ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ ПОЛИТИЧЕСКИЕ ПОТРЯСЕНИЯ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ

ПОЛИТИЧЕСКИЕ ПОТРЯСЕНИЯ

Лейбористское правительство. — Эпоха Болдуина. — Бабье лето. — На пороге смерти. — Макдональд продолжает игру.

В ноябре 1923 г., менее чем через шесть месяцев после того, как стал премьер-министром, Болдуин серьезно изменил расстановку сил в британской политике. Проигнорировав совет короля, он вывел свою партию на всеобщие выборы и, как оказалось, неправильно оценил настроение избирателей. Объявленные 8 декабря результаты выборов обеспечили консерваторам только 258 мест, лейбористам — 191 и либералам — 158. Ни одна партия не имела абсолютного большинства, и в то же время каждая при поддержке или молчаливом согласии одной из оставшихся двух могла сформировать правительство. Поскольку между консерваторами и лейбористами не существовало общности взглядов, та из партий, которая смогла бы завоевать поддержку либералов, и получала парламентское большинство.

«Ко мне приходил премьер-министр, — записал король в дневнике 10 декабря, — и я попросил его не подавать в отставку, а посмотреть, что будет». На следующий день, после заседания кабинета, Болдуин согласился остаться на посту премьера до тех пор, пока в январе не соберется новый парламент. Такая позиция короля была основана не на личном доверии Болдуину, а на строгом соблюдении конституции. Стамфордхэм излагал это следующим образом: «Суверен признает вердикт выборов только в том случае, если он выражен представителями избирателей во время дебатов в палате общин». Кажущаяся в демократический век несколько узкой и спорной, эта доктрина имела по крайней мере одно практическое преимущество: она позволяла вести правительственные дела, пока лидеры партий продолжали маневрировать и делить власть.

На то, чтобы соглашаться с королем, у Болдуина были и собственные причины. 8 декабря охваченный стыдом и отчаянием премьер-министр, который привел свою партию к поражению, собирался уйти в отставку — именно таким было его первое побуждение. Однако большинство коллег сумели быстро убедить его, что в интересах консервативной партии он должен остаться лидером партии и — хотя бы временно — премьер-министром. Таким образом, он должен был расстроить планы тех оставшихся в меньшинстве тори, которые хотели как избавиться от неудачливого лидера, так и гарантировать, что лейбористы ни в коем случае не придут к власти. Эти «твердолобые» намеревались получить в новом парламенте перевес над лейбористами путем формирования коалиции консерваторов и либералов во главе с кем-то (а по сути, с кем угодно), но не с Болдуином. В списке их кандидатов значились Бальфур, Дерби, Остин Чемберлен, Невилл Чемберлен, Асквит, Грей, даже Реджинальд Маккенна, занимавший в военное время пост канцлера Казначейства, а в 1918 г. утративший место в парламенте. Пока Болдуин оставался лидером консерваторов, о подобной коалиции, или альянсе, не могло быть и речи. Когда 10 декабря король предложил рассмотреть вопрос о «рабочем соглашении» с либералами, Болдуин ответил, что в 1922 г. он уничтожил коалицию Ллойд Джорджа и теперь никогда не вступит в какую-либо другую. Объединение двух партий капиталистов ради того, чтобы одолеть социализм, он не считал достойным или же разумным. 12 декабря его наперсник Дэвидсон записал: «Любое бесчестное решение подобного рода, в частности беспринципное объединение либералов и тори с целью лишить лейбористов их конституционных прав, является первым шагом на пути к революции».

В любом случае создание консервативно-либерального альянса, предназначенного лишить власти лейбористов, зависело от позиции Асквита, но тот отказался его поддерживать, несмотря на «призывы, угрозы, мольбы и обращения, приходившие из различных мест страны, от мужчин, женщин и даже сумасшедших, — вмешаться и спасти страну от ужасов социализма и конфискации». Тори ему не нравились еще больше лейбористов, и поэтому Асквит заявил, что после поражения правительства Болдуина в следующем парламенте король должен предложить Макдональду сформировать новую администрацию, которую он и его коллеги-либералы будут сохранять у власти до тех пор, пока она будет избегать экстремистской политики. Асквит также с удовлетворением отмечал, что «если нашей стране и суждено испытать на себе, что такое лейбористское правительство (а это рано или поздно произойдет), то вряд ли для этого можно придумать более благоприятные условия, чем существуют сейчас».

После первоначальных декабрьских колебаний, длившихся не более сорока восьми часов, присущее королю желание играть по правилам привело его к тому же самому выводу. Дэвидсону он говорил, что «социалистическое правительство должно иметь возможность в благоприятных условиях испытать свои способности к управлению, и крайне важно, чтобы их конституционные права ни в коем случае не были ущемлены». Стамфордхэм потом с удовлетворением вспоминал о своем поведении во время переговоров с лидерами партий. В середине января он писал другу:

«Как только стали известны результаты всеобщих выборов, я считал само собой разумеющимся, что после поражения Болдуина в палате общин король пошлет за Макдональдом, и сопротивлялся любым попыткам лишить последнего тех возможностей, которыми обладает любой министр, если король поручил ему формирование правительства. Таким образом, я целиком согласен с Вашими словами: чем быстрее лейбористская партия придет к власти, тем лучше. Лично я нисколько не обеспокоен. Если им не помешают их собственные экстремисты, меня ничуть не удивит, что это правительство сможет продержаться некоторое время, за которое может сделать немало хорошего».

Наконец, это свершилось: 15 января 1924 г. король открыл новый парламент. Шесть дней спустя, в конце традиционных дебатов по поводу тронной речи короля, лейбористы и либералы объединились, чтобы нанести поражение консерваторам большинством в 72 голоса. Болдуин сразу же ушел в отставку, а Макдональд был вызван во дворец. 22 января 1924 г. король записал в дневнике:

«Я провел заседание Совета, на котором мистер Рамсей Макдональд принял присягу как его новый член. После этого я предложил ему сформировать правительство, и он согласился это сделать. Я имел с ним часовую беседу, и Макдональд произвел на меня сильное впечатление; он хочет сделать правильные вещи. Сегодня исполнилось двадцать три года с того дня, как умерла дорогая бабушка. Интересно, что она сказала бы о лейбористском правительстве».

Члены нового кабинета, на следующий день отмечавшие победу за ленчем, были настроены не столь торжественно. «Было очень весело, — писала Беатриса Вебб, жена министра торговли, — все смеялись над новой шуткой: лейбористы в правительстве».

При формировании кабинета Макдональд столкнулся с необычными трудностями. Прежде вновь назначенных премьер-министров обычно приводило в ужас множество высококвалифицированных претендентов на министерские посты; Макдональд же, напротив, едва смог найти способных и опытных специалистов, чтобы назначить их хотя бы на ключевые должности. На второй по важности пост министра иностранных дел он первоначально выбрал Дж. Г. Томаса, человека, отличавшегося грубой речью и еще более грубыми суждениями, чьи административные таланты проявлялись исключительно во время руководства рядом забастовок железнодорожников. Однако среди лейбористов многие энергично воспротивились этому назначению, и тогда Томас получил министерство колоний, где его врожденный патриотизм и энергичные выражения оказались более уместны.

В отсутствие других достойных кандидатов Макдональд сам стал министром иностранных дел в собственном правительстве. Взвалить на себя эту двойную ношу ему настойчиво советовал Артур Понсонби, младший брат Фрица, который, прослужив девять лет на дипломатической службе, ушел в отставку и стал депутатом палаты общин от либералов; однако, найдя своих коллег недостаточно радикальными, Понсонби затем вступил в лейбористскую партию и в январе 1924 г. устроился под крылышком премьер-министра в качестве парламентского заместителя министра иностранных дел.[134] Всегда мрачный, но достаточно компетентный Филипп Сноуден стал министром финансов, а добродушный Артур Гендерсон, единственный из своих коллег входивший в правительства Асквита и Ллойд Джорджа, — министром внутренних дел. Дж. Р. Клайне, новый лорд — хранитель малой печати,[135] весьма образно писал о «странном повороте колеса фортуны, вознесшем нищего клерка Макдональда, машиниста Томаса, литейщика Гендерсона и фабричного рабочего Клайнса на самую вершину власти, поставив рядом с человеком, у которого предки на протяжении многих поколений были королями». По его словам, и он, и они «делали историю».

Для того чтобы проводить политику правительства в палате лордов, Макдональду пришлось привлечь на свою сторону людей с довольно причудливой политической биографией. Холден, с 1915 г. все больше расходившийся с либералами, вновь стал лорд-канцлером. Лорд Пармур, когда-то бывший депутатом от консерваторов и получивший титул с помощью Асквита, после войны вступил в лейбористскую партию и теперь стал лордом — председателем Тайного совета. Еще один новообращенный, генерал-майор Кристофер Томсон, был назначен министром ВВС. Лорд Челмсфорд, бывший вице-король Индии, не входивший в какую-либо партию, согласился занять не пользовавшийся спросом пост 1-го лорда Адмиралтейства.

Сэр Сидней Оливье, ушедший в отставку в 1920 г., как и Томсон, стал пэром и был назначен министром по делам Индии.

Для назначения на менее значительные посты Макдональду, который и так собрал вокруг себя людей с самыми разнообразными политическими убеждениями, представлявших все классы общества, пришлось заглянуть в придворный альманах. То, что ему придется кому-то давать эти должности, вряд ли когда-либо приходило ему в голову — например, лорд-гофмейстера, главного камергера, шталмейстера[136] и прочих вельмож королевского двора. Тем не менее на протяжении жизни многих поколений все эти придворные чины раздавались именно находившимся у власти премьер-министром и лишь на период существования действующей администрации — эту практику многие с полным основанием считали громоздкой и зачастую неэффективной. Еще во времена коалиции во главе с Ллойд Джорджем Стамфордхэм тщетно предлагал сделать должность лорд-гофмейстера постоянной и неполитической. Теперь это становилось неизбежным: среди лейбористов просто не было людей с аристократическим происхождением и приличным состоянием, которые традиционно занимали эти посты. Поэтому король отдал ряд распоряжений: лорд Кромер, его лорд-гофмейстер со времен падения коалиции Ллойд Джорджа, будет продолжать исполнение своих обязанностей независимо от будущих изменений в правительстве; лорд Шефтсбери будет точно так же оставаться главным камергером; после намечавшейся отставки лорда Бата с поста шталмейстера лорд Гранард станет его постоянным преемником. Три камергера (высший ранг конюшего) также были назначены королем без консультаций с правительством; одновременно их освободили от прежних политических постов в палате лордов. Тем не менее находившийся у власти премьер-министр по-прежнему назначал придворных более низкого ранга на должности, связанные с организацией работы палаты общин. Все эти изменения, по необходимости принятые первым лейбористским правительством, создали прецедент, в соответствии с которым пришлось действовать всем последующим администрациям.

Конституционный монарх не имеет права выражать свои политические предпочтения, не может выказывать свое благосклонное отношение к той или иной партии. По мнению Бейджхота, его роль можно сравнить с ролью постоянного секретаря в каком-либо правительственном департаменте — он участвует в деятельности любой администрации независимо от ее политического лица. С 1910 г. король Георг V редко нарушал необходимый нейтралитет, причем лишь в тех случаях, когда защищал, как он считал, национальные интересы. Могла ли эта беспристрастность короля сохраниться и в отношении лейбористского правительства?

В глубине души король едва ли не любые перемены считал переменами к худшему, и если бы его заставили изложить свое личное кредо, он, без сомнения, повторил бы величественное заявление директора Итона: «У меня нет политических взглядов, но ради блага страны я голосую за консерваторов». Действительно, раньше он не слишком скрывал свою неприязнь к социализму и лейбористской партии. В 1912 г. это побудило его направить из Букингемского дворца на Даунинг-стрит следующее письмо, касающееся Альфреда Расселла Уоллеса, выдающегося натуралиста, которого король за четыре года до этого наградил орденом «За заслуги»:

«Король просто шокирован тем, что обладатель ордена „За заслуги“ открыто объявил себя социалистом. Я имею в виду доктора Альфреда Расселла Уоллеса, который в письме, появившемся в сегодняшней „Таймс“ по случаю ужина у господина Хайндмана, с гордостью называет себя социалистом.

По словам короля, ему все равно, является ли тот или иной человек либералом, радикалом или тори, однако он считает, что орден „За заслуги“ не должен вручаться социалистам».

Это не было каким-то мимолетным настроением. В июне 1923 г., примерно за полгода до того, как лейбористское правительство пришло к власти, Невилл Чемберлен пересказал сестре свою недавнюю беседу с королем. «О лейбористской партии он выражался, как всегда, резко», — сообщил он. Когда в декабре 1923 г. король предложил Болдуину остаться на посту премьера до открытия нового парламента, лейбористы не имели никаких оснований верить, что дальнейшие его поступки будут продиктованы исключительно конституционными соображениями. Один из старейших членов парламента Джордж Лэнсбери публично напомнил королю о судьбе Карла I, которая может постичь его в том случае, если он попытается проигнорировать волю народа. Истерия охватила все политические партии. «Воцарение лейбористской партии, — писал в „Таймс“ номинально все еще остававшийся либералом Черчилль, — будет серьезным общенациональным бедствием, обычно обрушивающимся на государства после поражения в войне». Бальфур также страшился установления социалистического режима. «Будет национальная катастрофа, — говорил он Биркенхеду, — если лейбористы сейчас придут к власти, даже на короткое время».

Многие думали, что король разделяет эту тревогу. «Боюсь, он испытывает некоторые опасения, — писал Макдональд после того, как принял назначение на пост премьера. — Было бы просто чудом, если бы он ничего не опасался». Однако с того момента, когда лейбористы сформировали правительство, король использовал любую возможность продемонстрировать им свое доверие как публично, так и в частном порядке; когда же старые друзья пытались выразить ему сочувствие по поводу происшедшего несчастья, то получали в ответ резкую отповедь.

Те из министров, которые оставили воспоминания о первом лейбористском правительстве, единодушно отмечали не только корректное поведение короля, но и его доброжелательность. «Если бы лейбористское правительство встретило со стороны короны холодный прием, — писал в дневнике Макдональд, — мы бы ответили в том же духе. Но этого не случилось. Отношение было тактичным, радушно-корректным, человечным и дружеским. Встречаясь со мной как с министром, король всегда давал почувствовать, что видит во мне друга». Клайне отдавал должное «радушному, доброжелательному, тактичному поведению короля Георга V, подлинно конституционного монарха, который всегда принимал близко к сердцу волю народа». А Томас восклицал: «Ей-богу, он великий человек!»

Реакция интеллектуалов была более сдержанной. Ч. Ф. Тревельяну, новому министру образования, не понравилось молчание короля во время принятия им присяги; он жаловался, что «во время этой церемонии король действовал как автомат». Сидней Вебб, серьезный социолог, обычно не склонный к каким-либо фантазиям, заявлял, что, когда он принимал во дворце полномочия, то слышал там шум, не уступающий по силе грохоту первоклассного железнодорожного вагона. Холден покровительственно замечал: «Вчера имел с королем весьма дружескую беседу и объяснил ему много такого, чего он не понимал». В данное его коллегами описание лорд-канцлер вносит более оптимистическую ноту:

«Рассказы о новых министрах стали ныне в Лондоне весьма популярными, но они на девяносто процентов выдуманы, однако я верю, что Томас действительно заявил, представляясь руководителям департаментов министерства колоний: „Я здесь для того, чтобы в Британской империи не было беспорядка“. Я также слышал, что наш новый военный министр Стивен Уолш — очень приятный малый и твердый тред-юнионист — произвел прекрасное впечатление на своих генералов, заявив, что выступает за верность королю. Форин оффис же просто счастлив, получив обходительного Макдональда вместо самовластного Керзона, обходившегося со своими подчиненными как с рабами. В целом новое правительство встретило со стороны чиновничества весьма дружеский, даже сердечный прием».

Внутренняя политика Макдональда не вызывала тревоги ни у короля, ни у страны. Находясь у власти только благодаря либералам, лейбористы в любом случае были вынуждены проводить умеренную, осторожную политику. По предложению Сноудена были снижены пошлины на чай, кофе, какао и сахар. Увеличены заработки сельскохозяйственных рабочих и пособия по безработице. Правительство обещало повысить пенсии и снизить квартирную плату. Переписка между дворцом и Даунинг-стрит отражала лишь спокойствие и взаимное доверие, что приятно контрастировало с той озлобленностью, что царила во времена Ллойд Джорджа, и той нерасторопностью, которая характеризовала правление Болдуина. В августе 1924 г., после ужина в Каузе, Биркенхед дерзко спросил короля, нравится ли ему Макдональд. Король ответил, что Макдональд всегда лучше его информирует, чем предыдущие премьер-министры.

Макдональд не мог, однако, полностью сдержать радикальное крыло своей партии, стремившееся к выполнению более решительных требований социалистической программы. Так, некоторые левые члены парламента вызвали раздражение короля, проголосовав против выделения средств на планировавшуюся поездку принца Уэльского в Южную Африку. Сидней Вебб выражал мнение всех своих коллег по кабинету, когда говорил жене: «Мы должны использовать короля и принца, и, к их чести, надо сказать, что они рьяно относятся к работе». Незадолго до открытия Британской имперской выставки, намечавшейся на апрель, король также выразил «глубокую озабоченность почти еженедельными забастовками на Уэмбли, куда агитаторы как будто приходят извне». Тогда Томас обратился к забастовщикам от имени короля, который открыл выставку, как и намечалось, в День святого Георгия.

Лишь по одному незначительному вопросу премьер-министр все же не смог пойти навстречу королю. Тот хотел подыскать должность для своего кузена, принца Артура Коннаутского, и спрашивал, нельзя ли назначить его на пост лорда — наместника Лондона, являвшийся, по существу, церемониальным. Занимавший его лорд Крюэ с готовностью согласился подать в отставку, однако Макдональд побоялся, что назначение принца вызовет ненужные раздоры в лейбористской партии. Тут была и реальная политическая подоплека: как лорд-наместник, принц Артур должен был рекомендовать новых мировых судей. В итоге предложение короля было отвергнуто. Крюэ сохранил свою должность еще на двадцать лет, а принц Артур провел остаток жизни, собирая 2 млн фунтов на Миддлсекскую больницу.

Во время первой аудиенции Макдональда в качестве премьер-министра король попытался отговорить его от совмещения еще и должности министра иностранных дел. Даже лорд Солсбери, напоминал он, «находил сложным совмещать эти посты, а ведь он уделял очень мало внимания обязанностям премьер-министра, тогда как в наши дни и этот пост, и связанные с ним обязанности являются серьезным бременем для любого, кто его занимает». Керзон, самый работоспособный из всех министров иностранных дел, предупреждал, что Макдональд неизбежно сломается под двойной ношей.

Премьер-министр также страдал от неумения передавать другим часть своих полномочий и изначального недоверия к государственным служащим; в первые дни своего пребывания в должности он пытался лично не только читать, но и вскрывать приходящие с каждой почтой бесчисленные письма. Тем не менее в области внешней политики на его долю выпали сплошные триумфы. Он восстановил былую дружбу Британии с Францией и Италией, решил мучительную проблему германских репараций, обеспечил уход французов из Рура, укрепил международный механизм арбитража и разоружения. Он также далеко продвинулся в развитии торговых и дипломатических отношений с Советской Россией, однако этот смелый прорыв, несмотря на присущий премьер-министру дар убеждения, в конечном счете и погубил его правительство.

«Мне действительно очень стыдно беспокоить Вас по таким мелочам, как одежда, — писал Стамфордхэм Макдональду 1 февраля 1924 г., — в то время, как Вы заняты более весомыми государственными делами». Эту озабоченность король и его двор разделяли вместе с обществом. Интерес к политике лейбористов часто сочетался с нездоровым любопытством к частной жизни новых министров, к их манере одеваться.

Для короля подобные вещи были одной из основ монархии. На утренних и вечерних приемах он хотел бы видеть своих министров при шпаге и одетыми в подобающую таким мероприятиям униформу: шитый золотом мундир, треуголка, брюки днем и панталоны вечером. Тем не менее он желал избавить их как от дополнительных расходов, которые могли стать тяжким бременем для людей с ограниченными средствами, так и от насмешек со стороны приверженцев эгалитарных взглядов. В результате король согласился принять по этому вопросу предложения кабинета. Каждый старался внести в обсуждение свою лепту. Лорд-гофмейстер предложил, чтобы новые министры носили «приличные и скромные» простые черные сюртуки и панталоны, а должностные лица парламента — «одежду доктора Джонсона и, возможно, Джона Мильтона». Действуя в более практическом ключе и одновременно демонстрируя свою отстраненность от подобных сделок, Стамфордхэм расхваливал достоинства «Мосс бразерс», которую называл «хорошо известной и надежной фирмой». В ее владениях в Ковент-Гарден министры могли получить полный комплект одежды для утреннего приема всего за 30 фунтов — намного меньше тех 73 фунтов, которые взял бы дворцовый портной.

К подобным делам Макдональд относился весьма спокойно. «Галуны и униформа, — записал он в дневнике, — всего лишь часть официальной церемонии, а поскольку совесть у меня не на спине, золотой мундир является для меня не более чем формой одежды, которую можно надеть или отвергнуть, как, допустим, шляпу». Некоторые из его коллег, однако, категорически отказались надевать панталоны; Томас доставил удовольствие королю, заявив: «Ну конечно, бедняга Сидней Вебб не может их надеть — их носит его жена».

Король с готовностью согласился с предложениями кабинета: ни один министр не обязан посещать дворцовые церемонии; те, кто их посещает, не обязаны покупать более вычурную и дорогостоящую форму тайного советника; те же, кто в принципе против униформы, могут носить простое вечернее платье. Этим и завершилась длительная и объемистая переписка. «Провел утренний прием в Сент-Джеймсе, — с удовлетворением записал король в дневнике. — Премьер-министр, господин Гендерсон и господин Томас были в униформе, остальные министры пришли в вечерней одежде и в рейтузах».

Когда один правоверный лейборист спросил премьер-министра, почему он ходил в Букингемский дворец, Макдональд ответил: «Потому что его соблазны так велики, что я не могу позволить Вам туда пойти». Король действительно оставался прежним щедрым хозяином. Вот что пишет Чипс Шэннон о государственном бале, состоявшемся в мае 1924 г.:

«Не устраивалась quadrille d’honneur — возможно, из опасения, что министры-социалисты и их жены будут неловко выглядеть; американский посол также был необычайно доволен. После того как заиграла музыка, наступила пауза, и никто не знал, что делать. Наконец, принц Уэльский открыл бал с герцогиней Йоркской и вскоре все начали танцевать. Я видел, как лорда Кавана остановил какой-то придворный чин, — он забыл снять шпагу.

Рамсей Макдональд весьма изысканно выглядел в полной парадной форме тайного советника… зелено-бело-золотой… Он возглавил вторую группу, подав руку герцогине Бакклеучской, которая, как я слышал, относится к нему чрезвычайно любезно. У него прекрасный профиль, как на римской монете, и вообще он похож на собственный гравированный портрет. За ним следовал Томас, министр колоний, который на вопрос вооруженного белым жезлом конюшего, будет ли он вести под руку герцогиню Атхолл, очень громким голосом ответил: „Пожалуй“, — и покинул на произвол судьбы свою похожую на домохозяйку маленькую жену».

Возможно, именно в тот вечер какая-то министерская жена, как говорят, воскликнула: «Туфли мне жмут, корсет давит, муж давит. Пора идти домой». Чтобы успокоить этих жен, которыми часто пренебрегали, король и королева устроили во дворце чаепитие, доставившее им подлинное удовольствие. Отказалась прийти — из боязни быть скомпрометированной — лишь богатая и родовитая Беатриса Вебб. «Она опасается, что двор сумеет сбить лейбористов с праведного пути, и подозревает Рамсея Макдональда в пристрастии к герцогиням», — отмечал Холден. Правда, лорд-канцлер и сам в чем-то разделял ее строгий аскетизм. После одного дворцового банкета, где еду подавали на золотом блюде, он записал: «Король продержал нас до четверти первого — это слишком поздно для людей, у которых есть масса непрочитанных правительственных бумаг».

Во время приемов под открытым небом некоторые министры вместо общепринятых визиток и цилиндров также надевали обыкновенные костюмы; Джон Уитли, министр здравоохранения, носил котелок, а Ф. У. Джоветт, 1-й уполномоченный по работам, — фетровую шляпу. По наблюдениям Джоветта, король держался гораздо свободнее, чем Макдональд, и не проявлял никакого снобизма ни тогда, ни в другое время. Некоторые из подданных короля относились к происходящему с меньшей терпимостью. Лорд Ли Фархем иронично замечал:

«Как обмельчала палата общин по сравнению с прошлым! Вместо того приема под открытым небом, к которому мы привыкли, можно видеть, как за длинными столами пьют чай в основном лейбористы и их избиратели, так что все это больше похоже на школьный завтрак». Равно неприятными были и попытки устроить с новыми людьми некое светское шоу. «Все американские жены пэров страшно желают заполучить к себе Рамсея Макдональда и его дочь, — отмечал Линкольншир. — Мисс Макдональд, говорят, в ужасе от их вызывающих платьев и вызывающего поведения». Не прекращались и сплетни. За ленчем в «Атенеуме» Джон Вьюкен как-то сказал Лео Эмери, что премьер-министр является незаконнорожденным сыном покойного лорда Дальхаузи и, следовательно, сводным дядей принцессы Патриции Коннаутской, родственницы короля.

Вряд ли, конечно, король принимал Макдональда, причем во всех своих загородных домах, именно как члена семьи. Хотя даже при наличии королевской крови оказанный ему прием едва ли мог быть радушнее. Для подобных визитов уже существовал один весьма примечательный прецедент. Представитель предыдущего поколения, будущий король Эдуард VII, пригласил к себе в Сандрингем депутата-лейбориста Генри Броудхерста. Благодарный гость позднее писал: «Когда я прибыл, Его Королевское Высочество лично проводил меня в мои комнаты, где устроил тщательную инспекцию, дабы убедиться, что все в порядке, положил топливо в камин, после чего, удостоверившись, что все мои потребности удовлетворены, вышел и оставил меня на ночь».

Неужели Броудхерст так и лег спать без ужина? Разумеется, подобное проявление негостеприимства было просто немыслимым. Очевидно, у депутата не было вечернего платья, так что он постеснялся ужинать вместе с остальными. «Для того чтобы разрешить мои затруднения, — пишет он, — ужин каждый вечер подавался мне в комнаты… Я покинул Сандрингем с ощущением, что провел уик-энд в обществе старого приятеля одного со мною круга».

Для проявлений благодарности у Макдональда было гораздо больше оснований, чем у Броудхерста. В свое время многие считали его выскочкой и карьеристом. Это не так. На самом деле Макдональд был романтиком, даже мистиком, на которого производили сильнейшее впечатление как древняя история дворца и замка, так и демонстративная простота их царственных хозяев. «Здесь сочетаются приятная скромность коттеджа, — писал он о Виндзоре, — и великолепие позолоченных залов. Именно это естественное смешение и создает столь благоприятное впечатление». Он также был тронут, обнаружив, что является одним из редких гостей в Йоркском коттедже, хотя его «буржуазное стремление к величию» и оскорбляло «патрицианские» чувства премьера-лейбориста. Что же касается Балморала, то Макдональд «нашел его уютным и домашним»; по его словам, там он «чувствовал себя прекрасно». Какого же удовольствия лишились Веббы, которые из соображений нравственности сами себя наказали!

На отношения короля и Макдональда бросали тень лишь усилия премьера улучшить англо-русские отношения. После убийства в 1918 г. его кузенов, императора и императрицы, король испытывал непреодолимое отвращение к Советскому правительству. После одного ужина во дворце в 1919 г. Асквит писал: «Короля очень волнует Россия, относительно большевиков он повторяет обывательскую чепуху и т. д. я заявил ему, что сожалею, но не могу с ним согласиться, и мы расстались лучшими друзьями».

Два года спустя король поделился с Ллойд Джорджем своими опасениями относительно Генуэзской конференции. «Как я понимаю, Вы будете там встречаться с Лениным и Троцким?» — спрашивал он. Ллойд Джордж, обворожительно улыбаясь, отвечал:

«Недавно мне пришлось пожимать руку представителю Мустафы Кемаля Сами-бею, настоящему головорезу, который однажды пропал на весь день, и его с трудом удалось отыскать в притоне для гомосексуалистов в Ист-Энде… Должен признаться, что мне не приходится выбирать между теми личностями, с которыми я вынужден встречаться на службе Вашему Величеству».

Этот ответ был встречен взрывом хохота. Однако в январе 1924 г. Макдональд после первой же аудиенции отметил, что король «надеется, что я не заставлю его пожимать руки убийцам его родственников». Предвыборный манифест лейбористов, однако, обещал улучшить англо-русские отношения, и, несмотря на все призывы короля не предпринимать поспешных действий, Макдональд сразу же поручил Форин оффис заняться процедурой признания Советской России. Через несколько недель в Лондон прибыла русская делегация, которая должна была провести переговоры с Артуром Понсонби относительно развития торговли и компенсации за конфискованную британскую собственность. Поскольку ее руководитель X. Раковский не имел дипломатического ранга посла, а был всего лишь charge d’affaires,[137] король был избавлен от неприятной обязанности его принимать. К августу переговоры зашли в тупик; британские требования явно были чересчур жесткими. Затем неожиданно палата общин вдруг узнала, что Понсонби достиг полного согласия по двум главным вопросам, в частности по торговле и компенсациям, и в принципе договорился по третьему вопросу — о размещении русского займа на лондонском валютном рынке. В чрезмерных уступках левым правительство подозревали не только «твердолобые» консерваторы.

В тот самый день, когда Понсонби капитулировал перед Россией, кабинет обсуждал другой, не менее деликатный вопрос. Дж. Р. Кэмпбелл, редактор коммунистической газеты «Уоркерз уикли»,[138] опубликовал открытое письмо, призывающее сотрудников силовых структур не подчиняться приказам, направленным против забастовщиков. Это побудило генерального прокурора сэра Патрика Гастингса, блестящего адвоката, но неопытного политика, возбудить против него дело по обвинению в подстрекательстве к мятежу. Подобная мера была вдвойне непродуктивна: во-первых, она возмутила широкие массы лейбористов и профсоюзных активистов, а во-вторых, имела слабую судебную перспективу. 6 августа кабинет согласился с Гастингсом в том, что обвинения с Кэмпбелла должны быть сняты; это было сделано вопреки общепринятой конституционной практике, согласно которой исполнительная власть не должна вмешиваться в вопросы правосудия.

Это уже и так являлось достаточно серьезной ошибкой, однако худшее было впереди. Когда дело дошло до палаты общин, Макдональд заявил, что с ним не консультировались насчет снятия обвинения и что он не рекомендовал подобную меру. Когда секретарю кабинета Морису Ханки сообщили об этом заявлении премьера, тот воскликнул: «Это гнусная ложь!» Общественное мнение в целом разделяло его точку зрения. А когда в ходе последующих дебатов премьер-министр попытался оправдать свои действия, даже Сноуден вынужден был согласиться, что его выступление было «непоследовательным, уклончивым и неискренним».

Однако с позиций сегодняшнего дня к Макдональду, возможно, следовало проявить некоторое снисхождение. Сейчас уже очевидно, что решение по делу Кэмпбелла он принимал в состоянии физического и морального истощения: возложив на себя двойной груз повседневных обязанностей премьер-министра и министра иностранных дел, он постоянно вел изнурительные переговоры с великими европейскими державами. Король предупреждал его об этом, однако Макдональд проигнорировал совет более опытного человека.

Макдональда осуждали не только за дело Кэмпбелла. Щепетильный в денежных делах и в вопросах, связанных с награждениями, он, однако, кое в чем стал следовать практике Ллойд Джорджа. Жалованье премьер-министра составляло 5 тыс. фунтов в год, так что его нельзя было назвать бедным человеком. Но его служебное положение было достаточно шатким, а обитателю дома № 10 не полагались, например, персональный автомобиль и средства на представительские расходы — он должен был сам обеспечивать себя даже бельем и посудой. Дочь Макдональда Ишбел, которая вела его хозяйство, продолжала покупать продукты в кооперативном магазине, а чтобы сократить расходы на отопление, семья обедала не в личных апартаментах, а в комнатах для приемов, которые отапливались за счет правительства.

Поэтому когда его старый друг, производитель печенья Александр Грант предложил ему во временное пользование автомашину «даймлер» и взаймы 40 тыс. фунтов в ценных бумагах, Макдональд с благодарностью принял его предложение. Основная сумма оставалась собственностью Гранта, а проценты, составлявшие 2 тыс. в год, доставались Макдональду. В такого рода услугах или в том, что они сохранялись в тайне, не было ничего необычного, по крайней мере по нормам общественной жизни 1920-х гг. Например, в бумагах Уинстона Черчилля находится письмо, которое он в свою бытность военным министром получил от сэра Эйба Бейли. В нем этот южноафриканский финансист сообщал, что покроет недостачу в случае любых потерь, связанных с размещением средств по его совету, прибыль же останется у Черчилля. Макдональда, однако, подвергли насмешкам (если не сказать хуже) из-за того, что он включил своего благодетеля в наградной список. Нельзя сказать, что Грант вовсе не заслуживал этой награды — титула баронета; в свое время он перевел 100 тыс. фунтов на создание Шотландской национальной библиотеки. И все же поступок Макдональда оказался несвоевременным, что и стало причиной незаслуженных нападок.

Тем не менее само по себе дело Кэмпбелла, при всех неприятных моментах и неудачных оправданиях премьер-министра, не должно было привести к падению его правительства. Премьер занял свой пост с четким пониманием того, что уйти в отставку он может, лишь потерпев поражение по жизненно важному политическому вопросу, либо после вотума недоверия. Данный же эпизод, считал поначалу Макдональд, является не более чем мелкой стычкой в обычной межпартийной борьбе. «Это всего лишь одно из злобных газетных выступлений, которые столь участились в последнее время», — говорил он королю. Но к началу октября Макдональд понял, что дело Кэмпбелла приобрело такой резонанс, что ему следует поставить вопрос о доверии. Обе оппозиционные партии искали повод для свержения правительства. Консерваторы надеялись, что победят на выборах, обыгрывая на них тему подчинения лейбористов коммунизму; либералы, как это ни парадоксально, боялись, что та самая умеренность лейбористов, которую они поставили условием их сохранения у власти, ослабит собственные позиции их партии, являющейся естественной альтернативой тори. 8 октября обе партии объединились и проголосовали за отставку правительства 364 голосами против 198.

На следующий день премьер-министр предложил распустить парламент. Король неохотно согласился, сетуя на то, что страна вынуждена нести лишние расходы и терпеть всяческие беспорядки, проводя за два года третьи всеобщие выборы, к тому же они вряд ли изменят соотношение сил в палате общин. Однако альтернативы не существовало — ни Болдуин, ни Асквит не были готовы сформировать правительство меньшинства. Тем не менее состоявшаяся 9 октября аудиенция проходила в теплой, а временами и весьма сердечной атмосфере — суверен и премьер-министр выражали друг другу взаимное уважение. «Вы поняли, что я нормальный человек, не так ли?» — сказал на прощание король.

Тема якобы проявленной правительством слабости в отношениях с Советской Россией настолько доминировала в ходе избирательной кампании, что его реальные достижения в других областях остались незамеченными. За четыре дня до выборов замешательство Макдональда еще больше усилило появление так называемого письма Зиновьева. Написанное якобы председателем Коминтерна Григорием Зиновьевым, это письмо требовало от британских коммунистов вовлекать сторонников лейбористов в подготовку вооруженного восстания. Экземпляр письма находился в распоряжении Форин оффис уже две недели, пока эксперты по России пытались определить его подлинность (эта дискуссия продолжается и поныне[139]). Потом сэр Эйр Кроуи, постоянный заместитель министра иностранных дел, узнав, что «Дейли мейл» получила текст письма и собирается его опубликовать, направил обращение во все английские газеты вместе с адресованным Раковскому протестом относительно советского вмешательства в британскую политику.

Макдональд, находившийся в предвыборной поездке в двухстах милях от Лондона, получил письмо на несколько дней раньше, однако его публикация все же застала премьера врасплох. Всегда не доверявший чиновникам Уайтхолла, он так и не назначил главу Форин оффис, на которого мог бы положиться. Более изворотливый политик, вероятно, мог бы обернуть письмо Зиновьева себе на пользу, осудив подрывную тактику Москвы. Однако Макдональд два дня хранил молчание, после чего выступил с бессвязным заявлением, только подтвердившим опасения консерваторов. Коминтерн и Форин оффис, считал он, сорвали ему выборы. Получив объяснения Кроуи, король сделал пометку:

«В данных обстоятельствах Кроуи был совершенно прав, опубликовав письмо, хотя он определенно поставил премьер-министра и его партию в затруднительное положение, а их оппоненты наживут себе на этом большой капитал. Однако было бы гораздо хуже, если бы „Дейли мейл“ опубликовала его, а Форин оффис сохранял бы молчание.

Так что в подлинности письма 3. нет сомнений? Как я понимаю, коммунисты говорят, что оно фальшивое».

И все же публикация письма Зиновьева и неуверенное поведение Макдональда вряд ли оказали решающее влияние на результаты выборов. Настроения избирателей отразились в оглушительной победе консерваторов, получивших 413 мест в парламенте, намного больше, чем их соперники. 4 ноября 1924 г. Макдональд ушел в отставку. Вот что он записал:

«Король был очень дружелюбен. Благодарил меня за то, что я сделал… Подшучивал над договором с Россией. Я сказал ему, что моим преемникам придется проводить ту же самую политику. Он надеется, что мне не понадобится отдавать машину. Думает, что нападки были совершенно несправедливы. Это дало мне возможность упомянуть про нападки насчет придворной одежды. Он был раздражен и сказал, что это была атака на него лично. Выражал надежду, что я останусь его другом, как и он моим».

Собственная эпитафия короля первому лейбористскому премьер-министру весьма лаконична: «Мне он нравится. Я всегда считал его вполне надежным».

Если возвращение к власти консерваторов и вызвало у короля чувство облегчения, то он ничем этого не проявил — напротив, он предупредил новое правительство, чтобы оно не унижало и не провоцировало озлобленную лейбористскую оппозицию. Некоторыми кабинетными назначениями Болдуин его разочаровал, особенно тем, что назначил министром внутренних дел («где в наше время не только возможно, но и необходимо в связи с потенциальными трудностями управления страной иметь способного и сильного администратора, располагающего прочными позициями среди адвокатов») не барристера[140] Дугласа Хогга (позднее ставшего лордом Хейлшемом), а солиситора[141] Джойнсона-Хикса. В свете проходившей в 1926 г. всеобщей забастовки это замечание короля следует считать весьма проницательным. Король был также изумлен решением Болдуина назначить Черчилля новым канцлером Казначейства: этот расчетливый шаг позволял полностью оторвать Черчилля от либералов и лишить Ллойд Джорджа самого сильного союзника на тот случай, если бы он решил возродить коалицию. Но хотя король и не скрывал своего удивления, его прежнее недоверие к Черчиллю значительно уменьшилось: на него произвели сильное впечатление «мастерство, терпение и такт», которые тот проявил в деле ирландского урегулирования. Со своей стороны, новый канцлер в отношениях с сувереном был исключительно корректен, хотя, например, в написанном жене письме из Дьевилля так и не смог удержаться от присущего ему своеобразного юмора: «Среди прочих знаменитостей я заметил персидского шаха, спешившего расстаться с деньгами своих подданных, которые ему пачку за пачкой подавал премьер-министр. Благодаря нашему милостивому монарху нам все это совершенно чуждо!»

Однако что касается одного из назначений, король и его премьер-министр были единодушны: новым министром иностранных дел должен стать не лорд Керзон, а Остин Чемберлен. Несмотря на мощный интеллект Керзона, его высокомерие и раздражительность успели настроить против него обитателей и Кэ д’Орсэ, и палаццо Киджи. Вынужденный довольствоваться менее значительными постами лорда — председателя совета и лидера палаты лордов, он тотчас же вступил в свару относительно второстепенных придворных постов. «Король начал распределять их, — с возмущением писал Керзон, — не считаясь с тем, что должен советоваться со мной по этим вопросам… Стамфордхэм не проявил ни особой уступчивости, ни особой вежливости». Четыре месяца спустя Керзон умер — после операции, накануне не внушавшей никаких опасений. За несколько часов до его смерти во дворец пришло любезное прощальное письмо от «верного и преданного друга и министра короля».

В любом случае Джойнсона-Хикса, Черчилля и Керзона никак нельзя было упрекнуть в отсутствии трудолюбия. А вот премьер-министр трудоголиком явно не являлся. «Что прикажете делать с лидером, — гневно вопрошал один из его коллег, — который сидит в курительной комнате и читает „Стрэнд мэгэзин?“» Читал он, правда, не только бульварные газеты. Развалившись на передней скамье в палате общин, Болдуин мог часами сосредоточенно изучать «Спутник парламентария», с помощью которого он стал одним из наиболее эффективных партийных организаторов XX в. Тем не менее он предпочитал правительственным бумагам кроссворды, поэтому король не раз высказывал опасения насчет того, что премьер-министр может провести лето на каком-нибудь французском курорте, в то время как на Даунинг-стрит будут расти горы красных чемоданчиков. Даже когда премьер-министр оставался у руля, король не слишком радовался, читая о его присутствии на крикетном матче между Итоном и Харроу в мешковатом старом костюме и мягкой шляпе.

Трения вызывала и присущая Болдуину легкость в обращении, которую можно было ошибочно принять за некую фривольность. Его описание длившегося всю ночь заседания палаты общин включало такой пассаж:

«К утру палата общин напоминала Сент-Джеймсский парк в середине дня. Депутаты сидели развалившись на скамьях, некоторые из них были объяты сном и совершенно не обращали внимания на то, что происходило вокруг, тогда как остальные время от времени проявляли интерес к слушаниям, очнувшись от сна и выпрямив спину».

Король был шокирован как недостойным поведением верной палаты общин, так и отсутствием всякого осуждения со стороны премьер-министра. В результате Стамфордхэм разразился долгой и нудной нотацией, из которой достаточно привести следующие строки:

«В состав парламента теперь входят и леди, и то положение вещей, которое Вы описали, кажется Его Величеству вряд ли приличным и соответствующим достоинству и традициям Матери парламентов.

Должен заявить, что Вы абсолютно вправе показать написанное мной спикеру».

Последняя фраза оказалась неудачной. Болдуин, хотя и мог отмахнуться от королевского выговора на том основании, что этот вопрос не в его компетенции, не сделал этого, поскольку здесь было явное нарушение конституционной практики. Он напомнил Стамфордхэму, что «одной из первоначальных исторических задач палаты общин являлось исключение вмешательства короны в его работу», и процитировал изречение Эрскина Мэя о том, что «вся их работа должна получать от Его Величества самую положительную оценку». В заключение он написал: «Премьер-министр категорически против предложения показать спикеру это письмо и считает крайне неуместными любые протесты по этому поводу, сделанные от лица Его Величества».