ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ ГВАРДИИ ПОЛКОВНИК ПЕТИН (Иван Александрович Петин. 1788–1813)

ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ

ГВАРДИИ ПОЛКОВНИК ПЕТИН

(Иван Александрович Петин. 1788–1813)

Глава первая

Не видишь ли Петина? Вот добрый друг!

К. Н. Батюшков — Н. И. Гнедичу, декабрь 1810 г.

Первое впечатление. — Родители. — Пансион. — Знакомство с Батюшковым. — Первое ранение. — Поход в Швецию. — Битва у Индесальми. — Незабудки. — Опять война

Константин Батюшков вспоминал о первом впечатлении от Петина: «Счастливое лицо, зеркало доброты и откровенности, улыбка беспечности, которая исчезает с летами и с печальным познанием людей, все пленительные качества наружности и внутреннего человека досталися в удел моему другу. Ум его был украшен познаниями и способен к науке и рассуждению, ум зрелого человека и сердце счастливого ребенка…»^[302]

Сохранился рисунок Батюшкова, на нем изображен молодой офицер — сильный, красивый, с чеканным профилем римского полководца. Считается, что таким Батюшков изобразил Петина. Сравнить не с чем — других портретов Ивана Петина до нас не дошло.

Он принадлежал к старинному дворянскому роду. Отец — Александр Борисович Петин, ротмистр в отставке. Учился Иван Петин в Московском Благородном пансионе вместе с Жуковским, Кайсаровым, братьями Тургеневыми. При выпуске был награжден золотой медалью, о чем 23 декабря 1803 года сообщила газета «Московские ведомости».

Басня «Солнечные часы», написанная двенадцатилетним мальчиком во время пребывания в Благородном пансионе, — одно из немногих сохранившихся произведений Ивана Александровича Петина. Очевидно, по просьбе Батюшкова эти стихи в 1811 году вошли в антологию Жуковского «Собрание русских стихотворений, взятых из сочинений лучших русских стихотворцев»:

На улице большой, широкой,

На башне не весьма высокой,

Для пользы, или для красы,

Стояли Солнечны часы.

Пока был день, и свет блистал,

Пока он башню освещал:

Кто мимо тех часов ни шел,

Всяк, подходя, на них смотрел —

Сокрылся день, и солнца нет:

Никто к часам не подойдет.

Счастливцы мира! Не гордитесь,

И на того вы не сердитесь,

Кто скажет вам,

Что вы — подобны сим часам.

Юноша продолжил образование в Пажеском корпусе, где учился столь же блестяще, а потому по окончании корпуса Иван был определен в гвардию.

Бравый гвардеец, толковый и требовательный командир, знавший все тонкости армейской науки, в мирной жизни он производил впечатление застенчивого ребенка, часто краснел, стеснялся своих стихов.

Батюшков, вспоминая друга и размышляя о таинстве дружбы, писал: «Души наши были сродны. Одни пристрастия, одни наклонности, та же пылкость и та же беспечность, которые составляли мой характер в первом периоде молодости, пленяли меня в моем товарище. Привычка быть вместе, переносить труды и беспокойства воинские, разделять опасности и удовольствия теснили наш союз. Часто и кошелек, и шалаш, и мысли, и надежды у нас были общие…»^[303]

Батюшков и Петин познакомились во время похода нашей армии в Германию в марте 1807 года. У них оказались общие знакомые и приятели, а главное — они вдруг, по первому разговору, почувствовали согласие и дум своих, и сердец. То счастливое и глубокое согласие, которое позволяет друзьям обходиться потом и без слов, и даже без частых встреч.

Что они вспоминали в том шалаше, на биваке, когда сильные весенние ливни не давали войскам двинуться вперед? Иван и Константин были еще совсем юные, по нынешним временам — мальчишки. Должно быть, молодые офицеры вспоминали детство, матушкины кушанья и отцовские книги, обстановку родительского дома (по достатку и укладу жизни семьи друзей были схожи).

Первые ранения они получили почти одновременно: Батюшков — 29 мая, под Гейльсбергом, а Петин — 2 июня, под Фридландом. Молодые офицеры крепко сдружились.

«Мы были ранены в 1807 году, я — сперва, он — после, и увиделись в Юрбурге. Не стану описывать моей радости. Меня поймут только те, которые бились под одним знаменем, в одном ряду и испытали все случайности военные. В тесной лачуге на берегах Немана, без денег, без помощи, без хлеба (это не вымысел), в жестоких мучениях, я лежал на соломе и глядел на Петина, которому перевязывали рану. Кругом хижины толпились раненые солдаты, пришедшие с полей несчастного Фридланда, и с ними множество пленных…»^[304]

Поручик Батюшков за отличие в боях был награжден орденом Святой Анны 3-й степени, поручик Петин — орденом Святого Владимира 4-й степени, а также золотым оружием с надписью «За храбрость».

Через год — новая война, новый поход. На этот раз в Швецию. 15 октября друзья участвуют в битве у Индесальми, селения в Финляндии. Правда, Иван Петин был со своими егерями в гуще сражения, а подразделение Константина Батюшкова находилось в резерве.

Батюшков так вспоминал об этом бое: «Под Иденсальми шведы напали в полночь на наши биваки, и Петин с ротой егерей очистил лес, прогнал неприятеля и покрыл себя славою. Его вынесли на плаще, жестоко раненного в ногу. Генерал Тучков осыпал его похвалами, и молодой человек забыл и болезнь, и опасность. Радость блистала в глазах его, и надежда увидеться с матерью придавала силы. Мы расстались и только через год увиделись в Москве.

С каким удовольствием я обнял моего друга! С каким удовольствием просиживали мы целые вечера и не видели, как улетало время!..»^[305]

Уже в Москве Батюшков, чтобы поддержать друга, написал шуточные «мемуары» в стихах. В них он вспоминает, как собирал незабудки в лесу и готовил ужин, в то время как Иван сражался на поле брани.

Ты на кивере почтенном

Лавры с миртом сочетал;

Я в углу уединенном

Незабудки собирал…

Между тем как ты штыками

Шведов за лес провожал,

Я геройскими руками…

Ужин вам приготовлял…^[306]

Когда Петин разболелся в Петербурге, Батюшков просит Гнедича: «Бога ради, съезди к нему и скажи: каков он? Это я назову истинным одолжением»^[307].

Лето 1812 года. Весть о начале войны с Наполеоном застала Ивана Петина и его лейб-гвардии Егерский полк в Вильно. «Лишь только стало известно о вторжении французов, гвардейским полкам приказано было собираться к Свенцянам; сюда прибыл и лейб-гвардии Егерский полк и расположился лагерным порядком на биваке… Хотя перед выступлением из Петербурга Государь приказал выдавать на каждого нижнего чина по четыре чарки водки и полтора фунта мяса или рыбы в неделю, стоянка в Свенцянах была так дурна и затруднения относительно продовольствия так велики, что было приказано провиант собирать реквизицией…»^[308]