Инквизиция до…
Инквизиция до…
Мы говорим «инквизиция», но имеем ли на это право? Это слово ассоциируется с мрачной эпохой Средневековья, когда в странах Западной Европы еретиков сжигали на кострах.
Но иначе как инквизицией не назовешь действия властей, когда кормящую мать заключали в каталажку, не давая даже напоследок покормить грудью свое дитя, и осуждали на срок, какой рекомендовали по своему усмотрению миссионеры–инквизиторы. «Всем известно, какую роковую, решающую роль играют в сектантских процессах эксперты. Мы получили сведения от самих сектантов, которые писали нам: «Что нам делать? Нам сообщили, что в суд будут вызваны в качестве экспертов миссионеры С. Никольский и М. Кальнев. Какой же это будет суд? Ведь эти миссионеры наши явные враги, не раз говорившие нам, что ждут не дождутся нашей погибели» [224].
«Наиболее реакционным в Священном Синоде был обер–прокурор Победоносцев, который организовал движение под названием «внутриправославная миссия», цели которой официально определялись как борьба против любого рода сектантских учений. Эти миссионеры поистине сделали себя полицейскими агентами. В результате их доносов, докладов многие проповедники Евангелия были направлены в тюрьмы или высланы. Среди наиболее ревностных миссионеров был Скворцов. Позднее среди гонимых штундистов все миссионеры назывались «скворцами». Если в их письмах часто упоминалось выражение «скворцы прилетели», каждый понимал, что прибыли православные миссионеры и ожидайте преследований и арестов» [225].
«Победоносцев получил прозвище «российского Торквемады», «черного папы»… После его смерти в 1907 г. о нем писали, что он был «человеком приказа и опричнины» и пытался уничтожить в народе стремление к образованию и просвещению» [226].
«Каждый должен помнить, что в это время законы относительно религиозной жизни все еще действовали, запрещая отделение от Православной церкви. Наказания были суровыми. Запрещались религиозные общения среди русских, за исключением богослужений в Православной церкви, организация любых религиозных обществ и церквей была также запрещена. Все Евангельские собрания были секретными или неофициальными, и во всех губерниях и местах ссылки были сотни тех, кто страдал за свои религиозные убеждения. Как я считал в то время, вся Россия представляла собой огромную тюрьму» [227].
Слово «инквизиция» достаточно часто звучало уже в то время в среде возмущавшихся и протестовавших против беззакония. Уместно ли его употребление сейчас? Не исключено, что может быть подано исковое заявление о возбуждении судебного разбирательства по статье о клевете, о ложных сведениях, порочащих честь и достоинство… Все возможно в «стране чудес». Участвовал же автор данной работы в судебном процессе со свастиколюбивыми, которые в зале суда умудрились вслух пообещать перестрелять всех, кто противостоял им. И ничего, прокуратура по Воронежской области не нашла в этой публичной угрозе состава преступления. Если российская Фемида так судит о реалиях сегодняшнего дня, то где гарантия, что она разберется во вчерашнем?
Предоставим слово документам, свидетельствам и другим материалам, прямо касающимся поднятой проблемы.
Вопросы о преследованиях за веру в восточной половине христианского мира изучались еще до советского периода. Правда, имели в виду в основном Византию. Но уже при князе Владимире Красном Солнышке византийские же епископы, судя по летописям, рекомендовали применять казни инакомыслящих [228].
«Приказ инквизиторских дел возглавлял архимандрит московского Данилова монастыря Пафнутий. В распоряжении этого приказа были свои подьячие, своя охрана и собственная тюрьма» [229].
Выше мы говорили о духовном голоде российского люда и о заметном охлаждении его к православию. Катализатором этого процесса явилось ставшее наконец–то доступным Евангелие. Тогда начались судебные разбирательства (пока еще в единичных случаях). К примеру, в Бердянском уезде в 1860–61 гг. был привлечен к суду ряд лиц из крестьян.
«На допросе Васецкий и его сотрудники заявили, что они не сектанты, а православные, и собирались лишь для чтения Евангелия, не предполагая, что это может навлечь на них подозрение в расколе…» [230].
«Штундистские общины (и даже в значительном числе) существовали уже, как видно из всеподданнейших Отчетов обер–прокурора Святейшего Синода за 1873–1886 г.г., в следующих губерниях: Волынской, Подольской, Екатеринославской, Таврической, Полтавской, Орловской, Бессарабской, Воронежской, Харьковской, Калужской, Пензенской, Рязанской, Нижегородской, Тамбовской, Оренбургской, Самарской, Саратовской, Смоленской, в земле Войска Донского и даже в Москве» [231] (почему «даже» и почему упущена Киевская губерния, важнейший очаг нового религиозного движения? — А.Б.). Перечень, разумеется, неполный. Ничего не сказано о северных окраинах России — возможно, в силу того, что эти данные до 1885 г. Позднее товарищ обер–прокурора Св. Синода В. Саблер пошлет сочинение архимандрита Павла, где, между прочим, упоминается о существовании в Архангельской губернии секты под названием «утковайзет» [232], видимо, завезенной из финской окраины Российской Империи. Если это так, то транскрипция искажена, и слово должно читаться «усковайсет» — «верующие» (из финскогс языка). Архимандрит дает описание этой секты — она аналогична евангелистам.
Есть данные за 1860–65 гг. о распространении баптизма в Курляндской губернии [233]. В Канцелярию обер–прокурора поступали Отчеты «о состоянии штунды в Могилевской губернии» [234], посылавшиеся епископом Могилевским и Мстиславским. Выписка из донесения настоятеля Лодзинской церкви «о сношениях лодзинских баптистов с южнорусскими штундистами» [235], а г. Лодзь был тогда российским. Крестьянин Еркин села Пришиба Царевского уезда Астраханской губернии просит дозволить ему и его жене состоять в молоканско–воскресенской секте евангелического исповедания: «…А посему осмелюсь припасть к стопам Вашего Высокопревосходительства и верноподданнейше просить разрешения нам желание сердец наших…» [236]; «Его Высокопревосходительство» изволили отказать. Газета «Рижский Летник» от 9 мая 1883 г. за № 100 сообщала, что баптистов в России около 12 тысяч, и «местами распространения баптизма в России служит юг России, Царство Польское и Прибалтийский край. К прибалтийским баптистам нужно еще отнести последователей баптизма, живущих в Петербурге и в губерниях: Новгородской, Псковской, Витебской» [237]. Следует отметить, что многочисленные сосланные в Закавказский край были естественными пропагандистами Евангелия, и там существовали общины. Крестьянина Леонтия Мороза и Афанасия Негрицу приговором Херсонского суда (еще один очаг. — А.Б.) за принадлежность к штундизму приговорили «к лишению всех прав состояния и ссылке на поселение в Закавказский край» [238].
Как видим, почти вся Империя была охвачена новым движением, по которому «следует признавать лишь то, что прямо и ясно указано в Библии» [239]. Даже Сибирь и Дальний Восток имели общины христиан нового времени, что косвенно видно из одного доклада: «В одной только Сибири, которая вдвое больше всей Европы, у нас есть лишь один проживающий там проповедник, и мы должны ежегодно посылать туда проповедника» [240]. Общины были немногочисленные по причине большой удаленности друг от друга и, в отличие от европейской части России, слабой плотности населения. Но, надо полагать, к концу XIX века инославных христиан там стало гораздо больше за счет ссыльных из России. Упоминается об одном подвижнике: «самым замечательным делом… были его первое и второе героические путешествия с проповедью Евангелия и раздачей книг Св. Писания от Петербурга до Сахалина — через всю беспредельную Сибирь — где поездом, где пароходом, где в тарантасе» [241].
«В августе 1891 года обер–прокурор Константин Петрович Победоносцев созвал в Москве большое совещание православных духовных деятелей из всех 41 епархий России, чтобы обсудить жгучий вопрос о сектантах, особенно о штундистах… На совещании было установлено, что из 41 епархий — 21 епархия были сильно заражены штундизмом, и что развитие его идет с такой быстротой, что духовенство уже не в силах его задержать» [242]. Какое было решение этого совещания, скажем несколько позже.
Нет точной даты самого раннего появления нового религиозного явления — да и возможно ли это, если речь идет не об одной и даже не о нескольких губерниях? В 1867 г. тифлисский купец Никита Воронин принял крещение, сознательно уверовав во Христа (а не в детском возрасте по российскому обычаю), в реке Куре. Евангельские христиане–баптисты в 1967 г. отмечали повсеместно свой столетний юбилей. Но более тщательное изучение вопроса дает основание для перенесения даты по крайней мере лет на десять назад. Даже орган Всесоюзного Совета евангельских христиан–баптистов «Братский Вестник» за 1980 г. в № 6 дает уже иные данные: «Новое заметное духовное пробуждение началось с 1856 года…» [243]. К этому времени относится упоминание о том, что пионеры русского штундизма «Ратушный вместе с Балабаном (Витенко), Капустяном и Осадчим ездили в колонию Рорбах на религиозные беседы немца штундиста Капеля» [244].
Московский градоначальник 25 февраля 1908 г. за № 2445 на запрос Департамента полиции по поводу газетной заметки о принадлежности, евангельских христиан к «масонской шайке» уведомил, что в г. Москве еще с 60–х годов существует так называемая секта «Община евангельских христиан», именующаяся в миссионерской литературе «штунда баптистов» [245]. Здесь подтверждается сказанное ранее о терминах–одно и то же явление (или общество) называли кому как хотелось. Что касается принадлежности к масонам, то это журналистский вымысел, который не приходится даже и оспаривать.
По этому вопросу хотелось бы привести историческую справку. При Александре I в 1812 г. было основано Библейское общество, в 1818 г. уже были переведены на русский язык четыре Евангелия. В 1822 г. на русском языке была напечатана Псалтирь, разошедшаяся в течение двух лет в 100–тысячном тираже. Несмотря на сопротивление Аракчеева, адмирала Шишкова, архимандрита Фотия и других, после закрытия Библейского общества переводы осуществлялись в порядке частной инициативы. Здесь подвизались профессор богословия Павский, архимандрит Макарий, другие профессоры [246]. Эта небольшая справка дает основание говорить о более ранних сроках появления иных христианских образований. Правда, демонстративного уклонения от православия в отчетах благочинных еще не в^дно.
Основным вопросом в различных сообщениях, рапортах и отчетах церковных иерархов, равно как и многочисленных светских авторов, пытавшихся исследовать это явление, был вопрос о том, откуда взялся этот христианский рационализм, кем порожден и каковы причины его появления?
«Стремясь во что бы то ни стало представить православие, подтачиваемое противоречиями, единым с народом, церковь неизменно объявляла любые отклонения от ортодоксии продуктом «злокозненной» иностранной пропаганды. Так и на этот раз церковь усмотрела в широком интересе, проявленном в 60–х годах крестьянами к Библии, явление немецких религиозных братств…» [247].
В своем докладе Съезду В. Д. Бонч–Бруевич говорил: «Вам, вероятно, всем хорошо известно, что сектантство — явление далеко не новое в русской жизни; оно в своей истории насчитывает уже более девяти веков» [248]. Напомним, доклад был сделан в самом начале нашего столетия. На первый взгляд, подобное сообщение о девяти (теперь уже о десяти) веках христианского инакомыслия звучит неожиданно и неправдоподобно. Но ведь «уже в 1004 году в Киеве появился монах Адриан, который хулил православную церковь, ее уставы, иерархию и иноков; а в 1125 году на юге России явился другой подобный же еретик, Дмитр, отвергавший так же обрядность в церкви» [249]. Следует сразу же уточнить, что не всегда слово «хулил», вышедшее из уст православных священников, нужно понимать буквально. Любое сомнение в православном каноне его священнослужители с готовностью преподносят как «хуление». Было бы весьма поучительно поведать о стригольниках, жидовствующих, богомилах, нестяжателях (все это было на Руси), «взгляды которых почти во всем были противоположны общераспространенным и принятым православной церковью» [250], — но это не входит в нашу задачу. Отметим только, что вышеупомянутое свидетельствует о том, что инакомыслие было фактически ровесником принятого в 988 г. на Руси иноземного религиозного учения.
Надо отдать должное исследователям дореволюционного периода — среди них встречались и объективно мыслящие люди. Правда, их было немного, и ими были недовольны. На таковых, к примеру, сетует в своем «Обзоре» профессор Т. Н. Буткевич, протоиерей, которого еще его современники обличали за фальсификаторство в науке [251]. Так вот, он был недоволен тем, что даже церковные писатели последнего времени с богословскими академическими знаниями признают русское сектантство «самородным, самобытным, самостоятельным выражением духовной жизни русского народа, проявлением живого, неподдельного, искреннего, переходящего в страстность чувства», а причинами его происхождения называют «печально сложившиеся исторические обстоятельства», «тяжелое общественное положение нашего простолюдина», даже «недостаток свободы в жизни гражданской» и, наконец, «неудовлетворенность форм, которые предлагаются православной Церковью» [252].
«Его (сектантство. — А.Б.) старались вывести и с востока, и с запада, объясняли и из богумильства, и из ересей первых веков христианства: словом, искали его причины везде, только не во внутренних условиях народно–психологического развития, и начало его относили к самым разнообразным и отдаленным причинам, — только не к тому, когда сектантство явилось вполне естественной стадией развития народной веры» [253].
Здесь к месту напомнить, что среди прочих источников автор данной работы использовал в РГКА материалы фонда 821 — Департамента духовных дел иностранного исповедания, куда тоже подавались сведения о многоликом инакомыслии. Это показательно: ведь здесь снова усматривалась «злокозненная иностранная пропаганда».
Кстати, об иностранцах. Стоит уделить им время, чтобы определить меру их влияния на новое религиозное движение.
Представители консервативной части православия во всем обвиняли Запад и его миссионерские происки. С их точки зрения, в России все было благополучно на духовно–нравственной ниве, а вот заезжие иностранцы все испортили и нарушили «древлее благочестие». Были и зарубежные писатели, которые тоже считали, что, не будь западных миссионеров, в России ни за что бы ни возникло новое христианское движение. Такая тенденция, к сожалению, существует и доныне. Возьмем, например, книгу Джеффа Эллиса и Уэсли Джонса «Другая революция. Российское евангелическое пробуждение» (СПб., 1999). Говоря о евангельском движении в Санкт–Петербурге и подчеркивая чрезвычайно важную роль в его развитии англичанина Гренвилла Редстока, авторы без излишней скромности заявляют: «Редсток подарил России только три коротких визита, но после этих визитов Россия стала другой» [254]. Вот так, ни больше и ни меньше: посети дикий российский край, и этот край в одночасье преобразится. Правда, немного ниже авторы «Другой революции» пишут уже не столь оптимистично: «русский медведь потенциально сильный, но неспособный двигаться, так и не перешел к развитию в новом веке…» [255]. Можно приветствовать желание современных зарубежных исследователей высказать свое видение судьбы России, но с научной точки зрения книга написана слабо. Неверен посыл, что «евангелическое пробуждение», действительно имевшее место в России со второй половины XIX столетия до 1928 г., инициировано преимущественно иностранцами. Да, они, эти иностранцы, делали доброе христианское дело в меру своих возможностей, как делали это в далекие времена византийские миссионеры. Их было слишком мало — Кальвейт, Онкен, Бонекем–пер, Редсток, Бедекер — и всё. Кроме того, российская почва была достаточно хорошо подготовлена (вспомним слова иерархов о духовном голоде), и были все предпосылки для развития нового христианского движения фактически одновременно — на Украине, в Санкт–Петербурге, на Кавказе, а потом и по всей Империи.
В Тифлисе молоканина Никиту Воронина в реке Куре крестил некто Мартин Кальвейт [256]. Больше влияния иностранцев мы там не находим. В то же время выходец из молоканской среды Василий Павлов, овладевший двадцатью пятью языками, в том числе и кавказскими, внес гораздо большую лепту в дело распространения христианской проповеди на Кавказе.
Можно вспомнить деятельность Армии Спасения. Это «военизированная» христианская организация, правда, без оружия: генералы, офицеры, солдаты — все эти чины были лишь для соблюдения дисциплины в деле благотворительного служения. Ее представители появились в Финляндии, провинции Российской Империи, около 1869 г. [257]. Несмотря на препятствия со стороны властей, Армия Спасения, хотя и без утвержденного до настоящего времени устава, получила широкое распространении в Финляндии [258]. По приводимым сведениям, в различных местностях края открыто 61 отделение (корпус) Армии Спасения [259]. Небезынтересно отметить, что будущий Генеральный секретарь Всесоюзного Совета евангельских христиан–баптистов А. В. Карев в юности был членом одного из таких «корпусов».
Теперь — на юг, на Украину. Хотя многих в то время искушал соблазн обвинить иностранцев в «злых кознях», однако реальных доказательств «козней» не было. Даже иеромонах Алексий (Дородницын), желавший искоренения штундизма, писал:
«Нет основания полагать вместе с профессором Вороновым, что наша южно–русская штунда возникла под влиянием немецких духовных собеседований, и что основателем ее был пастор колонии Рорбах Карл Бонекемпер» [260].
Аргументируя свое мнение, Алексий приводит утверждение Евангелическо–лютеранской консистории в Санкт–Петербурге и других источников, что в России «реформаты, лютеране, меннониты совершенно чужды духа пропаганды своего учения» [261].
«В Мелитопольском уезде рядом с меннонитами целые десятки лет живут молокане и духоборы, заимствуя от них многое в домашней жизни, начиная с одежды, но они ни в чем не изменили своих религиозных воззрений и не подчинились в духовном отношении меннонитам» [262].
Еще свидетельство:
«То же самое видим и на Кавказе, где немцы живут с давнего времени рядом с русскими диссидентами, не подчиняя их своему религиозному влиянию» [263].
К тому же существовали запретительные законы, препятствующие иностранцам пропагандировать свои религиозные убеждения среди россиян. Так что в любом случае не следует преувеличивать роль иностранцев.
Как же обстояло дело в действительности? Приведем здесь мнение священника А. Д. Ушинского, о котором никак не скажешь, что он был защитником «штунды». Он описывает пастора Бонекемпера весьма положительно:
«…никого не обращал в реформатскую веру, а убеждал только учиться грамоте, чтобы читать Св. Писание и стараться… жить по–христиански» [264].
Нет основания сомневаться в порядочности самого пастора, и в его словах видна честная оценка меры влияния своих «штунден» — часов домашнего чтения Библии и молитв:
«Я все еще надеялся, что православное духовенство овладеет этим движением, само станет во главе его и сумеет придать ему вполне православный характер, не лишая его того благотворного, практического направления… Но наконец пришлось разочароваться, видя, что со стороны местных властей, духовных и светских, принимаются репрессивные меры, которые все больше и больше удаляют от Православной Церкви вновь возникающие штундовые братства и обращают их в какую–то враждебную православию, чуть не еретическую, секту» [265].
Так что влияние немцев было в пределах разумного. Они лишь поддержали процесс, возникший в русско–украинской среде. «Дело» об отказе анабаптистам колонии Альт–Данциг Херсонской губернии в разрешении вызова проповедников из–за границы [266] свидетельствует, что у немцев не было широкой возможности заниматься прозелитизмом («дело» рассматривалось в 1868 г.).
Кое–что заимствовалось у немцев в домостроительстве (термин, обозначающий установление правил устройства в христианской общине).
«В Гамбурге Василий Гурьевич (Павлов. — А.Б.) учился не только богословию. Он наблюдал и за порядком богослужебных собраний; перенимал опыт их повседневной жизни, и, вернувшись в Россию в 1876 году уже рукоположенным благовестником для России, полученные в Гамбурге опыт и знания В. Г. Павлов постарался передать в Тифлисской общине» [267].
В России шел процесс, который можно сравнить с эффектом освобожденной стальной пружины, которую слишком долго сжимали, а иностранцы лишь» сдвинули сдерживающий рычаг.
«Исхитив простолюдина из рабства крепостной зависимости, реформы радикально поколебали нажитый склад его жизни, значительно повысили в его глазах его человеческое достоинство и вместе с тем пробудили некоторые потребности, не известные при крепостном режиме. Дух свободы и независимости личности, присущий этим реформам, невольно отразился в той или иной форме на многих сторонах жизни освобожденного народа, и не удивительно, что он обозначился и в религиозной жизни» [268].
Известный уже нам епископ Алексий писал:
«Сдерживаемый крепостным правом в своих духовных правах, народ, почуяв свободу, с жадностью ищет удовлетворения прежде всего своих духовных интересов. Он осознал себя как личность, почувствовал прелесть духовной жизни… Это был поворотный пункт в духовной жизни народа» [269].
Но ведь был еще Санкт–Петербург. Князья и графы, камергеры и фрейлины, надо полагать, не были малограмотными и наивными в религиозных вопросах. Это были люди высококультурные, широко образованные; они ездили за границу, читали не только «Четьи–Минеи». Так что приезд в 1874 г. англичанина Редстока тоже был всего лишь толчком. Да, он прожил в Санкт–Петербурге около трех лет, и в течение этого времени встречался с великосветской знатью. Он не был профессиональным проповедником или миссионером, просто читал в салонах Евангелие и комментировал прочитанное. В 1877 г. сюда же приехал доктор богословия Бедекер. И это — всё, если говорить об иностранном влиянии. Влияние на людей из высшего света, бесспорно, было, и Н. Лесков в «Великосветском расколе» представил Редстока и сам «редстокизм» в невыгодном свете; правда, в 1878 г. в своей статье «Религиозный рабочий» Лесков признал, что он несправедливо критиковал Редстока [270]. Так чего же не хватало столичной знати? Она тоже была частью российского общества, и тоже испытывала духовный голод, и ее ли вина в том, что утолить его в рамках существующего вероучения она не могла?
Интересно письмо лидера евангельского движения И. С. Проханова к одному петербургскому протестантскому священнику от 6 марта 1895 г.: «Мы никак не можем отрицать нашей разницы с западно–европейским протестантизмом. Наше различие с ним явилось весьма естественно как продукт того, что мы, участники Евангельского движения в России, никогда не брали за образец для себя «протестантизм» Западной Европы.
… Мы вышли из среды народа, церковь которого есть только «Ведомство православного исповедания» (наподобие Ведомства коннозаводства, как выразился Аксаков), управляемое Синодом…» [271].
А для православной церкви время как будто застыло. Была, правда, 44–я статья Свода Законов, как бы парадная, в которой говорилось:
«Все, не принадлежащие к господствующей церкви подданные Российского государства, природные или в подданство принятые, также иностранцы, состоящие в российской службе или временно в России пребывающие, пользуются каждый повсеместно свободным отправлением их веры и богослужения по обрядам оной» [272].
«Именно эту статью Победоносцев очень любил цитировать иностранцам, когда нужно было доказать, что в России существует полная веротерпимость. Многие почтенные иностранцы верили этим цитатам. Они, в своей наивности, не знали, что основные Законы в России были необязательны для министров и для обер–прокурора Св. Синода и что циркулярные разъяснения министров, и в том числе министра юстиции, совершенно искажают и уничтожают прямой и ясный смысл основных законов» [273].
Мы уважаем В. Д. Бонч–Бруевича за его многолетнюю научную работу по изучению религиозной жизни России, но относительно «прямого и ясного смысла» законов он заблуждался. Последующие репрессивные законы Победоносцева перечеркивали 44–ю статью Свода Законов.
Впрочем, перед своими он был честен.
«В некоторых народные училищах Одесского учебного округа имелись среди учеников дети штундистов, которые или не хотели изучать закон Божий (сугубо православный учебник. — А.Б.), отговариваясь тем, что родители запрещают им это, или не хотели исполнять религиозные обязанности и православные обряды, ссылаясь на то, что их вера не дозволяет всего этого. Обер–прокурор Св. Синода, с которым в 1893 году сносилось по этому предмету министерство народного просвещения, уведомил, что в церковно–приходских школах Херсонской епархии ученики–штундисты обязаны исполнять все требования школы как относительно предметов, в том числе и закона Божия, так и относительно соблюдения православных церковных обрядов, а в случае уклонения от этих требований виновные немедленно должны быть удаляемы из школ. Признавая этот порядок правильным и согласным как с требованием церковной дисциплины, так и с задачей школьного воспитания, действительные тайный советник Победоносцев высказался за применение той же меры и к детям штундистов, посещающим начальные народные училища, ведомства министерства народного просвещения» [274].
У нас нет никаких оснований полагать, что относительно других епархий Победоносцев был иного мнения.
«Глубоко верующий.., умный человек и тонкий политик, считавший петровские преобразования исключительно полезными для русской Церкви, К. П. Победоносцев полностью использовал рычаги государственного контроля за деятельностью главной конфессии Империи, являя собой пример идеального «блюстителя» за исполнением законных постановлений по духовному ведомству» [275].
В свою очередь,
«Синод не имел лица, голоса подать не мог и подавать его отвык. Государственное начало заглушило все. Примат власти подавлял свободу Церкви сверху донизу: архиереи зависели от губернаторов и должны были через священников проводить их политику… Эта долгая вынужденная безгласность и подчиненность государству создали и в самом Синоде навыки, искони церковным началам православия не свойственные — решать дела в духе внешнего, формального церковного авторитета, непререкаемости своих иерархических постановлений» [276].
И интеллигенция, и политические радикалы с разными идейными взглядами страстно желали покончить «с тем позорным и проклятым прошлым, когда церковь была в крепостной зависимости от государства, а русские граждане были в крепостной зависимости от государственной церкви» [277].
Николай Зернов, православный богослов и философ, вынужденный покинуть Россию в 1921 г. не по своей воле, писал, что в конце прошлого столетия престиж государственной Церкви упал настолько, что интеллигенцией со всей непримиримостью «православная Церковь отметалась, как часть старого строя, потому что не смогла помешать росту самодержавия и тем самым увековечила несправедливость и неравенство, царившее в русской политической системе» [278].
Мы уже сказали, что поначалу запреты и различного рода наказания были везде, где обнаруживались люди, уклонявшиеся от православия, и для них было достаточно тех законов, которые мы цитировали. Кто мог сосчитать, сколько было этих безвестных случаев, тем более что далеко за пределами столицы не нужно было никаких санкций, — достаточно только дать знак пьяным односельчанам. «Тогда начался грубый произвол любомирского священника: на Пасху 1871 года один брат был привязан к церковной ограде, а прихожанам священник повелел плевать в него» [279]. Правда, здесь же упоминается и результат такого «пастырского попечения»: на селе только три семьи остались в православии. «В 1876 г. толпа крестьян и мещан г. Вознесенска при участии сотского Кривенко наказала розгами штундистов. Особенно сильному наказанию подверглись супруги Шименко, Зиновий и Прасковья. Зиновий получил более 50 ударов, Прасковью же били три раза. По врачебному освидетельствованию… еще немного, и Прасковье угрожала смерть» [280].
«В начале 1867 г. односельчане во главе со старостой по инициативе местного духовенства без суда высекли розгами и арестовали М. Ратушного, Г. Балабана, А. Капустина и Осадчего, после чего последние были заключены в тюрьму» [281].
Позже М. Ратушный скажет:
«Когда меня вторично посадили в тюремное заключение, то народ еще больше начал обращать внимание и доставать Евангелие. Вот таким образом это больше распространилось, а не так, как думают некоторые, что я распространил» [282].
Судебные исполнители судили пока просто «за отступление». Но вот 27 марта 1879 г. Государственный Совет постановил признать законным существование баптистов (направление в христианстве, где считается, что крещение должно совершаться только по личной вере самого крещаемого; само крещение должно было совершаться посредством полного погружения в воду). Многие отпавшие от православия поспешили воспользоваться этим законом — тем более что никакой разницы не было между собственно баптистами и новообращенными. Но помогло это ненадолго. В 1882 г. появилось разъяснение Министерства внутренних дел, в котором говорилось, что вышеназванный закон не распространяется на русских. В чем и была вся суть. Для русских свободы быть не могло. Если ты русский, то ты обязательно должен быть православным.
Такая «упертость» была весьма стойкой. «Если министр юстиции Н. Муравьев своим циркуляром отменял статью основных законов, то товарищ министра внутренних дел сенатор П. Дурново совершенно не считался с разъяснениями сената и в своем секретном циркуляре от 17 мая 1900 г. писал:
«Принимая во внимание, что баптизм, как особое вероучение, признан законом 27 марта 1879 г. сектой евангелическо–лютеранской церкви.., русских баптистов не может быть с точки зрения закона». Итак, сенат определенно установил различие между баптистами и штундистами, а министерство внутренних дел отвергло это различие и запретило баптистам именоваться баптистами» [283].
«Сенат разъясняет, что баптизм — не штундизм, что принадлежность к баптизму не карается русскими законами и что баптизм в России существует не только среди немецкого, но и среди коренного русского населения» [284].
Но —
«В 1900 г. Победоносцев вошел в соглашение с министрами юстиции и внутренних дел и настоял на издании секретных циркуляров, уничтожавших даже само название «баптистов» для лиц русского происхождения» [285].
Законы всегда выходят в свет, когда есть уже некое явление, на которое нужно реагировать юридически. Так вот, данное явление уже было массовым, но на местах духовное начальство действовало «по благодати», т.е. как вздумается. В августе 1872 г. Киевская консистория препроводила целую группу уклоняющихся от православия в тюрьму, где людей пытали, потом судили. Несколько человек из тюрьмы не вернулось [286].
И все же главное было впереди, наступал победоносцевский период. Победоносцев начал свою законотворческую деятельность с «благодеяния»: от 3 мая 1883 г. был издан Закон о даровании раскольникам всех вероисповеданий (само определение уже юридически неграмотно: были раскольники–старообрядцы и были совершенно другие неправославные христиане) права богослужения. Можно было только радоваться! Правда, статья пятая этого Закона уточняла, что все раскольники (по тексту закона, все неправославные. — А.Б.) имеют право на свои духовные потребности, если они не будут влиять на православных. Весьма мудро: вроде бы и дал, и в то же время отнял, потому что здесь же можно применить, к примеру, статью из СЗРИ 90–ю о «возбуждении» (см. выше). Прочтем и пункт пятый упомянутого закона:
«Раскольникам дозволяется творить общественную молитву, исполнять духовные требы и совершать богослужение по их обрядам как в частных домах, так равно и в особо предназначенных для сего зданиях, с тем лишь непременным условием, чтобы при этом не были нарушаемы общие правила благочиния и общественного порядка» [287].
Скажем, с улицы слышно, как в избе поются «гимны», как их называют сами верующие. Не возбуждает ли это кого из православных? Вестимо, возбуждает; таким образом нарушается маленькая оговорка в конце статьи — «общие правила благочиния и общественного порядка».
Хорошо, если дадут лишь 90–ю статью, но ведь есть и более жесткие — 187, 189, 196. Воображение неистощимо, а воображение юридическое тем более. И самое замечательное, что уже в конце второго тысячелетия православное духовенство пролоббировало такой же закон о несвободе совести (1997 г.), где такая же лукавая казуистика.
«Всегда там, где наступает духовное пробуждение.., силы темноты выступают с решительной контратакой. Для верующих в России наступил период преследований и строгой репрессии, схожей с инквизицией. Церковь православная пошла по следам Церкви римско–католической в период средневековья» [288].
Еще в 1882 г. Победоносцев докладывал молодому государю Александру III о расширении географии влияния недовольных православием и настаивал на принятии безотлагательных мер. Известна и резолюция императора: «Надо непременно обратить самое серьезное внимание на штундистов и баптистов». На местах с готовностью откликнулись на высочайшую рекомендацию. Как свидетельствовал епископ Алексий, «молящихся изгоняли из домов, где они собирались для богослужений, избивали кольями, выволакивали полуобнаженными на трескучий мороз. Жалобы властям, как правило, оставались без ответа; бесчинствующие почти никогда не наказывались, это поощряло их на новые бесчинства» [289].
Не следует путать этих несчастных с тогдашними террористами или социалистами. Они были законопослушными православными. «До семидесятых годов штундисты не отделялись совершенно от православной церкви: они крестили новорожденных детей в церкви, исповедовались и причащались Св. Тайн, в страстную седмицу соблюдали пост» [290]. Но долго нельзя было скрывать своего нового духовного состояния. «Як нам жити в православии, колы к ему нэма доступу; все берут гроши» [291]. Обличалось не только стяжательство, но и низкий нравственный уровень иных батюшек, что у многих было на глазах. «Неудовольствие местного населения против священника Промыслова дошло до таких размеров, что однажды, когда обход местных жителей увидел, что в одном доме священник Промыслов с Жуховским и разными распутными женщинами пустились в пляс, даже без нижнего белья, то хотели отрезать Промыслову его косы» [292].
Взгляды и суждения своих же бывших чад, жизнь, в нравственном отношении изменившаяся к лучшему, — все это не могло остаться незамеченным, и священники, спекулируя на невежестве большинства односельчан, устраивали травлю тех, чья вина была лишь в том, что они перестали пить водку. Мы сознательно не уделяем много внимания нравственным изменениям этих новых христиан, чтобы i:e отвлекаться от основной темы, но изменения в действительности были таковы, что оспаривать их было бессмысленно, и тогда священники не нашли ничего лучшего, как выдвинуть весомый для темных в вере православных аргумент — «не в нашего Бога веруют». В чем была вера в «их Бога», односельчане и сами бы не сказали, но вот «не в нашего Бога» — это понятно, это побуждало к действию. В. И. Ясевич–Бородаевская, известный юрист и квалифицированный специалист по религиозному законодательству, была свидетелем всех издевательств, надругательств над гонимыми и оказалась не в силах передать ту дикую картину повсеместных православных погромов:
«Право, дух захватывает, когда вспоминаешь об этих ужасах, которые можно лишь сравнить с временами инквизиции и пыток» [293].
Эта страница нашей отечественной истории еще неизвестна широкому кругу читателей. Мы хотим восполнить этот пробел.
«Отчаянные усилия Церкви не допустить перевод Библии на русский язык объясняются ее страхом перед возможностью того, что народ повернет Библию против церкви» [294].
Но прорыв был сделан, и тысячи книгонош–добровольцев разносили по всем углам Империи свежие экземпляры Евангелия [295].
«Как на Западе перевод Библии на новые языки внес новые элементы в жизни народов и породил разные религиозные течения.., так нет ничего удивительного, что перевод Библии на русский язык расшевелил пробу–женное уже народное сознание…» [296].
«Освободив народ, мы должны были дать здоровую пищу для его ума и сердца…» [297].
«Сначала стремление к духовному возрождению в народе сказалось в склонности к аскетизму, и в период, предшествовавший освобождению крестьян, заметно было усиленное хождение по монастырям; многие ударились в крайний мистицизм и примыкали к общинам отщепенцев–мистиков…» [298].
«Освобождение народа от крепостного гнета и пробуждение народного самосознания в сфере религиозной этики нарушило и в этой области вековечный сон: и здесь, вместо того, чтобы проникнуть вглубь вопроса, анализировать новое явление, и, став с ним лицом к лицу, призвать свою совесть к ответу, — на что не хватило ни мужества, ни порядочности, — стали обвинять немцев–баптистов, которые тогда действительно пошли навстречу этому пробуждению, желая помочь народу выбраться из непроглядной тьмы» [299].
Не менее сложен вопрос о великосветских салонах, и недоумение было где искренним, где казенным.
«…Где же причина такого странного явления, каким образом этот слой (аристократия. — А.Б.) мог служить почвой для сектантского движения?» [300].
Протоиерей Орнатский, явно настроенный против пашковцев (Санкт–Петербург) отвечает: «Почвою было — после многих лет неверия или формализма и холодности в деле веры (это на «святой Руси». — А.Б.) — искание ее, толкование духа по глаголам вечной жизни. Таково было настроение многих по рождению православных людей — высшего столичного общества в 70–х годах прошлого столетия, после увлечения отрицательными учениями» [301] — имелись в виду различные модные веяния, нигилистические в вопросах религии, или спиритизм.
Но вот приезжает в столицу Гренвилл Редсток в 1874 г., не имея богословского образования, без ораторского красноречия, прямо и просто, отчего многих с изысканным вкусом и коробило, задает вопросы как будто бы христианам и попадает в больное место Опустошенной души. Характерный пример с полковником В. Пашковым, богатым помещиком, личным другом Александра II, особняк которого стоял почти рядом с Зимним дворцом на набережной Невы. Когда жена Пашкова стала проявлять интерес к встречам с Ред–стоком, муж неодобрительно отнесся к ее увлечению. Когда же она пригласила англичанина к себе на обед, то Пашкову как воспитанному хозяину ничего не оставалось делать, как присутствовать. Заезжим гостем было сказано немного, но хозяин потерял покой и, вынужденный согласиться с правотой Евангелия, стал с этого времени одним, если не первым из высшего света, активным распространителем Новых Заветов и проповедником открывшегося ему учения Христа.
Граф А. Бобринский, полковник Почетного Корпуса и министр транспорта, решил аргументированно воспротивиться Редстоку и для этого, вооружившись Новым Заветом, стал готовиться опровергнуть несостоятельные, как ему казалось, ссылки Редстока на священные тексты. Но до диспута дело не дошло, потому что, возможно, впервые в жизни, граф прочел эти тексты осознанно, так, как они написаны, — и в результате последующая жизнь и состояние Бобринского были отданы на «благовесте», как было принято говорить.
Барон М. Корф, лорд–камергер императора; Е. И. Черткова, жена генерал–адъютанта царя; княгиня С. Ливен; граф Пален, министр юстиции; княжны Голицыны, со своей матерью княгиней Голицыной; князь Ливен, оберцеремонимейстер при царе; мать Великого князя Александра Иосифовна; жена графа Шувалова, начальника 4–го Отделения, т. е. Главного жандармского управления, графиня Е. Шувалова (во время преследований она проводила так называемые молитвенные собрания в подвале своего особняка); княгиня В. Гагарина… Всем этим титулованным особам было что терять, и тем не менее они шли на жертвы в силу их осознанного обращения к христианской вере.
Огонь разгорался, и скоро распространился по многим губерниям. О новом христианском явлении в Петербурге «толковали даже такие люди, которые не умели выговорить его имени…» [302].
Не станем отрицать — из всего можно сделать моду. «Между тем число последователей Редстока в Петербурге постоянно увеличивалось. Не быть редстоковцем в то время значило уронить себя в глазах общества и получить название «человека отсталого». Возражать учению английского лорда в частном доме было бы равносильно нанесению оскорбления хозяйке» [303]. Если учесть, что это писали в «Миссионерском обозрении», то понятно сознательное смещение акцентов, — журнал не был способен к объективной оценке в силу предвзятости. Для кого–то в том была лишь некая пикантность, экстравагантность, но для большинства это было серьезно. Процитированные слова напечатаны в 1898 г., вовсю действовал Закон от 1894 г. (мы будем о нем говорить специально), были репрессированные даже из числа приближенных ко Двору, а с простолюдинами вообще не церемонились; так что моды как таковой уже не было, а вот внимание к проповедям Евангелия было широким, это верно.
Разве у людей богатых, вроде Пашкова, раздававших деньги нуждающимся, открывавших дешевые столовые для бедных, приюты для сирот, мастерские для не имеющих возможности зарабатывать на хлеб насущный, устраивавших молитвенные богослужения, где сидели рядом на обтянутых шелком стульях «аристократы и их дворники, кучера и другие слуги» [304], разве у этих устроителей благотворительных мероприятий было только модное желание побыть на короткое время филантропом? Может, все это было лишь пасторалью? А как же те репрессии, которые выпали на их долю?
Император Александр II был близок и дружен со многими. Надо полагать, что сказывалось благотворное влияние целого ряда лиц из его окружения, которые прошли через очистительное действие духовного пробуждения. Достоверно известно, что император готовил к Пасхе 1881 г. Манифест о свободе совести и веротерпимости, — на четверть века раньше Манифеста 1905 г. Влияние высокопоставленных лиц из аристократии было настолько авторитетным, что вызывало симпатии у целого ряда лиц из Сената. Известно даже признание губернатора Санкт–Петербурга Тренева: «Если Пашков победит, то мы (т.е. русское общество) все спасены» [305]. Эта фраза многого стоит: разброд и нестабильность в российском обществе, очевидно, были настолько вопиющими, что на фоне усиливающейся деятельности революционеров самых различных толков новое христианское движение представлялось спасительным.
Но после роковых взрывов 1 марта 1881 г., убивших царя, наступила реакция, чего очень желали и до этого консервативные силы как в церковных, так и в светских кругах.
«Редстокистов, или пашковцев, стали считать опасной сектой, которая ослабляет православие, а так как православная церковь как государственная была поддержкой престола, то ослабление ее являлось с этой точки зрения опасностью для основ престола. Государь являлся главою церкви и был таким образом естественным ее защитником, а потому все, касающееся ее, касалось и его. На этом основании евангельские верующие рассматривались как противники существующего государственного строя и подвергались строгим ограничениям и даже гонениям» [306].
Эти слова княгини С. Ливен, написанные в ее воспоминаниях, многие вещи расставляют по своим местам. Основная причина возникшего противостояния, которого не желали прежде всего сами преследуемые, — это слабость государственной Церкви перед Евангелием.
Прочитав Отчет Синода за 1881 год, полный сетований на безверие, нерадение к церковным службам, своекорыстие, необузданное вольномыслие, гордость, любостяжание, невоздержание и зависть, проявлявшиеся в российском обществе, Владимир Соловьев отозвался статьей «О духовной власти в России», где высказал недоумение, что в указанном Отчете ни слова не сказано о главном недуге, «который удручает ныне русский народ в его целости и составляет истинную причину тягостного его положения». Эта статья тем еще полезна для нашей темы, что ее автор, возвратившийся к нам из идеологического небытия, — православный богослов и философ, так что у нас нет оснований не доверять его словам.