней и тронулись в путь. Развеселившийся гот взгромоздился на сиденье с прощальным криком, и повозка тронулась в путь, уводя за собой пегого мула. Всадники скрылись за поворотом, даже не оглянувшись. Инстинктивно Пётр бросился за ними. Его душил гнев. Но, увидев, что взоры всех присутствующих обращены на него, он остановился и побрёл обратно к своим пожиткам. Не зная, как догнать вооружённых всадников и потребовать назад мула, он смирился с потерей и по дешёвке продал свой громоздкий багаж, выручив за него несколько серебряных монет. Однако книги юный отрок оставил себе и дал их нести слуге, когда они вышли на главную дорогу. Пётр хладнокровно размышлял про себя, что ему придётся прошагать много нелёгких километров, прежде чем впереди замаячат степы Константинополя.

Пётр Саббатий совершал своё путешествие по берегу моря в 500 году от Рождества Христова. Согласно старому римскому календарю, это был 1254 год от основания Рима на холмах в болотистой местности над Тибром. Однако в течение последних веков другой, Западный Рим перестал быть властелином мира и управлялся Теодорихом и готами. В то же самое время на востоке расцветал Новый Рим — оплот культуры, который постоянно осаждался полчищами варваров, продолжая хранить величие былых поколений.

Мать говорила сыну, что этот год — поворотный в истории, так как пятьсот лет назад родился Спаситель, а ещё через столько же лет должен наступить конец света, когда мёртвые встанут из могил, а на земле воцарится власть дьявола.

Феодора родилась примерно в тот же переходный год. Рождение дочери у циркачки с Востока не привлекло ничьего внимания. Но когда девочке исполнилось пять лет, она предстала перед собранием мужского населения Константинополя.

Незадолго до начала скачек на ипподроме, когда все мужчины заняли свои места, чтобы обменяться новостями и сделать ставки на арене, уже подметённой и смоченной водой для колесниц, произошло незапланированное событие. Откуда ни возьмись появились три маленькие девочки. Их головы украшали венки, и те же цветы покоились на их сплетённых руках. Дети преклонили колени перед толпой в центре огромной, залитой солнцем арены. Никто не обратил на них особого внимания.

Затем вперёд выступил официальный глашатай. Его громовой голос перекрыл гудение толпы. Он заявил, что дети взывают к прасинам (зелёным — цирковая партия). Отец девочек — сторож медведей, по имени Акаций, работавший у прасинов, умер. Мать снова вышла замуж, чтобы было кому заботиться о детях. Но её новому мужу отказали в должности сторожа медведей. И теперь дети умоляют прасинов даровать ему это место.

От прасинов, сидевших на скамьях, не последовало не единого ответа. Присутствующих больше заботили состояние скаковых лошадей и подбор наездников-прасинов. Скачки — единственная отдушина в их нелёгкой жизни. Кроме того, прасинов уже кто-то подкупил, и место сторожа было занято.

   — Этим вы спасёте детей от голоду! — рявкнул глашатай.

   — Нет! — раздались крики. — Что вы там говорите о медведях? Уберите отсюда детей.

Прасины не проявили ни малейшего интереса, а почтенный глашатай не захотел драть глотку и попросту удалился. Девочки, которых научили, как себя вести только в одном случае, теперь не знали, что делать.

Внезапно с противоположной стороны арены раздался оклик:

   — В чём дело? Неужели прасины отказывают детям? Неудивительно, ведь они вышвырнули бы на улицу собственных матерей, если бы только они у них были. Идите сюда, девочки, идите скорее сюда!

Это приглашение прозвучало с верхних ярусов под портиком, недалеко от пустующей императорской галереи. Кричали венеты, противники прасинов, никогда не соприкасавшиеся с последними, так же как синее море никогда не встречается с зелёной травой; на скачках, политических собраниях или в уличных боях две враждующие группы выступали друг против друга, а так как прасины отказались помочь девочкам, это решили сделать венеты.

Испуганные дети упали на колени среди разбросанных цветов.

   — Ваш отец может ухаживать за медведями. Сюда!

Девочки поспешно поднялись и побежали по арене к тенистому портику. Затем на арене появилась группа акробатов и изобразила живую пирамиду, и вскоре о происшествии забыли, а три девочки, Комито, Феодора и Анастасия, попали под крыло фракции венетов.

В этом величайшем из городов мать девочек не могла сводить концы с концами, ведь она была родом с дружелюбного сирийского берега, где поделиться хлебом не значит проявить милосердие. Естественно, женщина старалась изо всех сил. Неизвестно, что случилось с её последним мужем, но циркачка через некоторое время исчезла с ипподрома и вскоре появилась в театре. Там она зарабатывала деньги, отдаваясь разным мужчинам. Вначале Феодора помогала матери, нося за ней скамеечку, когда та выступала на сцене. Потом, когда её старшая сестра Комито стала достаточно взрослой и привлекательной, Феодора выходила с ней на сцену, одетая в тунику с рукавами, какие носят рабыни. Вскоре девочка поняла, что может рассмешить публику. Этот искушённый народ быстро пресыщался игрой на флейтах, танцами и хоровым пением; людям хотелось немного искреннего смеха.

Феодора стала маленьким клоуном: она падала со скамьи, запутывалась в летящих одеждах танцоров и раздувала щёки, получив затрещину. Ничего другого ей не оставалось — ведь она не умела ни играть на флейте, ни танцевать и развлекала публику этими невинными шалостями.

В то время на сцене ипподрома выступала знаменитая, абсолютно слепая цирковая собака. Она умела считать и, более того, среди зрителей могла указать на обжору или дамского угодника. Если бы всё это делал человек, то публика бы скоро заскучала, однако незрячая собака пользовалась небывалым успехом и приносила заработок своему дрессировщику. Таким образом, Феодора заслужила славу, подобную славе слепой собаки.

В семье девочки все женщины зарабатывали на хлеб, развлекая мужчин. В то время ни одной достойной женщине не позволялось посещать скачки, представления актёров или пантомимы. И всё же никто из членов семьи Феодоры не добился того успеха, каким пользовалась вышеупомянутая собака. Поэтому Комито начала учиться развлекать господ. Феодора, со своей изящной фигурой, тонкими чертами лица и пышной гривой чёрных волос, не умела вести себя столь раскованно. Помогая сестре на сцене, она привлекала к себе внимание, лишь отпуская шутки, заставляющие публику хохотать. Злые языки говорили, что никто никогда не заставал Феодору врасплох.

Для десятилетней девочки было бы естественно краснеть и опускать голову, когда мужские руки ощупывали её тело под одеждой. Однако лучше помогали улыбка, какая-нибудь колкость и бегство. Нахальство всегда действеннее слёз. Когда Феодора взбиралась на праздничный стол и, задрав платье, проходила между пирующими, то наградой ей были хохот и одобрительные крики, и это уберегало несовершеннолетнюю актрису от приставаний увальней слуг, ожидающих за дверью своих хозяев и всегда готовых задрать женщине платье.

Говорят, юная распутница снимала одежды при каждом удобном случае, насколько это позволяли сделать традиции театра. Она раздевалась сама. Жизнь Феодоры, подобно жизни слепой собаки, зависела от неё самой, и ей удалось добиться известной славы в этом утончённом городе. Живя с матерью, девочка усвоила два правила: никогда не отказываться от звонкой монеты и смеяться, когда тебе причиняют боль.

Если бы, как все жительницы Востока, она могла танцевать с летающими мечами, благовониями или покрывалами, то, возможно, стала бы популярной. Если бы у неё был нежный голос жительницы греческих островов, то она могла бы исполнять известные песни и, выступая на пирах аристократов, получать за своё пение золотые монеты. Но у Феодоры не было таких способностей, зато она обладала богатым воображением и сообразительностью. Феодора уже не могла выступать в роли шута. Зрелая пятнадцатилетняя девушка, пусть даже и необычайно стройная и изящная, не может потешать зрителей, получая оплеухи. Она не обладала пышными формами западных женщин и не могла привлечь взора богача, демонстрируя грудь и бедра. Её красота была хрупкой, неуловимой: бледное нервное лицо, блестящие тёмные глаза — наследие сирийской крови, густые брови на мраморном лбу. Однако мать девушки уже увядала, а Анастасия ещё не расцвела. Феодора чувствовала ответственность за семью, а на счастье уже почти не надеялась.

Обстоятельства превратили её в городского изгоя. Актрис почти на законном основании принуждали становиться проститутками, обслуживая зрителей, закон не защищал их, запрещая брак с достойными гражданами, если только вдело не вмешивалась церковь, да и то в случае, если женщина какое-то время вела безгрешную жизнь. Тот же самый закон запрещал её детям другую деятельность, кроме работы в цирке, если только ребёнок не рождался после милостивого искупления, дарованного церковью.

Поскольку Феодора оказалась прикованной к арене, гигантский ипподром стал её величайшим врагом, ведь она уже научилась различать любую враждебность по отношению к себе. В этой массе кирпичных аркад и мраморных стен таилась сила, которой не могла противостоять ни одна женщина низкого происхождения, лишённая протекции влиятельного покровителя. Это была власть мужчин, собравшихся со всего Константинополя, по своей прихоти наделивших её отца лишь должностью циркового сторожа.

Ипподром — сердце Константинополя. Он тянулся четверть мили выше уровня моря, и на его мраморных скамьях могли разместиться шестьдесят тысяч зрителей, а когда колесницы начинали бег над кронами деревьев и крышами домов, то ипподром мог вместить и того больше. Вся эта людская масса ревела от восторга, наблюдая за бешеной скачкой повозок, запряжённых четвёркой лошадей, охваченная азартом и на несколько часов забывающая о жестокой реальности. Вдоль стены, разделяющей беговую дорожку, сияли памятники римского величия, настоящий бронзовый Колосс — гигантская нимфа, держащая в протянутой руке воина, древняя колонна из переплетённых змей города Дельфы и мемориал позабытым египетским фараонам. Там также была огромная статуя ныне царствующего императора. Но толпа обращала больше внимания на таблички с именами знаменитых скаковых лошадей и на статую наездника, обессмертившего себя тем, что двенадцать лет подряд выигрывал на скачках.

Теперь из маленьких Ворот смерти уже не выносили тела. Игрища языческого Рима, изувеченные борцы и мёртвые гладиаторы канули в Лету после того, как власть в городе перешла в руки христианской церкви. Два века изящества, пролетевшие со времени основания города, положили конец бесчисленным человеческим жертвам, которых сжигали на кострах или бросали на растерзание диким зверям, и дракам взбешённых животных. Теперь уже охотники убивали медведей и других диких зверей на арене ипподрома. Однако выходцы с Востока, подобные Феодоре, не получали удовольствия от кровопролития и жестоких игр, как во времена римлян. Ипподром стал местом сборищ всего мужского населения города. Женщинам приходилось делать ставки дома и узнавать результаты скачек уже после их окончания. Арена служила местом встреч двух фракций, собраний городского населения. Там сообщалось о триумфах и восстаниях.

Удивительно, хотя в Константинополе удивляться чему-либо могли лишь варвары, но ипподром располагался напротив стен Священного дворца, откуда шло управление городом. Из пышного дворца можно было даже пройти коридорами, через часовню в Кафизму или императорскую ложу, здесь царственная особа могла наблюдать за окончанием скачек или слышать крики разочарованной толпы. Старая поговорка, гласившая, что Бог говорит устами народа, утратила свой смысл теперь, когда волю Божью доносил до людей патриарх церкви, но, несмотря на это, вопли толпы на ипподроме порой повергали императора в бегство.

Несколько лет назад Феодора слышала пугающие крики: «Дайте римлянам другого императора!» Крики продолжались долго, и в них звучала угроза, однако после минутного молчания раздался дикий хохот. Запылали деревянные строения, расположенные поблизости, а хранительница театральных костюмов сообщила, что видела, как на улице какие-то люди поймали спасающегося бегством монаха, отрубили ему голову и насадили её на шест.

   — Это дело рук Анастасия, — уверял Феодору канатоходец, который хотя и был всего лишь выходцем из Египта, но имел право сидеть на скамьях ипподрома, — он отказался произнести слова «Святый, Всемогущий Господь», как это положено. Некоторые решили, что это ужасное кощунство. С чего бы это старому дураку Анастасию переменить обращение к Богу? Наверное, сам дьявол его надоумил. Я точно не знаю. Потом венеты превратили дома в пылающие факелы, и мы все завопили: «Дайте нам нового императора!» Анастасий в ужасе влетел в свою комнату и поспешно снял своё пурпурное и золотое одеяние. Он вернулся обратно и заставил глашатая сообщить толпе, что никогда больше не наденет императорской мантии. Это было так забавно, что мы все захохотали и велели ему снова нарядиться в своё царственное одеяние. Анастасий был старым императором, который старался сделать всё как лучше: копил деньги для городской казны.

Феодора никогда не забывала крика толпы на ипподроме. О подобных вещах она узнавала понаслышке. Ей был закрыт доступ в Священный дворец и в маленький дворец в саду у самого моря, куда доставили беременную императрицу, родившую вскоре ребёнка в комнате, облицованной алым мрамором. Немногим детям выпадало счастье родиться среди такой роскоши!

Став изгнанницей на задворках ипподрома, юная красавица оставила сцену, где более элегантные актрисы принимали ванны или боролись с мужчинами. За дверями театра начиналась суровая реальность. Без достойной роли или богатого покровителя Феодора стала презираемой даже в среде самых низших: тех, кто занимался починкой театральных костюмов или разрисовывал лица клоунам. Ей оставалось лишь притворяться занятой делом. Она научилась читать и, обладая природным остроумием, часто болтала со слугами игривых аристократов, топтавшихся около конюшен, подглядывая за актрисами. Феодора блистала в остроумной беседе, там, где требовалась задорная шутка. Она с лёгкостью подражала известным людям, и немолодым богачам нравилась её компания. Но, находясь на судне, плывущем к Золотому Рогу, или на пиру в богатом доме в горах, или на восточном побережье, она вынуждена была подчиняться мужчинам, удовлетворяя их прихоти быстро. Подобно раскормленным животным, они пресытившись остроумной собеседницей, заваливались спать, шли купаться или пить вино.

Возможно, девушка ненавидела своих грубых повелителей. Говорили, что при общении с ними в Феодоре пробуждался прежний озорной клоун. Судачили даже, что она любила странным образом подшутить над мужчинами, лежащими с нею в темноте, словно в неё вселялся какой-то демон. Поэтому временные спутники Феодоры избегали её днём, боясь ненароком прикоснуться к её одежде или встретиться с ней глазами.

Всё же девушка нашла выход из этой, пусть даже непростой, ситуации. Будучи наложницей Гецебола, бородатого самодовольного купца из Тира, города на её родном сирийском побережье, она отправилась в Пентаполис, в Африку, где Гецебол должен был стать управителем. В тех краях Феодора познала роскошную обстановку дома управителя и неприязнь его хозяина. Там у неё родилась дочь. Спустя какое-то время Феодора оставила дом Гецебола, не взяв с собой ни драгоценностей, ни денег, ни даже одежды, которую он ей дарил. После этого её след на время потерялся.

Все эти годы Пётр Саббатий жил в городе никем не замеченный до небывалых событий лета 518 года. Он учился и почти не бывал на ипподроме и городских окраинах. Его жизнь вращалась вокруг Аудиториума, расположенного на вершине холма, с его просторными залами, где тридцать один оратор и профессора читали лекции студентам. Вначале, заворожённый огромным зданием и нарядно одетыми толпами, спешащими по мощёным улицам, Пётр посещал лекции с жаром новообращённого. Но через некоторое время ему надоели старые ораторы в серых тогах. Они слишком много и бесплодно спорили, а во время скачек не являлись на занятия. Поскольку все студенты могли делать всё, что заблагорассудится, а Петру начало казаться, что так делали все жители Константинополя, он стал заниматься самостоятельно в библиотеках, у которых было одно дополнительное преимущество: они работали ночью. Там он изучал все события прошлого, собранные в аккуратных рукописях Светония, Тацита и бесчисленного количества других учёных. Ему особенно нравилось читать о жизни Цезаря — непосредственного участника тех событий.

Кроме того, Пётр понял, что все студенты намного моложе его, такая утончённая наука, как философия, была ему не по зубам, он должен учиться концентрироваться и быстро читать. Пытливый его ум постоянно хотел дойти до истинных причин явлений. «Знание — сила», — гласила надпись над входом в Аудиториум. Знание действительно было силой, но только знание систематическое, а не простое цитирование греческих мудрецов.

Высокий и нескладный Пётр Саббатий походил на изголодавшегося человека, неожиданно оказавшегося за столом, уставленным неизвестными изысканными блюдами. Он ненавидел каждый час, который отрывал его от книг. С наступлением сумерек Пётр выходил из библиотеки, быстро шёл по главной улице, Мезе, на восхитительный аромат свежевыпеченного хлеба, покупал буханку; по пути обратно он добавлял к ней несколько оливок и бутылку вина — всё, что составляло его ужин, который он съедал на скамье в университетском форуме, почти пустынном в этот поздний час. К тому времени зажигались масляные лампы, и Пётр мог вернуться в кабинет и работать до самого закрытия, после чего шёл в свою комнату к книгам. Ему было отрадно растянуться на кровати напротив своей собственной лампы и раскрыть знакомые тома. Рано утром шумная улица засыпала, становясь такой же тихой, как поля его родного Тауризиума. Перед самым восходом солнца Пётр позволял себе немного поспать. Живя в горах, он приучил себя мало спать, особенно во время сбора урожая. Но только здесь, в городе, нужно было собирать другой, бесконечный урожай.

Нельзя сказать, что необразованный Пётр придумал себе целый сказочный мир книг. Он просто впитывал в себя века мудрости и человеческой фантазии, в то же самое время он учился и у окружающих его людей. Его пытливый практический ум подмечал сплетни пекарей и болтовню проституток, ожидающих клиентов в тени аркад. В тавернах моряки рассказывали о грузах, перевозимых от Понта Эвксинского до далёкого Индийского океана. Пётр запоминал всё, что ему доводилось услышать, он никогда не пользовался преимуществом образованного человека записывать услышанное на бумагу, а затем забывать. В то же время он ошибался, веря всему, что слышал.

На это ему указал командующий, Виталиан. Пообедав на скамье, Пётр любил взбираться на колонны форума. Среди надписей о победах готов у основания колонн он обнаружил узкую дверь, от которой спиральная крутая лестница вела прямо на самый верх, увенчанный статуей Феодосия Великого, построившего мощные тройные стены Константинополя. Говорили, что этим стенам ничто не страшно.

Наклонившись над статуей, Пётр смотрел, как на тёмных улицах то и дело появляются сполохи света, — зажигают висячие масляные лампы. В такие часы город был похож на волшебный светящийся остров, окружённый мрачной гаванью и далёкими морями. Пётр думал о Константинополе как об острове знания и порядка, спокойно лежащем среди бушующих волн. Это поистине счастливый остров!

Как-то вечером, спускаясь вниз, Пётр чуть не столкнулся с незнакомцем. Человек резко обернулся, а два стража, сопровождавшие его, выхватили короткие мечи из-под плащей.

   — Не убивайте его, — приказал незнакомец, — он не похож на шпиона и наёмного убийцу.

Пётр узнал Виталиана, знатного человека родом из Булгара, красивого, уверенного в себе воина, который при дневном свете редко появлялся в городе. Испуганный внезапным проявлением насилия, юноша поспешно объяснил, что он делал за колонной.

Виталиан, казалось, изумился.

   — Безопасный остров? — пробормотал он. — Ты веришь в его существование?

   — Да, благородный Виталиан. Если его стены достаточно крепки.

   — Если! У Феодосия были талантливые строители: варварам никогда не одолеть этих стен, если только они не подкупят кого-нибудь открыть ворота или мятеж не начнётся в самом городе.

Патриций в раздражении поинтересовался именем и званием Петра. На прощанье он сказал:

   — Не высовывайся из-за колонн после наступления темноты, благородный Юстиниан. Или найми себе телохранителя. И для твоего же блага забудь, что видел меня.

Виталиан поспешно удалился под охраной двух вооружённых стражей. Пётр подумал, что за книгами куда безопаснее, чем если даже тебя охраняют вооружённые до зубов люди.

Дядя Юстин сдержал своё слово и принял Петра Саббатия как своего сына, дав ему имя Юстиниан. Как Пётр и подозревал, дядя хотел дать ему образование, чтобы сделать потом своим секретарём. Когда старик получал письма, то тут же заставлял молодого человека их прочесть и написать ответ. Юстин постоянно повторял, что не умеет читать, но иногда Пётр видел, как он тщательно заучивал наизусть уже написанные ответы. Хотя Юстину было далеко за шестьдесят, он всё ещё держался прямо и никогда не беспокоился о грядущем, говоря, что, пока не связался с потаскушкой, смерть не грозит. Юстин женился на крестьянской девушке, которая преданно следовала за ним повсюду. Он называл себя простым воякой, мечтающим выйти в отставку и поселиться где-нибудь в тихом доме с садом. Однако он одевался как молодой волокита и часто упрекал Петра за привычку носить бесформенные туники и мрачные плащи. После успешной военной кампании Юстин стал наместником, но вскоре его объявили заговорщиком и заточили в тюрьму по навету приятеля, Иоанна Горбуна, армейского командира. Это значило, что и самого Петра могли арестовать по обвинению в заговоре.

Поражённый этим событием, юноша поспешил по курьерской дороге к азиатскому побережью, где его дядя ожидал казни. Пройдя к штаб-квартире, он увидел Юстина, игравшего в домино с Иоанном, Горбуном: тот решил освободить узника.

   — Командиру приснился сон, — объяснил Юстин Петру. — Ему явился сам Господь и повелел освободить меня, потому что моя семья принесёт пользу всей стране. Этот сон — достаточное объяснение для нашего повелителя, императора. Ты моя семья, если не считать малютки Люпицины.

   — Это было откровение, — добавил Иоанн, не отрываясь от игры.

   — Любая сложность может разрешиться весьма просто, — согласился Юстин.

Пётр слышал имя Юстина вместе с именем Виталиана, который устроил беспорядки в армии на севере. Дома дядя признал, что уважает Виталиана и не раз обсуждал с ним политическую обстановку. Скорее всего, Виталиан вызвал гнев Анастасия, распространяя в войсках сплетни, что император стал еретиком. Солдаты на границе верили этим слухам.

   — Правда в том, что Виталиан обладает сильнейшей волей. Но его нельзя обуздать, поэтому он опасен. Анастасий слаб, словно водяная лилия, и сам не способен управлять. Он даёт обещания, которых не выполняет, и так правит страной. Виталиан не даёт нам ни минуты покоя, а при Анастасии жизнь течёт вяло, — вздохнул Юстин. — Власть приносит лишь неприятности. Мы так хорошо жили с Люпициной, когда я имел должность императорского стража.

Пётр не верил ему. По-видимому, и Юстин и Иоанн, ублажая нерешительного императора, не хотели ссориться с решительным Виталианом. И ещё Пётр подумал, что хорошо, что Виталиан спросил его имя у колонны со статуей Феодосия.

Когда позднее Виталиан внезапно появился с маленьким флотом галер, полных мятежных солдат, в гавани Золотого Рога, Юстин встретил его эскадрой императорских галер, изрыгающих греческий огонь, придуманный знатоками химии в университете.

В результате этой встречи решительный Виталиан обратился в бегство, а простого солдата Юстина назначили командующим императорской охраной. Он занял свою резиденцию неподалёку от Священного дворца и настоял, чтобы Пётр-Юстиниан поселился с ним. И хотя в доме была огромная библиотека, Пётр понял, что ему больше не удастся учиться. В обязанности приёмного сына Юстина входило: беречь покой своего высокопоставленного дяди, заниматься слежкой, а когда необходимо, выступать в роли советника. Поэтому Пётр садился за книги только по ночам, когда Юстин спал.

Юстиниан — новое имя Петра — принёс с собой во дворец свою всепоглощающую любознательность, желание познавать и запоминать, скромную настойчивость — наследие своей крестьянской крови. Его дружелюбные манеры производили приятное впечатление, но не привлекали излишнего внимания. Болтая с образованными стражниками, как раньше он болтал с пекарями и уличными девчонками, Пётр легко сближался с ними и казался всего лишь безобидным сплетником. Не поднимая лишнего шума, — а юноша хорошо усвоил ценность молчания, — Пётр разузнавал об интригах во дворце, о конфликтах между его обитателями. Ещё никто так не пытался разузнать всех секретов, как это делал он.

И вот неожиданно наступил день, когда Пётр стал давать ценные советы своему приёмному отцу. Юстин, который стал немного более образованным, имея под рукой умного племянника, не понимал, что Юстиниан приобретал значимость благодаря своему царственному дядюшке. Старый солдат всё ещё с лёгким презрением относился к этому учёному молодому человеку, который в расцвете лет никогда не слышал тяжёлой поступи солдат, следующих за ним в бой, и не мог отразить удара меча, направленного в его нескладное тело. Поскольку Юстиниан преданно служил дяде, тот доверял ему. Юстин имел триста стражей, приученных появляться по первому зову, подобно машинам из серебра и стали, и он посвятил себя приумножению своих владений при помощи денег, окольными путями попадавших в умелые руки командира императорской охраны. Государственным секретарём был Целер, вместе с которым Юстин командовал армией на персидской границе. Пережив нелёгкие битвы, и Целер и Юстин теперь следили друг за другом. Всё богатство последнего должно было перейти, без сомнения, Юстиниану, его единственному наследнику.

   — Тебе надо жениться, — настаивал Юстин. — У тебя должны быть дети и подобающая твоему положению вилла. А этого не будет, пока не женишься.

Некоторые молодые патрицианки с готовностью вышли бы замуж за племянника влиятельного командира императорской охраны. Возможно, именно по этой причине Юстиниан ещё не был женат, а возможно, не хотел изменять своей привычке постоянно трудиться и изредка захаживать к привлекательным девушкам, ждущим под аркадами Мезе. Что касается супруги Юстина, то даже в драгоценной диадеме и шёлковом парадном платье она выглядела неуклюжей лагерной поварихой.

Все эти мелочи изменяли мировоззрение Юстиниана. Ему было неприятно узнать, что Золотой камень перед Палатой сената сделан вовсе не из золота, а из позолоченной меди. Этот верстовой камень показывал начало всех дорог империи, или того, что ещё от неё осталось. На нём возвышалась огромная статуя Августа, основателя империи, который первым установил на её территории мир, закон и порядок. По крайней мере, так гласила римская история.

Подобно тому как Золотой камень оказался мифом, такой же иллюзорной была и власть императора. Болезненный Анастасий совершенно не походил на царственного Августа. Наравне с аристократами Юстиниан падал ниц перед подставкой из порфирита и золота, на которой покоилась обутая в алую сандалию нога сидящего на троне императора римлян, этого автократа. Юстиниан ощущал на себе воздействие сверкающего золотыми мозаиками тронного зала, освещённого невидимым светом и полного курящегося фимиама. Он слышал звон далёких серебряных колоколов, звучащих нежнее музыки труб. Фигура неподвижного императора напоминала статую, украшенную аметистами и рубинами. Однако Юстиниан послушно падал ниц, как и остальные, повинуясь могущественной римской традиции, чтобы увековечить память Августа — первого императора и Константина — основателя города. Вскоре Юстиниан понял, что империей управляли Целер, патриарх церкви, лидеры сената и префекты провинций. Сам Анастасий не играл почти никакой роли, он был лишь супругом императрицы Ариадны, добродушным человеком, которому искусно удавалось избегать крупных конфликтов.

В июле 518 года от Рождества Христова произошло выходящее из ряда вон событие: в возрасте восьмидесяти восьми лет ночью внезапно скончался император Анастасий, не оставив наследника. Все обитатели Священного дворца думали, что в их жизнь вмешалась сама судьба.

У Анастасия не было детей, но он часто говорил о каких-то трёх племянниках, не называя их имён. К тому времени величественная Ариадна уже лежала в своём алом мраморном саркофаге. В эту жаркую летнюю ночь большинство сенаторов мирно почивали на своих пригородных виллах. Казалось, никто не мог тут же стать новым самодержцем.

Традиция требовала, чтобы преемника назначили не откладывая, причём его должны признать церковь, армия и народ.

«Той ночью, — писал впоследствии патриций Пётр, — случилось нечто непредвиденное».

Поистине дипломатичное замечание!

Но именно Юстиниан воспользовался этой ситуацией. Под влиянием силентиариев — высокородных помощников покойного императора — оба командира, Юстин и Целер, приняли на себя командование вооружённой охраной дворца. Юстин сообщил своим людям:

   — Наш повелитель отошёл в мир иной. Теперь мы должны избрать нового императора, угодного Богу.

Более умудрённый в государственных делах Цело|) прошёл на восходе в беседку вместе с патриархом церкви и чиновниками. Выслушав их аргументы, он кратко предупредил:

   — Надо действовать быстро. Если мы поторопимся, то остальные последуют за нами, не думая. Иначе нам придётся подчиниться.

Однако спорившие не пришли ни к какому решению. Рано утром дворцовые аристократы услышали гул голосов, доносящихся с ипподрома. Весть о смерти императора быстро разнеслась по городу, и народ начал подтягиваться к месту своего постоянного сборища. Как и предполагал Целер, толпа подала голос, как только над императорской ложей опустили занавес.

   — Да здравствует сенат! Римский сенат, сделай что-нибудь! Где наш император, данный Господом народу и армии?

Растущие толпы людей начали действовать. Какие-то солдаты подняли на щите Иоанна Горбуна, крича, что армия хочет видеть его императором. Их встретил град камней от венетов. Охранники Юстина бросились на выручку его другу, и началось кровопролитие. Мятежники приблизились к воротам из слоновой кости, где другие солдаты взгромоздили на стол командира армии, желая видеть его императором.

   — Эй, вы, там, во дворце! Тащите сюда мантию! Тащите корону!

Однако умудрённые опытом стражники в воротах отказались подчиниться требованиям толпы. В свою очередь, стражники из императорской охраны бросились на своих соперников. Разгорелась борьба не на жизнь, а на смерть. Это было не просто неповиновение толпы: та фракция, чей выдвиженец станет императором, может получить в свои руки колоссальную власть.

Юстиниан, вышедший посмотреть на развитие событий, сумел успокоить императорских стражников и увёл человека, водружённого на стол, в безопасное место. Возбуждённые стражи потребовали, чтобы Юстиниан провозгласил себя императором. Но тот отказался и поспешил уйти. Затем обе фракции объединились и принялись требовать у стражников открыть ворота и вынести императорские регалии. Те не желали подчиняться, не зная имени нового императора. Толпа выкрикивала разные имена, а стражники отрицательно качали головами.

Не успело улечься волнение, как все увидели человека, направляющегося к дворцу. Казначей Амантий быстро уловил нерешительность прелатов и сенаторов. Обладая политическим чутьём, он предложил кандидатуру некоего Феокрита, человека, не принадлежащего ни к одной из существующих фракций. Казначей принёс золото и драгоценности и немедленно передал их единственному зрителю, Юстину, чтобы тот распределил их между притихшими сенаторами, в то время как Амантий ходил следом и подбивал всех голосовать за Феокрита. Нельзя было больше терять ни минуты.

Юстиниан понял это и увидел бесценную возможность, открывающуюся перед ними. Подойдя к своему дяде, который продолжал машинально раздавать подношения подданным, он прошептал:

   — Делай, как он говорит, но только молчи.

Во дворце стоял такой переполох, что никто не заметил Юстиниана. Он подошёл к Целеру, сердито смотревшему на чиновников, а затем исчез в переходах дворца. Юстин послушно продолжал раздавать драгоценности. Откашлявшись, Целер громко провозгласил:

   — Да здравствует Юстин, император, данный нам Богом!

И Амантий и Юстин были слишком изумлены, чтобы протестовать. Подкупленные сенаторы отдали свои голоса в поддержку щедрого Юстина, патриарх церкви со вздохом облегчения благословил человека, способного по меньшей мере сохранить мир в государстве, а остальные сенаторы поспешно поддержали решение. Они буквально вынесли опешившего вояку из дворца, туда, где во время мятежа кто-то из толпы рассёк ему губу.

Свидетели говорят, что Юстин казался поражённым. Однако он мог и предвидеть, что старый товарищ Целер назовёт его имя. Когда занавес над императорской ложей поднялся, на ипподроме воцарилась тишина. Там стоял Юстин с кровоточащей губой, молчаливый. При виде своего командира стражники одобрительно зашумели, солдаты начали выкрикивать имя друга Иоанна Горбуна, венеты приветствовали кандидата своей собственной фракции. Даже прасины в тот момент не имели ничего против Юстина. Все кричали:

   — Юстин Август, ты победишь!

Услышав согласие патриарха и одобрение армии и народа, стражники дворца кинулись в ложу с императорской мантией и алыми сандалиями. Солдаты подняли военные знамёна, а некоторые из них держали над головой Юстина щиты, пока на него примеряли императорский пурпур. Солдат возложил ему на голову золотую цепь, благословлённую патриархом. Юстин с копьём и щитом вышел к своим подданным.

По стечению обстоятельств Целер, который должен был представить народу Юстина, отсутствовал, объясняя это болью в ноге от долгого стояния на одном месте. Также не оказалось и Юстиниана.

Юстин посулил по пять золотых монет каждому из солдат, державших над ним щиты, а затем, вспомнив, что теперь он — самодержец, решил произнести речь. Патриарх подсказывал ему слова.

   — Император цезарь Юстин, августейший победоносный монарх обращается к вам... — Юстин помедлил. —Да поможет мне Бог править на благо вам и отечеству.

   — Правь! — взволнованно отозвалась толпа. — Будь щедр! Пусть жизнь твоя будет долгой, император. Достойнейший из достойных! Дай нам честных управителей.

   — Я дам каждому из вас по мешку серебра!

   — Господи, храни христианского императора!

Юстин принял величественную позу. Хоть его лицо и было залито кровью, но осанка оставалась по-прежнему гордой.

   — Задача императора — добиться процветания с божественной помощью и сохранить мир в государстве.

   — Достойнейший император Юстин, ты победишь! Господь на твоей стороне!

Так, согласно хроникам патриция Петра, был возведён на трон солдат Юстин, хотя этого никто совсем не ожидал.

Выборы, устроенные Целером и Юстинианом в подходящий момент, были подобны грому среди ясного неба, так как за несколько часов невозможно подобрать достойных противников. Тщетно изумлённый казначей Амантий, — уже без богатых даров, — распространял слухи, что новый император был свинопасом и невежей, неспособным написать даже собственное имя. Будучи евнухом, к тому же лишённым поддержки армии, Амантий не добился ничего: он лишь разгневал Юстина, который вскоре вошёл в роль императора, обязанного служить интересам своего государства.

Остался только один шаг: объявить народу императора, избранного по воле Господа, как уже сказал Целер и повторил сам Юстин по наущению патриарха. К счастью, у друзей Юстина оставалась неделя на подготовку к его официальному коронованию в церкви, поскольку он стал императором рано утром в понедельник. Целер, всё ещё сомневавшийся в исходе дела, продолжал оставаться в тени, нянчась со своей больной ногой, а Юстиниан тоже старался не мозолить глаза. Однако во дворцах и бедных тавернах разносились слухи о том, что Иоанну Горбуну приснился вещий сон: спасение страны в Юстине и его семье; поговаривали, что и покойному ныне Анастасию привиделось, что его наследником станет первый солдат, который войдёт в его опочивальню после кончины императора. И этим солдатом стал, естественно, Юстин.

Юстин придерживался традиционной веры. Однако, в отличие от Анастасия или Виталиана, он никогда не задавался вопросом о смысле бытия. Будучи простым солдатом, он регулярно причащался, — этой традиции следовали лидеры венетов, состоятельные люди, желающие сохранить своё положение в этой жизни.

Наступило воскресенье, и огромная, залитая светом свечей церковь Святой Софии наполнилась верующими и их семьями, жаждущими узреть возвращение старой веры. Это собрание оживлялось присутствием женщин, которые не имели права принимать участие в выборах на ипподроме; они вырядились в свои лучшие платья и возбуждённо подстрекали к действиям своих мужей и возлюбленных. Женщины, относящиеся с острым презрением к общественной жизни и своему положению в обществе, тем не менее придерживались слепой веры, не очень хорошо понимая её суть, и настаивали на соблюдении всех ритуалов. Их цепкие взоры одобрительно остановились на завитых седых волосах и военной выправке нового монарха, и они почувствовали растущую симпатию к этому «старому Юстину», как они окрестили его.

Собрание в церкви Святой Софии привыкло спорить так же шумно, как и на арене ипподрома, и появление патриарха в длинных одеждах обратило внимание всех присутствующих на него. Стоя один, без стражников, среди толпы верующих, Юстиниан одобрительно прислушивался к раздающимся выкрикам:

   — Да здравствует патриарх! Да здравствует император! Да здравствует Августа! (Новая императрица Люпицина, бывшая крестьянка.) Почему у нас так долго не было общины? Даруй нам её сейчас. Встань за кафедру проповедника. Утешь нас. Ты хранитель истинной веры. Чего ты боишься? Святая Троица победит. Заяви об этом открыто. Наконец-то правит истинный христианский император! Вышвырни всех манихеев (религиозное течение). Тот, кто не поддерживает тебя, тот сам манихей. Вышвырни еретиков. Вера императора победит, вера Августа превыше всего. Да здравствует новый Константин! Да здравствует новая Елена!

Через два дня всё было решено. Собрание верующих осаждало церковь Святой Софии, пока не удовлетворили его требования. Верующие не поднимали вопроса об избрании Юстина, они давали ему возможность самому исполнить все желания народа. Подготовка к причислению Юстина к лику святых шла полным ходом, чему способствовали многочисленные просьбы людей, чтобы это событие побыстрее осуществилось. По совету Юстиниана император продиктовал письмо к блюстителю веры, римскому папе:

   — «Не по своей воле был я избран императором, а по воле Господа, благодаря выбору высших чиновников дворца и почтенного сената при поддержке нашей могущественной армии».

В этом письме благоразумно упоминалось имя жены Юстина, «самой благочестивой женщины». Бывшая Люпицина, теперь ставшая императрицей с благозвучным именем Юфимия, осознала: самое лучшее, на что она способна, — помогать церкви. Юфимия заявила, что политика вызывает у неё головную боль, и редко появлялась на придворных церемониях. Став религиозной затворницей, она начала строить в городе женский монастырь. Юстиниан оставался по-прежнему в тени, став старшим над слугами во дворце. Это место раньше принадлежало злосчастному Феокриту, казнённому вместе с Амантием по обвинению в заговоре.