У кого учились большевики?

У кого учились большевики?

Мы открываем весьма непопулярную страницу нашей истории. Автор данного исследования знакомил с содержанием ряда статей религиозного законодательства своих знакомых, в этом вопросе совершенно неподготовленных. Их первой реакцией на услышанное было недоверие. И это здоровая реакция психически здоровых людей, потому что мало кто в современной России может предполагать, что у нас тоже была «святая инквизиция» с той лишь разницей, что наша работала вплоть до февраля 1917 г.

Конечно, никогда об этом не скажут церковники, внедряющие в сознание россиян мысль, что в России всерьез можно говорить лишь об «исторической и первенствующей» Церкви; они не скажут, что Церковь — это и православие, и католицизм, и протестантизм, и что по численности даже (если уж так учат мыслить по принципу: нас много — значит, мы и правы) православие стоит далеко позади двух первых деноминации.

Уже вырисовывается и «железная рука», которая будто бы намерена положить предел экономической и прочей анархии. А под эту благую цель нам предложат и государственную религию не просто де–факто, что уже есть, а и де–юре. После этого не нужно будет тратить время на идеологическую обработку «электората», тем более, что с ним возиться и так много не нужно: «ах, обмануть меня не трудно, — я сам обманываться рад». Народ, по Бердяеву, никогда на самом деле свободу не любил (имеем в виду «свободу совести» в добром смысле этого слова, а не разнузданную вседозволенность). По Достоевскому же, нет заботы для человека мучительнее того, как, ставши свободным, скорее сыскать бы того, кому эту свободу отдать. Пусть проблемы совести решает кто угодно: государство, традиционная религия, — а мне останутся те или иные предписания, те или иные магические обряды, освященные веками. Таким образом я могу быть спокоен перед Богом. И в самом деле, что может быть проще: отнеси умершего, в жизни своей бывшего откровенного безбожника, в храм и закажи за деньги панихиду, — и можешь, как говорит налоговая инспекция, спать спокойно: умерший — соответственными таинственными обрядами жрецов — обрел себе блаженство в небесных обителях, где несть печали и воздыхания.

Всегда непросто идти к Богу лично, а не косяком. Проще — всем сразу, «всем — не страшно», как поучал Штирлица в поезде эсэсовец. Эту психологию хорошо изучили те, кто хочет властвовать. Что это была за власть и на каких законах она держалась, — об этом данная глава.

Автор поначалу наивно полагал, что в царской России при ее дотошном чиновничестве существовал конкретный свод религиозного законодательства и что не составит большого труда вникнуть в его статьи и сделать выводы. Но с наивностью пришлось расстаться. Встречались упоминания об отдельных законах, ссылки на них, их разъяснения и даже отдельные цитаты, но все это было россыпью, и доныне невозможно составить представление об интересующем нас законодательстве в его целостности.

Пришлось перебирать Свод Законов Российской Империи (СЗРИ), и лишь тогда стало что–то конкретизироваться. Но именно «что–то». Когда сбор научного материала уже подходил к концу, удалось–таки найти книгу упоминавшегося нами видного тогда государственного деятеля сенатора А. Ф. Кони под названием «На жизненном пути». Это мемуары. Уже в 1911 г. («уже» — потому что позади были фанфарно прозвучавшие манифесты о даровании начал веротерпимости, свободы совести, слова, собраний), выступая на Государственном Совете с докладом по вопросу о веротерпимости, он свидетельствовал о ненормальном положении дел даже в расположении законов относительно друг друга в СЗРИ:

«Такие вопросы, как о свободе вероисповедания, нельзя затушевывать или запихивать куда–нибудь в дальний уголок свода законов и помещать, например, в 14 том, — в устав о предупреждении и пресечении преступлений, между уставами о ссыльных и законами об азартных играх, пьянстве и непотребстве. Этих вопросов, путем недоговаривания, нельзя ставить так, чтобы недоумевающие обыватели не знали, на что они имеют право, и, для разрешения сомнений о пределах свободы своей совести, вынуждены были обращаться к подпольным советчикам и мелким ходатаям по делам, подвергаясь всякого рода злоупотреблениям и подчиняясь всевозможным истолкованиям» [201].

Удивляться, собственно, не приходится: в России инакомыслящих всегда помещали рядом с уголовниками. Неупорядочение законов о религиозных вопросах, кажется, было сознательным: чтобы запутать людей, пытающихся выяснить свои права в области вероисповедания.

Итак, прежде всего исследуем основные статьи Свода Законов издания 1906 г. Делаем акцент на этом издании по двум причинам: во-первых, поправки к интересующим нас статьям не делались с 1832 года, а если что–то и изменялось, то только в сторону ужесточения; во–вторых, позади — Манифест 1903 г., Манифест 1904 г., Высочайший Указ 1905 г. о даровании начал веротерпимости, — и после всего этого цитируемые ниже статьи по уголовным преступлениям. Придется сказать сразу: вероисповедная сторона жизни россиян регулировалась Уложением о наказаниях уголовных деяний.

Основной материал находим в 14–м томе, как и говорил А. Ф. Кони, хотя и в других томах обнаруживаются отголоски: в статьях о земельных наделах, о правах и обязанностях семейственных…

При вчитывании в какую–либо статью, самую на первый взгляд разрешающую, не приходится доверять ее букве, потому что «буква» следующей статьи может начисто стирать значение предыдущей.

Вот ст.39 (раздел 1, гл. 3, отделение 1):

«Отпадение от православной веры в другие христианские исповедания или вероучения не подлежат преследованию (курсив мой. — А.Б.)» [202].

Видимо, эта статья была написана для того, чтобы показывать ее иностранцам, и те, законопослушные, должны были сразу успокоиться: в России в вероисповедных вопросах все нормально. Кстати, так К. П. Победоносцев и делал. Но уже в 3–м отделении этого же раздела читаем 53–ю статью:

«Запрещается заводить или распространять между православными какие–либо ереси» [203].

Чиновнику дано полное право судить, что есть «ересь».

Заметим: в Своде Законов есть статьи о признанных в Российской Империи христианах римско–католического и армяно–католического исповедания, христианах протестантского исповедания (для лиц иностранного происхождения), Евангелическо–Аугсбургской Церкви, караимах, евреях, магометанах, ламаитах (так в источнике) и даже язычниках. Но нет ясности о русских неправославных христианах, ибо русских Свод Законов не мыслит их вне лона православной Церкви, хотя сектанты существовали во все века, просто сведения о них не всегда исчерпывающи, да и сами сектанты часто как бы уходили «в подполье». Кроме того, официальные источники не всегда давали верную информацию.

Ересью охотно называли любое инакомыслие (раскольники–старообрядцы или скопцы здесь не в счет, их как–то все же отделяли).

В следующей главе, 4–й, этого же раздела статья 70 гласит:

«Одна господствующая церковь имеет право в пределах государства убеждать непринадлежащих к ней подданных к принятию ее учения о вере» [204].

Следуем дальше. Вот том 15, гл. 2, ст.73:

«Виновный в возложении хулы на славимого в единосущей Троице Бога, на Пречистую Владычицу нашу Богородицу и Приснодеву Марию, на Бесплотные Силы Небесные или на Святых Угодников Божиих; в поругании действием или в поношении Святых Таинств, Святого Креста, Святых мощей, Святых икон или других предметов, почитаемых Православною или иною христианскою церковью священными; в поношении Священного Писания или Церкви Православной и ее догматов или вообще веры христианской, —

за сие богохуление или оскорбление святыни наказывается:

если оно учинено:

1) при отправлении общественного богослужения или в церкви: срочной каторгой или ссылкой на поселение

2) в часовне или христианском молитвенном доме, или публично, или в распространенных или публично выставленных произведениях печати, письма или изображений: ссылкой на поселение

3) с целью произвести соблазн между присутствующими: заключением в исправительном доме на срок не свыше трех лет или заключением в крепость на срок не свыше трех лет» [205].

Мы позволим себе только небольшие пояснения. По 73–й статье: конечно, хулить и кощунствовать относительно религиозных чувств нехорошо. Это нравственно осуждалось всегда. Но соизмерима ли степень наказания за столь «тяжкое» преступление? Кроме того, иной христианин вполне согласен со всеми членами Апостольского символа веры и по каждому из них он с верою скажет «аминь» — «воистину так». Но вот во святые мощи не верует, и не понятно ему, почему это ни один православный храм не освятят, если в антиминс (покрывало на алтарном жертвеннике) не будет зашита частица мощей какого–либо «святого». И сколько бы он ни веровал в единого Спасителя Христа, сколько бы он ни доказывал, что зашитые в антиминс частицы мощей — это чистой воды язычество, его уже ничто не спасет от срочной каторги. И если даже такой «нечестивец» выразил свое убеждение не во время богослужения, то это не значит, что несчастный будет сидеть в исправительном доме «не свыше трех лет». Практика показывала, что в местах лишения свободы с заключенными проводились периодически душеспасительные беседы, и если заблудшее чадо оказывалось строптивым и у него снова из уст вырывались какие–либо «хуления», то ему срок продлевали, чтобы ему было время подумать о своей заблудшей душе (см. Приложение).

Закон этот был широк по–русски: любое неосторожное слово или движение могло трактоваться как поношение веры православной.

Возьмем «хуление» на Приснодеву Марию. Если прочитавший Евангелие россиянин не находил там никаких поводов считать мать Иисуса Христа Небесной Владычицей, если об этом ни полсловом не обмолвились апостолы (а они обо всем необходимом христиан наставили); если даже на первом Соборе вопрос этот даже не упоминался, то как было понять это человеку, имевшему возможность своими глазами читать Евангелие? Впрочем, если некоторые обстоятельства вашего преступления окажутся смягчающими (например, вскрыли ваше письмо, где вы приватно делитесь своими мыслями со своим близким), тогда ссылка куда–нибудь в кавказский аул, где мусульманское окружение вдвойне утяжелит положение сосланного.

Правда, были и щадящие меры, хотя и без конкретного уточнения, — возможно, на усмотрение какого–нибудь начальника. Статья 76:

«Виновный в поношении признанного в России нехристианского вероисповедания или в поругании действием, или в поношении предмета религиозного чествования этого вероисповедания, наказывается: арестом» [206].

Как видим, вполне мягкое наказание. К примеру, если кто–то станет утверждать, что евреи на Пасху приносят в жертву кровь христианских младенцев, то в самом худшем случае ему грозит арест (правда, нигде не встречались упоминания о применении сих мер пресечения по этим поводам). В лучшем случае — вообще ничего не будет, и об этом мы знаем много по самым различным источникам.

Статья 90:

«Виновный в произнесении или чтении публично проповеди, речи или сочинения, или в распространении, или в публичном выставлении сочинения или изображения, возбуждающих к переходу православных в иное вероисповедание или учение, или секту, если сии действия учинены с целью совращения православных, наказывается: заключением в крепость на срок не свыше одного года или арестом» [207].

Данная статья спешит нас успокоить: наказание–то было символическим — «не свыше одного года». Ну посидит в крепости, не срочная же каторга. Но что такое для крестьянина быть оторванным от хозяйства на один год, когда и в наше время справедливы слова «иной день год кормит»? Это убранный кое–как без хозяина урожай (если арест был все–таки после посева), так что хватало лишь для жизни; семян для весны не хватит, да и сеять–то особенно некому при малолетних ребятишках («всего мужиков–то: отец мой да я»), так что и собирать придется по посеву. Вот и год пролетел, и если крестьянину не добавят в месте заключения новые «срока», то он должен был еще Бога благодарить, что не все в его хозяйстве развалилось. Подчеркнем: мы рассуждали по лучшему варианту. А по худшему? И это только за то, что кто–то «возбудился».

Статья 98:

«Лицо нехристианского вероисповедания, последователь изуверского учения, сектант или лицо инославного христианского исповедания, а также старообрядцев, виновное в оскорблении православного священнослужителя… не во время совершения им службы Божией или духовной требы, но с целью оказать неуважение к вере и Церкви Православной, наказывается: заключением в тюрьме;

Если сие оскорбление… учинено во время совершения священнослужителем службы Божией или духовной требы, то виновный наказывается: за оскорбление — заключением в исправительный дом на срок не свыше трех лет» [208].

Здесь мы не мучаемся в догадках, кого же имеет в виду данная буква закона, — все неправославные люди подпадали под эту статью, если… А вот что такое «если»? Что такое «неуважение» к священнослужителю, к вере православной? Чем можно доказать, что ты не собирался оказывать «неуважение», например, не поклонившись церковнослужителю и не подойдя под его благословение? Вспомним у Розанова про Гоголя, не поторопившегося встать под благословение к отцу Матвею. «Значит, вы благодати бегаете?» Как еще можно оказать «неуважение» к православной вере? Вон идет мужик, охладевший к православию, и не крестится на храм, — а ведь зазвонили к вечерне.

А что стоит за коротким «заключением в тюрьме»? Как известно из материалов, этот вопрос предоставлялся на усмотрение чиновника из тюремного начальства.

Впрочем, в статье 58–1 из Уголовного и исправительного Свода делается намек на некоторую упорядоченность, но сроки ссылок зависят опять же от волеизъявления церковного чиновника, виды церковного покаяния и сроки продолжения оного определяются духовным начальством. Ссылаемые на поселения, если они с тем вместе приговорены и к церковному покаянию, предаются оному в месте ссылке на срок, назначаемый тамошним епархиальным начальством» [209]. Чем быстрее покаешься, тем лучше: может, срок не продлят. А если не покаешься? А если останешься в своем неправославии и подтвердишь, что и впредь будешь «бегать благодати» — не пойдешь под благословение попа?

Но вот время ссылки закончилось, и можно бы уже собираться в родные края. Ан нет. Продолжая развивать законотворчество, служители синодского пера в статье 58–2 разъясняют:

«Всем, означенным в предшедшей 58–1 статье, лицам, подвергаемым по судебным приговорам надзору полиции, воспрещается жительство или пребывание:

1) в столицах и во всех местностях столичных губерний;

2) в губернских городах, их уездах и во всех местностях, отстоящих от губернских городов ближе двадцати пяти верст;

3) во всех крепостях и местностях, отстоящих от крепостей ближе двадцати пяти верст;

4) в тех городах или местностях, в коих, по особым Высочайшим повелениям, не разрешается водворение поднадзорных» [210].

Что ж поделаешь? — Уклонявшиеся от православия сами виновны: не надо было уклоняться.

Легко соблазнить «малых сих»: ты сидишь где–нибудь у себя на завалинке и разговариваешь с одним–двумя приятелями, высказывая при этом сомнение в том, что необходимо молиться на иконы. Приятели вдруг обернулись свидетелями — ты хотел поколебать их веру. Закон знал, как и в таком случае поступить:

«Учинивший означенное… преступление, хотя и не публично и не в многолюдном собрании, но однакож при свидетелях, с намерением поколебать их веру или произвести соблазн, приговаривается: к лишению всех прав состояния и к ссылке на поселение» [211].

Хорошо, что у себя на завалинке, а то:

«Кто в публичном месте, при собрании более или менее многолюдном, дерзнет с умыслом порицать христианскую (в смысле — православную. — А.Б.) веру или православную церковь, или ругаться над Священным Писанием или Святыми Таинствами, тот подвергается: лишению всех прав состояния и ссылке на каторжную работу на время от шести до восьми лет» [212] (соответственно 177–я и 178–я статьи).

Так уж создан человек: он хочет не просто иметь собственное мнение или убеждение, но он хочет еще и распространять его возможными способами. Бдительное око Закона предусматривало и это:

«Кто в печатных или хотя и письменных, но каким либо образом распространяемых им сочинениях дозволит себе богохуление, поношение Святынь Господних или порицание христианской веры, или церкви православной, или ругательства над Священным Писанием или Святыми Таинствами, тот подвергается: лишению всех прав состояния и ссылке на поселение; сим же наказаниям подвергаются и те, которые будут заведомо продавать или иным образом распространять такие сочинения» [213].

Что ни статья, то перл; статья 187:

«За совращение из православного в иное христианское (курсив мой. — А.Б.) вероисповедание виновный приговаривается: к лишению всех особенных, лично и по состоянию присвоенных, прав и преимуществ и к отдаче в исправительные арестантские отделения (по пятой степени статьи 31 сего Уложения» [214].

Даже из текста видно, что речь идет не о переходе, допустим, в буддизм, а в христианское же исповедание, но — «иное». Невозможно не процитировать из Евангелия от Луки: «При сем Иоанн сказал: Наставник! мы видели человека, именем Твоим изгоняющего бесов, и запретили ему, потому что он не ходит с нами. Иисус сказал ему: не запрещайте; ибо кто не против вас, тот за вас» (9.49–50). Впрочем, увещевать словами Христа бессмысленно тех, кто свое представление ставит выше наставлений Спасителя.

Откуда берутся последователи того или иного учения? Совершенно очевидно, что из передачи информации в устном или другом виде, ибо если человек молчит или будет что–то высказывать только в кругу своей семьи, то никакие идеи не могут иметь распространение. Это аксиома, и это так же естественно, как дышать. Однако правящая церковь смотрела иначе и приготовила для россиян статью 189:

«Кто в проповеди или сочинении будет усиливаться привлекать и совращать православных в иное, хотя и христианское (курсив мой. — А.Б.) вероисповедание, или же еретическую секту, или раскольнический; толк, то за сие преступление подвергается:

в первый раз, лишения некоторых, на основании статьи 50 сего Уложения, особенных прав и преимуществ и заключению в тюрьме на время от восьми месяцев до одного года и четырех месяцев;

а во второй, заключению в крепость на время от двух лет и восьми месяцев до четырех лет, также с лишением некоторых, по статье 50, особенных прав и преимуществ;

в третий же раз, он присуждается к лишению всех особенных,

лично и по состоянию присвоенных, прав и преимуществ и к отдаче в исправительные арестантские отделения по четвертой степени статьи 31» [215].

Статью 196 понять не так уж просто:

«Виновные в распространении существующих уже между отпадшими от православной церкви ересей или расколов, так и в заведении каких–либо новых, повреждающих веру, сект, подвергаются за сии преступления: лишению всех прав состояния и ссылке на поселение: из Европейской России в Закавказский край, из Ставропольской губернии и Закавказского края в Сибирь, и из Сибири в отдаленнейшие оной места» [216].

Карается всё — от явного совращения из православия до какой–нибудь «возбуждающей» мысли, — и карается без намека на христианское милосердие. Но, по всей вероятности, духовные отцы проявляли заботу, так сказать, наперед. Вдруг какой–нибудь вольнодумец, отпадши от православия, уйдет не в старообрядчество или хлыстовство, что уже в России было, а станет — это новое — евангелистом. Так вот, чтобы неповадно было, пусть таковой знает наперед, что любое инакомыслие — старое или новое — повлечет за собой лишение всех прав состояния и ссылку на поселение без права возвращаться на свою малую родину.

Надо отметить, что ст. 196 чиновники как–то особенно любили; вспомним хотя бы настоятельные рекомендации К. П. Победоносцева привлеченных к следствию отпадающих от православия обвинять по указанной статье. Своей всеохватностью она сама просилась в руки. К чему вникать в суть вопроса, делать экспертизу, разбираться во всех этих вероисповедных тонкостях? Весьма показательно, как судили в начале нашего столетия священника Гр. Петрова, который вовсе не собирался совращаться из православия, а просто, как и наш современник протоиерей А. Мень, больше уделял внимание Евангелию. И вот любопытный диалог из книги Н. Г. Высотского после фабрикации «дела»; автор разговаривает с иерархом православной церкви, участвовавшем в разбирательстве:

«Что делать? Мы вынуждены были судить дело, явно не подлежащее никакому суду. Мне лично его стиль как проповедника и как писателя не нравится.., то же самое преклонение перед Евангелием и евангелизмом, перед изречениями Христа и требование трезвой, честной и трудолюбивой жизни… Это слишком трудно для православного. Как будет жить трезво народ, пьющий тысячу лет, и в жилах которого уже наследственно играет алкоголь и требует «добавочек»? Неисполнимо и тяжело… Я его искренно ненавижу… Я должен остаться при своем негодовании, не имея повода вчинять какой–либо иск в суде.

— И при том в таком суде, как ваш, духовный: без прокурора, без защитника, без свидетелей и даже без присутствия подсудимого, который мог бы сказать свое слово в защиту себя…

— Да, да! Мы все это… по благодати.

— Возвращаясь к делу, скажу вам, что цензурному комитету было поручено рассмотреть все его сочинения, и, конечно, никаких вин он в них не нашел…» [217].

Напомним, что священника осудили в 1907 г., и что он был очень авторитетным общественным христианским деятелем. Что же происходило с никому не известными людьми, задолго до Высочайше дарованных свобод?

Что касается детей «лишенцев», то о них есть специальная статья 188:

«…До возвращения их (совратившихся. — А.Б.) в православие принимаются правительством для охранения их малолетних детей от совращения указанные в законах меры. В имениях их, населенные православными, на все сие время назначается опека, и им воспрещается иметь в оных жительство» [218].

Судьбы детей покалечены, никакие опекуны не могли поправить свершившегося беззакония. И на какой срок эта разлука? — «До возвращения их в православие…» А если не возвратятся?

Дикие сцены изъятия детей даже у неосужденных родителей, вышедших из православия, имели, так сказать, место, о чем писал журналист А. С. Пругавин в своей книге «Вне закона»:

«Когда до Самары дошли слухи о том, что по селениям Николаевского и Бузулукского уездов разъезжают по ночам становые приставы и урядники, насильно отбирают от молокан детей, мальчиков и девочек, заранее намеченных отцами–миссионерами (православными. — А.Б.), и куда–то их увозят, — то долгое время никто не хотел верить подобным слухам и рассказам, — так они казались невероятными… Однако, это недоверие вскоре должно было исчезнуть, так как в Самару прибыли родители тех детей, которые были взяты полицией и куда–то увезены. Смущенные, подавленные, растерянные — они не знали, что делать, что предпринять. Смутно сознавая, что с ними сделали что–то глубоко беззаконное, они ходили к губернатору, архиерею, жандармскому полковнику, миссионерам, но нигде не могли добиться толку. Губернские чиновники уверяли их, что губернатор в этом деле ни при чем, что это дело архиерея.У архиерея же им ответили, что владыка не имеет никакого отношения к этой истории, что это дело полиции и т. д.

Только с большим трудом им удалось узнать, где находятся отобранные от них дети. Оказалось, что они размещены по разным мужским и женским монастырям Самарской епархии. Долгое время никто не мог или же никто не желал объяснить несчастным родителям, надолго ли заключены в монастыри их дети и будут ли они когда–нибудь возвращены им. Но вот являются православные миссионеры и говорят убитым горем отцам и матерям: «Ваши дети до тех пор будут в монастырях, пока вы, их родители, не покаятесь, пока вы не отречетесь от молоканской ереси и не присоединитесь снова к лону православной церкви… Вы губите своих детей, так как не крестите их и воспитываете в молоканском духе, а в монастырях их окрестят по православному обряду и будут воспитывать согласно учению святой церкви» [219].

Вот она, святая инквизиция, воскресшая накануне XX столетия.

«Из Самары были посланы корреспонденции в столичные более независимые и более либеральные газеты с просьбой огласить приведенные выше факты. И, хотя в справедливости и точности этих фактов у редакций газет не могло быть ни малейших сомнений, тем не менее ни одна из газет не решилась, не осмелилась напечатать о том, что творили в самарских степях отцы–миссионеры совместно со становыми и урядниками. Так велика боязнь у русских органов печати перед тем всемогущим лицом, которое стоит во главе русского церковного управления (имеется в виду Победоносцев. — А.Б.), которому путем двадцатилетних репрессий удалось терроризировать редакторов и издателей наших газет и журналов» [220].

Чем же закончилась эта жуткая история? Телефонного права тогда, возможно, не было, но влияние авторитетных лиц все же было. Вмешался граф Л. Н. Толстой совместно с редактором «Санкт–Петербургских Ведомостей» князем Ухтомским. Дочь писателя графиня Т. Л. Толстая лично отправилась к обер–прокурору; К. П. Победоносцев уверил графиню, что дети немедленно будут возвращены родителям, что самарские власти «черезчур переусердствовали».

Все это звучит невероятно дико, слишком уж неправдоподобно: и законы, и исполнительское «творчество» на местах, и боязливое умолчание тех, кому надо было по совести использовать свои возможности вполне гласно, через печать, чтобы противостоять произволу. Увы, проблема по–прежнему остается актуальной. Может быть, какая–нибудь петербургская или московская газета и поднимет вопрос о нынешнем беззаконии епархиального начальства, но на местах даже свободолюбивые редакторы на это не отважатся. Формируется новая несвобода, которая будет не легче коммунистической. Абсурд? — Возможно. Но не фантазия, ибо исторический опыт, как мы видим, был, и большевики в готовом виде взяли от своих идеологических предшественников и форму, и суть духовного рабства.

Но закончим анализ религиозного законодательства, приведя еще пару законов, напрямую связанных с незавидной судьбой детей:

Статья 120:

«Родители, которые быв по закону обязаны воспитывать детей своих в вере православной, будут крестить их или приводить их к прочим таинствам и воспитывать по обрядам другого христианского (курсив мой. — А.Б.) исповедания, присуждаются за сие:

к заключению в тюрьме на время от восьми месяцев до одного года и четырех месяцев;

Дети отдаются на воспитание родственникам православного исповедания, или, за неимением оных, назначенным для сего от правительства опекунам, также православной веры» [221].

Всегда ли воссоединялись семьи? На местах епархиальное начальство само решало, настал ли срок освобождения сектанта. Не лучше ли было бы, чтобы он (или она) еще посидел и подумал. А дети? Дети у "добрых» опекунов, потому что, как правило, у родственников своих ртов хватало, чтобы кормить еще какую–то «штунду».

Родители опять же сами виновны, причем вдвойне: в том, что ушли из православия, и в том, что нарушили подписку. Какую? — Статья 67 («О правах и обязанностях семейственных»):

«Если жених или невеста принадлежат к Православному исповеданию, в сем случае… везде требуется, чтобы рожденные в сем браке дети крещены и воспитаны будут в правилах Православного исповедания; подписка (курсив мой. — А.Б.) сия берется священником перед совершением брака по форме, при сем приложенной; по совершении брака подписка представляется епархиальному Архиерею» [222].

Если дети рождались от родителей, уже отпавших от православия, то на них метрик не выписывалось, а это значит, что детей этих как бы и не было, раз незаконнорожденные, т. е. не крещены по православному обряду. Это «аукалось» в течение всей жизни например, на такого «незаконнорожденного» сына не выделялся земельный надел.

Иван Карамазов Достоевского не соглашался с тем, что людей часто обвиняют в звериной жестокости. Нет, говорил Иван, зверь не жесток; он терзает свою добычу просто потому, что хочет есть. Но зверь никогда не сможет быть художественно, артистически жесток, как может человек. Вчитаемся снова в законы с их инквизиторской утонченностью, художественной изощренностью. Порою даже не сразу уловишь их репрессивную направленность.

В Уставе для иностранных исповеданий на территории России была статья, которая гласила:

«Подлежит наказанию так же и тот, кто принимал православного в свое исповедание по обрядам своей веры» [223].

А за обращение в православие из других исповеданий правительство награждало ревнителей орденами.

А что сейчас? Православие по–прежнему осуждает прозелитизм на своей «канонической территории»…