ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ

1

Весна 1942 года. В кабинете Сталина находились только мы с Шапошниковым, когда Иосиф Виссарионович попросил уточнить, сколько же сейчас у немцев наших военнопленных. Шапошников, предпочитавший выражению «сдались в плен» выражение «оказались в плену», повторил уже известную цифру: с начала войны, главным образом в первые месяцы, противник захватил около четырех миллионов наших бойцов и командиров, считая тех, кто был только что мобилизован, но не успел получить оружия. Часть этих людей, чьи семьи находились на оккупированной территории, была отпущена по домам. Многие скончались от ран, от голода и холода в пунктах сбора пленных за колючей проволокой под открытым небом. Слабых и больных добивали немцы. Кому-то удалось бежать.

— Нам важно знать, сколько сейчас, — повторил Сталин.

— Полных данных нет. Однако можно считать, что в стационарных немецких концлагерях находится примерно два с половиной миллиона наших военнопленных.

— Такая сила пропадает без всякой пользы для нас… Пытаются ли фашисты использовать эту силу в военных целях?

— Полицейские формирования на добровольной основе. Есть сведения, что в глубоком тылу противника появились небольшие подразделения, укомплектованные пленными. Используются для охраны второстепенных объектов.

— Надо учитывать, что таких подразделений будет появляться все больше. Батальоны, а может быть, и полки, — сказал Иосиф Виссарионович. — Думаю, не много найдется негодяев, которые будут служить гитлеровцам с оружием в руках. Но найдутся. Думаю также, что большинство пленных либо нейтральны, либо готовы искупить свою вину перед Родиной. Мы должны дать им такую возможность. Мы просто обязаны ради них и ради государства перехватить инициативу, использовать в дальнейшем эту силу в наших общих интересах. Но нужны люди, очень умные и самоотверженные люди, которые займутся этой работой Там, в немецком тылу, оказавшись среди пленных, не чураясь носить чужую форму. Способные убедить немцев, что будут добросовестно служить им, что другого пути у них нет.

Судя по тому, что слова Сталина не вызвали у Шапошникова ни малейшего удивления, можно было понять: подобный разговор возник не впервые, В беседах с ним, значит, как и со мной, Иосиф Виссарионович уже развивал и конкретизировал для себя этот замысел. Едва заметная болезненная гримаса пробежала по красивому благородному лицу Бориса Михайловича. Чувствовал себя неважно, или неприятно ему было слушать? А Сталин продолжал:

— Самое главное — нужен закоперщик, инициативный и самостоятельный организатор, безупречный артист, для которого первая же фальшивая нота среди врагов станет последней нотой. Нужен капитан, который без лоции проведет судно среди мелей и рифов в незнакомом море. Требования самые высокие. Этот человек должен иметь достаточные основания, чтобы перейти на сторону немцев и служить им. Этот человек должен быть известен гитлеровскому руководству как умелый боевой генерал, иначе ему не доверят командования. Этот человек должен быть известен среди пленных, пользоваться авторитетом, иначе пленные не пойдут за ним. Хорошо, если бы он успел повоевать на разных фронтах в приграничье, в Белоруссии или на Украине, здесь, под Москвой, чтобы шире была известность… Я прошу вас, Борис Михайлович и Николай Алексеевич, вместе подумать и дать нам несколько кандидатур.

— Не лучше ли, если этим займется Берия? — суховато возразил Шапошников.

— Нет, не лучше. Берию мы не ставим в известность.

— Странно, — вырвалось у меня, — Это ведь по его части.

Иосиф Виссарионович пристально посмотрел на каждого из нас, в глазах промелькнула лукаво-веселая искорка.

— А-а-а, понимаю, — приподнял он руку с оттопыренным указательным пальцем, будто нацеленным в потолок. — У нас нет никаких сомнений в товарище Берии, мы полностью доверяем ему, но сейчас случай особый. Берия хуже вас знает военные кадры, причем знает односторонне, без учета индивидуальных особенностей. У Берии свои представления о долге, о чести, о совести, с которыми мы не всегда согласны. Берия должен быть искренне убежден, что генерал-перебежчик враг, и принимать такие же меры, как против других подобных. Иначе Берия может сделать какое-то послабление, допустить ошибку. Чем меньше круг знающих, тем лучше. Будут знать пятеро, включая нас с вами.

— Не уверен в своей полезности, — сказал Шапошников.

— И все же подумайте, вместе о возможных кандидатурах. До завтрашнего вечера, — напутствовал Сталин.

Мы вышли в кремлевский двор, в тихую ночь, под темное небо, усыпанное яркими блестками звезд. С легким звоном лопался под сапогами тонкий ледок, затянувший лужицы. Приятно было вдыхать чистый воздух после прокуренного кабинета. Это — для меня. А заядлый курильщик Шапошников вроде бы захлебнулся таким воздухом, закашлялся.

— Не нравитесь вы мне, Борис Михайлович, в последнее время.

— Я и сам себе, голубчик, не правлюсь, и чем дальше, тем больше.

— Перенапряжение, переутомление…

— И это тоже. Профессор Вовси после обследования пошутил: у вас, говорит, уникальные внутренние органы, нет ни одного без отклонения от нормы. Глухие тоны сердца, претабиальная отечность, недостаточное кровообращение, эмфизематозность с какими-то влажными хрипами, увеличение печени… Я и сам чувствую: одышка, постоянная слабость… Трудно нам угнаться за молодыми.

— Но ведь и Сталин не молод…

— Есть еще одно обстоятельство. Я не всегда теперь понимаю Иосифа Виссарионовича, а он меня. Не как человека, нет. В моем представлении начальник Генштаба — лицо самостоятельное, а не только аранжировщик… Да зачем это, — оборвал он себя и после большой паузы спросил тихо: — Вы сознаете, что ждет человека, кандидатуру которого мы предложим?

— Отчасти.

— Ему придется сломать себя, потерять прошлое, отказаться от будущего. Там его станут подозревать, здесь его будут проклинать как лютого врага. И умрет он наверняка не своей смертью, не в честном бою, его казнят, и казнят с позором, чтобы скрыть великий обман, искупить трагедии многих тысяч людей.

— Подобное уже бывало в истории. И среди генштабистов…

— Не для меня все это, Николай Алексеевич, голубчик, душа не приемлет. Может, и душа моя с отклонением от нормы, спрошу у профессора. — Шапошников из тех тактичных людей, которые не высмеивают недостатки других, а только свои. — Скажите, кого мы с вами можем рекомендовать? Я вижу только одну кандидатуру — маршала Кулика. То есть теперь не маршала, а генерал-майора. Он осужден, разжалован за сдачу Керчи, не везет ему на войне, но человек-то надежный, крепкий. Повод опять же убедительный: обида на власть, на Сталина. Вы знаете мое критическое отношение к Григорию Ивановичу, но даже его мне было бы жаль… Однако других кандидатур я просто не вижу.

— Подумаем. Время еще есть.

На следующий вечер обстоятельного разговора на эту тему не получилось, оттеснили какие-то неотложные дела. Сталин ограничился лишь двумя-тремя фразами. Потом вообще не упоминал несколько дней, а мы с Шапошниковым тем более. Я начал подумывать, что Иосиф Виссарионович либо отказался от своей идеи, либо, не видя нашего энтузиазма, решил не привлекать нас к ее разработке. Во втором я оказался частично прав. Замысел раскручивался, подготовка шла. Это мы с Шапошниковым узнали, когда все пятеро посвященных собрались вместе.

Явились в кабинет Сталина. Там уже находился Андрей Андреевич Андреев: суховато-вежливый, худощавый, молчаливый, с усами-подковками над плотно замкнутыми губами. Две особенности были в его лице. Глубоко запрятанные большие глаза: в них странным образом сочетались сердечность, внимательность с пронизывающей твердостью. Когда он хмурился, а глаза щурились, доброта уходила вглубь, исчезала, зато пронзительность становилась настолько резкой, жутковатой, что не многие могли выдержать такой взгляд, способный пригвоздить к стенке.

Считалось, что Андрей Андреевич Ильин (фамилию Андреев он взял когда-то, уходя в подполье) — крестьянин из затерянной в смоленских лесах деревушки. Но как бы скромно он ни одевался, как бы ни старался держаться в тени, угадывался в нем некий аристократизм. В узком кругу шутили: сын-то крестьянский, да вид дворянский. Прямой нос с тонкими чуткими крыльями, легкое подрагивание которых только и выдавало иногда волнение, возбуждение этого человека, казавшегося совершенно бесстрастным. Однако это можно было заметить лишь при внимательном рассмотрении, что редко кому удавалось. Андрей Андреевич умел оставаться незаметным. Вроде тут он — и нет его. На аккуратной неброской одежде взгляд не зацепится. Однообразные имя, отчество, фамилия проскальзывали мимо ушей. Голос негромкий. Превосходная выучка конспиратора. Редчайший случай — Андреев был в числе тех немногих большевиков, до которых ни разу не добралась царская охранка (Калинина, к примеру, арестовывали шестнадцать раз!). А ведь Андреев не отсиживался по закоулкам, постоянно вел революционную работу, и не где-нибудь, а на передовой линии, в самом Питере, да еще на ответственных должностях. Возглавлял партийную организацию на Путиловском заводе, в Нарвском районе столицы, был членом Петербургского городского комитета партии. Какую же осторожность, осмотрительность надо было иметь, чтобы не попасться в жандармско-полицейские сети! Маленькая подробность. Он очень любил музыку, особенно Брамса, Бетховена, Чайковского. Наверно, самым первым в стране, еще в двадцатые годы, начал собирать фонотеку. Друзья и знакомые Андреевых знали: лучший подарок для их семьи — хорошая редкая запись. Мы приносили новинки, привозили из разных стран. Записей набралось столько, что, если бы послушать все хотя бы но одному разу, потребовалось бы несколько месяцев. И дети, Наташа и Владимир, пошли в этом отношении по стопам отца. Да и внуки, Андрей и Алена Куйбышевы, унаследовали пристрастие к хорошей музыке.

Взаимоотношения Сталина и Андреева имели налет загадочности. Иосиф Виссарионович с тех самых пор, как я впервые увидел их вместе (еще при жизни Ленина), испытывал безоглядное доверие к Андрееву, это при пресловутой сталинской подозрительности. Никогда не контролировал его и уважал почти так же, как Шапошникова (напомню, Борис Михайлович был единственным человеком, который закуривал при Сталине, не испрашивая разрешения). Берию мог Иосиф Виссарионович при людях пренебрежительно назвать Лаврентием, Кагановича — Лазарем, Молотова — по-дружески Вече. А вот Андреева — только по имени-отчеству, хотя порой и на «ты». Или такой штрих. Сталин ни с кем не связывался сам по телефону, не тратил время. Этим занимался Поскребышев, дежурный секретарь или дежурный генерал. Исключение составляли только сугубо личные звонки из квартиры или с дачи, и то очень редко. Светлане, мне, знакомой женщине. А вот Андрееву Иосиф Виссарионович звонил всегда собственноручно, причем знал голоса всех членов его семьи. «Наташа? Здравствуй. Отец дома? Позови, пожалуйста».

Откуда это пошло? Может, с той поры, когда Андреев помог Сергею Яковлевичу Аллилуеву, собиравшему средства для отправки в Туруханск? Сталин в то время очень нуждался, просил: «Неловко как-то писать, но приходится. Кажется, никогда еще не переживал такого ужасного состояния. Деньги все вышли, начался какой-то подозрительный кашель в связи с усилившимися морозами (37 градусов холода), общее состояние болезненное, нет запасов ни хлеба, ни сахара, ни мяса. Здесь все дорогое. Нужно молоко, нужны дрова, но деньги… Нет денег.[66] У меня нет богатых родственников или знакомых, мне положительно не к кому обратиться». Андреев же, имевший связи в больничных кассах петроградских предприятий, проявлял заботу о ссыльных.

Ну, еще с Лениным работал Андреев, очень ценилась его добросовестность, исполнительность. С Дзержинским. Друг Калинина, всей семьи. Но разве у Молотова, у других товарищей меньше подобных биографических фактов, революционных заслуг?! Взаимоотношения со Сталиным у них хорошие. Однако не было у Иосифа Виссарионовича к ним той уважительности, даже почтительности, как к суровому, не способному на панибратство Андрееву. Связывала их какая-то глубокая тайна, возможно, замешанная на крови. Много лет это интриговало меня. Однако спрашивать Сталина было бы бестактно, к тому же он терпеть не мог, когда касаются того, о чем он умалчивает. Обращаться к Андрееву, с которым я не был близок, — еще бестактней. Да и бесполезно, из этого молчуна слова не вытянешь, разве что о своей фонотеке несколько фраз скажет. И все же за долгое время что-то отрывочное, случайное узнавалось, накапливалось. Глухая штора приоткрылась, хотя и не знаю насколько.

Придется опять свернуть с прямого русла повествования в извилистую протоку, надеясь на то, что в тихих заводях этих малоприметных проток встречаются неожиданности, способные заинтересовать читателя… В 1915 году в Риге «провалилась» нелегальная типография. Кто не был арестован, искал укрытия в других городах. Молодой, красивый, интеллигентного вида чиновник Ильин — Андреев работал тогда в больничной кассе Путиловского завода. По просьбе товарищей из горкома партии устроил в бухгалтерию этой же кассы Дору Хазан, скрывавшуюся под именем Анны Сермус. Образованная барышня со знанием нескольких языков пришлась к месту. Тоже молода была и тоже красива. Густые, темные, бронзового отлива волосы, черные брови. Нос, правда, великоват, если в профиль. В общем — не совсем равнодушны были они друг к другу, особенно Андрей Андреевич. Вместе встретили Новый год на балу в Тенишевском театральном училище. Через несколько месяцев он спас, скрыл ее, когда в больничную кассу явилась полиция, чтобы арестовать Анну Сермус, то есть Дору Хазан.

Партия направила молодую большевичку в Ревель, работать среди военных моряков. Там ее и выдал провокатор. Дору Моисеевну и ее товарищей по группе должен был судить военно-крепостной суд «за деятельность в пользу врага в военное время», и можно было предполагать самое худшее. Андреев писал ей письма в тюрьму, поддерживал морально. Обратился к известному адвокату А. Ф. Керенскому, а когда тот отказался защищать «ревельскую группу», попросил другого опытного адвоката сделать это.

Февральская революция, распахнувшая перед «ревельцами» двери камер, закрутила Дору в водовороте событий среди моряков-балтийцев, начал забываться недавний спаситель… Однако судьба свела их вновь, на этот раз в Смольном, на II съезде Советов, как раз в ту ночь, когда пал Зимний дворец. Вместе слушали они Луначарского, зачитавшего написанное Лениным воззвание к народу, в котором говорилось, что восставшие петроградские рабочие и солдаты победили…

В ноябре-декабре семнадцатого года член Ревельского комитета партии Дора Хазан часто бывала в столице, несколько раз встречалась с Яковом Мовшевичем Свердловым. Он, председатель ВЦИК и руководитель секретариата ЦК партии, собирал вокруг себя надежных людей. Но уж очень однородны были эти люди, слишком заметна тенденциозность. И когда Дора Моисеевна упомянула Андрея Андреевича Андреева, Свердлов подробно расспросил о нем. Результаты сказались быстро. Через три дня секретарь Московско-Заставского райкома партии Андреев был срочно вызван к Свердлову. Не он один. Человек двадцать активистов и партийных работников Питера. Свердлов объяснил: на местах, в губерниях, мало большевиков, надо устанавливать и укреплять там советскую власть. Каждому было позволено выбирать себе место: Архангельск или Мурманск, Майкоп или Астрахань. Только одному Андрееву сразу был указан точный адрес: поедете в Екатеринбург, чтобы наладить и возглавить там профсоюзную работу. Попытки возражать успеха не имели. Свердлов был тверд.

В ту пору Андрей Андреевич не знал о том, что Екатеринбург является опорным пунктом, своего рода тыловой базой Якова Мовшевича. Там он продолжительное время вел подпольную работу, там остались многие его соратники и выученики, власть сосредоточил в своих руках преданный друг Исаак (Шая) Голощекин, практически возглавлявший всю уральскую партийную организацию. А помогал ему жестокий и коварный Яков (Янкель) Юровский, выкрестившийся в лютеранство. Однородность правления там слишком уж бросалась в глаза, требовалось как-то разбавить, прикрыть, но, естественно, теми, кто по крайней мере не будет противодействовать линии Свердлова и его ставленников. По наивности, по недомыслию не будет, по сверхтерпимости или по склонности к приспособленчеству. Андрея Андреевича можно было причислить к разряду первому и даже частично ко второму и третьему.

Сразу после распределения Андреева позвал к себе присутствовавший тут член Наркомата внутренних дел Борис Моисеевич Элькин. Пригласил одного и беседовал с ним битый час. Внешне похожий на Троцкого, с такой же козлиной бородкой, Элькин очень отличался поведением от своего экспансивного кумира: был сдержан, осторожен в словах, не открывался сам, а прощупывал собеседника. Как бы между прочим, он предупредил Андреева, что в Екатеринбург, возможно, будет переведена из Тобольска царская семья. Под охрану уральского пролетариата. Так надежнее. Но в связи с этим в городе и окрестностях могут возникнуть различные эксцессы, надо быть готовыми к любым неожиданностям.

Уехал Андрей Андреевич. Осваиваться на новом месте, среди новых людей ему, замкнутому и малообщительному, помогали письма Доры Хазан. Причем переписка нарастала стремительно и с такой страстностью, что очень скоро понадобилось решать: что же дальше? Он звал ее. Дора сообщила: получила назначение на Урал. В первую же ночь после ее приезда они стали мужем и женой. Все это естественно для молодых, тем более что ночь была мартовская, весенняя. Но именно с этого момента началась цепь странных, не всегда объяснимых событий.

К удивлению Андреева, желанная Дора Моисеевна приехала не одна. Вместе с ней прибыл в Екатеринбург ее старший брат Наум Моисеевич, которого она ласково именовала Наумчиком. Андрей Андреевич слышал о нем, о члене партии с довоенным стажем, но увидел впервые. Чем он занимался в партии — неизвестно. Зачем явился в Екатеринбург — трудно понять. Не сестру же оберегать. Вроде бы, как и Андреев, направлен был от Свердлова организовывать профсоюзы. Но никакого рвения в этом деле не проявлял, если не считать того, что пару раз съездил вместе с Андреем Андреевичем на уральские заводы. Андреев-то почти все время находился в разъездах, а Наум Моисеевич был обременен в Екатеринбурге какими-то своими особыми заботами. Кстати, его приезд почти совпал по времени с переводом в Екатеринбург царской семьи. А еще Наум Моисеевич настоял на том, чтобы молодожены поселились на железной дороге, возле вокзала. Посланцам центра, самого Свердлова, нашлась бы, конечно, квартира в городе (много повыселяли буржуев), однако Андрею и Доре пришлось приспосабливать под жилье комнату на привокзальной электростанции, где раньше дежурили монтеры. Ни мебели, ни удобств. Но с милым рай и в шалаше.

В начале июля восемнадцатого года со станции Екатеринбург отправился в Москву коротенький состав из пассажирских вагонов. Ушел без гудка, глубокой ночью. Провожало несколько человек, в том числе и Наум Хазан. В этом поезде без огласки отбыл в Москву Исаак Голощекин. В столице остановился он у старого друга Якова Свердлова. Из квартиры почти не выходил, зато каждый вечер приятели подолгу, до полуночи, обсуждали что-то.

14 июля Наум Хазан снова был на вокзале, вместе с Яковом Юровским и Я. М. Свикке — командиром особого латышского отряда, недавно присланного из Москвы все тем же Яковом Мовшевичем (Свикке, кстати, имел постоянную связь со столицей, пользуясь при этом шифром, который был известен только Свердлову, Ленину и Дзержинскому). Голощекин вернулся в том же поезде, но увеличившемся на два вагона. Одни обычный, пассажирский, в нем находилась охрана. Другой, темной окраски, выглядел необитаемым. Окна были наглухо задернуты черными непроницаемыми шторами. Эти вагоны отвели в укромное место, на запасной путь, сразу, же подключили электричество, телефон и, вероятно, телеграф. Возле подножек встали часовые из прибывшей охраны. Чуть поодаль — оцепление из латышей. Не подступишься.

В темный вагон в ту ночь были допущены только Голощекин, Хазан и Юровский. В тамбуре их встретил не кто иной, как Борис Моисеевич Элькин, в аккуратном костюмчике-тройке с коротковатыми брючками. Провел в салон. Дверь плотно закрылась, щелкнул замок. Началось заседание тайного штаба. Кто руководил заседанием — разговор впереди. А практические результаты таковы. Заменена была охрана в просторном, с большим подвалом, доме, реквизированном у известного предпринимателя, горного инженера Ипатьева: там содержался Николай Второй вместе с семьей и приближенными, всего одиннадцать человек. Местных красногвардейцев сменил интернациональный отряд, в нем половина бойцов даже не знала русского языка. Юровский подбирал надежных людей в расстрельную группу. Голощекин «обрабатывал» председателя Уральского областного совета Александра Георгиевича Белобородова, проявлявшего некоторые колебания, сомнения, хотя решение об уничтожении царской семьи было уже принято. Мотивировка — к Екатеринбургу приближаются белые, в ближайшее время город может пасть, царь окажется в стане противника и послужит знаменем, вокруг которого сплотятся враги.

Исполком областного совета единодушно проголосовал за расстрел. Подготовка заканчивалась, формальность была соблюдена: решение, мол, приняли местные власти, спрос с них, а не с Москвы.

Не буду говорить о самой казни, о ней много писали, пишут и будут писать. И добросовестные исследователи, и те, кто цинично использует эту трагедию в политических игрищах, добиваясь своих целей. К тому же, как ни странно, упомянутое событие, безусловно важное, не очень коснулось лично меня. Ни в моей семье, ни в семье моей первой жены Вероники не было почитания царской фамилии. Особенно низко престиж Николая Второго упал в моих глазах, в глазах многих моих товарищей-офицеров после бездарного поражения в русско-японской войне, ослабившей наши позиции на Дальнем Востоке, после расстрела демонстрантов в Кровавое воскресенье 9 января 1905 года. Что это за «царь-батюшка», который велит убивать своих же сограждан? Чужак он для русских вместе со своей нерусской женой. Какое могло быть уважение к такому правителю?!

Гибель царской семьи не задела, не царапнула меня еще и потому, что летом восемнадцатого года я был потрясен собственным несчастьем, трагической смертью жены, и в полубезумном состоянии разыскивал в южных степях убийц моей Вероники, чтобы отомстить им. И впоследствии я не очень интересовался подробностями казни царя, тем более что в различных свидетельствах очень много сомнительного, спорного. Хотелось лишь выяснить, какое отношение имел к тем событиям Андреев, не здесь ли кроется тайна, связавшая его со Сталиным.

У меня нет сомнений в том, что преступление готовилось заблаговременно, тщательно и имело если не ритуальную, то, во всяком случае, символическую окраску. Случайно ли, что династия Романовых, начавшаяся в Ипатьевском монастыре, через триста лет завершилась в Ипатьевском доме?! Случайно ли оказался тогда в ипатьевском подвале некто, начертавший на окровавленной стене тайные каббалистические знаки, известные лишь очень узкому кругу лиц из высшего масоно-сионистского руководства?! Английский журналист Р. Вильсон, причастный к расследованию событий, так писал в своей книге «Последние дни Романовых»: «Рядом с окном, как раз против того места, где был убит сам царь, оказалась каббалистическая надпись». И далее: «…надписи сделаны с преднамеренной целью и сделаны лицом, близко знакомым с каббалистикой, и также, судя по почерку, лицом, обладающим сильным, даже жестким характером».[67]

Знал ли о подробностях убийства областной комиссар Андрей Андреевич Андреев? Безусловно, хотя бы уж потому, что постоянно общался с Наумом Хазаном, встречался, вероятно, с Борисом Элькиным. Другое дело — степень участия. С его слов и судя по некоторым документам, он постоянно разъезжал по городам, по заводским поселкам огромной Уральской области, включавшей в себя несколько губерний, — целая Уральская республика. Так что подготовкой убийства в Екатеринбурге конкретно не занимался. И на заседании исполкома, принявшего решение о расстреле, вроде бы не присутствовал, опять находился в поездке, в городе Кушва. А вот где был в трагическую ночь с 16 на 17 июля и на следующий день — сказать не могу. Да и не так это важно. Ход и детали событий известны. Не выяснено до сих пор главное: какие силы подготовили и провели кровавую акцию, кто стоял за спиной исполнителей и направлял их? Как ни суди, а нити тянутся к вагону, стоявшему на запасных путях неподалеку от вокзала. Он упоминается в некоторых свидетельских показаниях, но очень смутно, неопределенно. Кто был в этом вагоне? Не тот ли обладатель сильного, даже жестокого характера, что оставил каббалистические знаки на окровавленной стене?

Внешний облик примерно известен. Одеяние черное, похожее на хитон или балахон, — в нем прогуливался в сумерках возле вагона. С черной же бородой. Причем эта борода была настолько заметна, настолько выделялась, что упоминается в нескольких свидетельствах. А лица-то не разглядели за ней. Опять цитирую Р. Вильсона: «Вечером 5/18 июля проехал железнодорожный переезд в Коптяки легкий автомобиль с шестью молодыми солдатами и одним штатским, по описанию свидетеля, «еврей с черной как смоль бородой». Автомобиль направлялся к месту уничтожения тел убитых. Никто из екатеринбургских руководителей, имевших возможность разъезжать на автомашине, столь приметную бороду не носил.

В темном вагоне, безусловно, находилось лицо, занимавшее весьма высокое положение в той империи, которая тайно правит если не всем миром, то значительной частью его. Настоящие имена таких людей не называются, их как бы нет, но они есть, их влияние ощущается всюду, и чем дальше, тем сильнее. Даже такой человек, как Сталин, старался не упоминать их, не говорить о них, хотя с их влиянием боролся всеми доступными ему способами, под разными предлогами.

Одно имя было все же произнесено Андреем Андреевичем в моем присутствии — Яков (Янкель) Шифф, крупнейший американский банкир. Среди банкиров-то он величина мирового класса, но для верхушки тайной империи был, вероятно, просто надежным высокопоставленным исполнителем. Какова же тогда высота тамошней верхушки, извините за тавтологию! Я понял так, что этот Шифф лично передал Свердлову распоряжение высшего руководства тайной империи об уничтожении царской семьи. Вполне возможно, что именно Яков Шифф и был тем лицом, которое непосредственно на месте руководило всей операцией, побывало там, где уничтожались трупы, чтобы увидеть все своими глазами, а затем точно проинформировать хозяев. Такая вот получается связь.

Через несколько суток и опять в сумерках все тот же небольшой поезд с темным вагоном посреди состава отбыл в Москву. Ушел без гудка, тишком, окутанный клумбами пара и разнообразными невероятными слухами. Вот «крайние» из них. Самый хороший: увезены царские дети — Анастасия, Алексей и другие. Император, императрица, прислуга убиты, а дети оставлены по требованию немецкого императора Вильгельма, захватившего тогда всю Украину и часть Белоруссии. Пожелал Вильгельм спасти своих юных родственников, их переправят в Германию.

Самый худой слух. В салон-вагон Голощекина были погружены три ящика средних размеров, в которых находились якобы образцы снарядов для Путиловского завода. Однако молва утверждала, что в ящиках — отрубленные головы жертв, дабы в Москве могли убедиться, что царской семьи действительно больше не существует. С прибытием поезда в столицу эти слухи быстро распространились и по первопрестольной. Есть свидетельство того, что в ночь с 27 на 28 июля в Кремле, во флигеле, где раньше находилась кухня, избранным лицам демонстрировался сосуд с заспиртованной головой Николая Второго: вызывало удивление то, что волосы на голове и борода императора были совершенно седыми. Назывались и фамилии присутствовавших: Троцкий, Лацис, Бухарин, Дзержинский, Крыленко и даже женщина — Коллонтай. Ей стало дурно.

Вполне возможно, что это действительно слухи и домыслы, хотя для них имеются основания. А если не домыслы, то куда же девались заспиртованные головы? Уж не увез ли их за океан своим хозяевам Яков Шифф? Для отчета. Как вещественные доказательства проделанной работы?! Не сбрасываю со счетов и другое предположение: голова православного императора была переправлена в масонский храм в Чарльстоне. А вывез ее за границу Ф. Э. Дзержинский, совершивший в октябре 1918 года вояж в Швейцарию якобы за женой. Но зачем сопровождал его А. Аванесов, секретарь ВЦИКа и доверенное лицо Свердлова, и почему для самой жены приезд Дзержинского оказался внезапным? Она даже не предполагала, что инициатором этой поездки был Свердлов, о чем поведала недавно, уже после войны, друзьям и знакомым, а потом подтвердила на страницах воспоминаний.

Что касается Исаака Голощекина, то он отчитался перед Яковом Свердловым, опять остановившись на квартире старого друга. А когда через неделю отправился дальше, в Петроград, то никаких ящиков при нем не было.

В этом же странном поезде из Екатеринбурга в Москву возвратился Борис Моисеевич Элькин, пребывавший в хорошем настроении, как человек, добросовестно выполнивший свой долг. И из опасной прифронтовой полосы удалось благополучно выбраться. Однако радость продолжалась недолго, и невдомек ему было, какая расплата ожидает его. 25 июля колчаковская армия с помощью уральских казаков и белочехов захватила Екатеринбург. Началось следствие по делу о казни царской семьи, но вначале продвигалось оно медленно и малоуспешно, пока за это не взялся добросовестный профессионал Н. Соколов. Увы, расследование он не успел донести до конца: город заняли красные. Тут и грянул для Элькина гром: его послали в Екатеринбург на постоянную работу. Как областной прокурор, как руководитель карательных органов, он был облечен очень большой властью, которую использовал для того, чтобы пресечь все попытки нежелательных розысков, чтобы замести следы преступления. По сути, он был в городе представителем, наблюдателем, карающей десницей тех сатанинских сил, которые организовали цареубийство.

Основательно укоренился в «столице Урала» Борис Элькин, обзавелся деловыми и родственными связями, чувствовал себя некоронованным правителем, вершителем судеб. Вот только ипатьевский дом, возвращенный, кстати, прежнему хозяину, мозолил глаза. Хозяину какое житье в таком жутком доме?! А Элькину он постоянно напоминал о совершенном злодействе. И настало время, когда суд свершился. В 1937 году Борис Элькин был арестован, а затем расстрелян: вполне возможно, что в том самом подвале, где оборвалась жизнь членов царской семьи.

А что же Андреев? Покинув перед приходом белых Екатеринбург, он вместе с Дорой Моисеевной жил в вагоне на станции Пермь. Там, кстати, как раз в те дни уничтожали последних членов царской фамилии и их приближенных. Затем Андреев оказался в Вятке. На каком-то странном положении. Его и жену обеспечивали пайком, но держали «на задворках», как определил он сам. Точнее — скрывали. Уже потом ему стало известно то, что знала красная контрразведка. Колчаковские следователи составляли списки тех, кто был причастен к уничтожению Николая Второго и его семьи. Числился в списках и комиссар Уральского областного совета Андреев. Документ был разослан по штабам белых, по отделам разведки с тем, чтобы «разыскивать и задерживать поименованных, находящихся по ту или эту сторону фронта», а затем препровождать их в комиссию по расследованию. Для принятия дальнейших мер. Понятно каких.

Короче говоря, об Андрееве позаботились, упрятав его подальше, в безопасный Харьков, определив на хорошую и полезную должность. Он налаживал профсоюзную деятельность в республике, только что освобожденной от немцев. Затем был переведен в Москву.

С Иосифом Виссарионовичем сблизился Андрей Андреевич на совместной работе. В 1924–1926 годах он был секретарем ЦК ВКП(б), то есть одним из ближайших помощников Генерального секретаря Сталина. Последний сумел оценить надежность, исполнительность, скромность молодого тридцатилетнего соратника. Особенно после того, как Андреев счел возможным полностью раскрыться перед Сталиным, поведал ему все свои секреты. В Андреева Иосиф Виссарионович поверил, как мог верить только он: полностью, до конца.

С ведома Иосифа Виссарионовича в 1927 году в Москву прибыл некто Ф. Варбург, близкий знакомый банкира Якова Шиффа. Ему был оказан теплый прием — случай по тому времени редкий. Сталин был достаточно брезглив для того, чтобы якшаться с заморским капиталистом, берег классовую честь мундира. Но, с другой стороны, и достаточно практичным для того, чтобы извлечь из визита Варбурга всю возможную выгоду. Переговоры с гостем вел Андрей Андреевич. В отличие от разрекламированного миллионера А. Хаммера, который шумно помог нашей стране на копейку, а молчком заработал при этом в тысячи раз больше, посланец Якова Шиффа о прибылях не заикался. У него были другие заботы — установить связи в самом верхнем эшелоне власти. По инициативе Варбурга впервые зашел тогда разговор о создании на территории Советского Союза некой «земли обетованной», которая смогла бы стать объединяющим центром еврейской диаспоры. Даже место предлагал: юг Украины или Крым. С соответствующим финансированием. (Сталин, как мы знаем, лишь частично, на свой манер, реализовал это предложение, организовав на Дальнем Востоке Еврейскую автономную область).

И еще высказал Варбург одну просьбу: уничтожить в Екатеринбурге Ипатьевский дом, сровнять с землей, чтобы следа не осталось от того подвала, где пролилась кровь царской семьи и где начертаны были каббалистические цифровые надписи, уже тогда привлекавшие исследователей. Вероятно, имел Варбург контакт и с Борисом Элькиным, главным блюстителем закона и порядка в городе, который носил имя Свердлова. Несколько раз «прощупывал» потом Элькин мнение члена Политбюро ЦК ВКП(б) Андреева на предмет снесения ипатьевского дома, обосновывая это различными причинами, в том числе и политическими. Андреев, естественно, советовался со Сталиным, а у того был свой резон:

— Нет, пусть стоит. Пусть им на психику давит… Понадобится, мы в этом доме еще и музей откроем. Филиал музея Революции…

Прочный старинный дом пережил период большой войны, пережил самого Сталина и мог бы еще простоять долго, в той или другой форме служа людям. Но защитить его было некому, и недавно, в конце семидесятых годов, первый секретарь Свердловского обкома партии Борис Ельцин распорядился снести его, якобы для того, чтобы расширить улицу.

Узнав об этом, я расспросил одного своего знакомого, что за человек столь решительный секретарь. «Странный, — прозвучало в ответ. — По образованию строитель, а по призванию — разрушитель. Если что и создает, то лишь конфликты. Всегда у него какие-то враги, на борьбу с ними расходует свою незаурядную энергию и завоевывает известность. Не поймешь, какому богу он служит…» Ну что ж, нечто подобное можно сказать не только о Ельцине, но и о некоторых других партийных руководителях новой послевоенной когорты.

Вскользь упоминал я о том, что в нашей стране имелось как бы две разведки, работавших в зарубежных странах. Одна обычная. Основу ее составляли люди, добывавшие сведения, выполнявшие задания центра в силу своего патриотизма, а то и просто ради заработка. Резиденты, агентура, связники — большая и сложная сеть, создаваемая и руководимая специальным управлением в системе НКВД — госбезопасности военного ведомства. Здесь довольно часто менялись наркомы, менялось командование, менялись взгляды, методы, что отражалось и на разведке. При Ежове одни требования, при Берии — другие. Кого-то перепроверяли, кого-то отзывали, кому-то начинали не доверять. Все эти пертурбации не шли на пользу, хотя и в таких условиях разведка действовала смело и виртуозно, надо отдать ей должное.

Превосходство же наше над разведками всех стран заключалось в том, что мы имели за рубежом еще одну надежную и очень устойчивую сеть, какой не способно было обзавестись любое другое государство. Я бы условно назвал эту сеть политической. В ней не было агентуры в привычном понимании этого слова. Обычного агента можно и перекупить, и перевербовать. Нет, на нас работали не за плату, не за страх, а за совесть убежденные коммунисты-интернационалисты, члены Коминтерна. Некоторые из них занимали значительные посты в своих странах, пользовались влиянием. К их помощи прибегали редко, лишь в крайнем случае, исключая всякую возможность провала, компрометации. Создал эту сеть лично Дзержинский, он и передоверил ее потом Андрею Андреевичу Андрееву. Только Андреев знал всех этих людей и еще один его помощник, только они встречались с этими политическими агентами в нашей стране или за рубежом. Всего их было, если не ошибаюсь, к началу войны сто два или сто три человека. Даже Сталину были известны далеко не все, да он и не стремился к этому, доверив тонкое и деликатное искусство Андрею Андреевичу.[68]

Были в двух наших разведках такие лица, которые работали сразу и в одной, и в другой системе, если этого требовала необходимость. Разница состояла лишь в том, что Андреев всегда знал, кто из его людей одновременно сотрудничает и в ведомстве Берии, а вот Лаврентий Павлович о таком двойном подчинении не знал никогда и вообще о существовании второй (или первой) сети мог только догадываться. Случалось, что возникали некоторые недоразумения, но Андреев быстро и тактично ликвидировал их, лишь изредка используя авторитет Сталина, дававшего соответствующим руководителям указания без объяснения причин.

Рихард Зорге, например, чье имя получило широкую известность после войны, числился в ГРУ — Главном разведывательном управлении Генерального штаба. Начальник ГРУ по должности являлся заместителем начальника Генштаба. А сменялись эти ответственные работники, от которых требовалась особая осмотрительность, последовательность, перспективность, знание кадров, — сменялись они в конце тридцатых годов с быстротою необыкновенной. Каждый год — новенький и, разумеется, умнее предыдущих: со своим уставом в чужой монастырь. Не стало опытного разведчика и умелого организатора Я. К. Берзина — высокий пост занял выдвиженец Ежова некто С. Г. Гендин, «прославившийся» своей подозрительностью, уничтожением собственной агентуры. При нем разведчики опасались каждого вызова в Москву — редко кто потом возвращался или уходил на другое задание. Некоторые предпочитали не приезжать, а остаться за рубежом (как Вальтер Кривицкий), хотя и знали, что у наших карательных органов длинные руки, никакие границы им не преграда.

Сомневаясь во всех (или сознательно стремясь уничтожить самых активных разведчиков), старший майор государственной безопасности троцкист Гендин не обошел своим вниманием и Зорге. Вот документ, подписанный им в декабре 1937 года:

«ЦК ВКП(б), тов. Сталину. Сов. секретно. Представляю донесение нашего источника, близкого к немецким кругам в Токио. Источник не пользуется полным нашим доверием, однако некоторые его данные заслуживают внимания. Военно-политическая обстановка в Японии позволяет прийти к заключению, что выступление Японии против СССР может последовать в непродолжительном будущем…» События подтвердили правоту Зорге, вскоре развернулись бои на озере Хасан, затем на Халхин-Голе. А сверхбдительный Гендин рухнул с высокого поста вместе со своим покровителем Ежовым.

«Старшего майора госбезопасности» сменил комдив И. И. Проскуров, до этого отличившийся в Испании, сражаясь с фашистами. Если не ошибаюсь, он был танкистом, хорошо знал свое дело, но к разведке имел отношение весьма отдаленное и заметных следов в деятельности ГРУ не оставил. Ладно хоть собственную агентуру не искоренял. В 1940 году во главе ГРУ был поставлен генерал Ф. И. Голиков — фигура теперь известная и достаточно одиозная (мы уже говорили о его неудачном командовании 10-й армией). Умел он «держать нос по ветру», чутко улавливал настроение Сталина и представлял ему такие сводки, какие Иосифу Виссарионовичу хотелось бы видеть, вольно или невольно вводя в заблуждение человека, от которого зависело все. И это как раз накануне войны. Предупреждение Зорге о сроках нападения немцев не было принято во внимание именно потому, что Голиков высказал сомнение и снабдил полученное донесение соответствующими комментариями. И, как не справившийся со сложными делами разведки, был смещен и направлен формировать 10-го армию, сдав свои дела А. Н. Панфилову. Не позавидуешь разведчикам при таком мельтешении начальников.

Так вот, проработав пять лет за границей без отпусков и без отдыха, Зорге почувствовал, что здоровье, нервы — на пределе. И, подготовив себе временную замену, запросился в конце 1940 года в Москву, к жене Екатерине Александровне, чтобы набраться душевных и физических сил. И операция требовалась после недавней дорожной катастрофы. Получив шифровку с такой просьбой, ГРУ обратилось для согласования в контролирующий отдел НКВД. Оттуда поступил ответ за подписью комдива П. М. Фитина: «По нашим данным, немецкий журналист Рихард Зорге является одновременно немецким и японским шпионом в Токио. По этой причине он будет арестован при пересечении границы СССР…» Воистину, правая рука не знает, что делает левая!

Однако Зорге-то был привлечен к разведывательной работе прежде всего по политической линии, по линии Андреева. Учитывалось то, что мать у него русская, а дед по отцу — немец Фридрих Адольф Зорге, — близкий соратник Карла Маркса, революционер. За идею боролись и дед, и внук… В тот же день, когда документ из НКВД поступил в ГРУ, копия этого документа легла на стол члена Политбюро, председателя Контрольной партийной комиссии ЦК ВКП(б) Андрея Андреевича Андреева. А через неделю Зорге получил сообщение, в котором высоко оценивалась его работа и высказывалась просьба: в сложившейся напряженной ситуации продержаться еще некоторое время. При первой же возможности он получит необходимый отдых.

Нет, Рихарда Зорге не арестовали бы при пересечении госграницы, об этом Андреев позаботился. Но обстановка была действительно сложной, разгоралась мировая война, и никак нельзя было терять разведчика, имевшего тесные связи в немецкой колонии в Токио, дружившего с немецким послом, пользовавшегося его полным доверием. Статьи журналиста Зорге печатались во влиятельных немецких газетах, к его мнению прислушивалась гитлеровская руководящая верхушка.

По инициативе Андреева, в Москве, в глубочайшей тайне готовился дублер, который должен был подменить Зорге, назовем его Михаилом Ивановичем (он жив и не открыт полностью). Я не оговорился: не заменить, а подменить настоящего Зорге, таковы были тогда уникальные возможности нашей зарубежной разведки, особенно той ее ветви, которая замыкалась на Андрееве. Михаил Иванович, по росту, по внешности схожий с Рихардом, месяц за месяцем вживался в роль, вырабатывая не только манеры, но и разговорный стиль, образ мышления. Часто встречался с женой Зорге. Уехал бы настоящий Рихард в Китай, чтобы написать о том, как воюют японские солдаты. Недели через три возвратился бы в Токио, к своим немецким и японским друзьям. Точно такой же, может быть, лишь осунувшийся, загоревший, несколько замкнутый после увиденного кровопролития.

Все было готово, но не получилось. Грянула война с Германией, а в октябре 1941 года наш замечательный разведчик был арестован японцами. Однако и после этого Андреев не оставил его своим вниманием. Дублер был отправлен в Токио, но уже не как Зорге, а как один из работников посольства. Предпринимались определенные шаги. И вот тут возникают вопросы, на которые мог бы подробно ответить только Андрей Андреевич. Приговоренный к смерти, Рихард Зорге три года провел в камере. Официально казнили его лишь 7 ноября 1944 года, в тюрьме, в обстановке полной секретности. Не странно ли: когда японцы побеждали на фронтах, чувствовали свою силу, могли позволить себе не считаться ни с кем и ни с чем, они нашего разведчика не трогали. А когда дела самураев стали плохи, когда победа Советского Союза над Германией не вызывала сомнений, когда добрые отношения с Россией были особенно важны — японцы вроде бы нарочно пошли на обострение. Кстати, накануне 6 ноября, советское посольство в Токио впервые за всю войну посетил самолично японский министр иностранных дел Мамору Сигимицу. Был приятно-любезен, беседовал с послом без протокола.

И еще не менее странное обстоятельство. Не было и нет ни одного человека, который видел труп Зорге, мог бы удостоверить его смерть. Живым в тюрьме видели, а мертвым — нет. Единственное свидетельство, на которое обычно ссылаются исследователи, — это слова женщины-японки, которая любила Рихарда Зорге. Через некоторое время после войны она на свой страх и риск разыскала и вскрыла могилу, в которой он был якобы захоронен. Увидела скелет, принадлежавший рослому человеку. Но рослые люди встречаются и среди японцев, особенно на северных островах. Да и мало ли у самураев было в ту пору высоких пленных из числа американцев, англичан, австралийцев. Женщина говорила, что у скелета повреждена кость ноги, как это было у Зорге. По ее мнению, имелись и еще некоторые совпадения. Но ведь все это только слова.