ЗАКЛЮЧЕНИЕ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Предложенное в данной монографии исследование позволяет более предметно и критично подойти к оценке первого послесталинского десятилетия в истории нашей страны. В литературе, особенно очеркового и публицистического характера, данный период характеризуется как время экономических и социальных реформ, как время перехода от жесткого тоталитаризма к более гибкому авторитаризму, отказа и осуждения сталинских репрессий, как «хрущевская оттепель», положительно сказавшаяся на самых различных сторонах жизни советского общества. В целом такая характеристика разделяется и нами. Но ее необходимо уточнить и дополнить.

И первый вывод, который хотелось бы сделать, заключается в том, что не следует резко и безоговорочно противопоставлять первые послевоенные восемь лет и последующие одиннадцать, связанные с именами Сталина и Хрущева. Идеи многих реформ, обычно приписываемых последнему, появились на свет еще в предшествующую эпоху и вызревали, ждали своего времени и своих реформаторов. И некоторые из них (например, идея децентрализации управления промышленностью) обсуждались на самом верху, и Сталин не всегда с ходу отвергал их. Причем теперь мало уже кто оспаривает тот факт, что первым после смерти генсека реформатором был вовсе не Хрущев.

Второй вывод, тесно связанный с первым, заключается в том, что не столько отношение к реформам разделило наследников Сталина на довольно причудливые и недолговечные группы и коалиции, сколько политический вес, наличие или отсутствие (до поры до времени умело скрываемое) личных амбиций.

Третий, вытекающий из первых двух, напрашивается сам собой: при любом раскладе сил, раньше или позже, но реформирование режима и модернизация государства, страны, общества стали бы осуществляться. Другое дело: как, какими темпами, в каких формах и какими методами.

Вектор преобразований, их направленность, не говоря уже о темпах и результативности, во многом зависят от личности руководителя, от широты его кругозора, от умения вникнуть в суть проблемы, вычленить ее наиболее сильные и слабые стороны, найти и сплотить союзников, изолировать противников, наконец, от решимости и политической воли.

Большую, во всяком случае не меньшую роль при этом играют и та часть «верхов», которую именуют аппаратом, элитой и т. п., и «низы», то, как они понимают свои собственные интересы и как умеют сопрягать их с интересами страны, в данном случае с интересами ее модернизации.

В условиях, когда впервые после нэпа начали совершаться робкие шаги отхода от наиболее разрушительных для общества и наименее эффективных для данного времени элементов военно-мобилизационной системы, установившейся в стране после революции (Ленин называл этот процесс «самотермидоризацией»), «низы» в обществе и в аппарате в силу ряда причин запаздывают с осознанием необходимости и возможности такого поворота, что ведет к возникновению известного недоверия к части наиболее «продвинутых» «верхов», появлению некоторых элементов оппозиции, консервативной по своей политической направленности, даже в чем-то реакционной по своим конкретным требованиям, но прогрессивной по своей политологической и социологической сущности.

Положительные результаты, наметившиеся в середине 50-х годов (увеличившиеся темпы экономического роста, некоторое повышение жизненного уровня), совпали с периодом активных поисков новых подходов в определении основополагающих тенденций развития народного хозяйства. Однако очередной реформаторский цикл нашей истории завершился уже в начале 1955 г. Завершился не потому, что иссякла реформистская энергия общества, а скорее потому, что она еще не успела раскрыться и осознать свою силу, потому, что чаяния перемен тогда почти целиком и полностью связывались с появлением лидера, способного сломить сопротивление консерваторов, вдохновить и сплотить новаторов, внушить надежду отчаявшимся, расшевелить безразличных. Случайно вознесенный на политический Олимп Маленков со столь трудной задачей не справился. А у ставшего единоличным лидером Хрущева были другие приоритеты. К решению назревших социально-экономических преобразований он подходил, исходя из соображений личного (укрепление своей власти) и идеологического (прогрессивно только то, что соответствует социалистическим ценностям и что способствует более быстрому продвижению к коммунизму и победе над его противниками) порядка, В дальнейшем темпы экономического роста стали затухать, сельское хозяйство так и осталось неподъемным, а попытки стимулировать его развитие отдельными рыночными мерами (повышение закупочных и розничных цен, например) и постоянными административными реорганизациями не только не давали какого-нибудь положительного эффекта, но и вызывали негативную реакцию. Потребитель прибег к бурным формам общественного протеста, для подавления которого пришлось использовать силу оружия. А аппарат стал готовиться к смене лидера.

По мере смягчения режима, расширения круга реформ и их углубления, к политике начинают проявлять все больший интерес средние слои, интеллигенция. Но по мере их вовлечения в политику растут нетерпение, недовольство темпами и масштабами преобразований. Оппозиция расширяется, изменяются и ее функции по отношению к элите. Если до этого она преимущественно сдерживала, то теперь начинает подталкивать, а потом и откровенно толкать «вперед» власть. И между ними возникают определенные коллизии. Причем чем дальше, тем больше. В результате общество, а затем и элита явно или неявно раскалываются и начинается противостояние, немыслимое в условиях, когда морально-политическое единство обеспечивалось непререкаемым авторитетом вождя, а также непременным и всеобщим контролем над индивидуумом.

Механизм идеологического воздействия на население стал давать сбои, сталкиваясь со стойкими предрассудками масс, как, например, в случае с освобождением немецких генералов в 1955 г. Причем не только первые робкие попытки реформирования системы, но и их сворачивание, объявление их не соответствующими духу марксизма-ленинизма, сопровождавшие, например, отставку Маленкова, побуждали все большее число людей к критическому осмыслению недавнего прошлого и настоящего.

Так как авторитарный строй с псевдодемократическими (с точки зрения сугубо политологической, а не классовой, революционной) институтами не располагает достаточными возможностями и желанием выяснить, какая точка зрения и какой лидер пользуются наибольшей поддержкой и элиты, и народа, то развертывающаяся в обществе политическая борьба вполне естественно приобретает во многом внеинституциональный характер. Негласные и закулисные сговоры в конечном итоге ведут к заговорам, когда успешным, а когда и нет. В ходе таких баталий под кремлевскими коврами теряется из виду политическая перспектива и целесообразность. А на первый план опять-таки выходят амбиции. Круг замыкается.

Слишком маленький временной промежуток (11 лет) не дает возможности выносить категорическое суждение в споре о том, насколько возможно превращение революционной и военно-мобилизационной системы, укоренившейся в экономической, социальной и государственной толще, обеспечившей победу над ее врагами в Гражданской и Великой Отечественной войнах, но не очень-то эффективной в нормальное, мирное время, — насколько возможно ее изменение в сторону либерализации и демократизации. Разве не свидетельствовали о такой возможности реабилитация значительной части репрессированных ранее и всеобщее чувство наступившей стабильности, исчезновение всеобщего, хотя порой и неосознаваемого страха? Разве прорыв в космос, усилия по решению жилищной проблемы не подтверждали уверенность в гигантских возможностях успешно добиваться определенных целей? Но, с другой стороны, разве провал попыток поднять сельское хозяйство, не выходя за рамки колхозно-совхозной собственности, модернизировать его и тем самым решить продовольственную проблему, разве непоследовательность и колебания в отношениях с творческой интеллигенцией не говорили о том, что Хрущев, как потом и Брежнев с Косыгиным, если и не осознавал, то нутром чувствовал необходимость строго соблюдать рамки, за пределами которых процесс реформирования становится неуправляемым и приобретает разрушительный характер? Постановка вопроса о культе личности позволяет в связи с этим более глубоко оценить эту ключевую тему эпохи «оттепели», увидеть две стержневых тенденции в определении политики по этому вопросу. Первая из них проявилась уже весной 1953 г., когда Берия попытался связать имя Сталина с необоснованными репрессиями последних лет его правления. Наиболее наглядно она проявилась в публичных разоблачениях сталинских преступлений на XX и XXII партийных съездах, а также в отношении Хрущева к повести Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Вторая тенденция нашла отражение на июльском 1953 г., а также январском и июльском 1955 г. пленумах ЦК, где осуждение ошибок и преступлений недавнего прошлого обходилось без обвинений самого Сталина, а критика сосредоточивалась исключительно на отдельных его соратниках (Берии, Маленкове, Молотове), ставших теперь политическими противниками Хрущева. Наконец, обе эти тенденции так или иначе сказались в работе июньского 1957 г. пленума ЦК при осуждении «антипартийной группы».

Как показывает анализ приведенных материалов, Хрущев отнюдь не бездумно и вовсе уж не «по глупости» развенчивал сталинский культ. О мотивах, которыми он при этом руководствовался, историки по-прежнему спорят, хотя, несомненно, речь тут должна идти не столько о чувстве личной мести или абстрактных идеалах восстановления справедливости, сколько о перипетиях в борьбе за лидерство после смерти Сталина. Хрущев подходил к этому вопросу не спонтанно, а тщательно взвешивая все «за» и «против». На пленумах ЦК КПСС 1953-1955 гг. он задавал параметры обсуждения этой темы, выдвигая обвинения против очередного соперника в борьбе за лидерство. И когда эти соперники перестали быть опасными, он отважился на публичное осуждение культа личности. А чтобы исключить саму возможность реабилитации Сталина в будущем, сделал так, чтобы на XXII съезде все члены Президиума ЦК приняли участие в «разгребании грязи», посвятив значительную часть своих выступлений разоблачению тех или иных неприглядных сторон деятельности вождя и некоторых из его ближайших соратников. Все это позволяет согласиться с уже сделанным некоторыми исследователями выводом о том, что борьба с тенью Сталина рассматривалась самим Хрущевым как непременная часть борьбы против тех членов коллективного руководства, которые сопротивлялись его стремлению выйти на первые роли. И именно этим обстоятельством можно объяснить, почему с его стороны не было последовательности в деле осуждения сталинщины и решимости довести это дело до конца.

Само понятие «оттепели» как определение всего исследуемого периода нуждается в дополнительных уточнениях. Нельзя согласиться с утверждениями, будто «оттепель» эта не состоялась и воздействие ее на общество было мало осязаемым. Другое дело, что она так и не переросла в «цветущую весну», что впереди страну ждали еще новые «заморозки». А то, что некоторые историки предъявляют Хрущеву претензии в исторической ограниченности, в непоследовательности и противоречивости, находит свое достаточно убедительное объяснение. Хороший капитан выводит свой корабль из ледового плена не напролом, а двигаясь через проталины и прогалины, мелкими движениями взад и вперед откалывая куски льда и обязательно обходя его нагромождения, торосы. Судьба Берии, а потом и Маленкова наглядно свидетельствует о том, что может ожидать на этом сложном и многотрудном пути кормчего, предпочитающего идти напролом, не принимающего в расчет множество объективных и субъективных обстоятельств.

Да, провозглашенная сразу же после смерти Сталина коллективность руководства так и не стала нормой, как не стал нормой и принцип демократического централизма в КПСС. Созданная как «воюющая партия» и укоренившаяся в государственном и общественном строе как своеобразный «орден Меченосцев», она по определению не могла быть демократичной в том смысле, в каком понимаются парламентские партии Западной Европы или избирательные коалиции в США. Иначе она не могла бы эффективно действовать в рамках советской, революционной по сути, военно-мобилизационной системы модернизационного типа. «Коллективность руководства» и «демократия» могли иметь в ней место только как дополнение к непререкаемому авторитету вождя или только как демагогические лозунги в борьбе за лидерство. Другое дело, что такая система не гарантирована от отрицательных проявлений вождизма, личной диктатуры. «Субъективизм» и «волюнтаризм» — только одно из них.

Да, не стала «оттепель», как некоторые надеялись, началом демократизации коммунистической партии и советского общества. Незыблемой оставалась ее идеологическая платформа. Но ростки либеральных идей и порядков стали понемногу прорастать и там, и там. Другое дело, что они не могли прижиться без борьбы со старыми коммунистическими идеями и порядками. Оставалась всесильной, хотя и стала несколько мягче, либеральнее партийно-государственная цензура и самоцензура. То и дело устраивались гонения на чересчур «продвинутых» литераторов и деятелей искусства. Продолжался курс на «естественное» отмирание религии и церкви. Тщательно выкорчевывались «нетрудовые элементы», не вписывавшиеся в жесткие рамки государственной и колхозно-кооперативной собственности. Но вспомним совсем недавнее прошлое, когда все эти ростки либерализма зацвели махровым цветом и принесли свои разрушительные для системы плоды. А руководители этой системы, если и не прямо осознавали такую опасность, то нутром ощущали ее. И не могли не принимать соответствующих предохранительных мер.

Точно так же лишено основания обвинение КПСС в том, что она не пошла на осовременивание марксистско-ленинской теории. Оно относится к тому же разряду, что и обвинение в недемократичности. Советское государство было идеократическим. И власть революционных идей, освященных именами Маркса и Ленина, в ней была сакрализована, понятия «ревизионизм» и «оппортунизм» означали не просто пересмотр чего-то устаревшего и учет складывающейся обстановки, приспособление своих действий к ней, а отказ от чего-то святого, предательство, святотатство. И от подобных обвинений не был гарантирован никто, даже самый высокий руководитель. Вспомним хотя бы того же Маленкова. Да и Хрущеву разве не доставалось от Молотова, а потом от Мао Цзэдуна? Хотя, справедливости ради, следует признать, что он действительно часто не только не руководствовался марксистско-ленинской теорией, но и порой действовал вопреки ей.

Равным образом беспочвенны, на наш взгляд, претензии видеть отрицательные стороны «оттепели» в отсутствии научного подхода к объективно назревшим проблемам экономики и управления, в недостатке определенности, целеустремленности и должной последовательности, в неустойчивости развития, в резких поворотах в стратегии и особенно в тактике. А как иначе можно мыслить сейчас проведение реформ в условиях, когда задогматизированная теория ограничивалась словоблудием и цитатничеством? Можно ли было дать тогда объективную оценку состояния социалистического общества? Ведь не одному Хрущеву тогда следует предъявлять претензии, но и более образованным Брежневу с Косыгиным и умнице Андропову.

Общий вывод не может быть ни слишком пессимистичным, ни чересчур апологетичным. Хрущев оставил своим наследникам во многом другую страну, по сравнению с той, что досталась ему и другим соратникам Сталина. Несравненно возросла ее экономическая и особенно военная мощь. Определенные усилия были предприняты по модернизации инфраструктуры и управления. Покончено с массовыми и необоснованными репрессиями. Общество стало более стабильным. Взят был решительный курс на решение жилищной проблемы. Видоизменилась продовольственная проблема: ликвидирована нехватка хлеба и стали предприниматься меры (правда, безуспешные), чтобы удовлетворить спрос населения на молоко, масло и мясо. Колхозники получили возможность беспрепятственно покидать деревню и переселяться в город. Появился и стал быстро расти новый класс пенсионеров.

Но изменилась не только структура общества. Оно стало более разнообразным в реакции на действия властей. Если общественное мнение по-прежнему формировалось идеологическим аппаратом и во многом смыкалось с официальным, то политические настроения многих людей теперь не всегда стали совпадать с ним. Причем чем дальше, тем больше. Однако настроения эти часто определялись не столько осознанием своих (личных, групповых, классовых и т. п.) интересов, сколько не поддающимися разумной аргументации эмоциями, ментальностью, идеологическими установками. Недостаточная структурированность, рыхлость общественного сознания, во многом сохранившаяся и сегодня, свидетельствует как раз о его переходном состоянии — переходном от тоталитарного монолитного единства и единодушия к более демократическому многоцветию.

Итак, за десятилетие, истекшее после смерти Сталина, общественно-политическая система СССР сделала значительные шаги на пути превращения из тоталитарной в авторитарную. Ушли в прошлое массовые политические репрессии, сопровождавшиеся ранее физическим устранением действительных и мнимых противников режима. Несколько отрегулировались правовые основы деятельности властных структур. Был смягчен в ряде отношений партийно-государственный контроль над всеми сторонами жизни и деятельности граждан. Укрепились и расширились права граждан на труд и отдых, жилье, образование, медицинское обслуживание. Появилась возможность в завуалированной форме — через осуждение преступлений времен «культа личности» — критиковать наиболее одиозные проявления всевластия Системы.

Произошел сдвиг в общественном сознании на всех его уровнях — социально-психологическом, нравственном и идеологическом. Правда, сдвиг этот отчетливее наблюдался среди интеллигенции, в первую очередь, творческой. Именно в ней прежде всего появились люди, которые преисполнились надежды сделать общество более демократическим и либеральным, подлинно правовым. Эту наиболее инициативную и способную к интеллектуальному и деятельному прорыву сквозь частокол догматизма часть поколения того времени стали называть «детьми XX съезда» или «шестидесятниками». Они пронесли понимание необходимости реформировать общество через все последующие годы.

Определяя главные направления, суть и итоги проводимых Хрущевым реформ, следует иметь в виду, что их целью ставилось лишь усовершенствование существующей системы, а не ее коренное изменение. Реформы задумывались как системоулучшающие, но при их реализации уже тогда возникла неосознанная проблема неэффективности всего комплекса основополагающих структур. Правда, осознать эту проблему было очень трудно, так как система еще располагала известными резервами. Частичное раскрепощение колхозников, поворот в сторону социальных нужд, использование, хотя и ограниченное, материальных стимулов способствовали на первых порах экономическому росту. Можно было опираться и на энтузиазм людей, верящих в социализм, в наступление лучших времен, тем более, что проводились в жизнь некоторые программы подъема жизненного уровня. Но ни вожди, ни общество не были тогда готовы к радикальным переменам. Сменившие Сталина руководители не мыслили себя и своих отношений с обществом вне той системы, внутри которой они сформировались и выдвинулись. Свои задачи они ограничивали тем, чтобы заменить не оправдавшие себя и дискредитированные установления или дающие сбой отдельные узлы, починить и подмазать сложившийся механизм. Но поскольку система, созданная при определенных обстоятельствах и требующая определенного типа руководителя (вождя), не могла уже функционировать по-прежнему в изменившихся условиях, то попытки модернизировать ее, преобразовать из тоталитарной в авторитарную несли с неизбежностью и тенденцию к саморазрушению. Это, конечно, пугало тех, кто был наверху, кто «стоял у руля», кто не мог освободиться от идеологических догм. Поэтому они то и дело нажимали на тормоза, делали попятные шаги.

В партии, да и в обществе продолжал господствовать сталинский менталитет, сложившаяся в 20-40-е годы система ценностей с ее исходными положениями о социализме и коммунизме. К числу не подвергаемых сомнению приоритетов относились монополия государственно-кооперативной собственности, преимущество крупного производства перед мелким, колхозно-совхозного перед частным, государственной торговли над рыночной, ведущая роль тяжелой промышленности по сравнению с производством средств потребления. План и отчет, а не экономический интерес продолжали быть двигателями народного хозяйства.

Общество не мыслилось без жесткого планирования и руководящей роли партийных комитетов во всех сферах жизни, включая личные судьбы людей. Пути совершенствования системы определялись без должного представления, за что следует браться в первую очередь, какими темпами и в каких границах проводить преобразования. Начавшиеся реформы разрабатывались и принимались без рассмотрения каких-либо альтернативных или вариантных программ, научное или просто прагматическое обоснование их подменялось волевым решением. Они имели унифицирующую направленность и жестко регламентировались для проводящих их органов, учреждений, предприятий.

Среди руководителей всех рангов немало было и таких, кто вообще сомневался в необходимости реформ. Но главное заключалось в том, что все чиновники твердо усвоили: чтобы успешно продвигаться наверх, необходимо усердно подхватывать лозунги, не бояться брать любые (даже самые фантастические) обязательства и уметь отчитываться. Все, что вмещалось в сферу административно-бюрократической системы, было им под силу. То же, что выходило за эти рамки, было непривычным, непонятным, чуждым. Вот почему аппарат враждебно встречал реформы, даже если не предвидел их последствий, и всячески их саботировал.

И тем не менее, как отмечал А.Д. Сахаров, «после XX съезда КПСС система избавилась от крайностей и эксцессов сталинского периода, стала более «цивилизованной», с лицом если и не совсем человеческим, но, во всяком случае, не тигриным». Разоблачение культа личности способствовало десакрализации вождя. Но этим дело не ограничилось. Началась и десакрализация коммунистической идеи. Как ни парадоксально, важнейшую роль в этом сыграло принятие третьей программы партии, наглядно продемонстрировавшей утопичность основополагающей идеи, во имя и ради которой было создано само Советское государство.