Глава XIII. НА ОБОЧИНЕ

Глава XIII. НА ОБОЧИНЕ

После завершения операций в Лодзи и возвращения в Варшаву Эдуард Розенбаум был оставлен на службе в той же должности в Главном управлении госполиции. Здесь он продолжал заниматься тем же, что и раньше, и, по логике вещей, он был вправе надеяться на получение очередного задания. Однако работа в Лодзи, при всей ординарности выполняемого задания, как в физическом, так и в моральном отношении оказала на советника и доверенного госполиции необычное угнетающее воздействие. Был ли виной тому Гонсиоровский с его откровениями в отношении рабочего вопроса, в целом ухудшение собственного здоровья или еще что-то, но в конце мая 1928 года он почувствовал себя совершенно скверно и стал просить у полковника Корвин-Пиотровского разрешения подать рапорт об увольнении с занимаемой должности. Понимая, что состояние Розенбаума весьма сложное, полковник посоветовал ему приложить к рапорту соответствующее свидетельство врачей и послал его на медосмотр к главному врачу Главного управления доктору-полковнику Владиславу Сенкевичу. Последний покрутил, повертел, обстучал старого агента и, найдя у него сильную неврастению, склероз сердца, выдал ему свидетельство о неспособности к работе и о необходимости прохождения курса лечения и отдыха в полицейском санатории в Закопане. Рапорт Розенбаума об увольнении от должности был Корвин-Пиотровским принят. Перед самым его отъездом в санаторий генерал Розвадовский распорядился выдать ему жалованье за два месяца вперед, выплатить причитающееся содержание на медицинское обслуживание и выдать справку об увольнении со службы по болезни с 1 июня 1 928 года.

Сдав все дела по службе, Розенбаум в начале июня выехал в ведомственный санаторий в Закопане, где пробыл до середины августа. После выписки из санатория он решил поехать к своей двоюродной сестре Марии Ястржембской, проживавшей близ Вол-ковыска на Гродненщине, в имении Пацевичи. Имение это принадлежало помещику Леону Поплавскому, у которого муж Марии был управляющим. У семейства Ястржембских в ту пору гостила и мать Розенбаума — Каролина Сигизмундовна. Поселившись у кузины, Эдуард Эдуардович вел образ жизни достаточно беззаботный, что позволяли некоторые сбережения, впрочем, так легко жить рекомендовали ему и доктора. Он почти ежедневно бывал в гостях то у местного помещика Поплавского, то у других ближайших соседей. Благодаря умению играть на гитаре, в карты, шахматы, недурному баритону, таланту рассказчика и своей былой близости к театральному миру, он на какое-то время стал подлинной душой местного общества. О его недавнем прошлом никто не догадывался, да и он сам на какое-то время о нем забыл. Однажды, находясь в гостях в местечке Пески у местного ксендза Альбина, он познакомился со служившей в доме у ксендза хозяйкой, сравнительно молодой жещиной Теодозией Кшижовской. С той поры он стал гостить в Песках все чаще, в результате чего 27 ноября 1928 года отец Альбин обвенчал Эдуарда и Теодозию в Песковском костеле.

Вскоре после скромной свадьбы Розенбаум с супругой выехали в местечко Зельву, где рассчитывал получить место на фанерной фабрике братьев Конопацких. Жили «молодые» в ту пору очень скромно, снимая комнату в крестьянской хате у некоего Белиды. Деньги были на исходе, продукты питания здесь были недешевы, а зима 1928–1929 годов стояла необычайно суровая. Температура воздуха по Цельсию достигала 48 градусов мороза, так что топить печь надо было как можно чаще. И хотя в окрестностях Зельвы леса было немало, но из-за трудности в доставке дрова в ту зиму стоили весьма недешево. Находясь достаточно продолжительное время в таком бедственном положении, вдобавок без службы и средств к существованию, Розенбаум не раз уже подумывал о возвращении на службу в полицию. Причем уже все равно какую (политическую или наружную), но сколько бы он ни заводил с женой разговор на эту тему, всегда получал от нее один и тот же ответ: «Эдя, выбирай одно из двух: или я, или полиция». И это при всем том, что Теодозия ни до брака, ни после не имела никакого представления о службе Эдуарда в полиции. Она скорее бы поверила, что он был артистом, но полицейским — никогда в жизни.

В апреле 1929 года без чьей-либо посторонней помощи Эдуарду Розенбауму удалось получить работу на цементном заводе «Высока» в местечке Россь[26], неподалеку от Волковыска. Несколько дней с утра до вечера он дожидался приема у директора завода Мирецкого, пока тот не сжалился и не взял явно нездешнего человека на завод. В обязанности Розенбаума входило наблюдение за насыпкой готового цемента в бумажные мешки и фанерные бочки, за их завязкой и укупоркой и последующей погрузкой в железнодорожные вагоны. Вначале он работал простым рабочим, а потом заведующий рампой сделал его своим помощником. Завод работал в три смены, а специфика его работы была такова, что на рампе он находился от 16 до 18 часов в сутки. Но это полбеды, вскоре, где-то в конце сентября, в связи с разразившимся в Польше промышленным кризисом, сначала тихо, а потом все громче на заводе стали поговаривать, что на зиму предприятие остановится и будет отправлять потребителям лишь продукцию, имеющуюся в запасе.

В октябре начались массовые увольнения рабочих, однако, как заметил Розенбаум из доверительного общения с ними, они относились к этому делу спокойно («Ничего страшного нет, до лета продержимся»), полностью полагаясь на дотации из государственного рабочего фонда. При расчете с рабочими администрация выплачивала им жалованье за две недели вперед, исходя из средней ставки за день; двухнедельную плату от суммы средней дневной ставки за последние 13 недель и за неиспользованный отпуск (отпуск полагался рабочему после трех месяцев работы, а служащему — после шести месяцев работы на данном предприятии). В ходе увольнения настроение рабочих было вполне спокойное и лояльное как по отношению к заводской администрации, так и в целом к правительству. «Кризис есть кризис», — с пониманием говорили о сложившейся ситуации рабочие. Одну из причин такой реакции на возникшие тогда экономические трудности Розенбаум связывал с тем, что на цементном заводе «Высока» в Росси как среди рабочих, так и среди служащих не было ни одного еврея, и большинство рабочих (свыше 70 %) состояло из казаков и украинцев, бежавших сюда из Советской России. Остальные 30 % составляло местное белорусское население. Среди рабочих завода о каких-либо революционных настроениях и речи не могло быть. Тем более что поселившиеся здесь «беженцы из советского рая, имели реальную возможность сравнивать, что было там и что они имеют здесь».

15 ноября получил расчет на заводе и Розенбаум, перешедший, как и другие уволенные, на содержание специального государственного фонда, который выплачивал им нормально пособие в течение 13 недель; затем срок этот был продлен до 24 недель. Так прошел 1929 год.

В начале марта Розенбауму удалось устроиться сменным распиловщиком на лесопильный завод графа Адама Браницкого. Эта работа физически была явно не по силам бывшему импрессарио, которому уже пошел шестой десяток. И как только представился случай побывать в Варшаве, куда он был вызван варшавской кузиной в связи с болезнью матери, он сразу же решил встретиться и поговорить с полковником Корвин-Пиотровским, занимавшим, как и прежде, пост заместителя шефа госполиции. Узнав от дежурного чиновника о визите Розенбаума, полковник сразу же вышел к нему навстречу, пожал руку и усадил для беседы. В самом начале ее он совсем по-дружески пожурил советника и доверенного госполиции за то, что последний более года не давал о себе никаких вестей и предложил ему бросать свою угробляющую его работу и возвращаться на прежнюю должность в Варшаву. «Тем более, — добавил он, — что новый наш шеф Корциан-Заморский неоднократно в разговоре со мной расспрашивал о тебе».

На это предложение со стороны полковника Розенбаум ответил ему решительным отказом, объяснив и причину его, включая и мнение жены — «или я, или полиция». Тогда Корвин-Пиотровский заметил: «Послушай, друже, если ты не можешь или не хочешь по семейным обстоятельствам вполне официально служить в нашем управлении, то кто тебе мешает сотрудничать с нами частным и секретным образом». На что собеседеник сказал следующее: «Это, разумеется, приемлемое предложение, но, с другой стороны, из-за невозможности приезжать сюда я вряд ли могу быть полезным политической разведке, тем более что в нашей глуши и следить-то не за кем. Кроме местечек Россь, Пески да имения Пацевичи, где живет моя кузина, я нигде не бываю. Рабочие по случаю остановки цемзавода расселились в соседних деревнях Красная Весь, Зенчики, Станковцах и о никаких революциях даже и не помышляют.

Под стать им и рабочие нашей лесопилки. Так что вряд ли я воспользуюсь добрым предложением».

Улыбнувшись Розенбауму, полковник тотчас же заметил: «Никогда не поверю, что такой мастер сыска, как ты, не может найти тех, кто должен быть бы на подозрении, даже в такой глуши, как Россь. Я тебя не узнаю…». И в ответ на это бывший советник полиции резонно ответил: «Конечно, найти таких людей несложно. Взять хотя бы местечко Пески. Коренное население его преимущественно еврейское. Много среди жителей местечка и таких, что вернулись из Советской России, а значит, зараженных идеями коммунизма. Но опять-таки для того чтобы ими всерьез заняться, надо там бывать очень часто, а для меня это не так-то просто. Кроме всего прочего, мне известно, что комендант Песковского участка Матеевский является энергичным человеком и заклятым врагом всего революционного. Что называется, на месте находятся и его частные сотрудники — Врублевский и Колендо. Они больше, чем я, могут принести там пользы. Единственно возможным для себя я считал бы раскрытие и обезвреживание единичных лиц, если, разумеется, такие найдутся. Но и здесь я бы не хотел вступать во взаимоотношения с комендантом полицейского участка в Росси, так как у нас в местечке никаких тайн не существует, потому и мое участие в политическом сыске будет тотчас же раскрыто. А для меня, ввиду особой позиции в этом вопросе моей жены, может принять нежелательный оборот».

Выслушав все это, полковик сказал, что он в связи с сомнениями Розенбаума поставит его в такие условия, когда ни с кем, кроме него лично, по делам разведки он встречаться не будет. В конце концов оба пришли к следующему соглашению: бывший советник госполиции, выполняя свои основные обязанности по лесопилке или в другом месте, брал под свою ответственность наблюдение в политическом отношении за отдельными лицами, «захватывая для этого наблюдения такое пространство, на которое дает ему возможность его прямая служба». Плата за сыск будет осуществляться раз в два месяца по воскресеньям за каждое конкретное донесение. Предупреждать о своем приезде в Варшаву (для прикрытия можно говорить о поездке к кузине и матери) Розенбаум должен Корвин-Пиотровского за неделю до этого дня. На бесплатный проезд он получил специальную отрывную книжку с шестью разовыми билетами для проезда в обе стороны по первому классу обслуживания. На возможные по этому делу расходы, уже прощаясь, полковник вручил Розенбауму 500 злотых.

Вернувшись из Варшавы, Розенбаум стал частным образом, как он впоследствии называл — «совершенно инкогнито» заниматься политическим сыском, почти не обременяя себя тяжелой сезонной работой на лесопилке. Одновременно, насколько это было возможно в его ситуации, он завел обширное количество знакомых, имеющих отношение к лесозаготовкам и деревообработке. За 1930 год ему удалось раскрыть весьма подозрительную в политическом отношении деятельность варшавского брокера из фирмы Геллера, приезжавшего на местную лесопилку за так называемой английской рейкой специальной распиловки, некоего Арона Гельфандта, а также работавшего на площадке лесоматериалов при железнодорожной станции Россь уроженца Кракова Боруха Гликлиха. Последние завели широкие контакты со многими жителями близлежащих местечек, инициировали проведение собраний, связанных с улучшением материального и социального положения еврейской бедноты. Об упомянутых лицах Розенбаум донес Корвин-Пиотровскому, и по его распоряжению оба были арестованы. Причем и у одного, и у второго было обнаружено большое количество марксистских изданий, включая издания КПП (Коммунистической партии Польши) и КПЗБ (Коммунистической партии Западной Белоруссии), а также свежие советские газеты и журналы. Оба впоследствии были осуждены: Гельфандт на два года, а Гликлих на 8 месяцев.

В начале 1931 года лесопильный завод, где сезонно подрабатывал Розенбаум, был поставлен на ремонт. Всем рабочим и служащим, которые оказались занятыми на этих работах, выписывалась зарплата в половинном размере. Поскольку он не попал в это число, то решил поехать погостить к своей двоюродной сестре в Пацевичи, а затем проведать свою жену, которая уже гостила в Песках у своей младшей сестры, служившей домохозяйкой у местного ксендза Альбина. Будучи в Пацевичах, Розенбаум заглянул там и к помещику Леону Поплавскому. Так случилось, что в это время у него находился его сосед Антоний Ходаковский. За чайным столом, как это водится, завязался заинтересовавший всех разговор об экономическом положении страны, о промышленном кризисе и т. д., в ходе которого Розенбаум обронил фразу, что «этот кризис льет, к сожалению, воду на коммунистическую мельницу и подталкивает недавно успокоившиеся массы рабочих на новый виток революционного движения». В ответ Ходаковский заметил: «Вот, посмотрите, скоро и наши песковские обыватели в этом направлении задвигаются…». Сказанное натолкнуло Розенбаума на мысль воспользоваться своим свободным времяпровождением для изучения умонастроений коренных жителей Песков.

Имея здесь хорошего знакомого старика-еврея Шеваховича, бывшего «за русскими» богатым лесопромышленником, зная его как человека, враждебно настроенного по отношению ко всяким реформам и революциям, Розенбаум решил зайти к нему, чтобы побеседовать и поиграть в шахматы (старик был страстным поклонником этой игры и лучшим в местечке шахматистом). Шевахович принял нежданного гостя весьма любезно и сразу завел разговор об Одессе, где в старые времена не раз бывал, памятуя, что гость — уроженец этого южного теплого города. Последнему пришлось приложить немало усилий для того, чтобы вывести, наконец, старика на нужную тему, но они не пропали даром. Вскоре бывший лесопромышленник «переключился» и начал свой монолог с того, что «нынешняя еврейская молодежь уже не хочет слушать своих мудрых стариков, не исполняет религиозных требований, распутничает, заражаясь при этом духом социализма. Она не понимает, что, ухватившись за этот запретный плод, она докатится до такого положения, из которого обратного пути уже не будет».

Сделав многозначительную паузу, означающую, что сейчас он скажет что-то очень важное, Шевахович продолжил: «Сейчас все мы, т. е. наше государство и общественное мнение, находимся на переломе, и тем не менее со стороны правительства должны исходить такие действия, которые дали бы обывателю возможность чувствовать, что он всегда найдет у этой власти нужную поддержку. А что у нас? Куда ни обратись, только и слышишь со стороны власть имущих одни слова — «критические времена, надо потерпеть и т. д.». На эту тему, да и другие, как заметил его единственный слушатель, старик Шевахович говорил долго и даже вполне артистично, и в тот момент, когда уже начало казаться, что конца его выступлению не будет, он вдруг ясно и определенно сказал: «А наш Куклевский. Разве это комендант? Это последний жулик и педбрат. Мы старые евреи-торговцы уже подавали на него жалобу в Волковысское староство, а ответа все нет. Комендант же все делает свое…. Я предполагаю даже, что он агент Советов, но молчу об этом до поры до времени, а, кроме того, как еврею мне все равно нигде не поверят».

Розенбаум тоже не поверил Шеваховичу, однако, во время своего пребывания в Песках он стал, что называется, «издали» наблюдать за Куклевским, выявив, в частности, что комендант наведывается в еврейский кабачок «Юделя» и совершенно игнорирует польское заведение такого же типа «Коленда». В круг его общения входила местная еврейская молодежь во главе с неким резчиком Вандтом, которого обычно все называли Ошер. Таковы были результаты первичного наблюдения за комендантом Куклевским. Однако время нахождения Розенбаума в Песках уже подходило к концу, нужно было ехать домой. Расстояние от Песков до Росси было около 9 километров. Между ними курсировал автобус Пески — Россь — Волковыск. Отходил он из Песков в семь часов утра, а обратно из Волковыска — в половине пятого пополудни, прибывая в Россь около шести часов, а в Пески — около семи часов вечера.

Через два-три дня после этого лесопилка возобновила работу, и Розенбаум встал в смену. 27 марта 1931 года в его жизни произошло важное событие — рождение сына. Пользуясь необходимостью сделать для малыша кое-какие покупки, он выехал в Варшаву, где встретился с Корвин-Пиотровским, получил от него разрешение на продолжение наблюдения за Куклевским. Шел апрель, и жена стала торопиться с крестинами сына, решив сделать их в Песках, на «плебании». Для этой цели Розенбаум попросил для себя на лесопилке недельный отпуск и вместе с женой и малют-кой-сыном выехал в Пески. В течение недели ему удалось не только совершить обряд крещения сына, но и понаблюдать за «панэм комендантэм». Итоги этого наблюдения не дали Розенбауму того, чего он ожидал в политическом плане, но они в полной мере «выявили моральное разложение этого типа Куклевского, а также его многочисленные служебные злоупотребления». Обо всем этом частный агент доложил в Варшаву. Корвин-Пиотровский, выплатив ему 500 злотых за представленную информацию, заявил, что все основные действия по отношению к Куклевскому на будущее он берет на себя. Спустя два года Розенбаум узнал, что комендант арестован и осужден на восемь лет. В чем конкретно обвинялся

Куклевский, его не интересовало, но, согласно его собственноручным показаниям в апреле 1941 года, ему было «достоверно известно, что до начала германо-польской войны 1939 года бывший песковский комендант еще находился в Лидской тюрьме».

До лета 1932 года Розенбаум работал сезонно на лесопилке, никуда не выезжал и политической разведкой не занимался. 1 июня завод стал, и Розенбаум по протекции лидского ксендза-префекта Добрского, с братом которого он издавна находился в дружеских отношениях, уже 15 июня получил в Лиде должность чиновника в частной нотариальной конторе Болеслава Чижевского. Жена с ребенком остались в Росси, надеясь приехать к нему, как только он закрепится на работе и найдет подходящую квартиру. В маленьком городке сделать это было отнюдь не просто: узнав о наличии у съемщика семьи с грудным ребенком, домовладельцы сразу же отказывались сдавать ему жилье. Сам же он временно проживал на квартире у одного из коллег по работе. Однажды после безуспешных поисков квартиры у него ночью, во время сна, горлом пошла кровь. Напуганные хозяева отвезли его в больницу и сразу же вызвали к нему жену. Пробыл он в больнице около месяца. Доктор Козубовский, лечивший Розенбаума, при выписке сказал ему, что туберкулеза легких он у него не прослушивает, а потому полагает, что имевшее место кровотечение было «следствием лопнувшего артерио-кровеносного сосуда». После чего порекомендовал больному: горячего не есть, не пить; на солнце не сидеть, поменьше ходить и вообще не утомляться, хотя бы в течение трех месяцев.

Разумеется, придерживаться такого режима Розенбаум не мог, ибо нотариальная работа для него была новой, а чтобы освоить ее, требовалось много трудиться. Официально его рабочий день начинался с 9 часов утра и заканчивался в 20 часов вечера. Но в реальной жизни сидение в конторе затягивалось до 22–23 часов. При такой загрузке ни о какой политразведке и речи не могло быть. У нотариуса Чижевского Розенбаум проработал до 20 ноября, т. е. до того времени, когда последний сам же предложил своему больному служащему устроить его в ипотеку, где условия для работы будут гораздо лучше, хотя и оплата от этого, естественно, не повысится. Но выбирать особо не приходилось, и с этим решением Розенбаум согласился. Чтобы как-то компенсировать потери в зарплате, он, свободно владея французским, немецким и русским языками, открыл у себя на дому (дабы не платить налоги) нечто наподобие курсов. Так что к нему стали ходить на уроки не только школьники и молодежь, но и офицеры и подхоружие из стоящего неподалеку пехотного полка. Последние преимущественно изучали русский и немецкий языки. Ипотека — курсы, курсы — ипотека: в этой работе прошел для Розенбаума остаток 1932 года и весь 1933 год. Зимой 1933 года умерла в Варшаве мать Розенбаума Каролина Сигизмундовна, урожденная Дюврэ-Куэ.

В начале 1934 года Розенбаум заболел гриппом, но, вероятно, не вылежался, как следует, и вышел на работу. А уже через три-четыре дня он опять слег в постель с тяжелым воспалением легких, перешедшим в настоящий туберкулез. Так что весь февраль-март он пролежал в кровати, а когда встал, то не мог стоять на ногах, так что только во второй половине апреля он смог выйти на работу. С наступлением теплых дней местная больничная касса направила Розенбаума в горный санаторий «Бескиды». Там он пробыл все лето, а в сентябре вышел на работу. Разумеется, от всяких подработок пришлось отказаться. Работал он в ипотеке только до обеда, а придя домой, сразу же ложился в постель. Соблюдать такой режим жизни ему помогал денежными переводами сын от первого брака, проживавший в ту пору в Бельгии, где он работал доцентом политехнического института в Льеже. Кроме того, помогала ему и сестра, жившая в Варшаве, а также племянница его жены, имевшая свое хозяйство близ Волковыска.

Несмотря на строгое выполнение постельного режима и щадящего графика работы, у него в течение года было несколько кровотечений горлом. Так что почти ежемесячно он не выходил на работу от пяти до десяти служебных дней, и только благодаря исключительно человеческому отношению к нему со стороны его начальника Казимира Контовта ему удалось удержаться на службе и получать свой скромный заработок. При таком состоянии здоровья он думал только об одном: как выдержать рабочий день с утра до обеда, а потом — как бы добраться до постели.

В 1935 году положение Розенбаума не только не улучшилось, но, наоборот, ухудшилось от того, что 4 июля 1935 года умер его четырехлетний сын — «наше с женой единственное утешение и радость в жизни». Смерть сына буквально подкосила Розенбаума, но он старался как-то держаться, тем более что у жены на нервной почве случилось временное помешательство рассудка. Она никого не узнавала и потеряла умение говорить. В этом состоянии она находилась до конца зимы. Весной, как у всех чахоточных, ухудшилось здоровье и у Розенбаума. Надо было ехать в санаторий, но не на кого было оставить жену. Пришлось вызывать из Мостов сестру больной, которая и увезла ее к себе. И только после этого он сам выехал в санаторий. В силу такого рода обстоятельств с разведкой по линии госполиции Розенбаум в последующие годы связан не был.