Глава 7 ПОСЛЕДНИЕ ДНИ ГРАФА ШУВАЛОВА В ИМПЕРИИ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 7

ПОСЛЕДНИЕ ДНИ ГРАФА ШУВАЛОВА В ИМПЕРИИ

А после панихиды Милютин вернулся домой, было воскресенье, день приемов, разговоры о покойном фельдмаршале и проделках графа Шувалова продолжились в кругу собравшихся друзей.

В следующие дни Милютин, к своему удивлению, узнал, что император уже о Хрущеве и не думает, только накануне в разговоре с Шуваловым возникала идея о невозможности совмещать гражданскую и военную власть в Польше, а сегодня император в точности повторил шуваловские мысли. Милютин, слушая императора, понял, чьи мысли он повторяет, но промолчал. Тут же император вызвал статс-секретаря Набокова, и он подробно изложил точку зрения Шувалова по сему предмету. Милютин только пожалел потраченного времени на это обсуждение.

Увидев колебания Милютина, Александр Второй предложил обсудить этот сложный вопрос на заседании некоторых членов кабинета министров.

Шувалов, Тимашев, Милютин, великие князья и другие члены кабинета министров долго спорили, но Милютин убедил своих коллег, что нельзя разделять военную и гражданскую власть в Варшаве, к этому присоединились и великие князья.

Александр Второй, прочитав записку Милютина о Медико-хирургической академии, сказал, что он хорошо знает о конфликте, возникшем вокруг этого вопроса, и предложил министру внутренних дел, министру народного просвещения и военному министру обсудить ситуацию и доложить ему о выработанном мнении, а если вы окажетесь неспособными это сделать, то он сам примет решение. В сущности, Милютин понял, что он проиграл, давление графа Шувалова и графа Толстого подействовало на императора. Но что делать? Отступить? Милютин не стал уговаривать императора, в своей записке он все изложил подробно и весомо… Только разговор с графом Толстым может убедить императора, но он заранее знал бесплодность этих переговоров. Граф Толстой не так силен, но вот граф Шувалов… Прежде всего надо поговорить с профессорами академии, узнать, что они думают.

Граф Толстой и министр внутренних дел Тимашев предложили Милютину оставить в Военном министерстве Клинический госпиталь, Медико-хирургическую академию передать Министерству народного просвещения. Но и этот смелый хирургический спор не дал никаких результатов, стороны разошлись недовольные неуступчивостью друг друга.

Милютин пригласил профессоров Медико-хирургической академии во главе с главным военно-медицинским инспектором и тайным советником Козловым, это заседание полностью было не согласно с запиской графа Толстого, и все без исключения протестовали против перехода в Министерство народного просвещения, составив по пунктам возражения записке графа Толстого.

О Хрущеве император уже не вспоминал, он никак не мог определиться с фигурой генерал-губернатора Польши, снова возникали мысли о разделении гражданской и военной власти, но потом отказывался от этой мысли, наконец вспомнили генерал-адъютанта Павла Коцебу, семидесятичетырехлетнего члена Государственного совета, и назначил его варшавским генерал-губернатором и командующим войсками Варшавского военного округа. Понятно, что вроде бы Милютин победил в этом споре, действительно личность Хрущева не удовлетворяла тем требованиям, какими должен был обладать представитель высшей власти в Польше, но преклонный возраст нового кандидата и полное отсутствие военного опыта вновь поколебало императора. Но вскоре Павел Коцебу был вызван к императору и утвержден начальником в Варшаву.

Дмитрий Алексеевич принимал участие в решении всех этих назначений, но почему вновь преклонному старику дали это очень важное место – понять не мог. Будет послушно исполнять царскую волю? Скорее всего…

Во время докладов Александр Второй вдруг вспоминал давно решенные проблемы, приходилось напоминать ему об этом, а то неожиданно спросит, почему переформирование и усиление войск не производилось.

– Ваше величество, действительно мы уже не раз говорили об этом переформировании, но для этого необходимо было предварительно заготовить потребные для них вещевые запасы, а Военное министерство в своих хозяйственных распоряжениях не может выходить из пределов, ограниченных установленным ныне нормальным бюджетом.

– Да, с деньгами у нас постоянные проблемы, вечно их не хватает, – нехотя сказал император.

А военный министр, прощаясь с императором, подумал: «Сколь уж раз я говорил ему об этом, а он все повторяет: «Как хорошо бы сформировать новые части войск», а можем ли мы формировать новые части, если у нас постоянный дефицит в финансах. Но хорошо, что он заговорил об этом, теперь я смелее буду напоминать ему, что армию нельзя переформировать урывками, под влиянием минутных прихотей, нужны деньги, и большие. А понял ли государь мой намек? Сие осталось неизвестно…»

Но Милютин поражался во время докладов не только этому, а мелочности императора, который не раз заговаривал с военным министром о переменах в обмундировании, о цвете погон, о воротниках; а в другой раз Александр Второй неожиданно заговорил о том, что нужно заменить наши русские штыки прусскими тесаками. И не только с ним, министром, – созывал совещание военных специалистов, которые единодушно отдавали предпочтение русским штыкам, сами бывали в штыковых атаках и знали мощь русской штыковой атаки. И снова Милютин – в какой уж раз! – думал о колебаниях императора, на этот раз повлиял на него герцог Георг Мекленбург-Стрелицкий, немец, пруссак, преувеличивавший силу прусского оружия, прусскую армию вообще, близкий родственник императора, муж великой княгини Екатерины Михайловны, дочери великого князя Михаила Павловича. Как не порадеть родному человеку, вот и развел дискуссию. А однажды император, пригласив Милютина к обеду и еще несколько человек военных, пригласил также и генерал-лейтенанта Бернгарда Франца Вильгельма Вердера, военного атташе германского посольства в Петербурге, а после обеда все заинтересованные стороны сели у камина и государь заговорил снова о штыках и тесаках, как на очной ставке, спрашивая мнение и генерала Вердера. Милютин промолчал, сколько уж раз он говорил императору о силе русского штыка в атаке, а генерал-адъютант Баранцов, начальник Главного артиллерийского управления, снова смело и напористо говорил о русском штыке, а от генерала Вердера так ничего путного и не узнали. «Неужели мы сами не лучшие судьи, видевшие на поле боя силу русского штыка, – думал Милютин, возвращаясь домой после обеда у императора. – Мне достаточно было побывать в нескольких экспедициях на Кавказе, чтобы вполне убедиться, как необходимо солдату всегда иметь в руках оружие, пригодное для рукопашной схватки. Может, завтра после доклада государь вынесет свое решение о штыках».

Действительно, в самом начале доклада военного министра Александр Второй заявил, что штыки остаются в армии, нужно тесаками вооружить гвардию, гренадеров и стрелковые батальоны. Милютин и этой полумере обрадовался, он даже и представить не мог, сколько переговоров нужно было бы провести с Златоустовским заводом, чтобы наладить выпуск тесаков для всей армии.

Сколько же свободного времени у императора, если он несколько раз устраивал дискуссии о русских штыках и прусских тесаках; если он не раз возвращался к погонам, воротничкам, обмундировании; а сколько действительно сложных, действительно противоречивых и действительно огромных проблем стояло перед Россией, думал Дмитрий Алексеевич, перебирая в памяти международные проблемы, беспокойно в Болгарии, в Сербии, в Австро-Венгрии… Дымок будущей войны чуточку уже поднимался в Европе, было столько неразрешимых проблем. А внутри России…

А внутри России происходили роскошные приемы, умопомрачительные балы, столько роскоши и богатства было у владельцев бывших крепостных и богатейших имений. Здесь я использую свидетельства французского посла в России Мориса Палеолога, начавшего свою дипломатическую карьеру в России как раз в это время: «Никогда еще российский двор не блистал так ослепительно. Празднества и балы справлялись с неслыханной роскошью».

Бывший английский посланник лорд Лефтус, свидетель этого блестящего периода, писал в своих мемуарах: «Двор роскошен и поражает своей пышностью, в которой есть нечто восточное. Балы, с их живописным разнообразием военных форм, красотой туалетов, сказочным сверканием драгоценностей, своей роскошью и блеском, превосходили все, что я видел в других странах».

Теофиль Готье, посетивший Россию в 1865 году и присутствовавший на одном из таких балов, исчерпал все ресурсы своего языка, чтобы описать это празднество. Чтобы лучше видеть общую картину, он взошел на хоры Георгиевского зала.

«Вначале от сверкания, блеска и переливов свеч, зеркал, золота, бриллиантов и дивных тканей ничего не различаешь, – писал Готье. – Когда глаз несколько привыкает к ослепительному блеску, он охватывает с одного конца до другого этот гигантских размеров зал из мрамора и гипса. Беспрерывно мелькают в глазах военные мундиры, расшитые золотом, эполеты с бриллиантовыми звездами и ордена из эмали и драгоценных камней. Одежды мужчин так блестящи, богаты и разнообразны, что дамам, с их изяществом и легкой грацией современных мод, трудно затмить этот тяжеловатый блеск. Не в силах быть нарядней – они прекрасней. Их обнаженные шеи и плечи стоят всех блестящих мужских украшений… Александр Второй одет в элегантный военный костюм, выгодно выделявший его высокую, стройную фигуру. Это нечто вроде белой куртки с золотыми позументами, спускающейся до бедер и отороченной на воротнике, рукавах и внизу голубым сибирским песцом. На груди у него сверкают ордена высшего достоинства. Голубые панталоны в обтяжку обрисовывают стройные ноги и спускаются к узким ботинкам.

Волосы государя коротко острижены и открывают большой и хорошо сформированный лоб. Черты лица безупречно правильны и кажутся созданными для медали. Голубизна его глаз особенно выигрывает от коричневатого тона лица, более темного, чем лоб, – свидетельство долгих путешествий и занятий на открытом воздухе. Очертание лица так определенно, что кажется выточенным из кости – в нем есть что-то от греческой скульптуры.

Выражение его лица полно величественной твердости и часто освещается нежной улыбкой».

Милютин бывал на подобных балах, видел роскошь и богатство приглашенных, а потому всячески пытался найти причины, чтобы не принимать участия в подобных зрелищах. Сколько ж денег тратит двор на подобные увеселения в году, с грустью думал Милютин, а средства на военные расходы все время ограничивают, все время упрекают за излишние расходы, а Европа, особенно Германия, быстро увеличивает свою военную оснащенность. Но до сих пор император никак не поймет, что Медико-хирургическая академия Военному министерству совершенно необходима не только в мирное время, а если начнется война… Сам государь как-то перестал интересоваться этим вопросом, но записки, идущие с двух сторон, обратили его внимание на этот волнующий военного министра вопрос: пусть спорный вопрос будет обсужден в Комитете министров. А кто поддержит интересы Военного министерства? Говорят, что председатель Комитета граф Павел Николаевич Игнатьев поддержит его, военного министра, но уж очень он старый, забывает то, что уже обещал. С какой завистью и язвительностью в Комитете министров было встречено недавнее высочайшее повеление: все министры должны строго выполнять статью Свода законов и ежегодно представлять не только отчет за прошлый год, но и план своей будущей деятельности. Только Военное министерство в точности исполняет эту статью Свода законов и начиная с 1862 по 1873 год представляет такие отчеты. Заявление председателя Комитета было встречено недовольством министров, заявившим, что эта мера бесполезна и даже невозможна в своем исполнении. Граф Шувалов молчал и саркастически улыбался, явно выдавая своим поведением, кто был инициатором этой императорской идеи. Император, узнав о реакции в Комитете министров, был недоволен их поведением. И тут не было никаких сомнений, что именно граф Шувалов язвительно пересказал выступления министров… Когда ж эта шуваловская шайка перестанет вмешиваться в дела государства, нанося ему ощутимый вред? Милютин не знал…

Накануне дня рождения императора по дворцу разнеслась неприятная новость: в царской семье обнаружили вора, великий князь Николай Константинович, сын великого князя Константина Николаевича, крал драгоценности императрицы в ее покоях и в Мраморном дворце.

Генерал Трепов, столкнувшись во дворце с Милютиным, подробно рассказал всю эту историю:

– Все началось с икон в Мраморном дворце великого князя Константина Николаевича, ваше превосходительство пришли на Страстной неделе на литургию, а там, где висели старинные иконы, которым цены не было, – пустота. Это заметили и стали обсуждать, куда они подевались. Вызвали лакея, который тут же рассказал, что их забрал великий князь Николай Константинович, дескать, он очень любит старые иконы, видимо, почистит, хорошенько рассмотрит и вернет на место. Но великий князь Константин Николаевич на это посмотрел по-другому, он с великой княгиней Александрой Иосифовной посмотрели, что это их сын украл не только драгоценные сережки, но и ценнейшую чашу, подаренную Августом Сильным, будущим королем Польши, Петру Первому в честь окончания Северной войны, а началось все с того, что у императрицы была украдена любимая печатка – гемма из цельного дымчатого топаза… Не буду перечислять все украденное, укажу только, что мои сыщики отыскали иконы у старого процентщика Эргольца, который купил их у друга великого князя корнета Савина за миллион рублей, выдал тут же девятьсот восемьдесят тысяч, за вычетом долга великого князя в двадцать тысяч рублей. А корнет Савин отвез эти деньги якобы революционерке Соне, которая была у великого князя Николая Константиновича и наговорила ему глупостей о свержении императора и всей царской нечисти, но ей нужен миллион на оружие и боеприпасы. И получила… Вы понимаете, Дмитрий Алексеевич, что происходит в нашей императорской семье: великий князь Николай Константинович ворует иконы, продает их еврею Эргольцу за миллион и отдает их революционерке Соне на свержение монархии. Мы, конечно, побывали у старьевщика в одноэтажной постройке с решетками на окнах, но люди Эргольца, если бы вы знали, здоровяки с могучими ручищами, чем-то мне напоминали палачей-пыточников…

«К Эргольцу поехали, – писал князь Михаил Греческий в биографической книге «Николай Константинович». – Иконы были у него. Процентщик отдал их без звука, выбрав свободу и остатки состояния» (С. 128).

Николай Константинович передал деньги за иконы Софье Перовской.

Император, пришедший проститься с великой княгиней Александрой Иосифовной, уезжавшей за границу, и узнав от нее, что из великолепного киота иконы Богородицы пропали три бриллианта, пришел просто в ярость, вызвал генерала Трепова, который также быстро расследовал дело о пропаже трех бриллиантов из разоренной иконы, потом вызвал графа Шувалова… И это в канун дня его рождения…

18 апреля 1874 года Милютин докладывал императору о предстоящих делах и упомянул об ученой экспедиции на Амударью, в которую предполагалось включить и великого князя Николая Константиновича.

– Николай Константинович не поедет в экспедицию, – гневно сказал император. – Я не хочу, не пущу его.

Милютин сразу понял причину такого гнева, а потом император с глубоким огорчением рассказал о поступках Николая Константиновича. Об этом разговоре есть запись в дневнике Милютина: «Сегодня утром государь растрогал меня своим глубоким огорчением; он не мог говорить без слез о позоре, брошенном на всю семью гнусным поведением Николая Константиновича. Государь рассказал мне все, как было; подробности эти возмутительны. Оказывается, что Николай Константинович после разных грязных проделок, продолжавшихся несколько лет, дошел, наконец, до того, что ободрал золотой оклад с образа у постели своей матери и похищал несколько раз мелкие вещи со стола императрицы. Все краденое шло на содержание какой-то американки, которая обирала юношу немилосердно. Всего хуже то, что он не только упорно отпирался от всех обвинений, но даже сваливал вину на других, на состоящих при нем лиц. Государь довольно долго говорил об этой тяжелом для него семейном горе, несколько раз возвращался к нему в продолжение моего доклада, высказывал свое намерение исключить Николая Константиновича из службы, посадить в крепость, даже спрашивал мнения моего – не следует ли его предать суду. Я советовал не торопиться с решением и преждевременно не оглашать дела. Была речь о том, чтоб освидетельствовать умственные способности преступника: поступки его так чрезвычайны, так чудовищны, что почти невероятны при нормальном состоянии рассудка. Может быть, единственным средством к ограждению чести целой семьи царской было бы признание преступника помешанным…»

Вспоминая эти давние события, Дмитрий Алексеевич размышлял о судьбах этой императорской фамилии и о причинах, которые так серьезно повлияли на воспитание молодого великого князя Николая Константиновича… Кто мог служить ему примером благородного поведения?

Император Александр Второй? Нет, конечно, потому что император чуть ли не в открытую сошелся с княжной Екатериной Михайловной Долгорукой, которая была потомком великого рода от Рюрика и Владимира Святого, одна из княжон Долгоруких была женой царя Михаила Федоровича Романова… Между ними тридцать лет разницы, появились у них дети, а императрица по-прежнему тяжко больна, лишь изредка выходит вместе с императором по самым торжественным дням, выглядит как щепка… И вообще император уж чересчур падок на женское обаяние, к женщинам его неотразимо влекло, и мало кто ему отказывал… Высокий, учтивый, обаятельный, и он привлекал женщин своей неотразимостью. Нет, император никак не служил примером благородного поведения…

Его отец, великий князь Константин Николаевич? Нет, конечно, он был не так неотразим для женщин, как император, но был умен, сторонник либерального курса в империи, и преобразовал руководимое им Морское министерство на европейский лад, много читал книг по истории и экономике, высказывал много по-европейски нового и прогрессивного, а внешне был непригляден, невысокого роста, полноват и подслеповат, но так же, как и император, увлекался женщинами, много лет подряд в его любовницах или, лучше сказать, сожительницах была артистка петербургского балета Анна Васильевна Кузнецова, которую в минуты ярости великая княгиня Александра Иосифовна называла «танцоркой», у них появились дети, свой дом, где он с радостью бывал. Весь светский Петербург знал об этой любовной истории. И не только эти любовные истории пронизывали всю петербургскую жизнь. Двуличие, лицемерие, скрытность, лукавство, обиды и глубокое презрение к людям – все эти качества были присущи великому князю Константину Николаевичу. Да, он уговорил императора Александра Второго изменить свое отношение к крепостному крестьянству и освободить их от крепостной зависимости; да, по совету Константина Николаевича Александр Второй наметил большие преобразования в государстве, но нужно было проводить их в общество, а император слабый, противоречивый, сегодня скажет одно, а на следующий день другое, и реформы пошли наперекосяк, как и военные, двенадцать лет он поддерживал военного министра, а стоило появиться князю Барятинскому, как он тут же заколебался, возникла совершенно ненужная полемика в печати, в Комитете министров, в Государственном совете… Мог ли Константин Николаевич вести этот расшатанный корабль как председатель Государственного совета в добрую пристань? Нет, конечно… Как и не мог быть примером благородного поведения для двадцатилетнего своего сына Николая… А возьми любого из тех, кто оказался наверху, при имперском дворе, в близости от императора?

Никого из тех, кому хотелось бы подражать, кто был бы примером благородства и чести…

На минутку оставим нашего героя в его печальных раздумьях и процитируем часть воспоминаний «Петербургские очерки» князя Петра Долгорукого, который писал о том же имперском дворе и о людях, занимавших высшие должности в государстве: «Но в Петербурге живет и ползает часть дворянства, считающая себя «аристократией» по той причине, что окружает двор, что занимает высшие должности и что многие из членов ее обладают значительным состоянием. В этой гнилой части русского дворянства есть также несколько людей весьма честных и благородных, но они составляют незначительное меньшинство ее. Большая часть этой мнимой аристократии, которую справедливее было бы называть петербургской холопией, не что иное, как добровольные холопы, превосходительные, сиятельные, светлейшие, но все-таки холопы, которые усердно пресмыкаются и перед Гольштейн-Готторпской фамилией, и перед всяким временщиком, кто бы он ни был и какими бы позорными делами себя ни осрамил… Они не знают Россию, не понимают ее нужд и потребностей и, как всегда бывает в подобном случае, само собой разумеется, что и Россия их знать не хочет: когда последует переворот, они исчезнут и разбегутся, как тараканы. Эта «холопия» выносит всевозможные притеснения, выносит всевозможные оскорбления и от правительства и от временщиков с одним лишь условием: чтобы Европа о том не знала. Условия этого она жаждет, потому что любит разъезжать по Европе, и благодаря кошельку, туго набитому мерзостями дедов и прадедов, может быть во время пребывания своего за границей разыгрывать роль вельмож, забывая, что по возвращении в Россию может быть высечена в III Отделении. Она не имеет ни довольно ума, ни энергии, ни нравственного чувства, чтобы свергнуть с себя это позорное иго и чтобы силой вырвать у Гольштейн-Готторпской семьи те права, отсутствия коих не допустил бы для себя ни под каким видом последний поденщик в стране конституционной. Кто видел вблизи эту петербургскую холопию, тот не может не питать к ней чувства глубочайшего презрения…»

Это мог бы сказать и Дмитрий Алексеевич Милютин, воспоминания и дневники которого сейчас опубликованы… И все это видел, чувствовал, ощущал великий князь Николай Константинович. Другим, кем он стал, и не мог он быть. Поэтому Милютин предложил императору занести его в список сумасшедших. И действительно, в самое ближайшее время три придворных врача – Балинский, Карель и Здекауер – осмотрели Николая Константиновича и пришли к выводу, что он не производит впечатления здорового человека, шутит, совершенно равнодушен к случившемуся и вовсе осуждает себя за содеянное. Александр Второй, выслушав донесения врачей, высказал свое решение: Николай Константинович будет лишен чинов и орденов, возможно, будет суд и он окажется в заточении. Но в связи с отъездом императора вместе с великими князьями Константином Николаевичем и Алексеем Александровичем дело о суде как-то отошло на второй план, но шеф жандармов Шувалов об этом деле не забыл: совсем недавно на последнем заседании Государственного совета Шувалов высказался за отделение балтийских земель от России, великий князь Константин Николаевич резко возразил Шувалову, назвав его предложения вредным и преступным вздором. И эти стычки происходили постоянно, а Шувалов был самым близким другом императора и не выносил противоречий с любой стороны. Дело великого князя Николая Константиновича дало Шувалову счастливый случай отомстить Константину Николаевичу. А Константин Николаевич терпеть не мог Шувалова, человека высокого роста и благородной наружности, властного и умного, столь влиятельного и близкого к императору. Нападки на Шувалова император отмел спокойно, спор мелкий и никчемный, он давно решил держать прибалтийских дворян поблизости к двору, они хорошо сражались в Крымскую войну, достаточно вспомнить лишь умного и отважного генерал-адъютанта Тотлебена, который совсем недавно прочитал императору и его придворным прекрасную лекцию о Севастополе, о небывалой храбрости солдат и офицеров во время обороны города-крепости.

Перед отъездом императора военный министр Милютин, как обычно, докладывал о военных событиях. Говорил, а потом заметил, что государь не слушает его, углубившись в свои мысли, и тоже замолчал. Заговорил Александр Второй все о той же беде в императорской семье:

– Вещи, которые украл Ники, я вернул императрице и Константину Николаевичу, но они отказались взять эти драгоценности… Неслыханное дело в нашем семействе: были распутники, пьяницы, умалишенные, убийцы, но воров никогда не было…

Я намерен заключить его в Петропавловскую крепость. Что скажете, Милютин?

– Не торопитесь, ваше величество, не торопитесь. Не нужно предавать делу такой шумной гласности. Не лучше ли промолчать и сказать о том, что молодой великий князь не в себе, заболел, а отсюда и такие печальные поступки, он ничего не понимал. А справедливость будет восстановлена беспристрастно: перед законом все равны.

– Да, в семье не без урода, даже в нашей, императорской семье, – сказал император. – Какое несмываемое пятно бесчестья легло на нашу династию.

Император собирал семейный совет, снова профессора осматривали Николая, снова пришли к выводу, что его поведение не укладывается в нравственные нормы человеческого общежития, но наказать великого князя Николая Константиновича император так и не решился. А великий князь Николай Константинович все еще сидел в Мраморном дворце.

Император и великие князья занимались семейными делами: великий князь Владимир Александрович в Мекленбурге хлопотал о предстоящей свадьбе, а на военного министра Милютина снова посыпались мелкие неприятности со стороны его серьезных противников – и снова споры разгорелись вокруг Медико-хирургической академии.

«Три недели я не заглядывал в свой дневник; в течение этого времени нечего было записывать, – писал Д. Милютин 9 мая 1874 года. – Текущие служебные занятия, почти ежедневные посещения экзаменов в военно-учебных заведениях, а затем домашние заботы по случаю перемещения в казенный дом, – все это не оставляло никаких впечатлений. Не было ничего выдающегося и в заседаниях Государственного совета и Комитета министров».

Но вот в Комитете министров должны, наконец, обсуждать вопрос об академии. Все почему-то считают, что это вопрос щекотливый. А почему? А потому, что император засомневался под влиянием Шувалова и графа Толстого – учебное заведение, а принадлежит Военному министерству. Не лучше ли передать его в Министерство народного просвещения? Валуев подходил к Дмитрию Алексеевичу и рассказывал, что граф Толстой рвет и мечет, извергает желчь, но явно волнуется: как решит этот сложный вопрос Комитет министров… Валуев предложил примирительное предложение, Милютин, конечно, согласился на это. А иначе твердо заявил Милютин – этот вопрос для него личный; если академию передадут Министерству народного просвещения, то Милютин не может остаться на своем посту военного министра.

На заседании Комитета министров обсуждались очередные дела, но все понимали, что спор об академии самый принципиальный. Толстой готовился к полемике в одной из комнат, а в другую министр финансов Рейтерн отвел Милютина и спросил, нельзя ли отсрочить решение и перенести обсуждение, а потом назначим особую комиссию, которая и решит вопрос. Выступил Валуев и красноречиво доказал, что вопрос об академии очень сложный, нужно выделить комиссию и на заседаниях комиссии все сложные проблемы обсудить и принять правильное решение. И назвал предполагаемого беспристрастного судью – председателем комиссии избрали государственного контролера Самуила Алексеевича Грейга, дед которого, выходец из Англии, был принят на русскую службу больше ста лет тому назад, адмирал, участвовал в знаменитом Чесменском сражении, когда турецкий флот был потоплен, отец, Алексей Самуилович, был севастопольским военным губернатором, а до этого участвовал во многих морских сражениях. Грейг осторожный, но уж очень обрадовало, что граф Толстой, уверенный в победе, так горячо кипятился, но, как говорили коллеги, в своей речи снова опирался на ложь и искажение фактов.

Опять эта острая проблема не была разрешена в дискуссиях.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.