1 Долгая дорога в Нюрнберг
1
Долгая дорога в Нюрнберг
Война настигла меня пятнадцатилетним мальчишкой в городе Николаеве. Папу в первые дни войны призвали в армию. От него мы с мамой не получили ни одной весточки. Пришло извещение, что рядовой Гофман Давид Михайлович пропал без вести. Мама, я и четырехлетний брат Лёня вместе с семьёй Зборовских на двуконной повозке, но с одной лошадью, успели выехать из города за день до того, как его заняли немецкие войска.
Сколько раз мы попадали под бомбёжку, не сосчитать. Самыми трудными и опасными были переправы через реки. На всю оставшуюся жизнь запомнил одну из них, хотя названия реки запамятовал. Все дороги там были забиты отступающими войсками и беженцами. Фашистские самолёты обстреливали даже отдельные повозки. Что касается скопления войск и беженцев у переправ, то тут немцы действовали нагло, безжалостно и безнаказанно. Как правило, у переправ скапливалось сколько глаз видел неорганизованного народа. Все бежали в панике от смертельной опасности, и каждый стремился переправиться раньше других. Поскольку никаких регулировщиков не было, а жить хотелось всем, то тут на многие километры образовывались пробки. Немецкая авиация обычно уничтожала переправу, а затем на бреющем полёте расстреливала безоружных людей. Убитых никто не хоронил, и вокруг переправы стоял стойкий смрад разлагающихся человеческих тел. К раненым ни скорую, ни медленную помощь никто не вызывал. Её просто не существовало. Я до сих пор не могу забыть раненых, моливших о помощи, детей, плачущих у тел убитых родителей. Кромешный ад.
Только поздней ночью военные восстановили переправу и небольшая часть бегущих от смерти успела переправиться до очередной бомбёжки.
Где-то в сентябре на станции Ясиноватая мы оставили местным жителям лошадку и поездом в «телячьем» вагоне, набитом беженцами, добрались до Астрахани. Дальше на телеге, которую тащил ...верблюд, нас повезли в населённый пункт Линейное. Не теряя времени, я устроился на работу землекопом. Строил железную дорогу Астрахань-Кизляр. Возил тачкой грунт. В бригаде были в основном калмыки. Несовершеннолетним был я один. Уставал страшно. Рук и ног не чувствовал. Бывало, придя с работы, пока мама собиралась подать еду, я успевал уснуть за столом.
Не помню, сколько платили денег и платили ли вообще. Главное, тем, кто выполнял норму, по списку, который составлял бригадир и подписывал мастер, в магазине отпускали пайку хлеба — 400 граммов. Кто не работал, тому хлеба не было. Эти 400 граммов приносил на троих, хотя мама всегда отдавала хлеб мне и брату. Когда исполнилось шестнадцать, меня назначили бригадиром землекопов. В 1942 году добровольцем пошёл служить в Красную Армию, хотя железнодорожники имели бронь.
Службу начал курсантом Симферопольского пулеметно-минометного училища, которое находилось тогда в городе Балаков Саратовской области. До сих пор помню: взвод идет на стрельбище или на занятия по тактике, а это километров шесть, я навьючен станком пулемета. Не помню, сколько он весил, но хорошо помню команды командира взвода лейтенанта Неведничего: «Танки слева, укрытие справа! Взвод, к бою!». Пока дойдем до стрельбища, эти команды подавались пять-шесть раз.
Помню, что всегда хотелось кушать. Попасть рабочим на кухню было большой радостью. Хоть работы много, зато наешься досыта. За раз съедал котелок пшеничной или перловой каши и полбулки хлеба, а то и целую. О том, что служба не казалась медом, говорит такой факт: всем взводом написали рапорта с просьбой отправить на фронт. Если читатель думает, что нас похвалили за патриотизм, то он ошибается. Нам за это... попало от начальства училища, а командир взвода увеличил в два-три раза количество команд: «Взвод, к бою!» и занятия по строевой подготовке.
Лютый мороз. Лейтенант Неведничий в хромовых сапогах, начищенных до блеска, проводит с нами занятия. Их цель — отбить охоту проситься на фронт. Видно, ему попало за плохую воспитательную работу. Но Сталин нас выручил. Пришел приказ — весь наш курс отправить на фронт. Воевать с фашистами начал стрелком 9-й стрелковой роты 3-го батальона 271-го гвардейского стрелкового полка 88-й стрелковой дивизии 8-й гвардейской Сталинградской Армии. Прошло уже более полувека, а мне до сих пор снится команда: «Взвод! В атаку, вперед!»
У разведчиков работа такая
Я только раз был в рукопашной.
Раз наяву. И тысячу — во сне.
Кто говорит, что на войне не страшно,
Тот ничего не знает о войне.
Юлия Друнина
Где-то летом 1943 года меня взяли во взвод полковой разведки. Позже появилось немало произведений, описывающих подвиги фронтовых разведчиков. Их показывали этакими лихими ребятами, которые шутя ходили во вражеский тыл и играючи брали в плен офицеров, а то и генералов немецкой армии.
Имея за плечами два года службы разведчиком, старшим группы захвата, командиром взвода разведки, могу из собственного опыта утверждать: реальная фронтовая жизнь войсковых разведчиков была совершенно иной.
Труд разведчика без преувеличения можно сравнить с работой сапера, который, говорят, ошибается только один раз. Это самый тяжелый солдатский труд. Ведь задачу выполняешь в окружении врагов, а их всегда больше. Ошибка разведчика дорого обходилась однополчанам. Малейшая оплошность приводила к провалу поиска и гибели самих разведчиков.
Вот как порой бывало. Дело было в Западной Украине. Немцы отступали. Причем днем ожесточенно оборонялись, а ночью отходили на подготовленные позиции. Я был контужен, и наш врач по согласованию с командиром полка решил лечить меня в полковом медпункте. За меня командовать взводом остался заместитель — старший сержант Фролов.
Ему было приказано разведать, покинули ли немцы село, за которую целый день шел тяжелый бой. Что-то подозрительно тихо...
Ни стрельбы, ни осветительных ракет... Группа разведчиков из шести человек во главе с Фроловым прошла немецкую передовую, подошла к окраине села — тоже тихо, спокойно. Фролов решает, что нечего тянуть время: надо возвращаться и доложить командиру полка, что немцы драпанули. Так и сделал.
Получив разведданные, командир полка приказал стрелковому батальону преследовать противника. Наша пехота вошла в деревню и попала в засаду. Залегли, окопались и стали обороняться. Лишь после артиллерийской подготовки и при поддержке танковой роты немцы были выбиты из села. О потерях не буду говорить. Фролова судил военный трибунал...
Разведка — дело тонкое, ответственное. Любая оплошность, неумение правильно оценить обстановку стоят большой крови.
Служба разведчиков существенно отличается от службы в обычном стрелковом подразделении. Как нельзя научиться плавать по книге, так нельзя стать и разведчиком без многотрудных боевых будней.
Я принимал участие во многих поисках, счета им не вел. Многое стерлось из памяти за эти годы, но самые удачные выходы в тыл врага и те, в которых теряли боевых товарищей, помнятся по сей день.
Учиться пришлось самым простым вещам: как одеться потеплее, чтобы не замерзнуть в окопе или лежа на нейтральной полосе в ожидании удобного момента для броска; как распорядиться сухим пайком; как подготовить себя для боя, чтобы самому уцелеть, а врага уничтожить.
«На фронте, — говорили бывалые солдаты, — уцелей в первом бою, а во втором пуля облетит». В этой поговорке есть большая доля истины. Для меня первое задание тоже стало настоящей солдатской академией.
Разведчик обязан уметь передвигаться ползком и короткими перебежками. Трудно сосчитать, сколько километров пришлось преодолеть таким образом. А кто не овладел этим мастерством, нередко погибал сам и ставил под угрозу жизнь своих товарищей.
Вспоминается и такой эпизод: ползем по нейтральной полосе, как вдруг один разведчик закашлял... В небо тут же полетели осветительные ракеты и немцы обнаружили нас. Один разведчик тогда погиб, другого тяжело ранили. Только после того, как полковая артиллерия открыла шквальный огонь по немецкой передовой, нам удалось вынести к своим убитого и тяжелораненного.
Много времени разведчики уделяют наблюдению за противником, хотя, казалось бы, это проще простого. Нет, бывалый разведчик умеет заметить, вычислить то, что неспособен заметить не обученный искусству разведки солдат. Методом наблюдения и слежки мы собирали немало сведений о противнике. Умение все видеть и слышать помогало нам разгадывать его замыслы.
Когда я только стал разведчиком, мне больше по душе были дерзкий захват «языка» в тылу врага или засады, нежели дежурство на наблюдательном пункте или в боевом охранении. Но впоследствии я убедился, что неправ. Не раз и не два убеждался, что томительные часы наблюдения порой дают больше, чем захват немецкого солдата, который ночью копал картошку на нейтральной полосе (было и такое).
Ответственность за жизнь не только свою, но и однополчан перерастала в прочный сплав армейского братства. Между собой разведчики были дружны и каждый старался выполнить просьбу товарища, выручить в трудной обстановке. Так как по горькому опыту знал: совсем скоро можно навсегда утратить человека, которому ты сегодня отказал в помощи.
Как-то, уже с «языком», прорывались через боевые порядки немцев. Ночь, ненастье. Где свои, где чужие — не понять. В этой неразберихе потерялся один разведчик. Об этом мне доложили уже на нейтральной полосе. Надо вернуться! Возвращаемся... Немцы решили, что их атакуют. Засвистели пули над головами, рядом рвутся мины. Мы все же нашли нашего товарища у переднего края фрицев. Он был тяжело ранен. Вытащили его на плащ-палатке. После выздоровления он нашел свою часть и опять служил в разведке. У разведчиков железный закон: никто не должен остаться у противника.
В бою у командира самый веский аргумент — личный пример. В руководителе любого ранга должен быть фундамент — моральная безупречность. Нет такого фундамента, значит все остальное (знание, хватка, организаторские способности) повисает в воздухе и не ценится подчиненными. Особенно это важно в разведке. Если разведчики не видят в своем командире верного, смелого товарища, успеха не будет. Не случайно, когда о ком-то хотят сказать, что это надежный человек, говорят: «С ним бы я в разведку пошел».
Скажу без хвастовства, разведчики видели во мне командира, знающего толк в организации поиска.
Больше полувека прошло, а я до сих пор с благодарностью вспоминаю своего заместителя, орловского парня Володю Повагу.
Однажды мы решили в тылу у противника атаковать отдельный блиндаж, чтобы захватить «языка». В бою у меня отказал автомат (заклинило затвор), но Володя успел застрелить немца, который целился в меня. «Языка» мы взяли. Им оказался немецкий капитан. Я был награжден орденом Славы III степени.
Особенно трудно приходилось разведчикам, когда войска долго стояли в обороне. Противник все время совершенствовал оборону. Здесь и минные поля, и несколько рядов колючей проволоки, банки-склянки на ней. А однажды нас обнаружила собака. Немцы порой и их использовали. Я уже не говорю о секретах, которые располагались впереди траншей метров на 100-150. Так было на Одерском плацдарме.
Не раз и не два мы возвращались без «языка». И не только мы.
Начальник разведки дивизии решил собрать со всех полков по парочке разведчиков и сформировать сводную группу захвата. Командир дивизии обещал всех наградить, если приведем стоящего «языка» (они ведь тоже разные были...). Сообща решили, что ошибка была в том, что действовали шаблонно. Немцы уже привыкли к тому, что как только стемнеет, через «нейтралку» пробирается очередная разведгруппа. Надо менять тактику. Решили нейтральную полосу переходить под утро и пленного брать, когда немцы после завтрака пойдут спать: ночью они копали какое-то укрытие. Обсудили варианты и пришли к выводу, что самое трудное предстоит нам после захвата «языка». Отходить к своей передовой около 300 метров, по времени это где-то 6-8 минут. Много... Настало время идти в поиск. Присели по русскому обычаю и гуськом направились к передовой. Разведчики обычно ходят строго след в след. След остается один — попробуй разберись, сколько человек прошло. А если нарвется группа на минное поле, то потерь будет меньше... Никто не провожал нас, не говорил длинных речей — не принято было. Этим подчеркивалось, что мы идем выполнять свою обычную задачу, что работа у нас такая.
Вот и передний край нашей обороны. Изредка вспыхивают осветительные ракеты. Где-то пророкотал пулемет, пронеслась короткая цепочка трассирующих пуль. И снова тихо. Достигли окопа нашего боевого охранения. Поиск начался. Вперед ушли два сапера и один наш разведчик — уточнить, а не произошло ли перемен на немецкой передовой? Через час они вернулись: проходы в минном поле и в проволочном заграждении проделаны. Настал черед группы захвата. Один за одним поползли по нейтральной полосе — от воронки к воронке, от куста к кусту... Минное поле. Ориентировались по колышкам, что оставили саперы. Проход «в колючке» обозначен двумя кусками бинта. Совсем рядом раздается резкий хлопок. Над головою вспыхнула осветительная ракета, залив все вокруг молочным светом. Впереди что-то лязгнуло, послышался негромкий разговор. Поднял голову и замер. Передо мной метрах в пятнадцати были немцы. Старший группы захвата дал красную ракету. Тут же заработала артиллерия. Била по флангам и тылу немецкого участка обороны выбранного нами объекта. По команде «Вперед!» мы рванулись к вражеской траншее.
Фрицы не ожидали ни артналета, ни нас. Буквально в считанные минуты мы захватили одного пулеметчика (второй был убит на месте) и без потерь (один разведчик был ранен) прибежали к своей передовой. Кажется, все просто, а сколько было пережито за эти мгновения.
Командир дивизии слово сдержал. Старший группы захвата был награжден орденом Красной Звезды, а каждого из нас пятерых наградили медалью «За отвагу».
И тогда на фронте, и сейчас я горжусь этой медалью, этой высокой солдатской наградой. И когда говорят, что воин награжден такими-то орденами и у него столько-то медалей, то мне (и, думаю, не только мне) становится больно за такое пренебрежительное отношение к медали «За отвагу».
Вдумайтесь в смысл её названия. Ох, как трудно было ее заслужить! Не случайно, через полвека четыре таких медали приравняли к званию Героя Советского Союза. Только почему четыре? Как и кем определялась эта цифра? Да ладно! Спасибо, кто-то все же додумался, что медаль «За отвагу» — это высокая награда.
В законе «Про пенсп за особлив! заслуги перед УкраТною» написано: «Пенсп за особлив! заслуги перед УкраТною встановлюються громадянам УкраТни, яи нагороджеш чотирма i бшьше орденами, чо-тирма i бшьше медалями «За вщвагу», ветерани ВеликоТ В!тчизняноТ вшни, нагороджеш в перюд бойових дш медаллю «За вщвагу».
Я процитировал закон от 1 июня 2000 года, чтобы еще раз убедить тех, кто причисляет медаль «За отвагу» к числу «прочих» наград.
Я уже говорил о фронтовой дружбе. Помню, как перед первым поиском, в котором довелось мне участвовать, подошел мой друг Коля и сказал, чтобы я не волновался. Что бы ни случилось, он будет рядом. И сразу легче стало на душе. Ведь мне тогда и восемнадцати не было...
По-другому мы работали при наступлении. Используя промежутки в боевых порядках противника, мы проникали в его тыл, на возможные пути отхода. Пытались в первую очередь разведать, не вводит ли он свежие силы. В ходе наступления пленных мы брали десятками. Однако трудно приходилось в наступлении. Уставали до того, что засыпали на ходу. Нет, это не образное выражение. Так было. Бывало, заснешь на ходу и идешь куда-то в другую сторону, пока не наткнешься на препятствие. Не потому ли у меня сейчас такой плохой сон?
Мы нередко шли впереди наступающих — на нашу долю приходилось больше цветов, улыбок, поцелуев. И больше слез, когда рассказывали нам жители освобожденных городов и сел о зверствах, которые совершали фашисты...
Уважали в полку разведчиков. Ни для кого не было секретом, что фронтового лиха нам достается гораздо больше, чем воинам других военных специальностей, что труд наш тяжел и опасен. Разведвзвод в полку — отдельное подразделение. Я ни разу не слышал, чтобы кто-то позавидовал нашему более сытному питанию, лучшему обмундированию и уважительному отношению к нам полкового начальства.
Перед поиском нам давали по стопке. Кое-кому этого казалось мало, и два-три человека отдавали свои «сто» кому-то одному, и так по очереди...
Был у нас и такой разведчик — орловский мужик Володя Пова-га (помните, он спас мне жизнь). Повага брал эти триста граммов водки, наливал в котелок, крошил туда хлеб и ложкой ел... Он был разведчиком высшего класса. Я, командир взвода, многому у него научился. А главное, разведчики признали меня командиром взвода, когда Повага это сделал первым.
Одеты разведчики не всегда по-уставному. Расскажу о курьезном случае. Однажды я сопровождал командира полка, который проверял, как несут службу пехотинцы на переднем крае, как они обмундированы. Он был одет в видавшую виды шинель и солдатскую шапку. Это для того, чтобы не засек немецкий снайпер. Я же в кожаной куртке, кубанке, новых польских хромовых сапогах с высоким задником.
Когда мы проходили по траншее, то один солдат командиру честь не отдал, а вот передо мной вытянулся по стойке смирно. Командир улыбнулся и ничего не сказал. Но с тех пор он меня называл не иначе как «полковник». Часто в сложной обстановке раздавалась команда: «Полковника ко мне!», и все знали, что командир вызывал меня, сержанта Гофмана. Командир уважал меня и даже по-отечески любил.
Когда подполковник был тяжело ранен (это было в Польше), то попросил разрешения у командира дивизии, чтобы именно я сопровождал его до госпиталя. Разрешение было дано. И пока я не убедился, что операция прошла успешно, не уехал в часть. Это очень много говорит о наших взаимоотношениях.
У меня в семейном альбоме сохранилась дорогая мне фотография командира полка, которую он прислал из госпиталя. На её обратной стороне написано: «Полковнику Гофману от подполковника Олефи-ренко». Письмо, к сожалению, не сохранилось.
На войне нередко героическое и трагическое переплеталось. За два дня до наступления с Одерского плацдарма на Берлин в блиндаж командира полка зашли два капитана-артиллериста, оба «под мухой». И стали доказывать, что немцы уже драпанули, надо, мол, поднимать пехоту, а то проснетесь, а Берлин уже будет взят. Командир вызвал начальника штаба полка и меня. Мы оба доложили, что данная информация не заслуживает внимания. Он велел артиллеристам покинуть блиндаж, но те решили доказать, что немцев нет. Пошли на передовую (все это было ночью), подняли шум, крик и... были убиты немцами.
Я где-то читал, что на фронте сама обстановка воспитывает у воинов волевые качества, храбрость. Мне кажется, что обстановка постоянной опасности — скорее экзамен на боевую зрелость. Нелепая гибель двух артиллеристов подтверждает мою мысль.
И в заключение хочу отметить: воевал как все, понимал, что надо бить фашистов. Такая работа была, и я старался делать ее с умом и полной отдачей.
В семнадцать лет я не гулял по паркам,
В семнадцать лет я в танцах не кружил,
В семнадцать лет цигарочным огарком Я больше, чем любовью, дорожил!
В семнадцать лет средь тощих однолеток Я шел, и бил мне в спину котелок.
И песни измерялись не в куплетах,
А в километрах пройденных дорог.
...А я бы мог быть нежен, смел и кроток,
Чтоб губы в губы, чтоб хрустел плетень!
... В семнадцать лет с измотанных обмоток Мой начинался и кончался день.
Евгений Винокуров
Последний бой, он самый трудный...
И тишиною потрясен,
Солдат, открывший миру дверь,
Не верит в день, в который он Четыре года верил...
В. Прокопенко
Подвиг, совершенный советским народом в дни штурма Берлина — одна из самых ярких страниц истории Великой Отечественной войны.
Наша 88-я гвардейская стрелковая дивизия готовилась к битве за Берлин с плацдарма на реке Одер. Особенно досталось разведчикам. Надо было во что бы то ни стало взять «языка» — и не любого, а такого, чтобы рассказал о численности обороняющихся, вооружении, расположении штабов и огневых точек. Я вывел закономерность: чем острее необходимость в «языке», тем труднее его взять.
Разведчики с задачей справились. За несколько дней до наступления «языка» мы взяли.
В предрассветные часы исторического 16 апреля 1945 года 40000 орудий и минометов ударили по левому берегу Одера. Яркие лучи прожекторов осветили прибрежное поле боя и ослепили врага. Над нашими головами гремел огненный вал. Под ногами дрожала земля.
Не знаю, о чем думали солдаты и офицеры в траншеях и штабах, меня же охватило радостное возбуждение. Мне казалось, будто это была не артиллеристская подготовка, а салют Победы.
Самый тревожный час — ожидание атаки. В ходе же боя одна задача: убить фрица, ведь если ты не убьешь его, то он убъет тебя. На войне смерть всегда шагает рядом с солдатом.
Первые километры наступления мы преодолели без особого сопротивления противника. Горели подбитые вражеские танки, валялись трупы немецких солдат. Но у подножья Зееловских высот, в чистом поле, немцы заставили нас прижаться к земле. Пытались окопаться: только шевельнешься — вражеские снайперы открывают огонь. Пришлось целый световой день лежать не шелохнувшись. У многих и фляги с водой не было. Зачем? В Берлине напьемся!
Наша артиллерия беспрерывно ведет огонь по .высоте — результаты минимальные. Поздно вечером маршал Жуков, вопреки всем канонам военной науки, отдал приказ танкистам атаковать Зееловские высоты. Приказ был выполнен. Ломая отчаянное сопротивление противника, вгрызаясь в каждую пядь земли, наш полк 21 апреля вышел на окраину Берлина. Из огня да в полымя.
Перебегая от воронки к воронке, прячась за укрытия, преодолевая рвы и завалы, по-пластунски переползая открытые места, мы с ходу начали штурм фашистского логова.
Мины, снаряды рвались на каждом метре. И не было ничего удивительного в том, что человек, с которым ты только что разговаривал, падая, нажимал на курок уже в мертвом оцепенении.
До полной Победы осталось пройти одну площадь и взять один дом — рейхстаг.
После тяжелых фронтовых дорог длиною в тысячи километров остались считанные метры.
Наша дивизия наступала с юга к парку Тиргартен, недалеко от имперской канцелярии. Вся площадь и прилегающие улицы забаррикадированы и заминированы. По нам стреляли... окна, чердаки, крыши. Приходилось выбивать фрицев из каждого дома, этажа, каждой комнаты. Враг сражался с отчаянием смертника. Через этот ад нужно было пройти и еще очень хотелось остаться живым.
Каждый такой бой, каждый шаг — это великое преодоление себя.
Красное знамя на куполе рейхстага — победа! В 15 часов 2 мая 1945 года Берлинский гарнизон капитулировал. Конец войне! Конечно, радость безбрежная. Солдатский салют из личного оружия. Обнимаемся, жмем друг другу руки, выпиваем за победу. Поминаем тех, кто не дожил до этого дня. По официальным данным, при штурме Берлина наши потери составили 300 тысяч человек.
С тех пор прошло более шестидесяти лет. Автографы воинов, в том числе и мой, на рейхстаге стерты, но никогда не стереть, не вычеркнуть нашу победу в смертельной схватке с фашизмом. Никогда не утихнет боль утрат, скорбь о погибших. Мы воевали. Мы победили. Великая Отечественная война была, есть и будет для нас святой. Надеюсь, что она будет такой и для будущих поколений.
Каждый участник штурма Берлина не сомневался, что долгожданная победа будет за нами. Но никому из нас не дано было знать, доживет ли он сам до самого светлого, воистину святого праздника Победы.
Иногда в день Победы меня поздравляют с «праздничком». Я обязательно напоминаю, что это праздник из больших букв — ПОБЕДЫ.
...С фашистским зверем у меня были особые счеты. Об отце я уже писал. Бабушку Маню и дедушку Пиню Вайнтруб, которые не успели эвакуироваться, фашисты закопали в землю живыми.
Бабушка возглавляла виноградческую бригаду в колхозе. Дедушка возил молоко с фермы на сепараторную. У него одна нога не сгибалась. В гражданскую войну к ним в дом ворвались бандиты, их тогда было много, и потребовали золото: раз еврей — значит есть. Ходил такой анекдот о еврейском золоте. Бандиты спрашивают: «Золото есть?» Еврей отвечает: «Есть, и много. Сара, иди, за тобой пришли!». У дедушки золота не было. В отместку один из бандюг прострелил ему ногу.
В дни летних школьных каникул я приезжал к ним в гости и был счастлив, когда дедушка разрешал мне управлять лошадью. Вообще, им было со мной нескучно. Известно, что утки едят и одновременно пьют воду. Когда бабушка их кормила, я постепенно отодвигал от кормушки посуду с водой и утки бегали от кормушки к воде и обратно. Мне это очень нравилось. Бабушке — не очень. Я любил подбрасывать молодых индюшат, чтоб они летали. Они летали плохо. После моего «эксперимента» больше половины уже не только не летали... Бабушке это совсем не нравилось. Она говорила: «Иосиф, чтоб ты лопнул!» Это у нее было самое ужасное ругательство. Несмотря на мое не совсем примерное поведение, дедушка и бабушка радовались, когда я приезжал к ним в гости. Думаю, что радовались и когда я уезжал. Они были для меня примером трудолюбия и порядочности. После войны я был в селе Синюхин Брод, где они жили до войны. Сельчане тепло вспоминали о их доброте и способности сопереживать чужой боли. Искренне, со слезами на глазах, говорили они о их мученической смерти.
Их сын Юра, мой дядя, погиб на войне. Вот ответ на запрос о его судьбе: «Вайнтруб Юрий Пинкусович был захоронен в братской могиле. Но в списках погибших его не увековечено. В настоящее время ведется реконструкция братской могилы. В результате реконструкции имя Вашего брата и еще 26 погибших будут увековечены на братской могиле. Их имена значатся в книге памяти Темрюкского района.
Глава администрации Красносельского совета А. И. Мандич.
10.09.93 г.»
Двадцать семь воинов пали в бою, а те, кому они спасли жизнь, только через полвека обещают реконструировать могилу и назвать их имена. Это письмо не нуждается в комментариях. Скажу лишь, что отношение к фронтовикам и особенно к воинам, павшим в бою, является показателем морального климата общества.
Моя тетя Муся Вайнтруб вышла замуж за военного летчика. Он погиб в первые дни войны. Тогда погибли и попали в плен многие. Тетю Мусю война застала в Ворошиловграде. Я помню ее. Она была очень красивой. Блондинка, голубые глаза. Все было при ней, и все было на месте. Совсем не была похожа на еврейку. Она долго жила в оккупации. Правда, свекровь, украинка, обычно сопровождала ее на работу и старалась встретить после работы. Боялась, что какая-то сволочь выдаст невестку фашистам. Обошлось. Когда Ворошиловград освободили, тетя Муся пошла на фронт медсестрой. Ее свекровь писала, что невестка спасла жизнь многим раненным бойцам. Была награждена двумя орденами за мужество и храбрость. Погибла, когда выносила раненого с поля боя.
Муж моей тети Жени, Иосиф Нахманович, в начале войны попал в плен. Бежал из плена и прятался на квартире первой жены-украинки. Кто-то его выдал. Вместо него в полицию, рискуя жизнью, пошел брат жены. Обошлось. После очередного доноса арестовали. Когда группу военнопленных вели на работу (в ней был и мой родственник), они разоружили конвой и бежали. Около двух лет он прятался в каменоломнях возле Одессы. Во время наступления на Одессу, весной 1944 года, мы встретились, когда разведчики прочесывали катакомбы. Он меня узнал, я его — только по голосу: так он изменился за годы плена и мытарств!
Шел тяжелый бой. Командир взвода разведки должен быть вблизи командира полка. Я отдал всем, кто прятался в катакомбах, продовольственные запасы разведчиков и почти полную канистру спирта. Попрощался с дядей и договорился после войны отметить нашу встречу. Не довелось. Его призвали в армию и в боях за освобождение Молдавии он погиб. Ко мне судьба была благосклонна. Из пяти членов нашей семьи, воевавших с фашистами, в живых остался я один. Дошел до Берлина и расписался на рейхстаге.
После капитуляции фашистской армии наш 271-й стрелковый гвардейский Берлинский полк был передислоцирован в город Дрезден. Сразу после войны на должность командира взвода разведки назначали офицера. Я был в этой должности полтора года. Для войны это солидный срок. Если к этому добавить, что полк, в котором я воевал последние два года войны, по официальным документам, только 8 дней не участвовал в боевых действиях.
Меня назначили парторгом 3-го батальона. Того самого батальона, в котором я начинал службу стрелком 9-й стрелковой роты.
Во время войны и некоторое время спустя парторги не избирались, а назначались. В партию я был принят после удачного рейда полковых разведчиков в тыл противника.
До сих пор помню первое партийное собрание. Во взводе разведки было два коммуниста — я и старший группы захвата. Самое страшное было для меня то, что парторг полка велел мне выступить на собрании. Читатель, поверь мне, солдату, я бы лучше два раза сходил в разведку, чем выступать на партийном собрании. У меня было в то время одно желание: чтобы фрицы обстреляли расположение штаба полка и сорвали партсобрание. Но моему желанию, к счастью, не суждено было сбыться. Пришлось выступить... Не помню, что я говорил, но только до сих пор помню, что когда шел к месту, где стоял парторг, чтобы выступить, ноги стали вроде ватными и подкашивались.
Парторгом батальона я пробыл несколько месяцев. Ранней осенью звонит парторг полка и говорит:
— На завтра к 10 часам утра тебя вызывает начальник политотдела дивизии.
Я пытался узнать, по какому вопросу.
— Завтра у начальника политического отдела спросишь, — ответил парторг.
Конечно, я плохо спал эту ночь. Думал: наверное, опять будут агитировать поступать на учебу в военно-политическое училище. В начале 1945 года такое предложение уже было. Я отказался. Из-за этого наши отношения с парторгом полка стали более официальными. Побрился, нагладился, подшил свежий подворотничок и поехал в штаб дивизии. Начальник политического отдела без всякого вступления говорит: «От 8-й гвардейской Сталинградской армии велено направить нескольких человек в Нюрнберг, где будут судить главных военных преступников. От нашей дивизии велено подобрать одного сержанта. Предстоит охранять советских юристов. Политический отдел дивизии рекомендовал тебя». Я растерялся. Предложение заманчивое, а возьмут ли меня по возвращении из Нюрнберга на прежнюю должность — неизвестно.
Это был тот случай, когда заглядывать слишком далеко недальновидно. Решил посоветоваться с начальником. Реакция была быстрой и неожиданной: «Да я хоть в звании рядового туда бы поехал, а ты еще сопротивляешься!». Это и решило мою судьбу. Несколько месяцев компетентные органы проверяли мою родословную.
Для меня Нюрнбергский процесс — не только огромное событие в истории человеческой истории, но и глубоко личное событие.
Судьба в очередной раз преподнесла мне щедрый подарок.
Всех, кто направлялся для дальнейшей службы в Нюрнберг, собрали в штабе армии.
Занятия по строевой подготовке — три-четыре часа в день. Огневая подготовка и, конечно, политические занятия. Пошили новую форменную одежду.
Напутственный инструктаж ответственных товарищей о бдительности в логове фашистского зверя. На машине нас повезли в Нюрнберг. Сопровождал нас офицер. Не знаю, кем он был. Думаю, что из «СМЕРШа» («Смерть шпионам». — Прим. авт.).
Никто ни разу не остановил нас в пути, аж до границы между советской и американской зонами оккупации. Встречались колонны американских войск. На стоянке американские солдаты рассредоточивались по обе стороны дороги: ели, пили, курили... Колонну никто не охранял — ни одного часового! Может быть, оттого, что немцы не сопротивлялись, не было ни диверсий, ни партизан. Никто из немцев не ушел в подполье, чтобы сражаться с оккупантами. Они были верны Гитлеру, когда побеждали. Беспощадны к побежденным. По отношению же к победителям были исполнительными и услужливыми.
Я не могу утверждать, но мне казалось, что у американцев с бдительностью и дисциплиной не все было в порядке. Когда мы следовали на процесс, то проезжали мимо громадного танкового парка. Его охранял один негр. Он сидел и покуривал. Наверное, они менялись, но что-то белые нам не попадались. Не видел, чтобы проводили парковый день или вообще кто-то обслуживал танки за все время процесса. Несколько раз мне приходилось обращаться к военнослужащим американской армии. На проходной никто не спросил пропуск, не поинтересовался, куда и зачем иду. Достаточно было, что я был в форме сержанта Советской Армии. Ходил по штабу, искал нужного мне человека. Никто меня не остановил.
Когда мы ехали в Нюрнберг, то ожидали, что на каждом шагу увидим танки, полицию, будет объявлен комендантский час. Ведь судят правительство, которое немцы обожествляли. Недалеко от Нюрнберга, в нескольких десятках километров, был лагерь военнопленных эсесовцев. Никто не перебрасывал в Нюрнберг дополнительно специальные подразделения, ни у кого не проверяли документов. Нюрнберг жил обычной серой, унылой жизнью. Не было демонстраций, митингов в защиту подсудимых.
Но это вовсе не значит, что в Нюрнберге тем, кто отвечал за жизнь и безопасность советской делегации, не было забот. Было, и немало, как говорило мое начальство, «внештатных ситуаций». Однажды поступила информация, что пленные эсесовцы дивизии «Эдельвейс» собираются проникнуть во Дворец юстиции с тем, чтобы освободить подсудимых и прихватить в заложники судей.
Молодой немке-заговорщице удалось с помощью американского офицера по фальшивому пропуску проникнуть в зал заседания трибунала, с разведовательной целью — изучить расположение подсудимых, охраны, судей. К счастью, один из заговорщиков был арестован. Он выдал остальных. Все были арестованы. Как с ними обошлись, не знаю. После этого была усилена охрана Дворца юстиции танками, увеличилась вдвое наружная охрана. Нас на процесс стали сопровождать вместо одной две машины с американскими военными полицейскими, вооруженными автоматами.
То, что город кишел эсэсовцами, доказывать нет необходимости.
Почему-то долгое время мало кто писал о том, что под американским покровительством осели те, которых называли «невозвращенцами». Это советские люди, которые сотрудничали с фашистами и, опасаясь наказания, бежали вместе с гитлеровской армией с советской территории. Они оказались без родины, очага, работы и с неизвестным будущим. К советским людям «невозвращенцы» относились враждебно. Их в Нюрнберге хватало, а за городом было несколько поселений.
Однажды небольшая группа нашей делегации отправилась отдыхать за город и наткнулась на «невозвращенцев». Последних оказалось значительно больше, и наши товарищи были зверски избиты. После этого события нам запретили ходить по одному в город, а тем более в район поселения «бывших» советских людей.
***
По приезде в Нюрнберг со мной беседовал человек в гражданской одежде, но с армейской выправкой. Ни звания, ни фамилии я так и не узнал. Меня это не интересовало. А главное, соблюдался железный принцип: не спрашивай, не старайся выяснить того, что не относится к выполнению твоих обязанностей.
Суть беседы:
а) за жизнь человека, которого вам поручено охранять, отвечаете головой;
б) никаких контактов с другими делегациями и немецким населением;
в) все вопросы, возникающие по службе, решать с одним человеком. У него получите конкретный инструктаж;
г) ваша работа подобна работе сапера — одна ошибка и службе конец. И не только в Нюрнберге.
Мне рассказывали ребята, что командир взвода наружной охраны (кроме нашей была и американская), влюбился в француженку. В 24 часа его убрали из Нюрнберга. Больше о нем никто ничего не слышал.
Меня назначили в личную охрану главного обвинителя от СССР Романа Андреевича Руденко. До Нюрнбергского процесса он занимал пост прокурора Украины. Ему было лет сорок.
В своей яркой, эмоциональной вступительной речи он говорил: «Господа судьи! Я выступаю здесь как представитель Союза Советских Социалистических Республик, принявшего на себя основную тяжесть ударов фашистских захватчиков и внесшего огромный вклад в дело разгрома гитлеровской Германии и ее сателлитов».
Этим очень важным аргументом определялась позиция и авторитет советской делегации на процессе. На советско-германском фронте было уничтожено: 507 немецких дивизий и 100 дивизий союзников Германии. Это в три с половиной раза больше, чем на всех остальных фронтах второй мировой войны. На Восточном фронте война длилась 1418 дней, на Западном — 338, на территории Германии — менее 5 месяцев. Рузвельт в 1942 году писал: «Ясен простой факт — русские убивают больше солдат противника и уничтожают больше его вооружения и снаряжения, чем остальные 25 государств, вместе взятые».
Даже самый главный антисоветчик Черчилль признал в своих мемуарах: «Именно русская армия выпустила кишки из германской военной машины». На плечи главного обвинителя Советского Союза легли ответственные задачи.
Аркадий Иосифович Полторак дал очень объемную и верную характеристику Р. А. Руденко: «Высококвалифицированный и острый юрист, человек, от природы щедро наделенный чувством юмора, очень живой собеседник, умеющий понимать и ценить тонкую шутку, он импонировал всем своим партнерам, и они относились к нему с чувством глубокого уважения, искренней симпатией. Это, конечно, очень облегчало совместную работу».
Главной моей задачей было обеспечить безопасность Романа Андреевича Руденко. Я, поочередно со своим напарником, сопровождал Романа Андреевича на процесс и с процесса, в служебные поездки, и не только. Вся моя служба контролировалась и регулярно анализировалась. Однажды на приеме у американской делегации ко мне подошла американка, возможно, переводчица с английского на русский язык. Спросила, откуда я родом, не скучаю ли по дому. Разговор длился не более 5-7 минут. На следующий день меня вызвал соответствующий начальник и поинтересовался, о чем мы с ней беседовали. Я еще раз убедился, что и за мной тоже ведётся наблюдение.
Когда я пишу, что был на приеме или на охоте, то это вовсе не значит, что я пил на брудершафт или охотился. Могу заверить читателя, что я всегда был готов защитить Романа Андреевича. Скажу без хвастовства: я ни на секунду не задумался бы, если обстоятельства потребовали закрыть своим телом Романа Андреевича от вражеской пули. Я был готов действовать в любой нештатной обстановке.
Запомнилась мне одна интересная встреча. На одном из приемов, который устраивала наша делегация, ко мне подошел американский полковник и предложил бокал шампанского. Я, конечно, отказался под предлогом, что вообще не употребляю спиртного. Он не настаивал. Я обратил внимание, что американцы во время застолья никого не принуждают есть или пить. Все на столе — хочешь ешь и пей, а не хочешь — твое личное дело. Они не требуют пить под предлогом: «Ты меня не уважаешь?!». Я действительно не пил. Полковник не успокоился и предложил сфотографироваться на память о пребывании в Нюрнберге. Я немного растерялся. Вдруг увидел своего напарника. Он дал мне сигнал — мол, порядок, действуй, я подстрахую. Нас сфотографировал один из американских гостей. Жмем друг другу руки. Он обнял меня за плечо. Через несколько дней мне передали эту фотографию.
У меня было много фотографий с членами нашей делегации, и не только нашей. Но, увы...
С 1947 по 1949 годы я учился в Ивановском военно-политическом училище. Это было время «борьбы с безродными космополитами». Молодые люди вряд ли знают, что это такое. В нескольких словах попытаюсь объяснить. Борьба с преклонением перед иностранщиной. Советское — самое передовое, самое лучшее.
Поэт Сергей Михалков включился в эту борьбу и написал стихотворение о тех, кто преклонялся перед «диким Западом» с такой концовкой: «... а сало русское едят». Ходил такой анекдот. Спрашивают советского человека: «Кто придумал рентген?» Ответ: «Австриец по фамилии Рентген». Нет, первым придумали рентген в России. Еще в XVII веке один мужик сказал своей жене: «Я тебя, насквозь вижу.» Как бы он ее видел насквозь, если бы не было рентгена?
Даже мензурки переименовывались. Страшное время. Это была явно антисемитская кампания. И я все фотографии уничтожил. Была у меня цветная фотография красивой женщины из американского журнала. И ее сжег. Единственный документ, который я сохранил на память потомству — это пропуск в зал заседаний суда. Сегодня он стал исторической реликвией.
Когда речь заходит о Нюрнбергском трибунале, меня часто просят рассказать об отношении ко мне Романа Андреевича. Наверное, этот вопрос интересует и читателя. Относился он ко мне с уважением и где-то по-отечески. Мог, если у него было хорошее настроение, пошутить: «Указания начальства подлежат исполнению, даже если они неисполнимы». То, что Роман Андреевич написал после процесса письмо командующему 8-й гвардейской армии генералу Чуйкову, в котором благодарил меня за усердие в службе и просил предоставить мне месячный отпуск, говорит о многом. У него было столько государственных забот, но он нашел время позаботиться обо мне.
Еще один пример, который характеризует его отношение ко мне. Когда мы приезжали после приема, Роман Андреевич почти всегда говорил кому-то из своих помощников, чтобы позаботились обо мне и добавлял: «Мы отдыхали, а он работал».
О его такте говорит такой, казалось бы, незначительный штрих. Роман Андреевич выходит из кабинета и обращается ко мне с вопросом: «Вам не хочется прогуляться?» Конечно, его желание всегда совпадало с моим. Но сама форма обращения говорит о многом.
Ведь речь-то шла не о том, чтобы я составил ему компанию. Просто Роман Андреевич не должен был выходить из дому один, без сопровождения!
Я никогда первым не начинал разговор. Если у него было хорошее настроение, а это было нечасто — забот у него хватало, он интересовался, как живется мне. Нет ли вопросов, которые требуют его вмешательства.
Как-то к нему приехала жена. Иногда о женщине говорят, как о печке — «неплохо сложена». Жена Романа Андреевича была женщиной, которая рождена быть женщиной и которая ни на минуту не забывает, что она женщина. Была стройна и миловидна. Во время застолья проникновенно пела украинские песни. Я, как и все присутствующие, горячо ей аплодировал.
Но чтобы у читателя не сложилось впечатление, что мы с генералом Руденко были чуть ли не друзьями, считаю необходимым уточнить — дистанция между нами всегда и во всем существовала.
Наверное, это ценилось моим начальством. Малейшее некорректное поведение было бы строго наказано. Там было кому оценить мое поведение. И не только мое.
Рассказывают, что более тысячи человек утверждало, что они вместе с Лениным на субботнике несли бревно. Я не нес с Руденко «бревно». Моя роль на Нюрнбергском процессе была скромной и ограничивалась конкретными служебными обязанностями.
Открою тайну: у Романа Андреевича в личной охране нас было двое. И оба — в звании сержанта. Только я был настоящим сержантом, а напарник — ...капитаном «компетентных органов».
Нюрнберг находился в американской зоне оккупации, и американцы разрешали приехать на процесс определенному количеству офицеров. Поэтому часть «нужных товарищей» из числа офицерского состава были обмундированы в солдатскую форму с соответствующими документами. Я не знал, что мой напарник — офицер КГБ. Между нами никогда не возникало серьезных конфликтных ситуаций. Постоянная забота о безопасности Романа Андреевича было главным в нашей службе. Все остальное было несущественным. О том, что мой напарник капитан, я узнал после процесса, когда мы выехали из американской зоны оккупации. На одном из привалов он вышел из машины в офицерской форме и погонах капитана. Пожал мне руку, поблагодарил за совместную службу. Я так, к сожалению, и не узнал его имени и фамилии (убежден, что он работал не под своей). Скажу лишь, что это был порядочный и обязательный человек, ко мне относился, как к младшему брату. Не раз и не два, когда создавалась нештатная ситуация, он оказывал мне помощь. Не все кагэбисты были лютые звери, как стало «модно» о них писать теперь.
По приезде к месту службы меня вызвали в политический отдел армии. Член военного совета армии долго и с нескрываемым интересом беседовал со мной. Прочитал мне письмо Р. А. Руденко генералу Чуйкову и велел отправить меня в отпуск.
В отпуске я был где-то в декабре 1946-го или январе 1947-го года. А чтобы девушки видели, какой я геройский парень, иногда ходил по городу без шинели, при всех наградах. После отпуска в свою часть я уже не вернулся: ездил по воинским частям советской зоны оккупации и рассказывал о Нюрнбергском трибунале. Так началась моя жизнь политработника в послевоенное время.